Текст книги "Товарищи (сборник)"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)
Едкий дым застилал балку. Ляля в растерянности остановилась на коленях посреди раненых, закрыв лицо руками.
– Ляля! – окликнул ее Тиунов.
Открывая лицо, она подняла на него большие, детские глаза.
– Товарись политрук, сто мне с ними сделать? Все сразу кричат, а я одна?
– Ляля! – в изумлении повторил Тиунов. Он остановился, не зная, что ей сказать, – Как тебе не стыдно, Ляля, ты уже большая!
Она недоверчиво посмотрела на него исподлобья, увидела его серьезное лицо с укоризненными глазами и, вытерев слезы ладонями, молча поползла к раненым. Перебегая балку и оглянувшись, Тиунов еще раз увидел ее маленькую фигурку. Она склонилась над раненым, приподнимая ему голову и разматывая бинт.
Перебежав балку и упав на склоне в цепи бойцов вблизи немецкого танка, Тиунов встретился со взглядом Петра. Башня врытого в землю немецкого танка светилась, вращаясь и обстреливая балку. Позади них рвались снаряды.
Услышав шелест снаряда и инстинктивно пригнув голову, Тиунов опять встретился с глазами Петра и перевел взгляд на танк.
И тогда Петр, вскочив с земли и мотая руками, будто они были у него вывихнуты в локтях, побежал к танку. Но не по прямой, а зигзагами, забегая слева. По дороге к нему присоединился Андрей. Из танка заметили их, и пулемет наперерез им дал строчку. Но Тиунов увидел, что пулеметчик взял высоко, а когда поправился, Петр с Андреем уже оказались вне досягаемости его огня. Впереди по-прежнему мелькала длиннорукая фигура Петра.
Навстречу им из-за танка повыскакивали немцы, но другие солдаты роты набежали на них.
Возвращаясь к Батурину, в центр балки, Тиунов снова увидел Лялю. Поддерживая на коленях руками перебинтованную голову раненого, она сердито звала:
– Зивее подавайте носилки, сто поворачиваетесь, как бабы! – кричала она грубым, осипшим голосом.
Луг догорал, и стрельба глохла, лишь изредка вспыхивая на правом фланге. Там бойцы еще выковыривали немецких автоматчиков из последних гнезд.
– Узнайте его фамилию, – говорил капитан Батурин старшине Крутицкому о том бойце, который вскочил на башню танка с гранатой на палке.
– Хорошо, я узнаю, – сказал Крутицкий.
– Чего узнавать, если все уже знают, – подходя к ним сзади, весело сказал Тиунов. – Середа.
Крутицкий, кашлянув, отступил в сторону. Взгляд капитана упал на руку Тиунова, которую тот поддерживал другой рукой.
– Т-ты почему не вернулся, к-когда я тебя позвал? – тонким голосом закричал капитан. – Если ты замполит, т-то я все-таки командир роты, прошу не забывать. Сейчас же в госпиталь. Марш!
– Иду, капитан, – примирительно сказал Тиунов.
Луг догорал. Ветер шевелил серые гребешки дотлевающих копен, выхватывая из них искры. Пленка дыма медленно расступалась над балкой.
Опять погрузившись в машины с потушенными фарами, рота вскоре выехала на шоссе. Светало, теперь уже скаты, шурша, разрывали мелкий гравий дороги. Впереди выступило что-то темное и большое. Вдруг сразу дохнуло в лица запахом сырой рыбы.
За кромкой шлагбаума, перечеркнувшего шоссе, заметался из стороны в сторону фонарь. Грозный, испуганный голос прокричал:
– Стой! Кто такие? Пропуск!
Залязгал затвор. Первая машина затормозила, за ней остановилась вся колонна. Сбавили обороты моторы. Капитан Батурин, приоткрыв дверцу машины, показывал регулировщику документы. Тот, высоко поднимая в руке фонарь, старался лучше осветить его лицо.
– Ну, чего разорался, ослеп?! Тоже мне караульщик, твою мать!! – зло крикнул с борта машины рыжеусый Степан.
Тогда голос другого регулировщика у шлагбаума успокоенно сказал:
– Свои.
32
В городе было знойно и тесно. Сюда набились разрозненные части южных армий, отступивших с низовьев Дона на Кубань. Сюда сходились части правофланговых юго-западных армий. Паулюс[2]2
Паулюс – командующий 6-й немецкой армией.
[Закрыть] и Готт[3]3
Готт – командующий 4-й немецкой танковой армией.
[Закрыть] надеялись полностью окружить их между Доном и Северским Донцом, но план этот не удался. Офицеры и солдаты, пешие и верховые, кто на паромах и через наплавные мосты, а кто на лодках, на автомобильных камерах и просто вплавь переправляясь через Северский Донец и Дон, шли к Волге. Из пушек, которые не могли взять с собой, вынимали и с крутых яров бросали в воду замки, пришедшие в негодность автомашины обливали горючим и поджигали. Ночами в Дону отражалось черное пламя костров.
С Миуса пришли в Сталинград только те части левофланговой армии, которые, как рота капитана Батурина, вынуждены были переправляться через Дон уже намного выше Ростова. Вся армия влилась по приказу Сталина в спешно созданный Северо-Кавказский фронт и уже завязала бои с наступающим противником на Кубани. Создавался из остатков юго-западных армий и поступающих из-за Волги резервов и новый Сталинградский фронт. На переправах через Волгу поток обозов вторых эшелонов, госпиталей, тракторных колонн и беженцев схлестнулся с потоком свежих частей, подтягиваемых из глубины страны на оборону города.
Сквозь скрип колес, рокот моторов, гудки пароходов и катеров, сновавших но реке, лишь тупо пробивался отзвук далекой канонады. Но к ночи, когда город засыпал, из степи опять надвигался гул.
Роте Батурина приказано было занять оборону по склонам балки, которая, начинаясь в степи, проходила к Волге через весь город. Множество таких промытых полыми водами балок пронизывали Сталинград с запада на восток. Разросшийся за годы пятилеток город давно уже застроился многоэтажными корпусами зданий, а по склонам балок все еще лепились домики деревенского типа. После того как полые воды сбегали из степи в Волгу, они становились улочками, по которым бродили с веревками на шее козы.
Старшина Крутицкий облюбовал для капитана Батурина домик в самом начале балки. Желтый, с голубыми ставнями домик выходил окнами в степь. В отгороженном частоколом дворе рылись куры, на подоконниках в домике стояли горшки с колючим рашпилем и гвоздикой.
Хозяйка, молодая бездетная женщина, пока капитан Батурин курил во дворе, вымыла в комнатах и посыпала полынью полы, подогрела и поставила на стол обед. Уже нацедив из граненого графина в стакан желтую, лимонную настойку, осведомилась у капитана:
– Выпьете с дороги?
Капитан Батурин улыбнулся.
– Выпью.
Налив ему в тарелку борща, придвинув хлеб, соленые помидоры и огурцы, она села на другом конце стола и, подпершись рукой, внимательно стала смотреть, как он ест. Капитана Батурина смущал ее взгляд.
– Муж? – чтобы нарушить молчание, спросил он, подняв глаза на большую фотографию на противоположной стене.
– На фронте, – кратко ответила она.
Пахли полынью и дождевой водой полы. После обеда, постелив в спаленке капитану Батурину кровать, хозяйка ушла во двор, прикрыв снаружи ставни. Капитан Батурин некоторое время с жалостью смотрел на чистую, свежую простыню и потом решительно стал снимать сапоги.
Но вскоре его разбудили. Сквозь сон капитан Батурин услышал, как в прихожей хозяйка сердито выговаривала кому-то, что человек только что с дороги, а ему даже полчаса отдохнуть не дают. Мужской, не знакомый Батурину голос отвечал ей:
– Ничего не поделаешь. Война.
– Войдите! – крикнул Батурин, свешивая ноги с кровати и быстро надевая гимнастерку.
– Кто здесь капитан Батурин? – пригибая под низкой притолокой голову и входя в комнату, спросил майор в фуражке с черно-бархатным околышем. Из-под фуражки выступал ободок бинта.
– Я, – ответил капитан.
– Наконец-то нашел вас, – снимая фуражку и проводя рукой по затылку, сказал майор.
Не поясняя, зачем ему понадобилось искать капитана Батурина, он положил фуражку на подоконник и присел к столу.
Хозяйка открыла ставни, собрала ему так же, как до этого капитану Батурину, поесть, может быть, лишь чуть больше обыкновенного гремя посудой. Так же, уже нацедив из граненого графинчика в стакан лимонную настойку, спросила:
– Выпьете?
– Спасибо, – взглянув на нее, ответил майор. Веселые искорки на миг вспыхнули у него в глазах.
Капитан Батурин смотрел, с какой жадностью ест майор, и чувствовал, как раздражение все больше охватывает его. Мало того что этот залетный гусь так и не дал отдохнуть ему после бессонной ночи, он еще, судя по всему, и надолго устроился за чужим столом.
Глядя на забинтованную голову майора, Батурин старался заглушить в себе это чувство, но оно все больше овладевало им.
А майору, который, проголодавшись за долгую поездку по степи, впервые хорошо поел и даже выпил водки, лицо сидевшего перед ним капитана начинало казаться все более симпатичным. Отодвинув от себя пустые тарелки и оглядев заблестевшими глазами стены чистой комнаты, майор сказал, что в точно таком же домике он жил до войны со своей семьей на погранзаставе.
И он вдруг, разговорившись, стал рассказывать капитану Батурину о своей довоенной семейной жизни, о жене, с которой он, прожив более шести лет, так ни разу и не поссорился.
Видно, лицо капитана все больше располагало к себе майора. Главное достоинство его жены, говорил он, это полное отсутствие каких-либо бабьих капризов. Ее нельзя причислить к тем командирским женам, которые постоянно требуют, чтобы мужья их ублажали.
Молча слушая, капитан старался не глядеть на него, а смотрел по сторонам, и то начинал передвигать на столе тарелки, то расстегивал полевую сумку и зачем-то шелестел картой. Но потом он притих и сидел уже не шелохнувшись, с побледневшим лицом.
Майор же, нисколько не смущаясь, что его слова или он сам могут быть неприятны незнакомому капитану, становился все более откровенным. Еще два или три раза он придвигал к себе графин с лимонной настойкой, наполняя стаканчик. Ему казалось, что в лице этого капитана с молодым лицом и седыми волосами он наконец-то нашел именно того человека, которому вполне мог довериться. Совсем на днях майор получил письмо от своей жены; вынув его из кармана, он стал вслух читать. Жена майора писала ему, что ни в чем не нуждается, пусть не беспокоится. И в конце письма сообщала, что отец теперь ни за что не узнает свою дочь. Это место письма майор прочел вслух два раза.
– А вам жена часто пишет? – складывая письмо, спросил он.
– М-моя семья погибла в первый день войны, – заикаясь, сказал капитан.
Майор испуганно взглянул на него и, покраснев до корней волос, стал прятать письмо в карман, шаря руками на груди и не находя кармана.
В эту минуту зажурчал на подоконнике зуммер полевого телефонного аппарата.
Взяв трубку, капитан, все еще заикаясь, сказал:
– Б-батурин.
Смысл того, что он услышал в трубке телефона, должно быть, доходил до него с трудом, потому что он переспросил:
– Какой Скворцов? – И, повернув голову, он с недоумением посмотрел на майора.
– Это я Скворцов, – вставая, сказал майор. Он встретился со взглядом капитана и вдруг вспомнил, где недавно видел почти такие же глаза. – Да, да, сейчас буду принимать батальон, – сказал он в трубку телефона. Положив трубку на аппарат и продолжая держаться за нее, он медленно спросил у капитана Батурина: – У вас еще кто-нибудь остался из родных?
Капитан непонимающе взглянул на него и, заикаясь, ответил:
– М-мать… – Он помолчал. – …И еще брат. – По его лицу пошли красные пятна. – Но я н-ничего не знаю о них.
Не глядя на него, майор надел свою фуражку с черно-бархатным околышем.
– Как вы догадываетесь, я назначен командиром батальона. Пойдемте знакомиться с хозяйством вашей роты.
Но уже у самой двери боль, как молотом, ударила ему в голову, и он должен был схватиться рукой за притолоку, чтобы не упасть. Капитан взглянул на его повязку с бурыми пятнами, проступившими через бинт.
– Может быть, позвать медсестру?
– Нет, не надо. Идемте, капитан. – И, не оглядываясь, майор шагнул за порог.
33
Уже поздно вечером, проводив его на КП батальона, капитан Батурин вернулся к себе на квартиру. Но спать ему уже не хотелось. С работы, с тракторного завода, пришел отец хозяйки. Сняв черный парусиновый пиджак, он повесил его на гвоздь у двери и, здороваясь с капитаном, протянул ему широкую темную руку.
– Захар Прокофьевич Безуглов.
У него было спокойное лицо с желтоватыми кончиками усов.
Капитан ждал, что он начнет расспрашивать его о положении на фронте, как это было всюду в других местах, через которые проходила рота. Но хозяин в разговор не вступал. Когда дочь собрала ему на стол, он стал молча есть, ссутулившись и почти касаясь концами усов края тарелки, а пообедав, придвинул табуретку к окну, открыл его во двор и закурил трубку.
Окраинная улочка была почти безлюдной. От Волги доносился гул переправы. Трубка, разгораясь, освещала усы хозяина.
Капитан Батурин тоже, придвинув стул к окну, закурил. Они долго просидели рядом молча. Дочь хозяина бесшумно входила и выходила из комнаты, прибираясь по дому. Не оборачиваясь к капитану и подождав, когда она вышла из комнаты, хозяин сказал:
– На третий день после свадьбы проводила мужа на фронт.
Запах полыни наплывал из степи в открытое окно. Зарево трубки освещало усы хозяина.
– Разве ваш завод работает? – спросил капитан Батурин.
– Ремонтируем танки, – коротко пояснил хозяин и дальше не захотел продолжать разговор. Затушив пальцем трубку, встал с табуретки.
Должно быть по привычке, хозяева улеглись спать рано, а капитан, выйдя во двор, остановился у калитки. После разговора с майором Скворцовым он уже не мог освободиться от мыслей, которые до этого все время глушил в себе. Теперь они опять прорвали запруду.
Он стоял и вспоминал, как прибежал на станцию. Подожженный «юнкерсами» эшелон с беженцами уже догорел, а то, что осталось от людей, выносили и складывали на платформу. То, что осталось, было очень похоже на обугленные дрова. Их складывали отдельно: те, что побольше, – с одной стороны, а те, что поменьше, – с другой. Те, что поменьше, были детьми. И среди этих маленьких черных головешек капитан нашел свою дочь.
Он бы, пожалуй, меньше мучился тогда и потом, если бы не нашел ее тогда. У него бы еще оставалась какая-то надежда.
Он узнал ее потому, что на обугленной шейке сохранились оплавленные бусы из искусственного яхонта, которые подарила ей ко дню рождения мать. С того дня дочь носила бусы на своей тонкой шейке, не расставаясь с ними, даже когда ложилась спать. Капитан поцеловал головку дочери, а бусы снял и взял с собой.
При этом воспоминании кровь ударила в голову Батурина с такой силой, что он долго стоял, держась за столб калитки, глотая раскрытым ртом воздух. Его привел в себя голос Крутицкого. Он стоял в соседнем дворе за частоколом.
– Вышли подышать воздухом, товарищ капитан?
Батурин тупо посмотрел на него, не узнавая, и внезапно спросил:
– Что вы намереваетесь делать после войны, старшина?
– Останусь в армии, – ничуть не удивляясь его вопросу, ответил Крутицкий.
– Зачем?
– По-моему, военный – это самая необходимая профессия. А по-вашему?
– По-моему, самая необходимая профессия – учитель, – сказал капитан.
Крутицкий взглянул на него с недоверием.
– Странно это слышать от вас.
– Почему же странно? – раздражаясь, поинтересовался Батурин. – Если все останутся военными, кто будет работать?
– Каждому свое. Одни уйдут после войны в гражданку, другие останутся в военной касте.
– В касте?
– Да. – Крутицкий слышал, как на переправе через Дон рассуждали об этом два полковника.
– Глупость, старшина! – отрывисто сказал Батурин.
– У каждого свой взгляд, – порозовев, произнес Крутицкий, для которого авторитет полковников, говоривших об этом на переправе, был выше авторитета капитана.
Услышав разговор полковников, Крутицкий потом не раз думал о нем и пришел к выводу, что это будет для него и справедливо, и удобно. Он любил размеренную армейскую жизнь, установленный круг обязанностей и поступков. Такая жизнь была свободна от обычных превратностей и случайностей судьбы. Правда, теперь была война, которая внесла много неудобного в армейский быт. Но войну Крутицкий считал исключительным явлением в жизни армии. Рано или поздно она должна будет закончиться, и тогда начнется привычный распорядок смотров, докладов по начальству, восхождения по служебной лестнице со ступени на ступень.
Капитану Батурину вдруг стало скучно, и, бросив Крутицкого у забора, он ушел в дом. Тихо ступая мимо спавших на передней половине дома хозяев, он прошел в свою комнату, и, присев к столу, стал разбирать «ТТ». При неярком свете керосиновой лампы привычными движениями вынимал, смазывал и вкладывал обратно части пистолета. Это всегда помогало ему поставить непрошеным мыслям запруду.
Постепенно она была восстановлена, и, собирая вместе искрящиеся части пистолета, он стал думать о роте. В боях как-то не было времени подумать о каждом человеке в отдельности, а теперь можно было сложить и отделить от случайного главное. Случайным было для Рубцова и Середы, что они отстали от роты, а вот то, что они стремились догнать и догнали роту, – было у них главным. Случайной ошибкой можно было бы считать и для Крутицкого то, что он вычеркнул их из списка как дезертиров, если бы не сегодняшний разговор с ним.
В роте был не один десяток человек, и ни о ком из них капитан не мог бы сказать, что он похож на другого. И слова, тон, поведение, применяемое к одному, совсем не подходили к другому. Даже те слова, которые человек слышал еще вчера, сегодня уже не действовали на него, устаревали. Люди постоянно изменялись. Может быть, самое важное было чувствовать эти изменения, знать и угадывать, где и к кому применить нужный ключ.
Это особенно важно будет уметь теперь, когда рота, после долгого отступления почти через полстраны, становилась в Сталинграде на оборону. По ряду признаков можно было не сомневаться, что очень скоро город, с его улицами, площадями, парками, школами, жилыми домами, цехами заводов, станет фронтом. Этими признаками было не только приближение артиллерийской канонады, но и то, что из-за Волги переправлялись сюда свежие части. Новый командир батальона майор Скворцов сказал сегодня капитану, что немецкие танки были уже замечены всего в ста километрах от города. Вполне возможно, что они попытаются с ходу выйти к Волге.
Капитан прикрутил лампу, лег на кровать и посмотрел на другую, никем не запятую кровать напротив. Больше, чем когда бы то ни было, ему по хватало сейчас Тиунова. Должно быть, он теперь уже эвакуировался с другими ранеными за Волгу.
Подняв голову от подушки, капитан прислушался. Во дворе разговаривали двое. Сперва капитан решил, что это хозяин разговаривает со своей дочерью, но затем усомнился. Дочь хозяина так же, как до этого майору Скворцову, сердито выговаривала кому-то за дверью, что за весь день их постояльцу так и не дали отдохнуть. Она ни за что по станет его будить.
– Не нужно, хозяюшка, будить, я и утром могу прийти, – миролюбиво соглашался с ней приглушенный мужской голос.
Больше нельзя было сомневаться, кому он принадлежит. Капитан встал и, открывая дверь во двор, увидел Тиунова.
Тот на цыпочках отступал от хозяйки. Одна рука у него была забинтована.
– Это ты, Хачим? – шире открывая дверь, спросил капитан.
– Разве ты не спишь, капитан? – смущенно спросил Тиунов, взглядывая на хозяйку.
Она встретилась с его взглядом своими сердитыми глазами и тут же ушла к себе в комнату, хлопнув дверью.
– Ты откуда? – сторонясь у двери и пропуская Тиунова в дом, спросил Батурин.
– Из-за Волги. – Сняв свою мерлушковую шапку, Тиунов положил ее на стол, опустился на стул. – Ты что же, хотел, чтобы я там пропадал? – заговорил он быстро и сердито. – Кормят в этом госпитале, как маленького, манной кашкой. И потом моя рука уже совсем скоро будет заживать. – Тиунов пошевелил рукой на перевязи.
Улыбаясь, капитан смотрел на его широкое лицо с блестящими глазами.
– А ведь мы с тобой еще и не поздоровались, капитан, – укоризненно сказал Тиунов и протянул ему через стол здоровую руку. – Ну, здравствуй. – Он с одобрением окинул взглядом стены комнаты. – Ты здесь хорошо устроился. Вот только хозяйка сердитая, – он понизил голос. – Для меня тут найдется местечко?
– А как ты думаешь, Хачим? – взглядывая на кровать, которая стояла напротив, спросил капитан.
– Не обижайся, капитан.
Тиунов снял сапоги, сходил во двор за своей буркой и, раскатав ее на кровати, лег, подложив здоровую руку под голову, а больную положив себе на грудь.
– Устал, – признался он, потягиваясь и шевеля белыми и маленькими, как у женщины, ступнями.
Капитан вышел из-за стола и, походив по комнате, подсел к нему на край кровати.
– Что ты думаешь о нашем положении, Хачим?
Тиунов посмотрел на него серьезными глазами.
– Думаю, капитан, что оно еще никогда не было таким тяжелым. – Он вдруг сел на кровать, согнув ноги в коленях, и, приближая свое лицо к лицу Батурина, угрожающе добавил: – Но идти нам больше некуда, капитан.
34
В доме Луговых поселился обер-лейтенант из 13-й германской танковой дивизии.
После августовских боев на Кубани дивизия ремонтировалась в прифронтовом тылу: восполняла убыль в личном составе, нашивала заплаты на броню танков, прибуксированных с поля боя.
…Загремели на лестнице шаги, без стука откинулась дверь, и немецкий солдат внес два больших чемодана. Он поставил их посреди прихожей на пол, деловито осматриваясь. За ним небрежно вошел, как входят к себе домой, молодой офицер с узкими погонами в розовых ободках.
Но, увидев Анну, смотревшую на все это с порога своей комнаты, он несколько смутился. Огоньки зажглись в его взгляде.
Обрушился на денщика:
– Сколько раз повторять, чтобы не врывался в чужие дома без спроса?
Мелкорослый заморыш-денщик в недоумении мигал глазами. Офицер обернулся к Анне.
– Извините, фрейлейн… Мне сказали в комендатуре, что вы знаете немецкий.
Между тем он снимал фуражку с серебряным орлом и вешал ее на гвоздик, спрашивая:
– У вас, фрейлейн, в сентябре всегда так жарко?
Но Анна уже закрыла за собой дверь в комнату. Если бы обер-лейтенант повел себя не так в доме у Анны, как он повел себя, а так, как вели себя во всех других домах его сослуживцы но дивизии, ей было бы легче. Все его сослуживцы сразу же повели себя в чужих русских домах, как хозяева, а он повел себя, как обыкновенный квартирант. И это сразу же сделало напряженной жизнь Анны.
Чаще, пока обер-лейтенант находился дома, она оставалась в комнате с больной матерью. Но обер-лейтенант предпочитал почти все время находиться дома, по целым дням просиживая в проходной комнате в кресле у окна с раскрытой книгой.
И этот вынужденный домашний плен скоро сделался для Анны невыносимым. Не век же ей было кормить больную мать тем, что принесет с базара Марфа Андреевна, которая по воскресеньям ходила на менку.
В клеенчатую сумку Анна положила свои выходные лаковые туфли, надеясь обменять их на базаре у немецких солдат на муку, которой уже не оставалось в доме. Обер-лейтенант, увидев ее на пороге комнаты, в полупоклоне привстал с кресла. Всего секунду Анна постояла на пороге и прошла мимо. Пожав плечами, он снова опустился в кресло.
Но когда она возвращалась в конце дня с сумкой, отягощенной мукой, он все-таки заговорил с ней, отложив в сторону книгу. Непритворное огорчение в его голосе сплелось с решимостью услышать от Анны ответ на свой вопрос.
– Судя по всему, для фрейлейн, – сказал он, без малейшей тени недоброжелательности глядя на нее, – все люди в такого же цвета мундире, как мой, на одно лицо.
Встав с кресла, он полузаслонил ей проход, так что надо было бы протискиваться между его плечом и дверной притолокой. Подняв глаза, она взглянула на него..
– Только откровенно, – отмечая ее колебание, подхватил он с живостью.
– Господину обер…
– Зовите меня Бертольдом, – разрешил обер-лейтенант.
– …обер-лейтенанту, – движением подбородка отклоняя его разрешение, продолжала Анна, – должно быть, известно, что тот, к кому вламываются в дом чужие, обычно меньше всего намерен разбираться, кто из них лучше, а кто хуже.
Обер-лейтенант рассмеялся:
– Ваша прямота заставляет меня изменить свое суждение о русских женщинах.
Анна не стала продолжать этот разговор, сумев все-таки протиснуться между дверной притолокой и плечом обер-лейтенанта в свою комнату. Но он и не пытался ее задерживать. По его мнению, мост через пропасть был переброшен. Удовлетворенный, он вернулся в кресло.
В следующий раз он уже приветствовал Анну, как знакомую.
– Вчера я так и не успел сказать вам, фрейлейн, что не всегда под одного и того же цвета мундирами могут скрываться одни и те же чувства, – заговорил он с видом, что всего лишь продолжает интересно начатый разговор. – Лично я, например, не согласен с моим товарищем Вилли, что, воюя с русской армией, мы воюем и с мирным населением.
Гораздо проще для Анны было понять того же Вилли, который жил этажом ниже и часто поднимался к обер-лейтенанту по лестнице. Этот, но крайней мере, предпочитал оставаться таким, каким был. Он явно не одобрял заигрываний Бертольда с дочерью хозяйки.
Однажды Анна слышала их разговор. Вилли принес с собой бутылку со шнапсом. Они сидели в комнате Бертольда за столом. Денщик поставил перед ними консервы, нарезал сало и, уходя, оставил за собой дверь неплотно прикрытой.
Бертольд, отхлебывая шнапс мелкими глотками, запивал его водой, а Вилли пил, не разбавляя и не закусывая. Вскоре он стал придираться к Бертольду.
– Ты, должно быть, хочешь дождаться, когда яблонька сама нагнется.
– Вилли! – вполголоса предупредил его Бертольд.
Но это оказало лишь обратное воздействие. Крышка стола затрещала под ладонью Вилли.
– Хочешь дождаться, да?!
Бертольд попытался повернуть разговор в другое русло:
– Знаешь, Вилли, нашу дивизию перебрасывают в район Моздока.
– Когда? – спросил Вилли.
– Во всяком случае, полк фон Хаке отправляется уже в начале октября.
Но Вилли не захотел, чтобы его одурачивали слишком долго.
– Увиливаешь?! – спросил он, повышая голос.
– Кто знает, – примирительно сказал Бертольд, – не в том ли вся сладость и состоит, чтобы яблоко само упало в руки.
– А вдруг яблонька возьмет и поднимет ветки, – захохотал Вилли совершенно трезвым смехом.
Бертольд встал, плотнее закрывая дверь в комнату Анны. Но и после этого Вилли не захотел утихомириться.
– Мало из таких, как ты, – гремел он за дверью. – фюрер выбивал гнили. Я бы сперва старуху спустил в окно, а потом занялся дочкой.
Из своей комнаты Анна слышала их разговор слово в слово.
– Фрейлейн нездорова? – спросил утром обер-лейтенант, вглядываясь в ее лицо своими немигающими глазами.
– Нет, – ответила Анна.
– Может, для вашей матушки нужен доктор?
– Ей лучше.
– Если чем могу служить… – он наклонил белесую, с гладко зачесанными назад волосами голову.
35
Только для того чтобы отделаться от его услуг, Анна сказала ему, что матери лучше.
Кровать матери стояла у окна. Сквозь ветви тополя переливалась излучина Дона.
– Приподними меня выше, – просила мать Анну. Анна подкладывала ей под спину подушки. Мать, не отрываясь, часами смотрела на зеленое задонское займище.
Все ярче у нее цвел на щеках лихорадочный румянец. Белые волосы венчиком разметались вокруг головы на подушке.
Знакомый врач, которого Анна уговорила прийти к ним, когда обер-лейтенанта не было дома, скачал, что надо поить мать куриным бульоном. По в доме давно уже не было ничего, кроме картошки и сурепного масла. Сама Анна выпивала на ночь стакан простого, без сахара, кипятка и утром, вставая, долго держалась рукой за спинку кровати. Вытягиваясь в длину, комната уходила из-под ног.
Не укрылась происходившая с ней перемена и от обер лейтенанта. Каждый раз, когда Анна возвращалась с менки, он перебегал глазами с ее лица на сумку. С каждым днем сумка тощала, солдаты из 13-й танковой дивизии и других немецких частей, квартировавших в Ростове, стремительно взвинчивали цены на муку и на картошку. Однажды обер-лейтенант сочувственно заметил:
– Вы изводите себя заботами о хлебе насущном, в то время как…
Анна прервала его:
– Мы привыкли есть только свой хлеб.
Он постарался превратить все в комплимент:
– Вам к лицу сердиться, фрейлейн Анна. Все-таки утром его денщик внес в ее комнату и молча положил на стол две круглые булки хлеба.
Вторую неделю в доме вообще не было хлеба, если не считать обвалянных в кукурузной муке картофельных лепешек, которые Анна пекла матери на сковороде на примусе.
Она вынесла булки хлеба из своей комнаты в прихожую и положила на подоконник.
Привставая с кресла, обер лейтенант спросил:
– Фрейлейн наотрез отклоняет всякую помощь?
– Да. И просит господина обер-лейтенанта отказаться от дальнейших попыток.
В следующее воскресенье Анна положила в сумку шерстяное синее платье, которое сшила себе для выпускного вечера в институте.
Когда проходила мимо обер-лейтенанта, он задержался взглядом на ее сумке.
– На рынок?
– Я уже просила вас… – начала Анна.
– Не буду, – поспешил заверить ее обер-лейтенант. Веснушчатая кожа у него на скулах еле заметно покраснела, глаза блеснули. Но он умел собой владеть. Голос его остался учтивым. – По крайней мере, – сказал он, – я хочу напомнить фрейлейн, что если так сложатся обстоятельства, а они иногда складываются независимо от наших желаний, вы всегда найдете во мне… – На секунду он смолк, глядя на Анну.
– Вы преграждаете мне путь к двери, – напомнила Анна.
– Простите, фрейлейн, – он отступил и сторону. Уже на лестничной площадке Анна услышала, как он с яростным восхищением пробормотал:
– Какое убийственное презрение.
36
Она остановилась у врезанной в глухой зеленый забор калитки и повернула железное кольцо. Во дворе продребезжал звонок. Забренчала цепь, под забор подкатилась собака. Анна невольно отступила: коричневая морда из щели под забором норовила достать ее ноги.
– Марш в будку! Ты забыл, что они уже всех твоих подголосков постреляли, – послышался голос за забором.
Женщина в фартуке, в чувяках на босу ногу появилась в калитке и вскользь, но так, что можно было не сомневаться – ничто не укрылось от ее серых глаз, оглядела Анну, останавливая взор на ее сумке. Скуластое, с разлитой под кожей желтухой, лицо женщины осталось бесстрастным.
– Здесь можно обменять вещи на продукты? – спросила Анна.
– Только верхнюю одежду и обувь, – равнодушно ответила женщина. Руки ее, сложенные под синим фартуком, шевельнулись.
– Именно это я и хотела предложить.
– Пройдите, – женщина отступила от калитки в сторону. Повернув голову, опять прикрикнула на собаку: – Тебе бы пора поумнеть, Волчок.
В тесном дворике, переходившем в сад, цвели на грядках гвоздики. Тень от деревьев лежала на посыпанной белым донским песком земле. Анна задержала шаги у гвоздик.
– Нет, не в дом, – подсказала ей женщина, неотступно идущая следом.
К задней стене дома пристроена была летняя кухня. Анна вошла в нее. Кирпичная печь, заняв полкухни, сквозной трубой уходила сквозь крышу. Полуторное окно на улицу затенено было снаружи навесом. На плите, со сдвинутой в сторону конфоркой стоял утюг.