Текст книги "Товарищи (сборник)"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)
– Сколько уже прошел эскадрон? Успеем до рассвета выйти к Куме?
Лейтенант внимательно вглядывался в лицо Лугового.
– Вряд ли. Успеем только до развилки.
– На развилке свернете влево, – сказал Луговой.
– Почему? У меня по маршруту направо поворот.
В тон ему Луговой спросил:
– Когда вы отдаете в эскадроне приказание, у вас тоже спрашивают – почему?
Сзади, в рядах эскадрона, кто-то звучно хмыкнул. Командир эскадрона безвольно уронил руку с зажатой в ней плетью. Луговой спокойно продолжал:
– Утром тщательно замаскироваться между бурунов и ждать темноты. Но предварительно выслать к колодцам разведку.
Лейтенант кашлянул.
– Мне самому поехать с ней?
– Или вашему заместителю. Но столкновений с разъездами противника избегайте. Если же не удастся, чтобы ни один не ушел. Запомните – мы здесь для немцев не существуем. – И, уже тронув лошадь, обернулся: – Если будут пленные, доставить в штаб полка живыми.
Вслед отъехавшему Луговому в шеренгах эскадрона обменивались замечаниями:
– Выходка казачья, а по разговору городской.
– Сейчас все молодые говорить гладко выучились.
– Лошадь под ним донская.
– Еще молоко на губах, а уже комполка. Как баба вареники, так и командиров теперь: шлеп, шлеп.
– Слыхал, как он твоему Дмитрию впечатал?
– Как?
– Мое дело отдать приказ, а ваше – исполнять.
– А за пленных что?
– Если хоть один волос с головы упадет – расстрел.
– Ну, в бою видно будет.
– Мягкие у наших командиров сердца.
Остановив эскадрон, Дмитрий Чакан стал вызывать добровольцев в разведку. Сломав ряды, казаки тесно окружили его. Привставая на стременах, он крикнул так, что лошади шарахнулись:
– По местам! – Покашливая, казаки опять построились в шеренги. – Кто же в разведку свадьбой ездит? Ты, Ступаков, поедешь, Манацков, Барбаянов, Пятницын, Зеленков. Я шестой. А вы, папаша, хоть не толчитесь.
Чакан обиделся:
– Почему?
– Когда командир приказывает, не положено обсуждать.
Но когда, отъехав от эскадрона, разведка углубилась в степь, Дмитрий обнаружил, что с ним не шесть, а семь человек. Подъехав к отцу, который пристроился в хвосте разведки, Дмитрий наклонился с седла.
– Чем в эскадроне дисциплину нарушать, лучше бы вы, папаня, остались дома.
Чакан возмутился:
– Так мне и надо, старому дураку. А мне твоя мать на дорогу все уши прогудела: «Если Митьку найдешь, глаз не спускай. А не убережешь, можешь и сам не вертаться». Отблагодарил за милую душу! – Сняв шапку, Чакан низко поклонился сыну.
Дмитрий молча отъехал от него и с этой минуты больше в разговоры с ним не вступал.
Доехали до первого колодца. Был он вырыт в черном песке на совсем голом месте и даже не огорожен камнем. Все вокруг изрезано было колесами машин и повозок, истолчено копытцами баранты. Лишь кое-где увлажненный песок пророс жесткой травой.
Куприян Зеленков, спешиваясь, лег грудью на песок, вглядываясь в темную дыру, вдыхая солонцеватую сырость.
– Блестит? – не выдержав, спросил Дмитрий.
– Нет воды, – обронил в колодец Куприян.
– …нет воды, – отчетливо ответил колодец.
Куприян отшатнулся.
– Будто там кто живой сидит.
– …си-дит, – раздельно повторил колодец.
– Засыпали сволочи, – отряхивал с колеи песок, сказал Куприян. Наклоняясь, он вдруг внимательно вгляделся себе под ноги. – Конский навоз. Не больше как минут десять здесь были.
– Много их? – спросил Дмитрий. Куприян снова нагнулся.
– С десяток. Две лошади раскованы, на других шины новые.
Чакан заерзал в седле.
– Догнать.
Дмитрий шевелил губами, что-то соображая.
– Ступаков, Манацков и Пятницын, езжайте по следам. Если догоните, себя не показывайте, но и их из виду не выпускайте. Мы вчетвером спрямим наперерез на курган. – Дмитрий показал зажатой в руке плетью. – Им его не миновать. Как только завяжемся с ними, так и ударяйте с тылу. Двигаться молчком. – И, сворачивая от колодца влево, он повел по бездорожью свою четверку напрямик к темному кургану, смутно маячившему из лунной полумглы.
Вскоре копыта лошадей зачокали но чему-то твердому.
– Озеро, – первый догадался Чакан. – Соль.
Высушенное солнцем озеро светилось. Мелкая соль запорошила его, как молодым снежком, но у самой середины ветер оголил синий, как лед, пласт. Лунное небо отразилось в нем.
– Как в церкви, – сказал Куприян.
Чакан спешился, нагреб в оба кармана соли и опять влез на коня.
– А у нас, как война началась, днем с огнем ее не разживешься. После войны буду сюда на быках ездить.
У подошвы большого кургана остановились. Журча, стекала с его склона песчаная сыпь.
– Ты, Куприян, полезай наверх посмотри, – приказал Дмитрий.
Куприян, цепляясь за бурьян, влез на вершину кургана и сразу же скатился назад.
– Едут.
– К бою! – шепотом скомандовал Дмитрий.
– В шашки?
– На случай чего, я из ручного пулемета прикрою.
Кроме сухого, звенящего шелеста бурьяна на склонах кургана еще долго ничего не было слышно, но потом стали различимы шорох копыт, разгребающих песок, сдержанная нерусская речь.
– Вы, папаша, хвалились, что в плену вас какая-то Эльза своему языку выучила. О чем они брешут? – наклоняясь с седла к отцу, шепотом спросил Дмитрий.
– Давно это было, я уже почти забыл.
Говорили сразу несколько голосов. Ветром доносило обрывки фраз. Тишину ночной степи оскорбляла чужеземная речь. Вытянув голову, Чакан отвернул ушанку.
– Все вместе, как горохом по печке. Не сопи, Дмитрий, над ухом. Одному, видишь ли, наша местность не нравится. Холодно ему, пустыня. – Чакан незаметно для себя повысил голос – А чего же он сюда?..
– Не шумите, папаша, – перебил Дмитрий.
Голоса приближались. Немецкий разъезд огибал курган. Ветер, разрывая ткань разговора, путал слова. Казаки застыли в седлах, слушая. Отрывистая нерусская речь коробила слух.
– Отслонись! – оглянувшись, яростным шепотом прикрикнул на сына Чакан. – Русский солдат, говорят, воюет не по правилам и, если он попал в плен, надо его не откармливать, как швайн, а уничтожать.
– Так и сказал? – переспросил у отца Дмитрий.
– Истинный Христос.
– Ну спасибо, папаша. Не зря я все-таки вас в разведку взял, – Дмитрий положил руку на эфес шашки.
– За мной!
Гуськом стали выезжать из-за кургана. Вплотную приближался немецкий говор. Впереди заколебались в темноте фигуры. Казаки молча двигались им навстречу.
– Пароль? – вдруг испуганно спросил передний немецкий всадник.
– В ша-ашки! – посылая лошадей в намет, скомандовал Дмитрий.
– Фойер! – падая с лошади, вскрикнул первый всадник. Дмитрий вышиб его из седла толчком своего коня.
Лошади месили копытами песок. Сталь, скрещиваясь, высекала искры. Выбитые из седел люди падали на землю, как тугие мешки с зерном. Число нападавших скрадывала темнота, пока выстрелы немецких ракетниц не осветили ее. После внезапной атаки немцы понесли урон, но и теперь их оставалось вдвое больше, чем казаков. Дело могло бы принять совсем другой оборот, если бы наконец не подскакали за спиной немцев Манацков, Пятницын и Ступаков. Немцы смешали строй. Казаки прижали остатки их конного разъезда к склону кургана.
– Не выпускать! – кричал Дмитрий.
Теперь уже казаки разряжали свои ракетницы, освещая ими ночь.
Дмитрий никак не мог достать шашкой офицера. Высок был баварский короткохвостый конь под седлом у него. В схватке с немецкого офицера сбили шлем, оторвали погон. Но с искаженным яростью лицом он умело парировал удары Дмитрия. Выпрямив в седле корпус, разворачивал палаш, как в фехтовальном классе. На помощь к Дмитрию поспешил Куприян Зеленков, занося над офицером шашку для удара.
– Живьем! – испуганно напомнил ему Дмитрий.
Дорогой находкой мог оказаться офицер. Но никак не хотел он живым отдаваться в плен. Вдруг, круто повернув своего коня, сшиб загородившего ему путь Зеленкова и вырвался из круга. За ним успел выскочить из круга другой всадник. Они стали быстро уходить в степь.
– В погонь! – скомандовал Дмитрий.
Офицера догнала пуля Зелонкова. Не останавливая коня, он с седла послал очередь из автомата. Лошадь пронесла немецкого офицера еще несколько десятков саженей, и потом он, заламываясь на правый бок, конвульсивно шаря пальцами воздух, вывалился из седла. Конь остановился перед ним как вкопанный.
За вторым немцем погнался Чакан, заскакивая с другой стороны кургана и отрезая ему путь.
– Манацков и Зеленков, скачите вслед! – крикнул Дмитрий.
Светало. Над местом недавней схватки держалось песчаное облако. В песок с шорохом уходила кровь.
– Присыпать трупы, – приказал Дмитрий.
За ноги переворачивали мертвых на спину, с беззлобным любопытством разглядывая искаженные смертью лица.
– Тяжелая у тебя рука, Игнат… Черепок – пополам.
– Я его только краешком зацепил.
– Обувь на них совсем новая…
– Карманы обыскать, документы взять, а всю одежду оставить на них, – предупредил Дмитрий.
Песок над телами убитых нагребали шашками. К подошве большого кургана присоединился приземистый бугорок.
– Чем не могила, – сказал Ступаков, утрамбовывая его сапогами.
– Хватит толочь, – сурово оборвал его Дмитрий.
Чакан шел за немцем в десятке саженей. Далеко слева скакали Манацков и Зеленков, отжимая его к востоку. Немец уходил от погони почти выстлав коня над землей, вобрав в плечи голову и ссутулив обтянутую серой курткой спину.
Всплывающее из-за горизонта солнце все больше освещало горбатую степь.
Посланный Чаканом в бросок конь резко прибавил в скорости. Чакан уже прямо перед собой видел сутулую спину немца. Расстояние между ними быстро сокращалось. Заезжая немцу с левой стороны, Чакан выдернул из ножен шашку.
Он и не заметил, когда немец, круто обернувшись в седле, вскинул в руке пистолет. Выстрел щелкнул ударом кнута. Конь под Чаканом тяжело стал валиться на правый бок.
Когда Дмитрий подскакал к отцу, он уже вылез из-под коня и, припадая на правую ногу, дергал его за чамбур.
Конь лежал на боку, положив на песок сухую голову. Пуля вошла ему в белую звездочку, прикрытую подстриженной хозяином челкой. Из совсем маленькой ранки фонтанчиком била кровь.
Подъехали Манацков с Зеленковым, гоня впереди себя пленного немца. Был это тщедушный, почти подросток, солдат. Он зябко прятал длинные красные руки в рукава серой куртки.
– Он! – увидев солдата, закричал Чакан. С шашкой он бросился к немцу. Тот закрыл лицо руками. Дмитрий заслонил пленного собой.
– Нельзя, отец. Сказали живыми доставлять.
Зеленков заискивающе вмешался:
– Если бы не ты, Василий Иванович, ушел бы он.
– Я! – Чакан поднял на него мокрые глаза. – Нет, это мой Орел и к его достал. – Чакан снова бросился к мертвому мерину. – От самого хутора я на нем…
Подъехал Ступаков, держа в поводу темно-гнедого немецкого коня. Обронивший своего хозяина конь хотел ускакать в глубь степи, но Ступаков, служивший до войны табунщиком на Сальском конезаводе, вовремя захлестнул ему шею веревкой, которую взял с собой в разведку. Теперь, увидев хозяина, конь тихо заржал. Пленный вскинул на него задрожавшие веки.
– Вот тебе, отец, взамен… – сказал Дмитрий.
Чакан дернул плечом.
– Нету Орелику замены. – Но все же к трофейному коню подошел. Казаки завистливо ощупывали взглядами трофейного коня. Был он, конечно, неизмеримо лучше только что потерянного Чаканом в коротком бою. В промере холки, в подобранном к заду туловище, в длинных бабках немецкого коня угадывался высокий экстерьер. Но Чакан никак не хотел признать его превосходства над своим Ореликом.
– Карповат трошки. Сыроват, – перечислял он, обходя вокруг коня.
– Может, на моего сменяем? – предложил Ступаков.
– У цыгана меняй! – окрысился на него Чакан и поспешил взять из его рук повод немецкого коня.
– Ты сядь на вето, Спробуй, посоветовал Зеленков. Наступив на стремя, Чакан перекинул ногу через седло трофейного коня. Тот шарахнулся под ним, но тут же почувствовал твердую руку и, послушный ей, пошел, нервно вздрагивая связками мускулов под тонкой шкурой. Лишь еще раз он коротко и жалобно заржал, поравнявшись со своим прежним хозяином, который, заложив руки за спину и с трудом вытягивая ноги из песка, понуро побрел по степи под конвоем.
9
Вторые сутки впереди расстилалась степь.
– Будет ли ей край? – спрашивали кавалеристы.
В пахах коней клубилась пена.
– Что за земля? Один песок.
– А у нас едешь займищем – и с конем не видно. Па-ахнет. Вечером вернешься домой с сенокоса, как пьяный.
– Сухота. Как тут люди живут?
– Давай, Чакан, заводи!
Чакан, распрямляясь в седле, неожиданно басом оглушал:
Ехали казаки
Со службы домой,
На плечах погоны,
На груди кресты…
– Эй, станичник, твой сынок едет. Сейчас опять за песню будет срамить.
Подъезжал командир эскадрона.
– Опять вы, папаша, баламутите! Крестами царь за контрреволюцию награждал…
– Я там не знаю за что, а только когда Георгия получал, не об царе думал.
– Мало на Дону других песен?
– В нашем взводе эту лучше всех знают.
Сквозь взвихренную копытами желтую мглу светило ноябрьское солнце.
– Милованов! – прошелестело по рядам.
Мимо на рыжем жеребце ехал всадник в черной бурке. Когда ветром отворачивало полу бурки, на шароварах всадника вспыхивал двойной генеральский лампас.
– Милованов…
Жеребец быстро нес его мимо эскадронов, но глаза из-под серой шапки успевали замечать: «Лошади давно не поены. Люди спят в седлах».
Полковник в черной кубанке, с откинутым за плечи синим башлыком, отделяясь на каурой кобыле от головного эскадрона, поскакал навстречу. Правая рука полковника коснулась края заиндевелой кубанки. Жеребец, ощеривая желтые зубы, хотел куснуть кобылу, но Милованов вовремя увернул его. Лошади, всхрапнув, пошли бок о бок.
– Разведка?
– Вернулась, товарищ генерал.
– Уходят?
– И всё жгут. Хутор Чернышев – остались одни стены. Кречетов – дотла. Жителей угоняют с собой.
– Колодцы?
– Засыпаны. Обозы отстали. Передохнуть бы один день.
Не отвечая, Милованов сощуренными глазами смотрел мимо него. Из поравнявшегося с ними эскадрона выехал казак на короткохвостом коне. Потоптался на месте, оглянулся и потом решительно тронул коня вперед. Не доезжая, козырнул и пошевелил пушистыми усами.
– Разрешите обратиться, товарищ генерал?
Милованов, наклонив голову, рассматривал его. Как-то особенно подобранно сидел он в седле. Все у него было небольшим: и он сам, и кургузый, круглобокий конь, и карабин, притороченный к седлу.
– Я за кресты…
Бровь генерала полезла вверх. Всадник, заторопившись, сунул руку в карман.
– Вот! – на ладони у него серебряным блеском вспыхнули три креста.
– Все три Георгиевские? – с любопытством разглядывая их, спросил Милованов.
– Они. – Казак обрадовался. – Я ему доказываю, что Георгий был Победоносец, а он…
– Кто? – сдвигая брони, спросил генерал.
– Тут один командир из ранних, – всадник оглянулся. – Про кресты, говорит, и думать забудь.
Генерал улыбнулся.
– Все три твои?
Казак выпятил грудь.
– Я в германскую…
Генерал не дал ему договорить:
– Носи, раз заслужил.
Казак опешил.
– Стало быть, можно? А ежели он опять… – И оглянулся в третий раз.
– Скажешь, командир корпуса разрешил.
10
Ночь… Горек ветер с Каспия, пронизывающий степь. Меркло горят костры. Люди тянут руки к огню.
– Это пусть он в бою надо мной командует, а как был я ему отцом, так и останусь.
– И каждый раз он будет спрашивать у тебя, можно ему к медсестре на свидание сходить или нет?
Чакан молча встает и идет к темнеющим в отдалении бричкам обоза. Крепко спят на бричках ездовые. Но от самой крайней, отбившейся от других, тесно слившись, удаляются в степь две фигуры.
– Дмитрий! – окликает Чакан.
Одна фигура, отрываясь от другой, метнулась в сторону, канула в темноте. Другая ждет с засветившимся угольком папиросы у лица.
– Ты чего не спишь? – приближаясь, спрашивает Чакан.
– На лошадей пошел глянуть, – пыхнув папиросой, отвечает Дмитрий.
– Кому, говорят, война, а твоему сыну – мать родная. Гляди, Луговому скажу. – Чакан повышает голос.
– Вы, папаша, соску для меня из дому не забыли взять? – спрашивает Дмитрий.
Ночь… На овечьей кошаре, в тесной комнатушке горит печь. Чугунная плита раскалилась добела. Бледно-синее пламя лампы – гильзы противотанкового снаряда – едва пробивается сквозь табачный дым.
Раньше в комнате жили чабаны. Варили себе в трехведерном чугуне пшенную кашу, укрывались за саманными стенами от песчаных ветров, от зимней стужи.
Зыбится за окном под луной моздокская степь.
– Вернемся к вашему варианту, Рожков, – говорит Милованов. Придвинув табурет к печке, он сидит в наброшенном на плечи кителе, смотрит на огонь. – Прошу извинить, но он… отдает архаизмом. Долговременный рубеж и… атака в конном строю?! Как это совместить?
– Я полагаюсь на внезапность…
– Не прежде, чем будет прорублено окно. Вы как думаете, полковник Привалов?
У полковника Привалова брови разметнулись к вискам над выпуклыми, наивными глазами.
– Согласен с вами, товарищ генерал. У них здесь пристрелян каждый клочок.
– Шарабурко?
В углу поднялся со стола рыжеволосый гигант, почти касаясь затылком потолка.
– Какие мы кавалеристы?! Уже полтора года только и знаем землю роем, – он с тоской взглянул на свои большие, изъеденные угольной пылью ладони.
– Уже скоро, – Милованов улыбнулся и снова повернулся к Рожкову. – Конечно, ваш вариант заманчив, но только при условии, если корпус войдет в прорыв вслед за танками.
– После гражданской войны тоже предсказывали похороны конницы! – устало сказал Рожков. Он сидел за столом, грузно ссутулившись. – А с ними и закат всего казачества. Теперь же мы с вами присутствуем при рождении Донского кавкорпуса… – голос у Рожкова тщеславно дрогнул.
С молоком матери, урюпинской казачки, впитал в себя Рожков любовь ко всему казачьему. Еще годовалого Сережу сажал отец на коня и с гордостью смотрел, как бесстрашно цепляется он за жесткую гриву. Может быть, с этой поры въелась в сердце и верность донской старине. Закрыв глаза, часами мог слушать походные песни и приукрашенные домыслами рассказы служивых казаков. Свою дивизию собирал по одному человеку только из донцов. Съезжались к урюпинскому казаку Сергею Ильичу Рожкову бывшие первоконники и безусые ополченцы из Усть-Медведицкой, Ново-Анненской, Зотовской, Кумылженской и других верхнедонских станиц. Когда штаб Северо-Кавказского военного округа решил было растворить казачью дивизию среди пехотных частей, ночь напролет просидел Рожков, наливаясь чугунной тоской, а утром пошел на военный телеграф, три дня, как затравленный зверь, метался по штабу дивизии в ожидании ответа из Москвы, а когда на четвертый день пришла телеграмма, что дивизия будет жить, опять до утра просидел над ней, перечитывая, не смыкая глаз.
Но и теперь, когда вынянчанная им дивизия становилась ядром Донского кавкорпуса, командиром его все же назначили не того, кто, может быть, больше всего ждал этого дня.
– Я вашу заслугу, Сергей Ильич, высоко ценю, – нарушая молчание, сказал Милованов. – Но согласитесь, что лошадь теперь, скорее, стала транспортной единицей. Никто не опровергнет традиций Первой конной, но и время не стояло на месте. Традиция и инерция не одно и то же.
– Я же, Алексей Гордеевич, не совсем наивный человек.
Холодный ветер насквозь пронизывает бурунную степь. В тумане чадят костры. Подкладывающие в них курай руки не спешат отдергиваться от огня.
– Теперь бы к любушке притулиться.
– К ней, может, фриц притулился…
– Н но! Я таких шуток не терплю.
– А фрицы и не шутят.
– Я сам с собой так надумал. Если узнаю, что они мою семейству испоганили, первого же пленного живьем запалю.
– Начальство велит с ними вежливо поступать.
– И я вежливо. Пожалуйте, скажу, жариться.
– Пока он с оружием, мы с ним воюем, а руки поднял – это уже не враг.
– Кабы они тоже так. У них в лагерях наши тысячами мрут.
– А что, Степан, когда мы в Германию взойдем, сможешь ты тоже их детишков шашкой порубать или штыком поколоть?
– У меня своих – девочка шести годков и сынку третий. Дети безвинные.
Отблесками костров выхватывает из темноты лица.
– Ну а за Георгии что он тебе сказал?
– Раз ты, говорит, их не дома за печкой заслужил, то и держи на виду. Но не мешало бы вскорости к ним новый орден прибавить. Для комплекта.
– На сына ты ему намекал?
– Пришли, говорит, его ко мне. Я ему напомню, как всегда казаки уважали своих отцов.
– А как же они, папаша, уважали? – спрашивает у самого уха Чакана вкрадчивый голос.
Из-за плеча Чакана в светлый круг костра выдвигается молодое, безусое лицо с таким же, как у отца, коротким, круто вырезанным носом. Все поднимаются с земли, но Дмитрий жестом усаживает их. Один Чакан не оглядывается и не встает с места, продолжая ворошить палкой в костре.
– А так, чтобы из-за сына никто отцу по глазам не бил за то, что время уже зимнее, а кони до сей поры на летней подкове. И попон нету, хоть сам ложись на лошадь сверху, грей. Махорку вчера опять не подвезли. Не мешало бы уже и по стопочке отпущать. В старой армии…
– Опять при царе! – резко перебивает Чакана сын, – Ты бы еще с собой старые погоны из сундука взял.
– Что ж, раз воскресили генеральский чин. Мне сам Милованов…
– А внеочередной наряд до лошадей ты сейчас от меня получишь, – тихим голосом говорит Дмитрий.
– За что? – вставая, спрашивает Чакан. Ноздри вздрагивают у него, нос становится еще короче. В эту минуту отец и сын, как никогда, похожи друг на друга.
– За агитацию, Дмитрий повышает голос. – Коней за временным неимением попон укрыть плащ-палатками и мешками. От огня далеко не отгонять.
Голос у него уже гремит. Лошади у коновязей стригут ушами.
11
Рано утром подошли к раскинувшемуся на солончаковом бугре селению. Далеко левее его, над голубой чертой горизонта виднелись белые кварталы и трубы, купол колокольни.
– Что за город?
– Моздок. Не слыхал?
– Туда пойдем?
– Нет мимо. До самого Дона, говорят, степью.
– И все в седлах?
– На этот бугор, должно, на карачках полезем.
– Что-то не возьму в толк, немец отступает, а нам приказано опять окопы рыть.
Легко поддавалась под лопатами супесная земля. Черное кружево траншей быстро опоясало подошву бугра.
– Чуете, наша артиллерия загудела?
– Сейчас и немцы начнут кидать.
Густоголосый гул потряс степь. С травы облаком вспорхнул иней. С дальнего буруна взлетел беркут. Струей горячего воздуха зацепило его крыло, он покачнулся, но тут же и выравнялся, набирая высоту.
Вдруг стало тихо. Поднявшийся уже высоко над степью и замерший на раскинутых крыльях беркут вздрогнул, словно испугавшись этой тишины. У подошвы бугра из окопов встали люди и полезли наверх.
Когда поднялась первая волна атакующих, из-за бугра, огибая селение с двух сторон, показались немецкие танки. Спешенные кавалеристы, не успев добежать до селения, повернулись и, ссутулившись, потрусили к окопам. Ударившие им в спины пулеметы, взбили рыжеватые столбики пыли.
Отхлынувшая волна атакующих успела, добежав до окопов, скатиться за брустверы. Но убитые и тяжело раненные остались лежать на бурьянистом поле. Только некоторые поползли к окопам, слыша за собой лязг гусениц. Молоденький кавалерист с непокрытой белокурой головой спешил, подтягивая на руках тело, волоча перебитые пулеметной очередью ноги. Обессиливая, ронял в бурьян голову и опять полз. За ним тянулся кровавый след. Он затравленно оглядывался через плечо и, вбирая голову в плечи, полз, окрашивая кровью бурьян.
Танки перекатывались через бруствер и, вздымая пыль, спускались вниз. Со своего КП на склоне кургана Луговой насчитал восемнадцать машин. Но из-за бугра лезли новые, сначала показывая верх башни, потом жерло орудия и, наконец, траки гусениц, несущих серый громыхающий корпус.
Рев моторов заполнял степь. Беркут, раскинув крылья, крестом стоял в небе над стадом идущих танков.
На полдороге к окопам танки открыли огонь из пушек. Большинство снарядов легло перед окопами. Загорелся бурьян. Ветер тянул на юго-восток, бурый дым заползал в окопы, удушая гарью.
– Термитными стреляют! Сидеть в окопах! – приказал командир эскадрона Дмитрий Чакан.
– Раненые горят! Раненые!! – закричали в окопах.
Ветер гнал огонь по полю, вокруг раненых взлетали клочья пламени. Молоденький кавалерист с перебитыми ногами, оглядываясь, спешил уползти от пожара, но за ним неотступные потоки огня дочерна вылизывали землю.
Медсестра с сумкой вылезла из-за бруствера и на четвереньках быстро поползла вверх по склону на бугор. Из-под ее ног осыпался песок.
– Кто это, Куприян? За дымом не видно.
– Кто же еще? Фроська.
Медсестра Фрося карабкалась на бугор. Тягуче ревел ей навстречу ветер, дыша жаром. Сумка с красным крестом сползла со спины на живот, путаясь в ногах. Вскидывая глаза, Фрося видела подступающую к ней бушующую лаву.
Сгорая, трещал старый бурьян. Трещало и хрустело все поле по склону бугра, вздымаясь красными и синими языками.
Танки, разворачиваясь, полукружьем охватывали окопы. Луговой уже насчитал тридцать четыре машины. Центр полукружья отстал, фланги выдались вперед. В центре шли желтые, как песок, машины.
– Позвонить в ИПТАП? – спрашивал начштаба полка Синцов.
– Еще рано, – отвечал Луговой.
Над танками, как рыжий клок пламени, трепетал в задымленном небе беркут.
– Скажи, Чакан, что это за зверь у них впереди? То ли медведь, каких раньше цыгане на ярмарках водили, то ли еще какой?
– Это, Куприян, чтобы больше страху нагонять.
Потоки огня догоняли молодого кавалериста. Выбиваясь из сил, он все чаще ронял в бурьян голову. Теперь уже, поднявшись с земли во весь рост, Фрося бежала к нему, придерживая рукой сумку.
Из-за брустверов окопов, не таись, повысовывали головы.
– Обое сгорят!
– Сидеть! Я кому сказал! – яростно закричал командир эскадрона Дмитрий Чакан. Он заметался по тесному окопчику. – Почему молчат наши пушки?
Пушки молчали.
– Не понимаю вашего спокойствия. Они уже подходят вплотную, – дрожащими пальцами доставая из портсигара папиросу, говорил Луговому на КП полка Синцов.
– Добежала, добежала! – загомонили в окопах.
Медсестра Фрося склонилась над кавалеристом с перебитыми ногами. Стоя на коленях, разматывала белый бинт.
Танки шли за огнем по черной искрящейся земле.
– Пропадет девка, – сказал Чакан.
– Ветер повернул, – потянув ноздрями воздух, определил Куприян.
Изменив направление, ветер дул уже сбоку. Желтовато-бурый дымок, сбиваясь в сторону, тек вдоль изломанной линии окопов. Пожирая траву, огонь повернул и вскоре исчез за бурунами. Перед окопами простиралась дотла вылизанная, страшная в наготе земля. Дотлевал бурьян. Но танки двигались по полю в клубах искрящейся пыли.
– За мою шею держись, – сказала раненому Фрося и быстро поползла на коленях обратно. Обескровленное тело раненого налилось тяжестью, руки петлей захлестнулись вокруг ее шеи.
Раненый дышал ей прямо в ухо.
– Пить.
Фрося чувствовала уже, как с нарастающим сзади грохотом под ее коленями содрогается земля.
– Не успеет! – Чакан высовывался из окопа и опять прятал голову.
– Где наши батареи?! – в тоске стонал Дмитрий. Он вылез из окопа, стоя на бруствере во весь рост.
– Это разгром, – хватаясь за трубку полевого телефонного аппарата, сказал Синцов.
– Только без истерик, – отбирая у него трубку, холодно посоветовал Луговой.
Над окопами вспорхнули желто-белые барашки. Открыли огонь противотанковые ружья. На левом фланге, выскочив из окопов, побежали назад группки людей. Спустившись с кургана, Луговой по ходу сообщения направился наперерез.
Тяжело перевалив через бруствер, Фрося бессильно сползла в окоп. Сразу протянулось много рук, снимая у нее со спины раненого.
На секунду Фрося закрыла, но тут же открыла глаза.
– Пить! – И, задрожав ресницами повторила: – Он просит пить.
Когда Луговой спустился вниз, пушки ИПТАПа уже открыли по танкам огонь, а дрогнувшие на левом фланге люди вернулись в окопы. Первые залпы пришлись по центру наступающих немецких танков. Над двумя машинами заколыхался темный дымок. Запахло гарью. Поворачиваясь бортами к окопам, танки стали уходить.
– Бронебойщики! – скомандовал Дмитрий Чакан.
Теперь уже противотанковые ружья ударили по боковой броне танков. Из пробоин хлынул дым. Смешиваясь с пылью, поднятой разрывами снарядов, он черным облаком заколыхался над степью.
– Тикают, товарищ майор! – боком протискиваясь по узкому ходу сообщения вслед за Луговым, сказал Остапчук.
Перед окопами остались догорать подожженные снарядами машины. Высокое зарево осветило угрюмую степь.
Но один из танков, не развернувшись, продолжал упрямо лезть вперед. Его остановил снаряд, в упор угодивший в башню. У самой линии окопов танк приподнялся, словно готовясь к прыжку, и тяжело рухнул, медленно сползая по брустверу. Из развороченной прямым попаданием башни вырвалось пламя. Столб дыма вертикально поднялся к небу. И долго еще там слышался сухой и частый треск. Рвались внутри танка нерасстрелянные патроны и снаряды. Долго над тем местом витал смешанный душок плавленного металла, бензина, масла. Золотистое пламя шелушило краску на танке, карежило стальные плиты, лизало нарисованного на лицевой броне танцующего медведя.
Из окопов встали темные фигурки людей. Они побежали на бугор вразброд, пригибаясь и часто падая. Казалось, их притягивает к себе неласковая песчаная земля. Впереди двигалась завеса артогня.
У окраины селения она разомкнулась, спешенные эскадроны хлынули в пролом. Вздыбленная артиллерийским валом бурая мгла поглотила их.
12
Занятое селение курилось дымом. Обугленные стены глинобитных домиков дышали жаром. Копошились на дороге саперы, вынимая из земли белые, красные и зеленые ящички и складывая их в штабеля на обочину.
– Мины! – разгибаясь, крикнул Луговому один из саперов, старший сержант.
Пошел снег, смешиваясь с копотью и чернея на глазах. Вдруг лошадь Лугового, захрапев, шарахнулась. Поперек дороги, распахнув полы серо-зеленой шинели, лежал убитый немецкий солдат. Выражение изумления застыло на совсем молодом, почти юношеском лице. Снаряд вырыл рядом с убитым совсем маленькую лунку. Отброшенная взрывом, валялась на другой стороне улицы каска. Падающий снежок таял на еще не остывшем лице убитого. Кровь, растекаясь из-под шинели большой лужей, дымилась. Края лужи уже начали застывать.
Светило солнце, но морозный ветер сквозил из степи. На площади селения шоферы выцеживали из белых немецких бочек бензин. Возле колодца уже пристроился с двухколесной кухней эскадронный повар. Бренчащая котелками толпа окружила его.
У лафета брошенной немецкой пушки два казака, присев рядом на тюк сена, скоблили ложками котелки, переговариваясь.
– Подскочил я к амбразуре с гранатой, а их душ десять. Кровищи натекло по колено…
– А баранина жирная.
– Молодая.
Узкие улочки загородили машины, запрудили повозки. Подтягивались полковые тылы. Коноводы вели из степи лошадей.
На своем кауром, лохмоногом коне догнал Лугового ординарец.
– Всех раненых погрузили, – коротко доложил он.
Конь тяжело раздувал под ним боками.
