Текст книги "Товарищи (сборник)"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)
Анатолий Калинин
Товарищи; На Юге; Звезда над лугом; Время «Тихого Дона»
Романы, очерки, стихи
От автора
Замысел настоящего сборника – познакомить читателей с теми сторонами моей литературной работы, которые менее известны.
Во-первых, с самой ранней военной прозой. Но здесь произошло непредвиденное. Чем дальше при подготовке сборника углублялся я в текст романа «Красное знамя», объединявшего под этим названием военные романы «Товарищи» и «На Юге», тем они все упорнее сопротивлялись такому совмещению и в конце концов потребовали от меня вернуть их к своему раздельному, самостоятельному существованию. И ничего нельзя было с этим сделать. Книги, как и люди, насилия над собой не терпят.
Во-вторых, со стихами, которые я до этого публиковал сравнительно редко, хотя и записывал их в свои военные и послевоенные блокноты всю жизнь. И вдруг только теперь с острой грустью ощутил, что в свое время предпочел им прозу. Впрочем, может быть, эта грусть каким-то образом сказалась в той же прозе.
Наконец, с очерками жизни и творчества Михаила Александровича Шолохова. Прежде чем сойтись в книгу под названием «Время „Тихого Дона“», они публиковались на страницах газет и журналов на протяжении пятидесяти лет. Ни в коем случае не зачисляя себя в разряд шолоховедов, я тем не менее всегда считал их необходимой частью своей литературной работы.
Товарищи
Роман
Часть первая
1
Июль уже переломился на вторую половину, а слева от дороги, по которой рота капитана Батурина отступала от Миуса, так и стояла пшеница. Справа шевелилось море. Вдоль Азовского побережья и по всем боковым проселкам, а больше по бездорожью, по неубранному хлебу, бренча и громыхая, двигался с запада на восток поток солдат и беженцев, машин и лошадей, пушек и полевых кухонь. Левофланговая армия Южного фронта, которая после взятия Ростова в ноябре 1941 года зиму и весну продержалась на Миусе, строя уры, доты, дзоты, стремительно отступала к Дону. Враг пришел не оттуда, откуда его ожидали, не с запада, а с севера и северо-востока, и в один день все уры, доты и дзоты оказались ненужными. После прорыва немцами фронта под Харьковом и в Донбассе южные и юго-западные армии отходили к Сталинграду и к Ростову. У левофланговой армии оказался открытым тыл, и она тоже должна была отступить, снявшись с укрепленного рубежа, на котором можно было обороняться не месяц и не два.
В грохоте моторов и колес почти не слышно было голосов людей. Они шли и ехали на повозках и машинах в сплошной туче пыли. Смешиваясь с потом, она застывала у них на лицах серой коркой.
Два солдата, идущие в самом хвосте роты капитана Батурина, тоже молчали. Отстали они потому, что один из них натер ногу. Он шел, сняв с себя гимнастерку, обнажив худые, еще полудетские плечи и грудь. Держался он правой стороны дороги, подставляясь ветру с моря. Его товарищ шел слева, почти касаясь стены пшеницы. Он был на полголовы ниже первого и шире его в плечах. Вылинявшая гимнастерка на спине его пропотела, между лопатками выступили темные круги.
– Ч-черт! – Высокий солдат, сев дорогу прямо в пыль, стал стаскивать с ноги сапог. – Век бы не видал.
Размотав портянку, он снова стал обертывать ею ногу.
– Не так, – останавливаясь и наблюдая за ним, сказал товарищ. – Ты, Петр, опять угол завернул. Погоди-ка. – Он присел на корточки и стал обматывать его ногу портянкой. – Во-от, – сказал он вставая, и они снова пошли по дороге. – Теперь лучше?
Петр рассеянно кивнул головой, и они опять замолчали. Петр думал о том, что он теперь с каждым шагом будет все больше и больше удаляться от матери и сестренки, которые оставались в Таганроге. Они остались там еще с прошлого года. Когда зимой фронт снова придвинулся к Таганрогу, у Петра появилась надежда, что он скоро сможет их увидеть. Но теперь надежда рушилась, после того как армия снова начала отступать. После зимы, проведенной в работе по укреплению рубежей на Миусе и Самбеке, это новое отступление представлялось ему чудовищно бессмысленным и нелепым.
– Не понимаю и никогда не смогу понять, Андрей! – с ожесточением заговорил Петр.
Андрей не ответил. Ему встреча с родными предстояла впереди. Хутор, из которого уходил он на фронт, лежал выше по Дону. Вечером, когда рота остановилась на ночлег, Петр спустился к морю. Оно уже замерцало в темноте знакомым ему зеленоватым светом. Где-то западнее Матвеева Кургана разрасталось зарево. Оттуда тянуло горелым хлебом.
Андрей выстирал в море свою пыльную, прогорклую гимнастерку, с двумя котелками сходил к кухне за кашей и позвал Петра. Сразу же после ужина он ушел в пшеницу и долго лежал там без сна, слушая треск кузнечиков и шелест колосьев.
Как видно, до этого рыболовецкая бригада была хозяином на большой косе, на которой теперь рота расположилась на ночлег. Грузила натянутых между кольями сетей светились в темноте. Сырость, проступавшая сквозь плащ-палатки, на которых лежали солдаты, хорошо холодила после знойного дня. Переговаривались друг с другом совсем тихо.
– Пахнет ка-ак!
– Теперь пчела уже на подсолнух летит.
– А у нас пшеница только в трубку вышла.
Иногда от Таганрога докатывался гул, и потом опять как будто кто-то настойчиво ломом долбил. Белые, красные, желтые отсветы пробегали по лицам солдат. Но они, будто заключив между собой молчаливое соглашение, говорили о другом.
– Не-ет, люцерну у нас не сеют. У нас клевер.
– Морская рыба против донской не пойдет.
– А я только обженился – и война.
Всходила луна. Море, которое роптало с вечера, теперь успокоилось. Слышен был только грудной голос ротной телефонистки Волошиной.
– «Гранат»! Я «Изумруд». «Гранат»! Я «Изумруд».
– Мало ли мужиков, что и девчат берут?
– Они теперь сами к частям пристают.
– На копне бы с ней…
При этих словах молодого солдата, который перед этим только что говорил, что совсем недавно женат, Петр быстро повернулся к нему, но лишь издал горловой звук и, ничего не сказав, отошел в сторону.
– Чего он? – удивился молодой солдат.
– Томится, – ответил ему сосед.
Все вдруг сдвинулись друг к другу и умолкли, прислушиваясь к протяжному гулу, наплывающему из степи. Нет, это не орудийный был гул. В том месте уже в полнеба разросся пожар. Глухо и протяжно гудела пшеница, горящая на корню.
– Капитан Батурин идет, – прошелестело по рядам. Все повставали, ожидая, когда подойдет капитан.
– Отдохнули? – бодрым голосом спросил он.
За день перехода по жаркой степи все устали так, что за время привала еще никак нельзя было отдохнуть. Знал это и капитан. Но с капитаном Батуриным рота шла от самой румынской границы, и поэтому никто не осудил того солдата, который за всех ответил:
– Как огурчики, товарищ капитан.
– Ну, а теперь окапываться, – потускневшим голосом сказал Батурин.
– Не темновато, товарищ капитан? – неуверенно спросил тот же солдат.
– Какое. Луна! – проходя дальше, капитан махнул рукой.
– В том-то и беда, Андрей, что мы все время занимаем оборону, – беря с повозки лопату, проговорил Петр.
– Вы что-то сказали, Середа? – задержав шаги и оглядываясь, спросил капитан.
– Я, товарищ капитан… – громко начал Петр, но Андрей быстро закончил за него:
– Он сказал, что супесь копать легко.
– Рыть только полного профиля, – отходя, предупредил капитан Батурин.
Лопаты с шорохом врубались в землю.
– А это уже не на Миусе гукает, – заметил молодой солдат.
Ему никто не ответил. Там, где горела пшеница, занавесом пожара уже сплошь затянуло окраину степи.
2
Андрей поднялся раньше Петра, по привычке вставать тогда, когда еще дома должен был каждое утро выгонять в стадо корову. Секунду полежав с закрытыми глазами, он как будто даже услышал звон погремков на шеях коров, бредущих по единственной хуторской улице к выгону. Степь до самого гребня искрилась росой, изнизавшейся на усики пшеничных колосьев. На месте ночного пожара вздымались бледные дымы.
Подогрев в котелке консервы, Андрей потряс за плечо Петра. Но позавтракать они не успели. Ротный наблюдатель подал сигнал о появлении танков.
– Занять круговую оборону! – скомандовал капитан Батурин.
Петр спал на боку, подложив под щеку ладонь. Русый хохолок у него взмок от росы.
– Танки! – наклоняясь над ним, крикнул Андрей.
Петр резко сел, сгибая в коленях ноги, и первое, что увидел по направлению взгляда Андрея, километрах в двух от роты, были пять немецких танков.
Они врезались в поле пшеницы, как утюги, оставляя за собой черные глянцевые вмятины. Над выдвинувшимся впереди других танком полоскалось знамя с белым черепом, вышитым по черному блестящему шелку.
Телефонистка Волошина передала во взводы новую команду капитана Батурина:
– Бронебойщики – на фланги!
Андрей и Петр, перейдя на правый фланг роты, заняли крайний окоп. Положив противотанковое ружье на бруствер, Андрей глянул в прицельную рамку. На немецких танках во весь рост стояли танкисты в темных комбинезонах.
– Дай я! – протягивая руку к ружью, сказал Петр.
– Ближе подпускай, – напомнил Андрей.
Припав к ружью, Петр выстрелил в танк с черным знаменем над орудийной башней и промахнулся.
– По гусенице бери, – выглядывая из окопа, сказал Андрей и нырнул за бруствер.
Пули взбили по гребешку бруствера столбики пыли. Немецкая пехота, которая шла за танками, открыла огонь.
Петр выстрелил второй раз и снова не попал. Из головного танка, должно быть, заметили поплывшие над окопом дымки. Круто изменив направление и взревев мотором, танк устремился по пшенице прямо на окоп.
– По гусенице! – с досадой крикнул Андрей после того, как Петр промахнулся в третий раз.
– Попробуй сам! – Петр отшвырнул от себя ружье и стал шарить рукой в окопе.
Над окопами, подхватываясь ветром, уносились от моря в степь бурые барашки дыма. Уже передавалось в окопы, как под тяжелыми корпусами танков дрожит земля.
– Отрезать пехоту! – взяв из рук Волошиной телефонную трубку, крикнул капитан Батурин.
Справа от роты лежали в спелой пшенице другие роты, стояли за курганами в капонирах пушки, а в кустах шиповника прятались пулеметные расчеты. Окидывая со своего КП степь взглядом, капитан Батурин видел все движение боя, который непрерывно перемещался, угасая в одном месте и вспыхивая в другом. Еще правее чернела ниточка моста, перечеркнувшего узкую крутобережную речку Миус. Дальше, на северо-востоке, вставали султаны разрывов вокруг белого, дотла высушенного солнцем и вылизанного ветрами косогора. У подножья его накапливалась немецкая пехота.
Капитан Батурин увидел, как серые фигурки вдруг полезли на косогор. Встретившие их оттуда пулеметные очереди заставили их залечь.
С юга по балке подтягивался к косогору кавэскадрон. В бинокль можно было разглядеть на всадниках красные лампасы. Под одним из них, должно быть командиром эскадрона, горячился серый, будто обсыпанный крупного помола мукой конь. Он полез было на косогор, но всадник осадил его и, указывая плетью, что-то властно крикнул. Кавалеристы, побросав в балке лошадей коноводам, полезли по склону косогора в обход немецкой пехоте. Лишь командир эскадрона остался в седле. Сдерживая коня, он ездил из края в край балки за спиной спешенных кавалеристов.
Но потом среди красных лампасов на склоне косогора и в балке среди лошадей стали разрываться мины. Жалобно заржали раненые лошади. Кавалеристы, вскакивая на лошадей, поодиночке стали выноситься из балки. Но командир эскадрона, поставив своего коня поперек балки и встав на стременах, завернул их назад.
Дальше капитан Батурин не стал смотреть на косогор. Немецкие танки уже вплотную приближались к окопам роты.
Головной танк был уже так близко, что его можно было рассмотреть без бинокля. Передняя часть его была приподнята, а задняя слегка приплюснута к земле. Тупой и покатый лоб, с изображением какого-то фантастического полубога-полузверя, переходил в основание орудийной башни. Пушка, поворачиваясь вместе с башней, обстреливала передний край обороны, но султаны разрывов вставали пока позади окопов, занимаемых ротой.
Вторая группа из пяти танков прорвалась к мосту через Миус. С новым ожесточением застучали там выстрелы противотанковых ружей, и соседняя рота начала короткими перебежками отходить от моста. Первый немецкий танк спустился к Миусу и, заскулив передаточными шестернями, выскочил на мост. Вслед за ним стали спускаться к мосту и другие. Вдруг столб земли, песка и воды взметнулся над мостом. Из оседающей над рекой мглы выступили очертания орудийной башни над затопленным водой корпусом танка.
Перед окопами роты капитана Батурина уже три танка, подожженные выстрелами бронебойщиков, горели на пшеничном поле. Пшеница вокруг них тоже занялась огнем. Но два других продолжали идти на окопы.
– Сейчас, – что-то нащупывая рукой в окопе, сказал Петр.
Андрей молча целился из ружья в правую гусеницу переднего танка.
– Отсечь! – снова скомандовал капитан Батурин.
Вставая из окопа, Петр занес над головой связку гранат, но выстрел Андрея опередил его. В пяти метрах от окопа танк круто развернулся вокруг оси и замер. Разорвавшаяся правая гусеница еще проползла к окопу по земле и застыла.
Но второй танк, выворачиваясь из-за подбитого, все же успел наехать на окоп. Андрей с Петром едва успели упасть на дно окопа. С грохотом над ними промелькнули траки гусениц, и глыбами земли завалило их. В ту же секунду Петр, вскидываясь, бросил вслед танку связку гранат. Подброшенный взрывом, танк накренился на правый бок.
– А-а! – закричал Петр, вскакивая на бруствер окопа и расстреливая из автомата набежавших на позиции роты немецких солдат. Вслед за ним стали выскакивать из окопов другие солдаты. Рота капитана Батурина стала преследовать немецких солдат, повернувших от окопов назад. Впереди роты бежал капитан Батурин. Он очень тонким голосом что-то кричал и махал рукой. Один раз он споткнулся и упал, но тут же поднялся и, прихрамывая, побежал дальше.
– А-а-а! – кричал Петр.
Оглянувшись, он увидел неподалеку Андрея. Андрей бежал, не стреляя из автомата, а размахивая им, как цепом на молотьбе. Выбирая взглядом и догоняя солдата в серой куртке, он заносил над ним приклад.
Возвращаясь после боя к окопам, они наткнулись на убитого молодого солдата. Падая на спину, он обхватил живот судорожно сцепленными руками. Уже загустела проступившая у него между пальцами темная кровь, зеленые мухи деловито сновали по лицу и по губам.
«А я только обженился – и война», – вспомнил Петр.
– Строиться и отходить! – прокричал капитан Батурин.
– Опять? – поворачивая к Андрею растерянное лицо, спросил Петр.
Не отвечая, Андрей что-то искал глазами сбоку дороги, слева от себя. Но там уже ничего не осталось. Над черным, выжженным дотла полем, над серыми кучками пшеничной золы курился грязноватый дымок.
3
Вряд ли можно было бы назвать ночью эту высветленную пожарами ночь, если бы не народился месяц над островом на самом пороге утра.
Никто не ложился спать в городе. Германские танки пересекли Миус и вышли на дорогу, ведущую к Дону. Все, кто мог и кто должен был уйти, спешили за Дон.
Окна Луговых выходили во двор большого каменного дома. Всю ночь в доме хлопали двери. Во двор въезжали порожние машины и подводы и выезжали из ворот, осевшие под тяжестью набившихся в них людей и ручной клади.
– Еще не поздно, а потом могут отрезать, – склоняла мать Анну, чтобы и она спешила уйти со всеми. – Я в твои годы степью по сорок верст за день уходила.
Больная мать лежала в постели. Лишь руки ее, выпростанные поверх одеяла, все время находились в движении, касаясь лица, рук и одежды Анны.
– Пока рассветет, ты переправишься. Выгляни во двор, посмотри, как все спешат. И Марфа Андреевна тебе скажет.
Соседка Марфа Андреевна, с запекшимся румянцем, как у всех женщин, чья жизнь прошла на кухне, кивала, собирая складками подбородок. Она же кивала и словам Анны.
– Спешат семейные, с детьми, а я одна.
– Лодки, говорят, под раненых забрали.
– Если будет надо, я и так переплыву.
– Из-за меня ты…
– Не говори так, мама.
Когда Анна сдвигала брови, резче выступало их сходство. Только у матери живой серый блеск глаз завял с годами, с болезнью.
– Если бы я одна оставалась. Вдвоем не пропадем. Правда, Марфа Андреевна?
Марфа Андреевна кивала ее словам. Разговаривая с матерью, Анна поворачивала голову к двери.
– Ты кого-то ждешь?
– Может быть, придет Павел, – неохотно ответила Анна.
Мать обрадовалась:
– Ты его видела?
– Нет, с того дня, как он ушел на строительство укреплений, мы не виделись.
– Откуда же ты знаешь, что он обязательно должен прийти?
– Я не говорю, что обязательно, а думаю, должен прийти.
И, встав, Анна ушла в свою комнату. Проводив ее глазами, мать переглянулась с Марфой Андреевной.
– Посмотри, что она там делает, – через минуту попросила мать.
Марфа Андреевна, возвратившись, сообщила:
– Смотрит во двор.
– А вдруг он совсем не придет?! И она, ожидаючи, проведет время. Не пойму я ее, Андреевна. Всегда скрытная была. Придет из школы, никогда не похвалится, что пятерку получила. Сережа, тот нараспашку.
4
Тот, кто впервые переступил бы порог комнаты Анны, никогда не подумал бы, что здесь живет женщина.
Ни одного из тех украшений, которые обычно расстанавливает и развешивает женская рука, он не заметил бы здесь: ни фарфоровых слоников на туалетном столе, ни кружевных, собственного рукоделия, накидок на подушках и вышивок на диване. Лишь внимательнее присматриваясь, увидел бы над узкой кроватью приколотый к стене фотографический портрет: большелобая голова в кепке, с тяжеловатым взглядом, с папиросой в углу рта. А рядом – вырезку из журнала: «Марина Семенова – Одетта».
Не зажигая света, Анна, чуть перегнувшись через подоконник, смотрела во двор. Взор ее, скользивший по четко очерченному подковой дома двору, встречал входивших в подъезды налегке и провожал выходивших из подъездов с вещами людей, а ухо слышало постукивание каблуков по асфальтовым дорожкам. Особенно стучали каблучки детей, которых матери выводили из дверей подъездов. Даже самые маленькие несли в руках узелки и чемоданчики, и за плечами у них были сумки на помочах. Ничем до этого в жизни не были так поражены слух и зрение Анны, как этим торопливым топотком маленьких ног по асфальту и этими дорожными сумками у детей за плечами.
Это был не тот беспечный топоток, который обычно раздавался здесь, во дворе, когда они бегали по дорожкам взапуски. И это были не те сумки, что обычно надевали им матери, провожая в пионерские лагеря. Собственно, сумочки были те самые, из парусины, с множеством карманчиков на блестящих пуговицах, но теперь Анна вдруг увидела их другое назначение.
Глохла беготня на лестницах. А снизу толкалось в окна однотонное жужжание. Это текли через город к переправе обозы.
Повязав голову косынкой, Анна вышла из комнаты.
– Куда ты? – испугалась мать.
– Выгляну за ворота.
Таял месяц над крутобережьем Дона. Дым с запада на восток каймой опоясывал город.
Прибрежные улицы были забиты мажарами, мычал скот, с автомобильных платформ зарились в небо пушки. На улице толпа сразу же притиснула Анну к бричкам военного госпиталя. Головные брички госпиталя уже съезжали с моста на левый берег, а задние еще не трогались.
На бричке, к которой притиснули Анну, лежал раненый солдат. Медсестра с черным от усталости лицом подмащивала ему под бока сено. Лежа на бричке вверх лицом, солдат, казалось, оставался равнодушным ко всему, что делали вокруг него люди. Но вот он скосил глаза на сестру, пошевелил губами. Она взялась за флягу.
– Пить?
Солдат отрицательно повел глазами.
– По…ри…ся…бо…б…
Никакой не было возможности понять, чего он хотел. Однако сестра угадала. Но когда она стала поворачивать его на бок, тут же подмащивая ему сено, он снова заговорил:
– Гой… бо…о…
Дальше Анна не слышала. Толпа, отхлынув от бричек, потянула ее за собой.
Сначала ее, бросая из стороны в сторону, несло вниз, к переправе. Не было никакой возможности хоть как-нибудь направлять свое движение в этом потоке. Потом толпа отхлынула обратно и понесла ее обратно.
Выбравшись наконец из толпы, она по широкому булыжному проспекту стала подниматься в гору. Дальше от Дона меньше было людей, пустыннее на улицах.
Свернув в боковую улицу, Анна пошла вдоль решетки парка. За прутьями решетки совсем не было видно людей на желтых дорожках. Лишь и углу парка, под большими деревьями, стояли серые автомашины. Из зиявшей там в земле черной щели люди выносили и складывали в машины какие-то ящики, тюки.
Войдя в парк, Анна по вырубленным в земле ступенькам стала спускаться в щель. Пробегавший мимо обвешанный мотками телефонного провода человек прикрикнул не нее, чтобы она посторонилась.
В узком, покато уходившем под землю коридоре связисты снимали со стен кабель, девушка в гимнастерке скатывала зеленую дорожку. Откинув упавшие на лоб волосы, она посмотрела на. Анну сердитыми глазами.
– Скорое дорожку! – проговорил, набегая на девушку, молодой толстый военный таким тоном, словно в дорожке заключалось сейчас самое главное.
Тусклый электрический свет падал на земляные стены с проступившими на них каплями влаги. Справа и слева открывались сколоченные из досок двери. В крохотных, вырытых по бокам коридора комнатах военные шуршали сворачиваемыми картами.
– Прямой пока оставьте! – приоткрыв одну дверь, крикнул работавшим в коридоре связистам седой полковник. Его глаза скользнули по гражданской одежде. Анны.
– Вы откуда? – резко спросил полковник.
– Мне к Александру Александровичу, – сказала Анна.
– Это дальше, – другим тоном сказал полковник. Лицо его смягчилось. Он посмотрел вслед Анне. Потом прикрыл дверь.
5
В конце коридора падала светлая полоса из двери, открытой в большую комнату. Здесь было просторно. Сквозь обшитые досками стены не проступала сырость.
Стоял длинный стол. Шелестел вентилятор.
В комнате было четыре человека. Одетый в суконную толстовку мужчина, с крупным, монгольского типа лицом, разговаривал с генералом в комбинезоне. Третий, смуглый человек в штатском, то порывался вставить свое слово в их разговор, то опять откидывался на спинку стула.
Четвертый спал в стороне у стены, откинув на спинку стула голову с негустой темной бородой.
– Помните тех женщин, что копали ров? – спрашивал мужчина в толстовке. – Вдову с опухшими ногами помните?
Генерал поднял голову, но, встретившись с его взглядом, снова принялся со вниманием рассматривать свою обзелененную травой обувь.
– И с этого рубежа мы фактически уходим без боя.
– Нам, Александр Александрович, открыли фланг…
– Который можно было защищать на северо-западном обводе, – подхватил мужчина в толстовке. – Два противотанковых рва, – загибал он пальцы, – доты, минные поля, не считая стальных ежей, сделанных рабочими Сельмаша. Ворота на Кавказ – не только эпитет. Мы действительно открываем им ворота к кубанской пшенице, к нефти, к низовьям Волги!
Мигал свет, потрескивали подпиравшие земляной свод балки.
– И главное, никакого смысла, – продолжал мужчина в толстовке, поднимая глаза на карту, занявшую всю стену комнаты. – Оставлять укрепления и такие естественные рубежи, как Дон и Северский Донец, и отходить в степи. Какие соображения? – спросил он, отворачиваясь от карты и сердито встречаясь со взглядом генерала.
Генерал пожал плечами.
– Где, дескать, вам понять, штатским. (Генерал покраснел.) Мне, генерал, эта философия была знакома и в мирной жизни. Провинится какой-нибудь деятель и принимает глубокомысленный вид. А на поверку выходит – опростоволосился, кишка тонка, прошляпил. И приказ подписан?..
– Командующим группой.
– Отойти, дескать, на новые, заранее подготовленные позиции.
Генерал развел руками. В глубине души он был согласен, что на имевшихся рубежах можно было задержать противника. Но по иронии судьбы он должен был не только выслушивать обвинения в том, в чем были виновны другие, но еще и защищать то, с чем не был согласен.
Где-то близко плескалась подпочвенная вода.
– Сымай жилу!
– Эту?
– Нет, это же ве-че… – перекрикивались в коридоре связисты.
– Ты говоришь, Саркис, оборудование погружено? – поворачиваясь к смуглолицему мужчине, спросил Александр Александрович.
– Через полчаса уходит первый эшелон.
– Ничего не оставили?
– Один хлам.
– На этом хламе они, – Александр Александрович сделал движение головой вверх и в сторону, – не смогут ремонтировать свои танки?
– Отвечаю головой, – смуглолицый приложил руку к груди.
– Ну, она-то тебе еще может пригодиться, – впервые скупо улыбнулся Александр Александрович. – Засаживай, Саркис, конструкторов, в пути разрабатывайте технологию, чтобы первый же поставленный на землю станок начал давать снаряды. – И, обнимая его за плечи, он повел его к видневшемуся в глубине комнаты другому выходу. – Коммунистам скажи, что обком вверяет завод в их руки! – крикнул он уже вдогонку.
Еще некоторое время он смотрел в ту сторону, склонив голову набок. Удаляясь, глохли шаги. Вновь стало слышно, как булькает где-то вода.
С грустным лицом он ходил взад и вперед по комнате вдоль длинного стола. В многочисленных ответвлениях не прекращалась суета. Через большую комнату в смежную прошел толстый молодой комендант в сопровождении двух солдат, и солдаты пронесли оттуда к выходу скатки серых одеял, перевязанные красным телефонным шнуром стопы книг, складную, с брезентовым ложем, койку. Александр Александрович, останавливаясь, взглядывал на проходивших сердитыми глазами, но, ничего не сказав, опять начинал размеренно ходить по комнате.
Он бы, пожалуй, и еще молчал, если бы не новый звук как-то по-особенному резко зазвонившего в смежной комнате телефона. Оттуда выбежал помощник с одутловатым бабьим лицом.
– Товарищ член Военного совета, вас по ве-че…
– А-а. – взглянул на него Александр Александрович и быстрыми шагами прошел в смежную комнату. – Я вас слушаю, товарищ маршал, – сказал он там громко.
При этих словах генерал встал и уже не садился. Помощник, сделав страшное лицо, зашикал, замахал руками на коменданта и на солдат, хотевших пройти через комнату за новыми вещами. Те попятились в коридор.
Некоторое время после первых слов разговора в соседней комнате, где стояли телефоны, длилось молчание, так что помощник даже рискнул заглянуть туда, вытягивая шею. Тотчас же он проворно отскочил.
– Не только остановить, но могли и отбросить.
Стоявший у стола генерал побледнел. И потом уже каждое слово доносившегося из соседней комнаты разговора отражалось на его лице так, будто он сам говорил по телефону со Ставкой.
– Нет, это вам показалось. Если доверите, будем исправлять. Скот перегоняем на левобережье. Все подготовили. Так и отбирали. Места у нас безлесные. Что хорошо для брянцев – нам не подходит. Спасибо, передам.
Заглянувший через минуту в соседнюю комнату помощник увидел, что Александр Александрович, положив трубку, все еще держится за нее рукой.
– Ну? – громко спросил он, выходя в большую комнату и окидывая всех взглядом.
– Александр Александрович, – шагнул к нему генерал, – я сейчас еду на переправу.
– Езжай. Посмотри, нет ли там противотанковых пушек. И проверь, как пропускают через мост раненых.
6
После ухода генерала он несколько раз подходил к спавшему у стены на стуле темнобородому мужчине и потом все же дотронулся до его плеча.
– Павел! – Он громче повторил: – Павел!
– Да, слушаю, Александр Александрович, – вдруг сразу открывая глаза и вставая со стула во весь свой большой рост, ответил мужчина. Как ни крепко он спал, он, видимо, обладал счастливым свойством спать в любых условиях и теперь, проснувшись, смотрел безмятежно ясным взором.
– Я тебя, Павел, еще и разглядеть не успел. Ну-ка, выйди на свет. Ни дать ни взять – кулак времен двадцать девятого года! – засмеялся Александр Александрович, рассматривая этого выступившего на середину комнаты человека, одетого в черный, блестевший на швах и лопатках пиджак и в такие же брюки, заправленные в сапоги. Старый картуз прикрывал его голову, коротко остриженную над загорелой шеей. – И бороду успел отрастить.
– Она, Александр Александрович, у меня отросла на окопах.
– А-а, уморил! – веселился Александр Александрович. – Нет, ты только посмотри! – обернулся он к помощнику.
И помощник тоже засмеялся, но столько глядя на бороду, сколько заражаясь его смехом.
– Кулак! – заключил Александр Александрович. – Нет, ты взгляни, – поискал он глазами помощника. Но тут же погасил улыбку. – Не хватает еще торчащего из-под полы обреза. Не годится, – решительно сказал Александр Александрович. – Ты должен при случае раствориться в толпе, кануть, а тебя по одной бороде найдут. Кстати, не грех и поучиться. Знаешь, кого они бургомистром прочат? – И сам же ответил: – Виккерпу. Изволь анкету. – Он взял со стола, поднес к глазам лист бумаги: – Из колонистов. Работал в мехторге бухгалтером. Член месткома. Наша разведка поздно нащупала, и он успел уйти в какую-то скважину.
С брезгливостью он положил на стол и отодвинул от себя лист бумаги.
– Все нечистое повылезет сейчас. Запоминай, Павел. И врагов запоминай, и промахи нашего воспитания. – На секунду прикрыв веки, он круто изменил направление разговора: – Так вот, нужно еще раз обдумать детали. Тут необходимо внести поправки. Садись. Если допустить, что связь между пятерками неизменно осуществляется одними и теми же людьми, то в случае провала одного это может повлечь за собой… – И он стал излагать смысл поправок: – В то время как, вынув одно звено из цепи, можно лишь временно прервать цепь в этом месте, – потянув за одно звено, легко вытащить все остальные. При всей испытанности оставляемых для связи товарищей, которые стоят выше подозрений, нельзя поручиться за то, что враг окажется менее предусмотрительным. Вообще ничего нет опаснее полагаться на глупость врага. В конце концов и самого опытного человека может подвести случайность. Кому-нибудь из товарищей, возможно, воочию придется познакомиться с нравами гестапо. – Заметив тень, скользнувшую при этих словах по лицу Павла, он сердито сказал: – Я вовсе не собираюсь стращать. Обком верит в стойкость товарищей, оставляемых для работы в городе и в лагере военнопленных, однако надеется и на их осмотрительность. Если же связные все время будут меняться, то как бы, допустим, ни тяжела была потеря одного человека, выковать одно звено всегда легче, чем составить всю цепь заново. Никто, кроме одного-единственного связного, не должен знать дороги к руководителю. – Как бы предчувствуя при этом возражения, он вглядывался в лицо Павла. И, предупреждая его движение, сухо сказал: – Это рекомендуется не во имя чьей-то личной безопасности, а в интересах сохранения руководства, к которому сходятся все нити.
– Да, но личное влияние… – заговорил низким голосом Павел.
