Текст книги "Товарищи (сборник)"

Автор книги: Анатолий Калинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

Милованов вышел в приемную. Со стула, стоявшего возле окна, поднялся полковник в черной кубанке и вдруг шагнул ему навстречу. Милованов, мельком скользнув взглядом по его крупной, плечистой фигуре, остановился.

– Гордеич? – нерешительно спросил полковник.

– Ванин! – Милованов протянул к нему руки.

Обнимаясь, они похлопывали друг друга ладонями по плечам. Полковник огромными руками сжимал плечи Милованова, радостно глядя на него сверху вниз.

– Какими судьбами? Откуда? Худой, еще больше почернел.

– Зови, кто там еще! – гулко крикнул адъютанту голос командующего из кабинета.

– Прошу, – сказал адъютант полковнику.

– Сейчас, – полковник беспомощно оглянулся на дверь. – Ты посиди здесь минут пять, – сказал он Милованову.

– Некогда. Спешу на самолет. Расскажи в двух словах о себе. Ты тридцатой командуешь?

– Теперь уже откомандовался… – ответил Ванин. Лицо его омрачилось. – Прислали командиром одного старичка, а меня оставили у него заместителем. Он до этого в своей республике наркомом был, к коллегиальности привык. Боевой приказ отдавать, а он соберет коллегию и совещается. Я взвыл, и меня отпустили оттуда.

– Куда теперь? Свободен?

– Как тебе сказать… – неопределенно начал Ванин.

– Идите, – настойчиво сказал за его спиной адъютант.

– Пока нигде, – Ванин с ненавистью оглянулся на него. – Сватают начальником штаба в какой-то новый кавкорпус, кажется, в пятый. Еще попадешь опять под начальство к какому-нибудь конторщику, не приведи господь. Ты, Алексей Гордеевич, случайно не знаешь, кто в пятый назначен?

Милованов смотрел на него снизу вверх, улыбаясь.

– Постой, постой! – в озарении загремел полковник.

– Не шуми, – спокойно сказал Милованов. – Сейчас же иди к командующему и принимай назначение. Я полечу вперед, а ты оставайся здесь, кое-что утряси. Едем на голое место. Надо отгрузить снаряды, заказать чекмени, шаровары с лампасами. Мы теперь с тобой – казаки. – По его лицу нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.

– Есть, товарищ генерал, – вытягиваясь перед ним, ответил Ванин.

– Ухналей запаси, уздечки закажи, седла. Протолкни цистерны с горючим, – продолжал Милованов.

– Есть, – повторил полковник. Он стоял перед ним навытяжку, с официальным лицом.

– Зови! – нетерпеливо крикнул голос командующего из кабинета.

– Я тебя буду ждать, Ванин. – Милованов взял его за плечи, и, повернув, подтолкнул в спину. Улыбаясь, смотрел, как тот на цыпочках бросился по мягкому ковру к кабинету, развевая крылья башлыка, придерживая шашку.

3

Он ощупью пробирался в темноте по железнодорожному полотну, среди стоявших на рельсах длинных составов и грудившихся сбоку них на земле штабелей ящиков и тюков, натыкаясь на стрелки, обходя угольные ямы и подлезая под большие четырехосные платформы, слепо разыскивая во мраке тупичок, в котором должен был стоять вагон командующего войсками Северной группы.

На платформах стояли высоченные армейские грузовики, укрытые брезентом танки, пушки с нахлобученными на них чехлами. В вагонах переступали ногами лошади, били копытами в дощатые стены.

Запахи сена, бензина, конского навоза, машинного масла, угля смешивались в один густой запах прифронтовой магистрали. Плотным облаком висел он над стрелками и тупиками, над эшелонами и пристанционными постройками. Машинисты уходивших отсюда эшелонов уже далеко в степи включали закрашенные синей краской фары.

Потянувшись рукой к платформе, Милованов выдернул из тюка сена стебелек. Ноздри обжег горький и свежий аромат. Сено было еще не старое, степное.

Выходя к тупику, стал огибать стоявший на пути без паровоза длинный состав. У самого хвоста состава услышал ругань, возню. В темноте копошились фигуры, постукивал автомобильный мотор. Милованов разглядел контуры стоявшей у вагонов грузовой машины.

– Ты не намеряйся, а вдарь! Спробуй разок! – кричал хриплый голос.

– И ударю. Ты фрица пугай, если тебе автомат даден.

– Я есть кто такой? Часовой на посту, и но уставу мне все должны подчиняться. Отступи, ну?!

– Хоть ты и часовой, а толком скажи – ото сено чье?

– Первой казачьей дивизии сено. Нам его не нюхать.

– А первая казачьи, позволь спросить, к кому принадлежит? Не к четвертому Кубанскому?

– Вспомнил. Сейчас у нас свой корпус есть, Донской. Выкусил? Не лапай, говорю.

– Нет, погоди. Вы от нас уходите, а сено зачем берете?

– Вашего мы не берем. А ты как же хотел, отдай жену дяде…

– Значит, ты на приказ начальства начхал?

– У нас свое начальство.

– Кто, позволь узнать?

Пауза. Затем первый голос совсем тихо:

– Дурья башка! Теперь тут, может, какой шпион под вагоном сидит. Гвардии генерал-майор…

– А у нас гвардии генерал-лейтенант… Кто же старше?

– Для меня свое начальство старше. Не дам сена. Отойди на десять шагов.

Третий голос с борта грузовика бросил:

– Брось ты его, Евстигней, уговаривать! Бери и все!

Милованов выступил из темноты:

– По чьему приказу берете?

Испуганное движение у платформы. Тишина. Недобрый вкрадчивый голос:

– А вам какая до этого печаль?

Из темноты надвинулась на него громадная фигура. Милованов ждал, положив руку на отворот шинели. Приблизившийся вплотную человек, наклонясь, увидел блеснувший луч золоченой звезды и отшатнулся.

– Ни одного тюка сена брать не разрешаю, – сказал Милованов.

Сидевший на борту грузовика третий человек, как мышь, юркнул в кузов, лег на дно.

– Нельзя так нельзя, – заискивающе сказал тот, кого звали Евстигнеем. – У нас своего сена до Берлина хватит. Трогай, Иван…

Хлопнула дверца, заскрежетала включаемая скорость. Грузовик тронулся с места и, переваливаясь с боку на бок, стал переезжать через рельсы. Удаляясь, замирал шум мотора.

«Этак могут и совсем оголодить корпус», – обходя эшелон и направляясь к тупику, думал Милованов. С трудом отыскав в тупике среди других вагонов пассажирский вагон командующего войсками группы, стал подниматься по ступенькам. Но, взявшись рукой за гладко отполированный поручень, на секунду остановился, оглядываясь на забитую эшелонами, наполненную гомоном людей, конским ржаньем и стальным лязгом, озаряемую искрами, вылетавшими из труб паровозов, затерянную в прикаспийской степи станцию Кизляр.

«Где воюем!»

С силой толкнул внутрь тяжелую дворцу вагона. Вместе с Масленниковым в вагоне был Фоминых. Он первый протянул руку Милованову, дружелюбно улыбаясь.

– Ну здравствуй, походный атаман.

Масленников сидел в глубине вагона у столика, склонив над расстеленной на столике картой коротко остриженную голову. Сунув шершавую ладонь, попенял:

– Запоздал.

– Только с аэродрома.

– Ну садись. – Масленников зашуршал картой. – Ты, Милованов, может быть, думаешь, что мы дадим твоему корпусу время на формирование, укомплектование и так далее…

– Этого я не думал, – прямо взглянув на него, сказал Милованов.

– Вот и правильно. Время не ждет. Все придется утрясать на марше. Твой корпус вслед за танками немедленно вводится в прорыв. Ему поставлена задача… – Масленников говорил отрывисто, взгляд его колючих глаз то впивался в карту, то, поднимаясь к окну, буравил завесу ночи, – скрытно от противника пересечь бурунную степь и сосредоточиться правее Моздока. Расстояние… – он взял спичку, отмерил по карте масштаб. – В два дня уложишься?

– Я еще совсем не знаю корпуса. Как с лошадьми, с транспортом?

– Слушай дальше. На правом фланге у тебя будет…

– Кажется, идет, – повернув голову к двери, сказал Фоминых. В коридоре послышались шаги. – Как это, Милованов, на Востоке говорят: «По шагам идушего узнаю намеренья его».

У самого купе шаги затихли, дверь, завизжав, отодвинулась. На пороге стоял высокий генерал в белой бурке. Из-под широких бровей зорко оглядели собравшихся в купе живые, навыкате глаза.

– Здравствуй, Гусаченко, – снопа первый протягивая вошедшему руку, сказал Фоминых. – Знакомься с Миловановым.

– Очень рад, – низким голосом сказал вошедший и сел рядом, расстегивая на груди крючок бурки и слегка откидывая ее. Темно-зеленый китель туго охватывал его начинающую полнеть фигуру. Усы опушила изморозь.

Масленников смотрел в окно. Не оборачиваясь, спросил у него:

– Ну как твой Ачикулак[12]12
  Ачикулак – районный центр в прикаспийской степи.


[Закрыть]?

– Твердый оказался орешек, товарищ командующий, – вставая, ответил Гусаченко. Бурка, скользнув с его плеч, мягко упала на пол вагона.

– Сиди, – движением руки остановил его Масленников.

– Противник стянул сюда до восьмидесяти танков и двух пехотных дивизий. Вдобавок доты, колючая проволока в три ряда, сплошь минированные подступы. – Гусаченко говорил с уверенностью человека, хорошо знающего, о чем говорит.

– Я твои донесения читал, – перебил его Масленников. – Что же ты предлагаешь?

– Я уже излагал свою мысль. – Гусаченко тронул пальцем оттаявший ус. – Мы клюем по зернышку, а здесь нужен массированный удар с выходом на просторы Ставрополья. Одного корпуса мало. Я предлагаю свести два кавалерийских корпуса, придать им мотомехчасти и…

– Нечто вроде конармии? – снова перебил Масленников.

– А гвардии генерал-лейтенанта Гусаченко командующим? – улыбаясь, вставил Фоминых.

– Это вопрос уже второстепенный, – не смутившись, ответил Гусаченко. – В эту конномеханизированную… группу могли бы войти Кубанский, затем… – он повернулся к Милованову. – Я ведь, можно сказать, крестный отец Донского корпуса. Вы у меня два лучших хозяйства забрали.

– Я бы вас попросил, чтобы этим хозяйствам сено оставили, – встречаясь с его взглядом, сказал Милованов. – Приехали на машинах, разгружают эшелоны…

– Я такого приказа не отдавал. Это ошибка. Сегодня же выясню, – округлил глаза Гусаченко.

Фоминых переводил взгляд с одного на другого, пряча в уголках рта усмешку. Масленников легонько побарабанил подушечками пальцев по столу.

– Да, да, придется вернуть. Ты, Гусаченко, эту свою повадочку брось…

– Да я, товарищ командующий… – яростно взмолился Гусаченко.

– Хорошо, об этом потом. Итак, направление удара…

Четыре головы склонились над картой.

Час спустя Милованов вышел из вагона. Сеяла изморозь. Напротив с четырехосной платформы светились из темноты угольки двух папирос, то и дело перебиваемый кашлем голос говорил:

– Догнали нас, Дмитрий, уже до самого Терека. Уперлись задом в гору, а дальше куда? К персам?

– Там нам делать нечего, – отвечал молодой, ломающийся голос. – Вот подождите, папаша, скоро они отсюда начнут еще быстрее удирать, чем сюда шли.

4

Лезвием света, разрывающего мглу, выхватывало солончаковое затвердевшее озеро, гряду придорожных бурунов, темную бахрому верблюжьей колючки. Шумел под колесами песок. То впереди взмоет сова, то замечется и скатится на обочину ослепленный заяц.

– Из ружьишка бы, Луговой, а? – Подушки заднего сиденья заскрипели, тяжелое тело заворочалось на пружинах.

Дорогу перепахали следы машинных скатов, колеса подвод, изрыли копыта.

– Выйди, Луговой, взгляни, еще не хватало на немцев напороться.

Тот, кто сидел впереди рядом с водителем, вышел из машины, опустился на корточки. Сноп фары осветил фуражку с красным околышем. В тишине, наступившей за последними всхлипами мотора, слышно стало, как неистовствует в ночной степи ветер. Песок с шорохом осыпал машину. Там, где только что бежала колея, – уже непроторенное бездорожье, затянутое; серой шевелящейся пеленой.

– Верблюжий помет, гусеница… – ползая на коленях, Луговой разрывал руками песок.

– Что ты там бормочешь? – тоже вылезая из машины, сердито спросил его спутник. – Мне точно известно, наши танки здесь не ходили. Возьми мою карту, компас, свизируй.

Теперь они уже вдвоем нагнулись над дорогой, развернув в полосе света карту. Спутник Лугового был на голову ниже его, но и шире в плечах.

– Держать на северо-запад, – сказал он, разгибаясь и отдуваясь.

– Строго на север, – сворачивая карту, сказал Луговой.

– Нет. – В голосе его спутника привычка командовать и безоговорочная власть.

Ночная степь прогоркло пахла песками.

– Проклятый бурунный край, – снова усаживаясь на заднем сиденье машины сказал спутник Лугового.

Луговой дотронулся до плеча уютно придремавшего на баранке руля шофера.

– Приказано на северо-запад.

Вскинув голову, тот взглянул на него хмельными от сна глазами и сразу до отказа выжал газ. Машина сорвалась с места, опять поток света зашарил среди бурунов.

– Какая ни есть, а степь, – поскрипев мягкими пружинами сиденья, сказал спутник Лугового. – Есть где разгуляться глазу. Отсюда прямая дорога на Дон. Через Куму, Ставрополье, Сальск.

Луговой открыл боковое стекло. В машину ворвался рев ветра, песок захлестал но лицу.

– Водитель, еще газу!

– Некуда больше, товарищ майор. Не тянет.

– Что-то мы долго едем? – спросил за спиной Лугового озабоченный голос.

– На северо-запад, товарищ генерал-майор…

Преодолевая песчаные перекаты, мотор задыхался и опять начинал со всхлипами набирать обороты.

– Не окажись я в этот момент в отделе кадров фронта, заслали бы тебя теперь в пехоту.

– Все могло быть, товарищ гвардии генерал-майор… Газу!

– Песок, – сказал шофер.

Кочующая по небу луна прорвалась сквозь туман, и сияние разлилось по степи. Запылали солончаки, заискрилась полынь. Единственная колея уходила вперед по голубовато-белым пескам, как по снегу.

– Твои остались в Ростове? – тихо спросил генерал.

– Там, – не сразу ответил Луговой.

– Мать?

– И сестра.

– У меня тоже мать в станице, – глухо сказал за его спиной его спутник. – Наш дом в Урюпинской на самом берегу. – И уловив движение Лугового, оживленно продолжал. – Донщину называли казачьей Вандеей, а из нашей станицы вся молодежь к Миронову и к Буденному ушла. Говорят, традиции к старине тянут, но смотря какие традиции.

Темнота скрыла улыбку Лугового. Теперь его комдив, генерал-майор Рожков, попал ногой в стремя.

– А походная закалка? Любовь к коню? Что же, и от этого отказаться?.. – говорил генерал, разгораясь от своих слов и повышая голос.

Вдруг он осекся. Откидываясь назад, вцепился руками в боковые стенки машины.

– Луговой!

Впереди взмыла к небу и склонилась на тонком стебле, как колос над степью, ракета.

– Водитель, право руля!

Машина, круто разворачиваясь, уходит прочь из освещенного дрожащим светом круга. На бурунах ее бросает, как на волнах.

– Гаси фары! Газу!

В рев застонавшего мотора врывается треск выстрелов. Короткие удары зачокали по металлу кузова.

– У вас все в порядке, товарищ генерал-майор? – оборачиваясь, с беспокойством спросил Луговой.

– Я бы их поучил, как стрелять, – в голосе генерала Рожкова презрение.

Выстрелы позади заглохли. Осыпались и погасли зерна ракеты. Дорога взбирается на гребень. Поперек дороги лежит что-то большое и темное.

– Лошадь. По масти донская. Опоили, должно быть, стервецы. Едем, Луговой, правильно.

Был еще один в машине человек, но он всю дорогу так и проспал в углу заднего сиденья. Убаюканный покачиванием рессор, не слышал ни выстрелов, ни того, о чем разговаривали Рожков и Луговой. Счастливым свойством обладал старший лейтенант Жук – мгновенно засыпать в машине. Бормочет мотор, за окнами отлетающая назад мгла, бегут впереди фары но дороге. На рессорах покачивает, как на волнах.

Внезапно сразу за волнистым гребнем открылись огни. В бурунной степи горели сотни, а может быть, тысячи костров. Снопы искр летели в небо, задернутое пеленой густого тумана и дыма. Ветер приносил оттуда запах горелого курая.

Луговому был уже знаком этот запах. Сквозь стекло машины он всматривался в степь, с тревогой думая, что туман к утру должен будет развеяться, а вот по дыму костров, если их к тому времени не догадаются затушить, легко будет с воздуха обнаружить скопление людей среди бурунов. Он уже видел такие же черные искры, улетающие в небо. Они ворошат в его сердце воспоминания, возвращая назад к тем дням и ночам, когда в дыму и в пыли тащился он со своим эскадроном по дорогам отступления.

5

Его эскадрон отступал тогда по шляху, тесно зажатому с двух сторон крутыми берегами пшеницы. Она уже достигла той поры зрелости, когда колос ломится, гнется к земле, осыпая тяжелые зерна.

Катились пушки, скаты машин впечатывали в черную пыль чешуйчатый след, лошади роняли хлопья мыла. Луговой приказал казакам вести их и поводу. Скрипело кожаное снаряжение, погромыхивали котелки, звякали подковки на подошвах сапог.

Когда на северной окраине неба появлялись черные точки, люди с лошадьми уходили с дороги и, смяв пшеницу, ложились на землю. Земля отдавала лязгом, грохотом, звоном. Заслоняя небо, проносились над степью черные тени, резкие и частые звуки секли воздух. Как скошенная невидимой косой, рушилась на землю пшеница. Там, где она рушилась, люди не вставали уже.

Когда самолеты улетали и в небе таял сверлящий звук, те, кто остался в живых, выходили на дорогу, строились, двигались дальше. Опять звенели над ними жаворонки, пахло пшеницей и полынью. Стоял пронизанный знойной синью июль 1942 года.

Вдруг всплескивался где-нибудь крик:

– Танки!

И будто подхваченные ветром, люди, смешав ряды, опять бежали от дороги в стороны, ныряли в пшеницу, расползались ящерицами по ямкам. Луговой с пистолетом в руке выскакивал им наперерез, поворачивая лицом на север и на запад.

– Ты куда бежишь? – яростно тряс он за воротник гимнастерки бледного широкогрудого бойца. – Ты же тракторист, а это машина. Разве не понимаешь: ма-шина!

Две маленькие, приставшие к эскадрону пушчонки вертелись, как на стержнях. Повернутые к фронту, они через минуту обращались в тыл. Связные докладывали Луговому:

– Бронемашина на фланге!

– Просочились мотоциклисты!

– Десант на танке!

Командиры взводов жались к командиру эскадрона, у всех в глазах застыл один и тот же вопрос, но Луговой отводил глаза.

– По местам! – кричал он незнакомым самому себе голосом. – Пулеметы зарядить бронебойными!

Щелкали арапники, гудели постромки, блестели конские крупы. Ехали на арбах, на бричках, шли пешком отягощенные сумками и мешками женщины. Задрав хвосты, шныряли в пшенице телята. Кобылица рыдающим голосом звала отбившегося от нее жеребенка.

– По хлебу?! Я тебе! – грозил арапником женщине, съехавшей с дороги верхом на буренке, чабан, прикрывший от солнца голову гигантским листом лопуха.

Колыхались брезентовые крыши над арбами. Выгибая шеи, двигалась элита конезаводов, за нею везли в мажарах овес, тракторы тянули на прицепах тюки сена.

«Весь Дон тронулся, – охватывая взглядом степь, думал Луговой. – Нет, надо пропускать беженцев вперед. Нельзя воевать, когда женщины и детишки рядом».

Пшеница, струясь, волнами спешила вслед. Только начали убирать ее и тут же бросили, в желтом половодье сиротами стояли одинокие копны.

– Жечь! – приказывал Луговой.

С седел соскакивали кавалеристы, рассыпавшись по черноуске, ставили зажигательные шашки. Над пшеницей занимались дымки, синими вспышками озарялась степь.

Молоденький, рябоватый казак поставил шашку и уже стал возвращаться на дорогу к своему коню, но потом, как что-то вспомнив, побежал обратно, упав на колени и ползая, стал тушить ручейки огня.

– Ты что делаешь? – спросил у него за спиной Луговой.

Казак поднял на него полные слез глаза.

– Так пшеница же… – рвущимся голосом сказал он.

– Жечь! – отворачиваясь, повторил Луговой.

Начинались сумерки. Гудела охваченная огнем пшеница. Медленно оседала гарь.

6

Она и сейчас еще коркой лежит на сердце. Дым костров в бурунной степи только растравил ее, оживляя память. Сквозь стекло машины наплывает россыпь огней. Когда это было – давно или вчера? На войне день может обернуться годом. Сколько встречал Луговой глаз, сразу же потерявших на дорогах войны свой молодой блеск! Он и сам безвозвратно оставил свою молодость где-то под Кущевкой или под Маратуками. Двадцатичетырехлетним капитаном прямо из военной академии попал на фронт. Дали ему наспех собранный разномастный кавэскадрон и с ходу бросили в бой против танков. Ему еще во сне и наяву мерещились Аустерлиц и Бородино, а пришлось зарываться в землю со своим эскадроном на Кундрючьей балке. То, что еще вчера представлялось единственным и непреложным, сегодня уже оказывалось наивным, устаревшим. Все академические представления о войне не выдерживали проверку в бою. Все было и проще, и неизмеримо сложнее. Легко было с указкой у карты рассуждать о Каннах, совсем другое – гадать над десятиверсткой, как вывести эскадрон из мешка. Через год – в двадцать пять лет – он уже был совсем другим человеком. Порой сам с насмешливым изумлением оглядывался на себя, и ему становилось жаль того простодушного парня, который сразу из аудитории попал на фронт. С тех пор за спиной уже была оставлена треть страны. В ноябре 1941 года эскадрон Лугового в кавкорпусе Харуна бросили на помощь Ростову, осажденному гренадерами Клейста. В августе 1942 года уже в Кубанском кавкорпусе он вступил в бой с немецкими танками под Кущевкой. Осенью того же года поднимал эскадрон в контратаки в горах под Маратуками. Когда в этом бою был убит командир полка, приняв командование, сбросил атакующие цепи немцев в ущелье, но и сам был ранен в грудь осколком мины. Очнулся уже в полевом госпитале, куда приволок его на спине ординарец Остапчук. Там и получил известие о производстве в майоры.

Теперь всю дорогу его томило неясное предчувствие, что может он не успеть к какому-то важному событию. Что его ждет впереди? Правда, первой дивизией по-прежнему командует Рожков, теперь уже генерал, который сейчас шумно вздыхает и скрипит пружинами у него за спиной. О командире же только что сформированного Донского кавкорпуса еще в госпитале просочились слухи, что он оригинал, долгое время служил на Востоке и там усвоил азиатские замашки, но толком никто ничего не знал. Как примут его в полку? Одно дело командовать эскадроном, где каждый человек на виду, а другое попробовать узнать каждого, когда их тысяча. С кем из сослуживцев доведется ему встретиться? Жив ли его ординарец Остапчук?

Машину покачивало. Мчалась навстречу степь. Ветер бросал в стекло песок.

Уже за полночь генерал-майор Рожков по пути завез Лугового на овечью кошару. Не выходя из машины, протянул из дверцы руку.

– Ну, сразу же бери в руки полк и действуй. Это тебе не эскадрон – целое хозяйство. Артиллерию придадим. Лошадей стягивай, лошадей!

7

Укрывший с вечера землю туман взмыл кверху, обнажив степь. Ущербная луна уходила за перекаты бурунов. До позднего декабрьского рассвета оставалось еще много, но на кошаре уже не спали. Привычным взглядом Луговой быстро схватил знакомое движение, суету, предшествующие выступлению. Коноводы провели мимо него лошадей. В морозном воздухе раздавались командные окрики. Все же, подумал он, полк немало теряет времени, выступая не с вечера, а перед зарей. По приказу надо всего за два дня скрытно пересечь бурунную степь, а с наступлением утра неизбежно опять придется прекратить всякое движение, рассовать по балкам лошадей, притрусить пушки и повозки бурьяном.

Возле однорукого колодца, в балочке стоял гомон, бренчали ведра, хлюпала вода. Подходя, Луговой различил в разноголосице негромкий, спокойный голос:

– Подождите, напувайте по очереди.

Это был он, его ординарец Остапчук. В последний раз они виделись уже больше двух месяцев, когда вынесший Лугового из боя Остапчук сдавал его на руки сестре. И, услышав украинскую речь своего ординарца, Луговой вдруг сразу почувствовал себя совсем по-иному, чем до этого и в госпитале, и в дороге. Его окружали знакомые лица, звуки и даже запахи. Лошади, отфыркиваясь, пили воду. Люди перебрасывались словами, непонятный для чужого слуха смысл которых был ему понятен и близок.

– Твоя засекает?

– Есть трошки.

– Дай на скрутку.

Душок парующих конских спин, кожаного снаряжения, навоза витал возле колодца.

– Не толчитесь, воды богато, – увещевал Остапчук.

Он стоял у колодца, расставив короткие сильные ноги, и, доставая ведром воду, сливал ее в дощатое корыто. На сгибавшейся и разгибавшейся спине вспухали бугры мускулов.

Когда Луговой протиснулся сквозь толпу и Остапчук краем глаза увидел его, дужка ведра задрожала у него в руке. Передавая ведро рядом другому кавалеристу, он тихо сказал:

– Зараз ты становись.

Никто из окружающих не заметил в его поведении перемены. Один Луговой увидел свет, только на мгновение блеснувший в его глазах. Молча они выбирались из толпы – Луговой впереди, Остапчук – за ним. Лишь когда уже далеко отошли от колодца, Луговой круто обернулся к ординарцу.

– Ну здравствуй, здравствуй, Остапчук! Ты что же молчишь?

– Здравствуйте, товарищ гвардии… – шумно вздохнув, Остапчук старался разглядеть петлицы Лугового и, разглядев, добавил – майор.

Когда он выносил Лугового из боя, тот был еще капитаном. И это было все, что услышал при встрече от него Луговой. Но Луговой знал, что его ординарец не любил открыто выражать свои чувства.

– Зараз я вас до штаба полка проводю, – Остапчук снова шумно вздохнул.

– Веди. – Луговой улыбнулся. – Это далеко?

– Тутечко за бугром. На кошаре.

– Зорька здорова? – спрашивал его Луговой по дороге в штаб.

– А чего ж ей? – с обиженным удивлением ответил Остапчук.

– Не скучала?

– Два дня тилько з руки хлиб брала, а потом ничего. Синцов намерявся ее себе взять, да я не дав.

– Какой Синцов? – Луговой придержал шаг. – Комэск-два?

– Его оттуда за водку знялы, а теперь прислали в полк начальником штаба.

Перевалив через бурун, они стали спускаться по склону. К подножью большого буруна, укрываясь от ветров, лепились глиняные домики, окруженные саманной изгородью овчарни. На отшибе от других стоял серый, ошелеванный досками дом под железной крышей, с высоким крыльцом.

– Здесь? – занося ногу на высокую ступеньку, спросил Луговой.

– Тут. Мабуть, он ще спит.

– Вряд ли. Ведь полк выступает, – уверенно возразил Луговой.

Переступив через порог и стукнувшись в сенцах обо что-то острое, он ощупью нашел дверь в комнаты, потянул за ручку к себе. Постоял на пороге, всматриваясь. В правом углу поблескивало зеркало. Под ним стоял длинный стол. Занимая почти полкомнаты, громоздилась широкая кровать. Между кроватью и стеной оставался проход в соседнюю комнату, задернутый голубой ситцевой занавеской.

После долгой дороги и морозной ночи на уставшего Лугового повеяло домашним теплом. Но, услышав за окном далекую, рвущуюся на высоких нотах команду: «По ко-ня-ам!», он с досадой отогнал от себя это настроение.

– Кто-нибудь есть?

Заскрипели пружины кровати, сердитый голос спросил:

– Кого там принесло? – По стулу, стоявшему у кровати, зашарила рука. – Ч-черт, где же фонарик? – Сноп света, наискось перебежав комнату, ослепил Лугового. – Ты? – без удивления сказал все тот же голос. – Сейчас лампу зажгу.

Босые ноги прошлепали от кровати к столу, чиркнула спичка, и Луговой увидел у стола начштаба полка Синцова, в белой нижней рубашке, без сапог.

– А я тебя еще вчера ждал, – зевая, он почесывал пальцами грудь. – Садись. Впрочем, ты же теперь здесь сам хозяин. Если замерз, погрейся стаканчиком. Правда, сырец, но с дороги пойдет.

На столе рядом с бутылками лежал пистолет в кобуре. «Все такой же», – глядя на его измятое лицо, подумал Луговой.

– А может, отдохнешь с дороги? Я скажу, чтобы хозяйка постелила тебе.

– Нет, Синцов, время выступать.

За окном ржали лошади, скрипели колеса бричек, тяжело катились орудия. «Эскадро-он!..»– кричал звучный молодой голос.

На мгновение стало тихо, и потом будто крупный град зашуршал. Эскадроны, снимаясь с ночлега, уходили в темную степь.

– Пора, – прислушиваясь, повторил Луговой.

Синцов опять прикрыл ладонью рот.

– Догоним на машине. Еще надоест, Луговой. Маршрут и график движения доведены мной командирам эскадронов с вечера.

– Где маршрут? – чуть резче, чем хотел бы, спросил Луговой.

– Сейчас найду карту… – Синцов зашарил руками по столу, зазвенел бутылками. Одна, упав на бок, забулькала. Запах спирта распространился по комнате. – Ах, черт! – Синцов бросился поднимать бутылку. Экая жалость. Ага, нашел. Здесь маршрут. Только с краю намокла… – Он подал Луговому карту.

Придвинув к себе лампу, Луговой склонился над столом. Душившее его раздражение вырвалось наружу:

– Стыдитесь. Какой это маршрут? Вы же начальник штаба.

– А что? – испуганно спросил Синцов. – Может, не та карта?

– Здесь проведена прямая линия, колодцы оставили в стороне.

– Я лично проинструктировал командиров… – Синцов, бледнея и краснея, поглядывая на зыбкую занавеску, закрывавшую ход на хозяйскую половину.

– Эскадроны ушли, а начштаба полка остался где-то сзади. А если завяжется бой? И потом этот… – Луговой обвел рукой стол. – Пейзаж. – Уже мягче закончил: – Приведите себя в порядок и подстегните обозы. Я поеду вперед.

Когда он вышел на крыльцо, звезды уже гасли. Для перехода оставалось совсем мало времени. «Выступать только с вечера», – утвердился в своем решении Луговой. Остался неприятный осадок после разговора с Синцовым… Не успел приехать и уже устроил разнос! В сущности, Синцов – знающий командир, правда распустился за последнее время. И потом – этот панибратский тон.

Остапчук вырос из темноты, держа в поводу лошадь.

– Зорька! – окликнул Луговой.

Кобыла ткнулась теплой мордой в его руку, всхрапнула. Луговой вздрогнул и рассмеялся.

– Узнала, – сказал Остапчук.

Вдруг почувствовал, как начал таять и совсем исчез осадок от разговора с Синцовым. Еще не трогая с места, но встряхнувшись корпусом в седле, почувствовал, как застоялась лошадь.

– Раскормил ты ее.

Но Зорька взяла с места охотно. Остапчук ехал рядом на своем лохмоногом жеребце, на полкорпуса приотставая от Лугового. Взглядывая на них, Луговой не впервые уже подумал, как ординарец и его конь пришлись один к другому. Сутуловатая спина Остапчука была редкостно широка, а круп его лошади массивен, будто сточенный ветрами дикий валун.

Там, где ступали копыта лошадей, оставались зыбкие ямки. Их тут же заравнивал ветер песком, и снова позади лежала гладкая, как скатерть, степь.

– Кажется, подпруга туговата?

– Ни, в самый раз.

– Давно перековал?

– З недилю.

Между ними сразу установился тот язык, который им обоим был понятен. И чем больше Луговой втягивался в этот неторопливый разговор с ординарцем, тем больше охватывало его успокоительное чувство возвращения в свою семью.

8

Однообразная днем, с наступлением темноты преображалась моздокская степь. Голубоватые при лунном свете буруны уходили во все стороны волнами застывшего моря. Вспыхивала вкрапленная в песок слюда. Прикаспийский ветер дул в спины.

Догоняя свой полк, Луговой поравнялся с первым эскадроном. В голове его ехал лейтенант в синем чекмене. Лошадь Лугового, став поперек дороги, преградила ему путь, и лейтенант уже поднял в руке плеть, чтобы наказать ее, но Луговой опередил его.

– Я командир полка. Будем знакомы.

Лейтенант ответно козырнул. С молодого, почти юношеского лица глянули неулыбчивые глаза.

Луговой сдерживал нетерпеливую Зорьку.