Текст книги "Товарищи (сборник)"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
– Посмотри, старшина, хозяин степи, а самолета испугался. Презрение к смерти – это я понимаю, это человек сначала боялся, а потом поборол себя. А когда говорят – пренебрежение смертью, не могу слушать. Зачем человеку было рождаться, если он может равнодушно умирать?
Капитан Батурин повернул голову. Эхо прокатилось по степи с верховьев Дона.
– Рыбу глушат, черти, – беспечным тоном сказал Тиунов.
Легкое движение пробежало по лицу Батурина.
– Сколько, вы сказали, у нас осталось патронов? – спросил он у Крутицкого.
– По диску на автомат, по три обоймы на винтовку, – ответил Крутицкий.
– Гранат? – Капитан знал, что в роте не осталось гранат, но ему очень хотелось услышать опровержение этого из уст Крутицкого.
– Ни одной, – подтвердил Крутицкий.
– Я командира батальона совсем не могу понимать, – привставая на коленях и раздувая ноздри, заговорил Тиунов. – Ну хорошо, если батальон получил приказ отступать на Кубань, человека для связи он мог высылать?
– Вольемся в другую часть. Пошлем человека связаться с ближайшим штабом, – ответил Батурин.
Ветер принес кучные залпы артиллерии. Пасшиеся на траве лошади запрядали ушами. Лежавшие вокруг на траве солдаты подняли головы.
– Этого надо было ожидать, – невнятно сказал капитан.
– Что? – быстро спросил Тиунов.
– Нас обходят, – с уверенностью качнул головой Крутицкий.
Тиунов поморщился.
– Зачем, старшина, пугать?
– Если разбиться на мелкие группы, просочиться сквозь фронт легче, – продолжал Крутицкий.
На секунду капитан Батурин вскинул на него сузившиеся зрачки и опять опустил глаза.
– На Кавказе поговорка есть, – ощеривая под усами зубы, сказал Тиунов, – ишак ревел, баран пугался, думал, барс. Вот! – Тиунов выбросил вперед смуглую, курчаво поросшую светлым волосом руку. – Все пальцы сжимать, – он сжал небольшой тугой кулак, – а если каждый палец один, – он растопырил шершавую желтоватую ладонь, – что можно сделать?
– Что может сделать одна рота, если у них здесь главные силы? – возразил Крутицкий.
– От Харькова до Волги почти тысяча километров, откуда тут через две недели их главным силам быть? Просто проскочило несколько десятков танков, дуриком захотели взять. Дуриком, – радуясь удачному слову, повторил Тиунов.
– Время покажет, – произнес Крутицкий.
Батурин щурился, рассматривая что-то в траве. При последних словах Крутицкого он, подняв голову, взглянул на него с любопытством.
– Скажите ездовым, чтобы запрягали, – сказал он сухо.
– Есть, – отвечал Крутицкий и, поднявшись с травы, раскачивая бедрами, пошел к повозкам.
– В чем другом, а в исполнительности ему нельзя отказать, Хачим, – провожая глазами крупную фигуру Крутицкого, сказал Батурин.
– Ты так думаешь, капитан? – глядя на него своими блестящими глазами, переспросил Тиунов. – А мне почему-то не нравится это слово – исполнитель. Сегодня он может что-нибудь хорошее исполнить, а завтра – плохое. Да?
– Ну, тронулись, – улыбаясь и вставая, сказал капитан. – Теперь-то я заставлю тебя ехать на лошади, Хачим. Ты не отбояришься у меня.
11
Дом Рубцовых глухой стороной прижался к склону бугра, а садом и окнами выходил к Дону. С высокого крыльца открывались взору поросший вербой остров, займище за левобережным лесом.
Тимофей Тимофеевич поднялся рано, вышел на крыльцо. Солнце еще не показалось из-за Дона, там только медленно краснело небо. На острове подавали голоса первые грачи.
Тимофей Тимофеевич стоял на крыльце не двигаясь, поворачивая из стороны в сторону голову.
Звуки, которые он услыхал вечером, за ночь приблизились, раздаваясь теперь не только в низовьях Дона, а и на горе, в степи и на той стороне – за лесом. Тупые удары приходили с равными перерывами, будто кто-то большим молотом забивал в землю сваю.
В хуторе же, под склонами, приютилась тишина. Из степи по балке сползал туман. Сизо дымились сады.
На забрызганных росой досках крыльца стыли босые ноги. По тихому утреннему воздуху до Тимофея Тимофеевича донесся гомон. Гомонили в нижнем хуторе. Он расслышал женский плач, конское ржание.
Значит, эвакуируется колхоз. Вчера председатель Степан Петрович Тертычный говорил на собрании, что маршрут тех, кто поведет трактора, погонит скот, повезет семенное зерно и фураж, лежит за Волгу. Перед глазами Тимофея Тимофеевича стояла картина собрания. Обычно люди, наморившиеся за день на поле, на виноградниках и задонском лугу, сходились на собрания неохотно, посыльные по нескольку раз заглядывали по дворам. Вчера же пришли все. В хуторской школе заняли все скамьи, стояли в проходах, с улицы заглядывали в раскрытые окна.
Пробегая глазами по школьному залу, Тимофей Тимофеевич дивился, что впервые были все налицо. Старик Сухарев, ста четырех лет, глухой и почти незрячий, сидел в первом ряду, поставив между коленями караичевый байдик. Женщины не грызли семечек. Тишина стояла, как на похоронах.
– Свиньи и овцы теперь уже на подходе к Волге, – говорил Степан Петрович. – Утром трактора потянули зернофураж. За отгон стада отвечаешь ты, Григорий Матвеевич, как завфермой. Табун поручается Чакану и… Тимофей Тимофеевич, ты как решил? – отыскав глазами Рубцова у окна, спросил председатель.
– Я уже сказал, – нехотя уронил Тимофей Тимофеевич.
Все оглянулись на него.
– Удивляюсь, – сказал Степан Петрович. – Кто еще не решил, думайте не позднее утра. Малым детям с матерями и старикам найдется место на бричках, а другим придется своим ходом. Теплую одежонку берите, морозы там покрепче наших. В одиночку идти запрещаю. Я отправлюсь с последним обозом. До утра осталось совсем мало, а делов еще… – Степан Петрович резанул ребром ладони под рыжеватым небритым подбородком.
Все промолчали.
– Всем понятно?
И опять его слова упали в пустоту. Всем было понятно, что говорил председатель. Непонятно было только, как он мог это говорить. Пробегая глазами по залу, Тимофей Тимофеевич читал все это на лицах людей.
Рядом с Тимофеем Тимофеевичем сидел его сосед Чакан. И на его лице с круто подвернутым, как у кобчика, носом Тимофей Тимофеевич видел это же выражение.
Вперив в председателя скучающий взор, Чакан теребил русую бородку. В прищуренных глазах его, устремленных на Степана Петровича, вспыхивали огоньки. Он не выдержал:
– Как правление думает табора ремонтировать? В первой бригаде всю крышу ржавчиной побило, во второй – буря унесла.
Председатель туповато посмотрел на Чакана.
– Очень даже несвоевременный вопрос, Василий Иванович.
– Несвоевременный? – удивился Чакан и, как птица, приподнимая веки, обвел всех взглядом. – А ты в степи, Степан Петрович, давно был?
– Если ты, Василий Иванович, все это время спал, то протри глаза, – покраснев, сказал председатель.
– Колос уже перестоял, – упрямо сказал Чакан.
В глазах у председателя промелькнула растерянность. Впервые за все годы, сколько он знал людей, он ощутил, что они его не понимают.
– Весь хлеб придется сжечь.
Все собрание вздохнуло одной грудью.
– То-то, Степан Петрович, не зря ты вчера полдня в садочке с участковым Митрохиным просидел, – криво усмехнулся Чакан. – Две четверти перед вами стояли, а потом вы казачьи песни играли. Еще полдня в садочке посидишь с Митрохиным и еще что-нибудь надумаешь. – Чакан встал с места и, шагая через лавки, стал пробираться к выходу.
– Это не я. Это Иосиф Виссарионович приказал, – догнали его у дверей слова председателя.
– Я его речь тоже слыхал, – оглянулся с порога Чакан, – в ней про наш колхоз ничего не было сказано. Если бы Иосиф Виссарионович знал, какая этим летом пшеница у нас…
На этом слове Чакан оборвал и закрыл за собой дверь. Все повставали с лавок, повалили к выходу. Уже с порога Тимофей Тимофеевич оглянулся, и ему стало жаль председателя, одиноко оставшегося за накрытым красным сатином столом.
12
Оглянувшись, Тимофей Тимофеевич увидел за соседским забором голову Чакана в фуражке с надломленным козырьком.
– Пойдем туда? – Чакан кивнул в сторону нижнего хутора.
– Сейчас обуюсь, – быстро согласился Тимофей Тимофеевич.
Дорога в нижний хутор лежала через балку. Широкая натоптанная тропа спускалась по суглинистому склону и поднималась на другой склон.
– За ночь пушки ближе придвинулись, – говорил по дороге Чакан. Он был на полголовы ниже Тимофея Тимофеевича и, разговаривая, поднимал к нему лицо с темно-русой бородкой. – Значит, со Степаном Петровичем вчера зря мы…
Они спустились по склону на самое дно балки.
– Не пойму я тебя, Тимофей, – снова заговорил Чакан, – располагал я вдвоем с тобой табун отгонять, а теперь ты…
– С моими ногами, Василий, далеко не уйти, – глядя себе под ноги, ответил Тимофей Тимофеевич.
– А мне показалось, что ты раздумал после того, как к тебе прошлой ночью машина приезжала. Чья была она?
– Мало ли их теперь через хутор пробегает. Шофер воды попросил.
– А мне показалось, это легковичок Васильева, – простодушно сказал Чакан. – И голос будто его. Я как раз выходил на крыльцо.
– Плетешь ты, сам не знаешь чего, – сердито сказал Тимофей Тимофеевич. – Васильев уже давно за Волгой.
– Ну, это ты брось, – Чакан дотронулся до его рукава. – Я же не пьяный был. Сперва он прошел к тебе в дом, а потом вы вдвоем что-то зарывали в саду.
Тимофей Тимофеевич вдруг круто остановил Чакана рукой за плечо и повернул к себе.
– Ничего ты не видел, Василий.
– Я на глаза еще не жалуюсь, – с уверенностью возразил Чакан. – Что-то зарыли вы, а потом машина ушла.
Они стояли уже на самом дне балки. На верхнем краю ее, в просвете между буграми, желтело хлебное поле. Внизу балка выходила к Дону.
– Мы с тобой в одном полку служили, Василий, – глухо сказал Тимофей Тимофеевич, – ты знаешь, что для худого я…
– Я и не подумал… – быстро перебил его Чакан.
– Думать ты, Василий, можешь как угодно, а говорить никому не смей.
– Или я не понимаю? – обиженно сказал Чакан.
– Гляди, Татьяне не скажи.
– Что ты в меня вцепился?! – выворачивая свое плечо из руки Тимофея Тимофеевича, взмолился Чакан. – Сказано – здесь и умерло. – Он приложил к груди ладонь. – Пойдем скорее в хутор.
В нижнем хуторе томилось на пришкольной площади подготовленное к эвакуации стадо, жался к серому забору табун. Стояли подводы, нагруженные мешками, мажары с зерном, арбы с сеном. Из птичника кто-то выпустил гусей, они разлетелись по площади.
Люди суетились, мешая друг другу. Одни бросали на подводы узлы, подсаживали детей, другие начинали стаскивать все это на землю. Третьи, не двигаясь, стояли у подвод, глядя на сборы. Четвертые тащили из кладовой и разносили по дворам мешки с зерном, бидоны с медом, хомуты и шлейки, банки с колесной мазью.
К Тимофею Тимофеевичу подошел Тертычный.
– Ну, как твои ноги, за ночь не поздоровели?
– Странно мне это от вас слышать, Степан Петрович, – ответил Тимофей Тимофеевич.
– И я удивляюсь, – опять, как вчера, сказал Степан Петрович. И, внимательно скользнув по его лицу взглядом, он повернулся к Чакану – Придется, Василий Иванович, тебе одному. Справишься?
– Надо справиться, – пошевелил плечами Чакан.
– Может, кого из женщин прикрепить?
– Избави бог, Степан Петрович, я тогда и сам не поеду, – наотрез отказался Чакан. – Не известно, за кем мне тогда в дороге доглядать. Напрасно сомневаешься, Степан Петрович, разве ж это табун – тридцать голов?
– Тридцать две, – поправил председатель.
– Мне бы только кто помог их через левый рукав переправить. Там течение бешеное.
– Я помогу, – быстро сказал Тимофей Тимофеевич.
– А, это хорошо, – одобрительно сказал Степан Петрович. Он вдруг приблизил свое лицо к самому лицу Тимофея Тимофеевича: – Я тебе желаю…
Он не договорил, оборачиваясь. Над площадью взметнулся плач. Заскрипели колеса подвод. Обоз тронулся.
13
Чакан выгнал табун за хутор и мимо виноградных садов, перед островом, разрезавшим Дон на два рукава, спустился с ним на берег.
Еще вчера ночью, после того как его вызвал к себе Степан Петрович и они с фонарем ходили но конюшням, Чакан обдумал план перегнать табун не на общей хуторской переправе, где сосунки, переплывая, могли не справиться с точением, и не по наведенному саперами мосту в станице Раздорской, забитой войсками и беженцами, а в самом узком и неприметном месте, где можно было перевести лошадей на левый берег частью вплавь, а частью бродом. Таким местом был брод перед островом. Чакан еще помнил то время, когда Дон был так глубок, что ребятишки не доныривали до его дна и пароходы проходили с низовьев и обратно по правому рукаву, а не по левому, как ходили теперь. С той поры правый рукав занесло песком и затянуло кашицей вымытого из-под прибрежных круч суглинка. Почти через весь рукав серебристой дорожкой росли из воды молодые вербы. В летнее время женщины, не замочив юбок, ходили среди них на остров полоть огороды. Теперь и эта мель, и вербы оказались очень кстати.
Лошади, как вошли в реку, потянулись пить.
– Ну, ну, еще успеешь. – Чакан подтолкнул белоногого сосунка, припавшего к матке.
Нехотя отрываясь от водопоя, табун с хлюпаньем стал перебираться на остров. Чистое зеркало недвижно дремавшей под вербами воды замутилось. Но невидимое течение тут же сносило глиняную муть, и опять под солнцем, как сквозь зеленое стекло, виднелось дно Дона.
«Обмелел», – подумал Чакан.
Ближе к середине рукава, где было глубже, табун заупрямился идти. Лошади сбились в кучу, не слушаясь хлюпавшего вокруг них Чакана. Вымучившись, он уже начал было отчаиваться, если бы не молодой красный жеребец, обычно причинявший всем конюхам в колхозе своей строптивостью одни неприятности. Негромко заржав, он первый вступил на глубокое место, замочив белые пахи и поворачивая на тонкой шее сухую голову с бешеными глазами.
– Ну, ну… – шептал Чакан, разом простив жеребцу все его прошлые провинности.
Перейдя середину рукава, табун опять втянулся под листву верб, теперь уже росших, не прерываясь, до острова. Красный, с белой звездой, жеребец вылез из воды и, лоснясь мокрыми боками, расставляя задние ноги, полез сквозь талы на откос. Замыкая табун, Чакан боялся оглянуться на хутор.
Но через левый, глубокий, рукав Дона можно было переправиться только вплавь. Дожидаясь вечерней зари, Чакан пустил лошадей на зеленевшую между вербами траву. Толклась в тени ветвей луговая мошка. В камышах гудел водяной бык. Вверху, в листве, шуршал ветер, а внизу было сумрачно и тихо. Ранней весной, когда деревья еще грузли в снегу, Чакан с Тимофеем Тимофеевичем приезжали сюда рубить тополя на столбы для электрической линии. Вдвоем они тогда много повалили больших тополей. Еще не потемнели пни с тех пор.
Чакан опустился на пень. Рядом на вербу прилетела иволга, чистые, как капли, звуки раздались в тишине острова. И Чакану вдруг стала открываться вся его прошедшая жизнь, возникая в самых мелких, давно забытых подробностях перед взором, устремленным в землю. Но почему-то не по порядку, а как-то вразброд. Сперва припомнилось ему, как привез он в хутор молодую жену с Маныча, отделился от отца и стал строиться на самом яру, а потом уже выплыл из тумана случай раннего детства, как отец порол его в степи налыгачом за то, что недоглядел за быком, который ступил в сурчиную нору и сломал ногу. Потом сразу перенесся к тому времени, когда его подстерегли ночью в зимних садах, через которые он проходил, сокращая путь от сельсовета домой, накрыли чьим-то старым тулупом и стали избивать. Давясь овечьей шерстью, он узнал голоса Ивана Савельевича Лущилина и Гришки Арькова.
С удивлением перебирал подробности, о которых совсем и забыл. Отчетливо представился тот мартовский день, когда они с Татьяной пришли на яр, на котором атаман отвел им подворье. Место было дикое, зимой сюда спускались из степи волки. Жена испуганно прижималась к Чакану. Утешив ее тут же, в бурьянах, Чакан взялся выжигать дерезу на будущей усадьбе. Вода, поднимая лед, подступала к самому яру.
14
Иволга возилась в листве вербы у него над головой. Опять стали падать сверху чистые звонкие капли. Чакан вскочил с пня и пошел среди деревьев по острову, не разбирая дороги, слепо раздвигая руками ветки и обжигая ими лицо.
Перечеркнувшее наискось Дон солнце уже в красном перистом облаке спускалось за бугор. Сгустились запахи белевших и желтевших под вербами и тополями кашек. Журчание водяных быков сливалось в сплошное густое гудение.
Раздвинув молодые веточки, он увидел прямо перед собой на склоне правого берега хутор.
Привычным глазом нащупал свой двор, спускавшийся к Дону садом. В пору больших разливов вода заходила в сад, и Чакан прямо со двора, через задние воротца, выезжал на лодке. Теперь, как ни шарил Чакан глазами по двору от летней кухни до порожек дома и от стога сена до самых крайних, припавших к воде яблонь, он нигде не обнаружил каких-нибудь признаков жизни.
Лишь на окраине хутора увидел медленно выползавшее на дорогу бурое облако пыли с торчавшими из него рогами и дышлами. Режущий скрип колес донесся до его слуха. «Забыли подмазать», – растерянно подумал Чакан. Курчавясь, облако выползало на бугор к другим таким же облакам, катившимся по верхнему шляху. Там черная завеса стояла над степью.
Вернувшись глазами в хутор, Чакан увидел в своем дворе раскрытую настежь калитку и почувствовал, как на него тоже надвинулось что-то черное и мягкое, как двенадцать лет назад, когда накинули на него в садах тулуп.
Сзади лошади похрустывали травой. Скрытые горой домики хутора отступали в тень, а Дон и остров еще были освещены красным полусветом.
Собрав табун, Чакан погнал его через остров к левому рукаву Дона. Здесь, под вербами, у него был притоплен баркас. Он только что стал выплескивать из него ковшом воду, как увидел выходившего из кустов Тимофея Тимофеевича. На плече у него была уздечка. Молча он подошел к Чакану и стал помогать ему ловить лошадей. Взнуздывая, они привязывали их концами поводьев к корме баркаса и поодиночке, вплавь тянули через рукав. Быстрое в узком рукаве течение силилось оторвать их от баркаса. С острова вслед неслись жалобные голоса жеребят, разлученных на время с матками. И ответное ржание неслось над зеленоватой водой Дона.
Почему-то лошади сегодня плохо давались Тимофею Тимофеевичу в руки.
– Перебесились, что ли? – удивлялся он.
Дольше всех не подпускал его к себе жеребец с белой звездой, с какой стороны ни заходил к нему Тимофей Тимофеевич и как ни приманивал его ласковыми словами. Только оставшись на острове последним, жеребец дал ему подойти к себе вплотную и, пригнув уши, сам протянул навстречу длинную голову.
– Не хочет, значит, один остаться, – сказал Тимофей Тимофеевич. – Его особенно береги, – он повернул к Чакану бледное лицо в каплях пота. – Цены ему нет.
Переправив лошадей, они еще долго сидели на берегу рядом, не проронив ни слова. Всю жизнь от рождения они были связаны одной, ни на мгновение не порывавшейся ниткой. Росли по соседству, служили в одном полку и в один день отгоняли своих быков на общественный баз. Теперь нитка впервые порывалась, на время или навсегда – они не знали.
Чем больше сгущались сумерки, тем резче выступал внизу Дон. Из не зажигавшего огней хутора не доносилось ни звука.
– Пора тебе, Вася, – вставая, сказал Тимофей Тимофеевич. Лохматая тень упала от него на воду. – Прижимайся к Манычу. Там травы лучше.
– Если Татьяне спонадобится помощь… – Чакан всхлипнул.
– А ты как же думал?! – сердито оборвал его Тимофей Тимофеевич. Ссутулившись, он шагнул в баркас – Днем держись балками, от большой дороги отбивайся! – крикнул он уже из баркаса. – Если свернешь на Кубань… – Его слова заглушились хлюпаньем весел.
15
Еще не доезжая до середины Дона, увидел одиноко блеснувший в окне дома огонек. Налегая на весла, почувствовал в руках дрожь. Догребая до берега, вспотел. Не примкнув лодки, напрямую полез прямо на яр, цепляясь руками за колючие стебли дерезы.
На озаренном тусклым светом стекле окна колебались тени, в сад падали слова.
– Вот пирожки, вот вареники… – говорила Прасковья.
– Мы уже, мама, через край. Пупок развяжется, – смеясь, отвечал ей гулкий басок.
Тимофей Тимофеевич привалился спиной к холодной стене дома. В ветвях сада шумел ветер. Гудевший в светелке – бу-бу-бу! – голос что-то весело рассказывал. Прасковья смеялась счастливым молодым смехом.
Тимофей Тимофеевич шагнул за угол и, держась за стену рукой, как слепой, двинулся к крыльцу, с трудом переставляя непослушные ноги.
В освещенной желтым светом керосиновой лампы комнате за столом сидел Андрей, рядом с ним – какой-то другой солдат. Не чуявшая под собой ног Прасковья бегала от стола к печке. С набитым вареником ртом незнакомый солдат рассказывал:
– Ну, думаю, ни за что не отпустит. Андрей стоит перед ним бледный, а у капитана лицо, будто он умирать собрался…
– Отец? – поднимаясь из-за стола, сказал Андрей.
Останавливаясь на пороге комнаты, Тимофей Тимофеевич беспомощно оглянулся. Товарищ Андрея догадливо пододвинул ему стул. Прасковья у печки вытирала глаза фартуком.
– От духоты в груди заступило, – виновато сказал Тимофей Тимофеевич. – Ты бы хоть письмом или еще как упредил, – добавил он, окидывая взглядом стриженую, загорелую голову Андрея.
– Какое там письмо, – Андрей махнул рукой. – Почта наша где-то на Кубани болтается, нас в другую сторону откинуло.
– Отступаете? – спросил Тимофей Тимофеевич.
– Дай ты людям доесть, – вмешалась Прасковья.
– Ну, станови на стол бутыль, – сказал Тимофей Тимофеевич. – Да окна отвори. Вздохнуть нечем.
Прасковья бросилась открывать окна. В комнату повалили мошки, закружились вокруг лампы.
– По случаю… – сказал Тимофей Тимофеевич, разлив вино из бутыли по стаканам. – В прошлом году виноград уродил, как перед… – Он опять не договорил. – Выпейте и вы, не знаю, как вас зовут, – обратился он к товарищу Андрея.
– Петром, – с усилием размыкая веки, сказал незнакомый солдат.
– Служивенький, видно, спать хочет, – сказала Прасковья.
– Хочу, – жмурясь на свет лампы, признался Петр.
Прасковья быстро разобрала за печкой кровать, надела на подушки наволочки. Петр разделся за печкой и, как только рука его свесилась с кровати, уже больше не поднял ее.
– Совсем мальчик, – Прасковья вздохнула.
– Меня в окопе совсем землей засыпало, он отгреб, – сказал Андрей.
Скоро и Прасковья ушла к себе на другую половину дома. Радость надломила ее силы, но она еще долго ворочалась на своей кровати. Тимофей Тимофеевич с Андреем остались вдвоем. В тишине ночи бурлила вода под яром.
– Всё, – сказал Андрей, отодвигая свой стакан в сторону в тот самый момент, когда отец хотел еще налить ему вина. – Мать говорила, ты остаешься в хуторе, отец? – Тимофей Тимофеевич увидел в его зрачках ледок ожидания.
– Не всем же уходить, – встречая его взгляд, ответил Тимофей Тимофеевич.
– Зачем? – спросил Андрей.
– Там видно будет.
– Я думал, что и ты со всеми своими…
Тимофей Тимофеевич не дал ему договорить.
– А ты что же, думаешь, все, которые останутся, чужие?
– Так я не думал, – помедлив, ответил Андрей.
– Нет, думал, – настойчиво сказал Тимофей Тимофеевич. Наклонив бутыль, он выплеснул остаток вина в свой стакан, выпил. – Ты вот сидишь, смотришь мне в глаза, а понять тебе меня твоя молодость не позволяет.
– Молодость тут ни при чем.
– Есть, сынок, кому, конечно, надо уйти, а есть и такие, кому ничего не стоит кинуть все это в зубы немцам. Он ничего здесь не добывал, и ему не жалко.
– Что же ты тут собираешься делать?
– Разные дела могут быть.
– Какие и с кем?
– С людьми, конечно. На дорогах видно только тех, кто уходит.
– Убить тебя могут, – глухо сказал Андрей.
– А тебя, сынок, не могут? – Тимофей Тимофеевич побледнел.
Храпел за печкой Петр. В раскрытые окна потянуло холодком близкого рассвета. Прислушиваясь, Прасковья терялась, кто говорит: отец или сын? Оба басили, а когда понижали голос, слов одного нельзя было отделить от слов другого.
Оправдывался теперь Андрей, в голосе его слышались неуверенные нотки, а Тимофей Тимофеевич наступал:
– Сейчас вы на Волгу, а потом куда? В Уральские горы? В Сибирь?
– Приказ, отец.
– А если вам и за Волгу прикажут отступить?
– Такого приказа не может быть.
«Пристал старый черт к человеку». Прасковья шумно поворачивалась на другой бок.
На столе чадила лампа.
– Я-то тебя понимаю, Андрей, а вот ты меня не можешь понять, – сказал Тимофей Тимофеевич, вставая и задувая лампу. – Ложись, позорюй еще. А я пока вашу обувь погляжу.
Андрей разделся, лег рядом с Петром на кровать. Петр спал, положив под правую щеку ладонь.
Сон бежал от Андрея. На острове уже пробуждались грачи. Сквозь их бормотанье Андрей услыхал далекие тупые удары. Прислушиваясь, потряс Петра за плечо.
Тот открыл затуманенные глаза.
– Идти надо, – тихо сказал Андрей, свешивая с кровати ноги.
Беззвучно ступая мимо забывшейся предрассветным сном Прасковьи, они вышли на крыльцо. Тимофей Тимофеевич, сидя на ступеньке, шаркал рашпилем в сапоге Петра.
– Уже? – Он испуганно поднял голову.
– Пора, – скупо ответил Андрей.
– А я хотел вам на обувку латочки… – Тимофей Тимофеевич суетливо зашарил вокруг себя руками. Глаза его бегали по их лицам. – А я латочки хотел…
16
– Теперь наши уже далеко, – сказал Петр, когда они поднялись на бугор.
Андрей оглянулся в последний раз на хутор.
В степи, вчера еще наполненной шумом и движением, было совсем тихо. На лентах дорог, нырявших в желтых волнах пшеницы, маячили только редкие точки. Окутываясь пылью, пробегала машина, вскачь проносилась подвода. Почти бегом проходили на восток одинокие пешеходы. Но среди них почти уже не встречалось военных.
К вечеру еще больше обезлюдела степь. Темнота озарялась огнями разгоравшихся по правобережью пожаров.
– Теперь уже и все переправы развели, – сказал Петр. Андрей покачал головой.
– У Константиновской еще должен ходить паром.
– Надо было тебе попросить отца, чтобы перевез нас на лодке.
– А если рота еще на этом берегу? – спросил Андрей.
Чем выше уходили они берегом Дона, тем реже вступали в разговор друг с другом. Разувшись, всю ночь шли, не отдыхая.
– Давай хоть на часок… – перед рассветом предложил Андрей, замедляя шаги около стога сена.
– Пошли, пошли, – не останавливаясь, отмахнулся Петр.
На рассвете они пришли к тому месту, где, по расчетам Андрея, еще должен был ходить паром. Белый песчаный берег был закидан консервными банками, гильзами, окурками, во всех направлениях изрезан и перечеркнут скатами, истолчен копытами, каблуками сапог.
– Есть! – обрадованно воскликнул Петр, увидев приткнувшийся под вербой у левого берега паромчик на двух понтонах.
– Есть-то есть, да кто его сюда пригонит, – с сомнением сказал Андрей.
– Где-нибудь под вербами и паромщик прячется. – Петр трубой сложил руки: – Па-а-ром!
– Брось! – с досадой оборвал Андрей. – Теперь он все равно не поможет нам. Слышишь, буркотит вода.
– Ну?
– Кто-то из последних сообразил прорубить.
Теперь и Петр увидел: паром медленно оседал, вода уже перехлестывала через его палубу. Вскоре и ее не стало видно. Лишь торчали из воды деревянные перила и добела натертый канатом чугунный каток.
– Совсем недавно потопили, – определил Андрей.
Шевеля кустиками выгоревших бровей, он обшарил глазами чуть колеблемый ветром прибрежный камыш.
– И лодок нет. Всё прибрали.
– Значит, не миновать нам с тобой купаться.
Сев на песок, Петр стал быстро раздеваться, но Андрей остановил его:
– Не спеши.
Лицо у него просветлело. В шевелившейся под ветром листве камыша рассмотрел он искусно спрятанный каюк, затопленный и придавленный камнем.
Вдвоем они вывалили из каюка камень, вычерпали котелками воду.
– А весла? – Петр огорченно свистнул.
– И они должны где-нибудь быть, – уверенно сказал Андрей.
Сходив в береговые талы, он принес оттуда весла. Петр побросал в лодку вещевые мешки.
– Садись, я отпихну от берега.
Толкая впереди себя лодку, Андрей вывел ее из камышей, на чистой воде перелез через борт. Дон был недвижен и зелен, как мартовский лед.
17
Переправив роту на левый берег, капитан Батурин, не задерживаясь, повел ее дальше.
Дорога пошла лугом. Колесный проселок, выступая из недавно скошенной и вновь отраставшей травы, вился среди скирд молодого сена. Под скирдами были брошены травокоски.
– И хлеб, и трава в это лето уродили, – сказал Тиунову капитан.
– Да, – рассеянно ответил Тиунов.
Вытянув шею и поворачивая голову, он присматривался к зеленым волнам уходившего от них во все стороны луга.
– Не едет? – спросил Батурин.
– Нет. – Тиунов вздохнул.
Путаясь в траве, Батурин припадал на контуженную ногу. Свою лошадь он отдал связному, посланному на поиски штаба ближайшей части. Как ни плоха была эта лошадь, вызывавшая насмешки всей роты, только теперь капитан почувствовал, как ее недоставало.
– Пожалуй, не Волошину надо было нам посылать, – еще раз пробежав глазами вдоль черты горизонта, сказал Тиунов.
– А кого? – Батурин улыбнулся, вспомнив, как садилась на лошадь Волошина и как наперебой помогавшие ей советами бойцы шутили, что у нее переваживает одно место. – Крутицкого?
Тиунов испугался:
– Что ты?
– Кого же? – с хитростью спросил капитан. Он знал, к чему клонит Хачим, и теперь лишь хотел от самого услышать об этом.
– Я бы мог поехать, капитан, – мягко ступая по траве, кашлянул Тиунов. В лице его и в искоса глянувших на Батурина черных глазах появилось вопросительное выражение.
Батурин погасил улыбку.
– Тебя бы я не отпустил, Хачим.
– Почему? – смущенно спросил Тиунов.
– Не отпустил бы, – сердито повторил капитан, пожав плечами. – За роту отвечаем мы оба. Один калмык сказал: ум – два, а хорошо лучше.
Пекло солнце. Поднимавшийся с влагой запах луга охватывал удушьем. Вытягивая шею, Тиунов всматривался в зеленые волны.
– А тут еще нет Рубцова и Середы, – заговорил он с озлоблением, не шедшим к его лицу. – И чувствую, что они где-нибудь поблизости болтаются, а как увижу…
– Что? – капитан Батурин с удивлением поднял глаза.
Тиунов оглянулся на подходившего к ним Крутицкого.
– Ну как? – недовольным голосом спросил его Батурин.
– Все то же, – с небрежной улыбкой, говорившей, что все это надо было предвидеть, ответил Крутицкий.
– Как увижу эту улыбку, – провожая глазами спину отходившего от них старшины, продолжал Тиунов, – так бы своими руками расстрелял Середу и Рубцова за то, что они так долго догоняют роту.
– Да, пора бы им уже догнать, – прислушиваясь к шуршанью травы под ногами, сказал капитан. – Но тут, пожалуй, не в одном Крутицком дело.
– А в ком же?
– Не столько в Крутицком, – хмурясь, договорил Батурин, – сколько в том, как на это посмотрит рота. От самой границы у нас не было отставших. Я, признаться, и за этих двух не боюсь, а вот как бы их не прихватили при переправе. – Понизив голос, он оглянулся на солдат, которые, разговаривая, шли сзади них возле брички.
Один был маленький, весь заросший бородой и усами, а другой рослый, с почти наполовину торчащими из гимнастерки толстыми руками.
