Текст книги "Товарищи (сборник)"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)
Но вскоре после этого новая метла завяла, и все управление лагерем окончательно перешло в руки Корфа. Служебные взаимоотношения Ланге и Корфа складывались так, как они обычно складываются у честолюбивых начальников с помощниками. Ланге наслаждался властью, а ключи от подлинной власти находились у Корфа. Во всем остальном Корф предоставлял своему начальнику полную свободу действий. В том числе и свободу ухаживать сколько ему угодно за новой переводчицей, взятой только что в лагерь.
Прежнего переводчика Курта бывший комендант Видеман, получив новое назначение, увез с собой. Ни для кого не было секретом, что их связывали отношения более тесные, чем те, которые могут существовать между мужчинами. Теперь переводчиком взяли в лагерь молодую русскую женщину.
44
Когда колонну пленных прогоняли по утрам через лагерные ворота, в небе еще стояли звезды. Серые ряды сонных, вздрагивающих от холода людей заливались светом прожектора, ехавшего за колонной на машине. В потоке света они, колыхаясь, выходили на мощеную дорогу, ведущую к Дону.
В воротах лагеря старшие десятков из пленных получали наряды на работу. С того дня, как Шпуле вдруг захотелось сделать Павла десятником, он тоже должен был каждое утро, отделяясь от колонны, подходить к барьеру за нарядом.
На этот раз за барьером сам Ланге стоял рядом с новой переводчицей. Отрывая от маленькой белой книжечки листки, она вкладывала их в протягивавшиеся через барьер руки. Свет прожектора слепил ее, и она защищалась ладонью, вглядываясь в лица пленных.
– Что с тобой? – Никулин вдруг подхватил Павла под локоть.
В своем клетчатом, сером, так хорошо знакомом Павлу жакете и в кофейного цвета, с загнутыми вверх полями, шляпке рядом с комендантом лагеря Ланге стояла Анна. Щурясь, она пробегала глазами по рядам пленных, рассеянно отвечая что-то Ланге.
– Твой черед, – подталкивая Павла, сказал Никулин.
Всего несколько шагов нужно было пройти Павлу до барьера для того, чтобы взять наряд и вернуться в колонну. Волоча ноги, он остановился перед Анной. Свет прожектора падал ему в спину. Лицо оставалось в тени.
Теперь он мог разглядеть ее лучше. Она похудела со времени их последней встречи, короче подстригла волосы.
Желая остаться незамеченным, он все поворачивался спиной к свету вслед за движением прожектора и нахлобучивал на лоб шапку. Не было ничего удивительного в том, что Анна так и не узнала его, когда он протянул через барьер руку. Он и сам не узнал бы теперь себя в одичало обросшем волосами человеке. Отрывая от книжечки листки нарядов, она продолжала вглядываться в колонну проходивших мимо нее пленных.
– Номер? – рассеянно спросила она у Павла, не поворачивая к нему головы и все так же продолжая вглядываться ищущими глазами в проходившую через ворота колонну.
– Тысяча сто девятый, – стараясь как можно больше изменить свой голос, ответил Павел.
Она вдруг рванулась за барьером и тотчас же, мучительно побледнев, стала отрывать от книжечки листок. Дергая, никак не могла оторвать его. Наконец все-таки оторвала и, вкладывая его в протянутую через барьер руку Павла, взглянула на него полными ужаса глазами.
Зажав в кулаке листок, Павел повернулся и пошел от барьера. Уже догоняя колонну, услышал, как комендант лагеря Ланге заботливо спрашивал у Анны:
– Вам не холодно, фрейлейн? Вы вся дрожите.
– Здесь, господин комендант, сквозняк, – отвечала ему Анна.
Часть вторая
1
На крутом правом берегу рыли окопы, прокладывали штольни, сверлили лисьи норы, ставили стальные колпаки, отлитые в цехах сталинградских заводов и мастерских.
– Опять зарываемся, как кроты, – говорил Петр.
Андрей молча копал землю. После того как вырыт был котлован, он вырубил в земле лопатой ступеньки. Найденных ими под обрывом на берегу и подтянутых к котловану веревками шпал едва хватило на три наката кровли. В углу кровли Андрей оставил отверстие. Петр удивился:
– А это для чего? Зимовать собрался?
Андрей снова не ответил, нагребая лопатой на шпалы щебень и песок. Потом он спустился с обрыва по козьей стежке к пристани и вернулся оттуда с ведром жидкой извести. С возрастающим изумлением Петр наблюдал, как подбеливает он мочалой стены землянки.
– Ты бы тогда с собой из хутора и корову захватил.
– Молока сейчас бы не помешало попить, – только и сказал на это Андрей.
– И надолго ты собираешься тут корни пускать?
– Сколько надо будет, – скупо ответил Андрей.
– А если опять будет приказ отойти?
Андрей покачал головой:
– Такого приказа уже не будет.
Петр окончательно вышел из себя.
– Этого ты не можешь знать.
Все же он помог Андрею сколотить из досок и приладить дверь, а посредине землянки сам поставил стол на четырех столбиках.
Ночью, когда они впервые только что умостились спать на деревянных лежаках, их разбудил грохот. С кровли землянки между шпал сыпался на них песок.
Выбежав из землянки, они увидели над Волгой черное зарево. Жирный запах нефти ударил им в ноздри. Внизу, у пристани, горели баки с горючим. Один за другим сквозь дым отвесно пикировали на них немецкие самолеты. Грохот залпов зениток смешался с грохотом рвущихся фугасок.
Но и после того как Андрей с Петром уже вернулись к себе, они не сразу могли заснуть. В сплошном грохоте фугасных разрывов еще долго сотрясалась землянка. Металось синее пламя бензиновой лампы в нише, вырубленной в стене. Андрей хотел затушить лампу, но Петр не дал.
– Я с детства не привык спать в темноте.
– Если гильза упадет и бензин выльется, может быть плохо, – предупредил его Андрей.
– Не упадет. Сейчас я замурую ее…
И, выдолбив ножом в нише гнездо, он глубоко засадил в нее гильзу от снаряда, служившую им лампой. Теперь, хоть пламя ее и начинало при близких взрывах судорожно метаться из стороны в сторону, сама лампа надежно сидела в своем гнезде.
На самом раннем рассвете в дверь землянки просунулась голова Саши Волошиной в пилотке, и она весело поинтересовалась:
– Вас не засыпало здесь на новоселье?
Андрей, по обыкновению проснувшийся раньше Петра, сидя на лежаке, пришивал к гимнастерке пуговицу, а Петр, подложив под щеку ладонь, еще по-детски пузырил во сне губы. Но, услышав голос Саши Волошиной, он мгновенно сел на лежаке, по-гусиному поджимая под себя босые ноги.
Полураздетый Андрей поежился под взглядом Саши и, отворачиваясь, стал надевать гимнастерку.
– Оказывается, мы с вами теперь соседи, – переступая порог и стараясь, пока они одевались, не смотреть в их сторону, сказала Саша. Из-под густых темно-русых ресниц она окинула землянку одобрительным взглядом. – Почти как дома.
Пододвинув к ней пустой ящик из-под гранат, Петр кивнул в сторону Андрея.
– Это он все никак свою довоенную райскую жизнь не может забыть. Подождите, скоро у нас тут и петух кукарекать будет.
– А мы с Клавой и новенькой санитаркой только перед утром заснули. Ужасно страшно было. Вы, конечно, уже привыкли к бомбежке, а я никак не могу.
– Я тоже не могу привыкнуть, – вдруг краснея, признался Петр.
– Да? – Она с недоверчивым удивлением взглянула на него.
Пока они разговаривали, Андрей сходил с двумя котелками к полевой кухне за кипятком, наколол ножом сахару и разлил чай по кружкам. Мелкими глотками отхлебывая из свой кружки чай, Саша коротко поглядывала то на одного, то на другого, невольно сравнивая их: один был медлительный и спокойный, другой резкий в движениях, с суровыми глазами.
Допив чай, она поставила кружку на столик.
– Приходите и вы к нам.
И так же быстро исчезла, как появилась.
Она вернулась к себе, в соседнюю землянку, отведенную по приказанию капитана Батурина для девушек роты, и, пройдя в угол к покрытому серым одеялом топчану, стала раздеваться. После беспокойной ночи и перед предстоящим беспрерывным дежурством у телефона на КП роты она хотела поспать час другой.
Ротной санитарки Клавы на своем месте в землянке не было, а новенькая, санинструктор Ляля, еще спала, свернувшись калачиком в углу на топчане. Замполит Тиунов, который подселил Лялю к девушкам в землянку, предупредил их:
– Отвечаете за нее, как за самую младшую, лично передо мной. – И, обнажая под черными усами белое полукружье зубов, пригрозил: – Кто обидит ее – со мной будет дружбу терять.
Их землянка была – как и все другие землянки, которые вылупились за последние дни по склону балки, и все же кое что отличало ее от остальных. Хотя бы то, что на столике в землянке стояла стеклянная банка с ярко-синими сентябринами, а пол, усыпанный песком, тускло серебрился в полумгле. Но было сыро в землянке. Снимая гимнастерку и юбку, Саша вздрогнула и юркнула на топчан под одеяло, натягивая его до подбородка. Уже погружаясь в сон, услышала, как скрипнула дверь и легкие шаги, прошуршав по песчаному полу, остановились у ее топчана.
– Шурка! – услышала она хрипловатый голос Клавы. – Ты спишь?
Клава подождала немного и, притоптывая каблуками своих сапог, стала двигаться по землянке, вполголоса что-то напевая. Не открывая глаз, Саша угадывала ее движения. Вот она бросила на стол пилотку и, распустив свои черные густые волосы, расчесывает их гребешком. Они шелестят и потрескивают. Разъединив волосы на две волны и собрав их впереди валиком, она потерла кулаками щеки и, послюнив палец, приглаживает брови. Потом, опять пробежав по песчаному полу к Саше, она стала рыться под ее топчаном, как мышь.
– Шурочка, – поднимая голову и встречаясь со взглядом Саши, пристыженно сказала Клава. – Позволь мне надеть твои чулки со стрелкой.
– Возьми в чемодане, – высунув руку из-под одеяла, Саша указала под топчан.
Достав из чемодана чулки и устроившись у Саши в ногах, Клава стала снимать аккуратные сапожки, сшитые не из кирзы, а из хорошей мягкой кожи.
– Ты добрая, Шурка, – говорила она, почти до самого бедра натягивая на полную ногу длинный, абрикосового цвета чулок и подтягивая круглую резинку выше. – Добрая, – повторила она, снова надев сапожки и двумя пальцами приподнимая сзади край юбки, чтобы увидеть, как выглядит ее нога в чулке со стрелкой. Прыгнув коленями на постель к Саше, она стала щекотать губами ее шею и плечи. – За это я тебя и люблю, Шурка!
– Пусти, Клава, – выпростав из-под одеяла руки, Саша уперлась ей в грудь, однако не настолько, чтобы обидеть ее.
Подобрав под себя ноги, Клава устроилась на ее топчане.
– Завидую я тебе, Шура.
– Чему же? – с улыбкой глядя на нее, Саша слегка отодвинулась на своей постели.
– Ты со всеми ровная, и тебя никто не беспокоит, а я так не умею. – Клава подвигала под собой ногами, устраиваясь на топчане еще удобнее. – Мне развлекаться надо, Шура. В мирной жизни я как-то об этом не думала. Ну, работала в колхозе на винограднике, вечером сходишь в кино, прогуляешься с кем-нибудь в степь. Все было заранее известно – сперва побесишься в девках, а потом выйдешь замуж. А тут как подумаешь, что через минуту тебя может убить, так сразу и сделается себя так жалко, хоть кричи. – Клава поиграла светло-зелеными глазами. – И не только себя. Поглядишь на солдата: фашист в него стреляет, командиры с него требуют, а он еще совсем желторотый, еще, должно быть, и целоваться не умеет, как твой Петр.
– Почему же мой? – Саша лишь слегка сдвинула брови.
– Ну, не буду. – Клава приласкалась щекой к выступавшей под одеялом груди подруги и, не поднимая головы, блеснула на нее уголком глаза. – А может, твой?
– Глупости. – Саша медленно покачала головой на подушке.
– И Андрей тоже не твой? – недоверчиво спросила Клава.
– И он тоже. – Саша улыбнулась.
– Конечно, Петр еще бычок, – задумчиво сказала Клава. – У него и глаза, как у бодливого бычка, но Андрей… – Она опять поиграла глазами.
– Что?
Клава потянулась сладким движением.
– И ты с ними с обоими ровная?
– Да, – подтвердила Саша.
– Видишь, какая ты. – Клава вздохнула. – А я так не могу. Знаешь, зачем я твои чулки надела? – Она пошевелила под собой ногой в хромовом сапожке.
– Не знаю.
– Не могу же я на свидание со старшиной в портянках идти, – опуская глаза, Клава потеребила угол серого солдатского одеяла.
– С Крутицким? – Саша удержала движение, вспомнив, как старшина предлагал ей в степи пересесть на его подводу. – А как же…
– Сердюков?
– Да.
– Он парень хороший. – Клава вздохнула. – Но к нему во взвод надо через всю балку ходить. А этот под боком.
– Клава! – предостерегающе сказала Саша. Ей послышалось шевеленье в том углу, где спала на своем топчане новенькая санинструктор Ляля.
– Эх, Шурка, разве тебе в такой обувке ходить? – Клава потрогала у топчана кончиком своего офицерского сапожка ее кирзовый сапог. – Нам, девушкам, и так на войне несладко, а ты еще сама себе тяжести прибавляешь. Я бы с твоей наружностью…
– Клава! – указывая глазами в угол землянки, строго повторила Саша.
Клава небрежно отмахнулась.
– Да спит она.
Но Ляля уже сидела на топчане, обхватив колени руками и глядя на них круглыми, расширившимися глазами.
– Вот что ты, Клава, наделала, – шепотом сказала Саша.
– Ничего я такого не сделала, – вставая с ее топчана и потягиваясь на носках, громко возразила Клава. – Ты бы посмотрела, как она за своим политруком глазами шьет.
– Ты сто сказала? – выпрямляясь на постели в белой короткой рубашке во весь рост, угрожающе спросила Ляля.
– Да пошутила я, – примирительно ответила Клава.
– Я не могу с вами вместе зить! – выкрикнула Ляля. И, спрыгивая с топчана, стремительно надевая на себя юбку и гимнастерку, она выбежала из землянки.
– Вот ты что, Клава, наделала, – укоризненно попеняла Саша.
– Пообтешется и будет, как все. – Клава заспешила. – Мне пора, а то мой старшина, ожидаючи меня, может всю тушенку съесть. – Она побежала к двери, но с полдороги вернулась и опять присела к Саше на край топчана. – Ты не подумай, что я какая-нибудь. Думаешь, он мне очень нужен? Да ведь он же баран, у него и глаза бараньи. – Она повела глазами так похоже на Крутицкого, что Саша рассмеялась. – Мне только интересно послушать, как он будет о своей горячей любви городить. А к своему Володьке я как была в полной сохранности, так и вернусь. Я ему, Шурка, каждую ночь на фронт письма пишу и реву, как дура, но он не отвечает. Может, пока я здесь себя для него берегу, у него там уже другая краля завелась. Что ж, только бы я потом не знала про нее. – И уже вставая с топчана, чтобы окончательно уйти, она вдруг с быстрым шепотком наклонилась к Саше: – И для капитана Батурина никогда не растает твоя ледышка? – Она дотронулась ладонью до той стороны груди подруги, где было сердце. – Ну, ну, не сверкай глазами. Ох, Шурка, Шурка, такие, как ты, замороженные, и уводят чужих мужей. Я, Шурка, люблю тебя, – Клава быстро поцеловала Сашу прямо в губы и отпрянула. – Я уже совсем пошла, а то… – Она снова повращала глазами, как Крутицкий.
После ее ухода Саша долго лежала на спине с открытыми глазами, слегка поеживаясь и смутно улыбаясь. Клава всегда вносила какое-то волнение в ее душу. Как будто пробегала по ней рябь. Это ощущение беспокоило Сашу, но она не могла бы сказать, что оно было ей неприятно. Все же она постаралась поскорее вернуть себя в привычное состояние холодной ясности, как это всегда умела делать, и для этого начала вспоминать, как в танцевальном зале и университете, когда ее постоянный партнер Виктор, забываясь, прижимался к ней, она, вскидывая на него глаза, насмешливо спрашивала: «Кто кого из нас ведет?», и он немедленно укрощался.
Она попробовала думать об университете, но мысли ее терялись и обрывались. Перед глазами промелькнуло исполненное непоколебимого достоинства лицо Крутицкого, потом вдруг откуда-то всплыло и надолго остановилось перед взором седое, но еще совсем молодое и всегда будто чем-то притененное лицо капитана Батурина. Особенно тогда, когда он, доставая из кармана оплавленные яхонтовые бусы, начинал перебирать их в пальцах. И при этом воспоминании у Саши, как всегда, когда она видела это, заныло там, куда только что дотронулась рукой Клава. Глупая… Саша еще больше натянула одеяло на подбородок. Капитан Батурин, несмотря на то что уже больше года прошло, как погибли его жена и маленькая дочь, никого и ничего вокруг себя не хотел замечать.
2
Капитан Батурин разговаривал на КП роты с Крутицким. У обоих были серьезные лица. И то, о чем они говорили, было очень серьезно.
Только что из батальона позвонил майор Скворцов и сказал, что, но неуточненным пока сведениям, немецкие авангарды вышли к западной окраине города. Судя по всему, противник попытается с ходу выйти к Волге. В таком случае батальон оказался бы отрезанным от остальных частей, занимающих оборону в городе на маленьком пятачке у самой воды.
– И наша рота оказалась бы на самой окраине этого пятачка, – пояснил Крутицкому капитан Батурин. Рассыпав на столе четырехугольные яхонтовые бусы, он перебирал их пальцами. Никто не знал его личной истории, и многим, в том числе Крутицкому, непонятной и странной казалась эта привычка капитана Батурина. – Но нам приказано эти сведения уточнить. – Капитан Батурин, быстро собрав на столе бусы, сжал их в горсть. Тотчас же он разжал ладонь, оставив их свободно лежать в руке. Крутицкий поднял бровь. Она казалась у него на лице большой скобкой, нарисованной тушью. – Вот зачем я вызвал Рубцова, – сказал капитан.
– Что же, – заметил Крутицкий, но больше ничего не сказал.
– Да, – вдруг улыбнувшись, сказал капитан, – я вызвал его одного, но, уверен, придут они вдвоем. Сейчас сами увидите.
У входа в блиндаж затоптались шаги.
– Входите, – крикнул капитан.
Дверь открылась, вошел Рубцов, за ним, отстав на шаг или два, – Середа.
Капитан бросил на Крутицкого быстрый взгляд, но, увидев лицо Петра, погасил улыбку. Будто на замечая его присутствия, обратился к Андрею:
– Есть данные, что немцы уже проникли на окраину. – Капитан высыпал из ладони бусы на стол. Они защелкали, сталкиваясь друг с дружкой. По его лицу пробежала тень, на секунду он остановился. – Надо проверить и посмотреть, что там есть у них. К-кроме этого – установить связь с правым соседом. – Капитан всматривался в лицо Андрея, смутно выступавшее из тусклого освещения блиндажа. За спиной Андрея пошевелился Петр. – Ясно? – глухим голосом спросил капитан, перебирая на столе пальцами бусы.
– Так точно, товарищ капитан: всё проверить и установить связь с правым соседом, – ответил Андрей.
– С вами пойдет… – другим голосом, и уже не заикаясь, начал Батурин.
Перебивая его, из-за спины Андрея выступил Петр.
– Разрешите, товарищ капитан…
– …пойдет Чердынцев, – повышая голос, сказал Батурин.
– Товарищ капитан…
– Можете идти. – Но когда Петр повернулся вслед за Андреем уходить, капитан окликнул его: – Середа! – Петр остановился, снова поворачиваясь к нему. – Вы пойдете в другой раз.
Когда их шаги уже затихли за дверью блиндажа, Крутицкий с удивлением спросил:
– Почему вы отказали Середе?
Что-то вроде сожаления промелькнуло и тут же скрылось в глазах капитана, когда он поднял глаза на Крутицкого.
– Как вам объяснить… Здесь надо будет все посмотреть, точно сосчитать, ничего не пропустить. Вот когда надо будет… – Но так и не договорив, капитан Батурин стал ссыпать из ладони в карман бусы, склонив побледневшее лицо и слушая, как они стучат друг о дружку.
Отпустив Крутицкого, капитан Батурин достал из планшета, развернул на столе свою карту и долго рассматривал ее. Рубцов с Чердынцевым должны были вернуться из разведки к ночи, но и без этого он, по ряду признаков, уже не сомневался, что отныне город с его улицами и переулками, с площадями, парками, вокзалами, цехами заводов и с каждым в отдельности домом становится фронтом. Войска, которые стянулись к нему со всего юго-запада, оказывались в черте смертельной угрозы и, став на оборону, нуждались в каком-то внутреннем обновлении. Разумеется, со всех точек зрения правильнее всего было бы заменить их свежими формированиями, но, судя по всему, у высшего командования пока не было необходимых резервов. Между тем переправы через Волгу уже оказались под ударами немецкой авиации. Теперь должен будет прибавиться к этому артогонь.
Капитан прислушался к шуму, донесшемуся из-за двери блиндажа. Разговаривали два голоса: мужской и женский. Нахмурившись, капитан подумал, что, должно быть, опять ординарец Василий завел с кем-нибудь из девушек роты шашни. По, прислушиваясь, он определил, что мужской голос принадлежал не Василию. Со старательным и чрезмерно твердым выговором русских слов он настойчиво допытывался у кого-то за дверью блиндажа:
– Ты мне говоришь не всю правду. Почему?
– Не могу я туда вернуться, – возражал вздрагивающий женский голос.
– Какой же, Ляля, у тебя… – мужской голос за дверью помолчал… – неуживчивый характер.
– Хорошо, если вы так говорите, я вернусь! – прерываясь, выкрикнул женский голос, и легкие быстрые шаги стали удаляться от двери.
– Ляля! – крикнул вдогонку мужской голос.
Дверь в блиндаж открылась, и с рукой на перевязи вошел Тиунов. Полуоборачиваясь к двери, он покачал головой в мерлушковой шапке:
– Такая маленькая, и такое упрямство.
– Ты где это пропадал, Хачим? – спросил капитан. – Я тебя уже давно жду.
– В первом взводе Сердюков опять запил, сукин сын, – не отвечая на его вопрос, сказал Тиунов.
– Из-за Клавы? – Капитан сделал движение к телефону, но Тиунов предупредил его.
– Не спеши. Она, конечно, виновата, но какой же он джигит, если из-за женщины совсем голову потерял? Сперва она ему закружила, а теперь за старшину взялась. Пришлось Сердюкова хорошенько пристыдить. От него я на переправу пошел.
– Мало тебе раненой руки, Хачим. Сам под бомбежку лезешь.
– Не может же, капитан, рота вторую неделю на одних консервах и на перловке сидеть. Сколько на переправе овец, капитан! Со всей степи согнали. Без корма и от бомбежки они все равно будут погибать. Только прикажи, капитан, Крутицкому быстрее поворачивать свой курдюк, и чабаны с радостью сколько угодно баранов отдадут. Ба-раш-ков, капитан, – Тиунов поцокал языком.
3
После разговора с капитаном Крутицкий вернулся с КП к себе в землянку, где он жил один, не считая ординарца Степанова, топчан которого стоял за перегородкой. По мнению Крутицкого, старшине, ответственному за все хозяйство роты, обязательно надо было иметь свою отдельную землянку, где мог бы стоять и сейф со всеми документами, который Крутицкий возил с собой в повозке.
– Степанов! – позвал он ординарца.
Степанов, маленький, весь заросший мохнатой бородой, вышел из-за перегородки.
– Никто не приходил? – спросил его Крутицкий.
– Нет, – ответил Степанов. Он был молчалив и двигался совсем бесшумно.
– На, почисть, – снимая китель, подал ему Крутицкий.
Степанов вышел из землянки, плюнул на щетку и с ожесточением заелозил ею по кителю. Он считал желание старшины роты держать при себе ординарца блажью, а для себя это занятие постыдным. И в роте уже посмеивались над ним, пеняя в глаза, что он отсиживается под крылышком старшины от войны.
Думая об этом и все больше расстраиваясь, он достал из кармана кителя пачку папирос, которые курил старшина, и, взяв одну, закурил. Накурившись, вернулся в землянку, держа перед собой за концы плечиков китель.
– Опять брал папиросы? – потянув в себя воздух, спросил Крутицкий.
Не ответив, Степанов прошел за перегородку. «Нет, обязательно нужно его заменить. Заелся», – посмотрев ему вслед, подумал Крутицкий.
Обвязав шею полотенцем и сев к столу, он придвинул к себе зеркало на ножке и стал бриться. Намыливаясь щеточкой, рассматривал себя в зеркале, надувая то одну, то другую щеку. Побрившись и смочив лицо одеколоном, надел китель и написал в Арзамас жене письмо, а потом открыл сейф, достал из него бутылку, колбасу, продолговатые и круглые банки с консервами, раскладывая все это на столе. Окинув взглядом стол, подумал, что Клава, которая обещала вскоре к нему прийти, будет довольна. Она любила поесть. Вспомнив, он опять открыл сейф и достал из него лимон.
Он не сразу услышал, как легкие быстрые шаги прошелестели от порога, и обернулся, когда они уже остановились у него за спиной.
– Клавочка, вы? – Она стояла перед ним, смиренно опустив ресницы и теребя в пальцах стебелек полыни. – А я, признаться, уже грешил на вас, думая, что вы не придете.
– Глупости, – усаживаясь на ящик из-под консервов, она поправила на коленях складки юбки. – Откуда у вас такое воображение?
– Что вы будете кушать? – он придвинул к ней столик, наблюдая за тем, какое это произведет на нее впечатление.
– О! – только и сказала она и, не заставляя себя ждать, придвигаясь к столу, деловито зазвенела баночками, вилками и ножами. Ее полные руки мелькали над столом, открывая консервы, нарезывая колбасу, намазывая на хлеб масло. Крутицкий, наблюдая за нею сквозь облако табачного дыма и сбивая с папиросы ногтем пепел, говорил:
– Старшина, конечно, не командир роты, а без него тоже ни полшага. Боеприпасы подвезти – он, раненые – на его шее, кроме того, всю роту одень, обуй и три раза в день накорми.
– Да, – с полным ртом невнятно сказала Клава.
– Выпьемте, Клава, за любовь. – Крутицкий налил из бутылки в стаканы вино и поднял свой стакан: – Между прочим, это портвейн.
– За любовь? – задумчиво переспросила Клава. – За нее можно выпить.
Чуть сдвинув брови, она медленно выпила из стакана все вино и, достав платочек из рукава гимнастерки, тщательно вытерла им губы.
– Вот это по-фронтовому, – похвалил Крутицкий. Придвигаясь к ней, он положил ей руку на плечо.
– Фу, какой вы надушенный, – отодвигаясь от него, сказала Клава. – Не уважаю, когда мужчины душатся.
– Клава, – низким голосом сказал Крутицкий.
– Мне уже пора, – вставая, сказала Клава. Желтые искорки вспыхнули у нее в глазах. – Меня могут хватиться.
– Скажете, вас вызвал старшина для уточнения списка выбывших из состава роты.
– Рубцова и Середу я уже обратно в список внесла, – возразила Клава, – а здесь у нас пока, слава богу, еще никто не выбыл. Нет, я уже засиделась у вас. Как-нибудь в другой раз.
Она прибежала в свою землянку и упала на подушку, всем телом вздрагивая от разбиравшего ее смеха. Саша и Лиля, которая за время ее отсутствия уже успела вернуться в землянку, с недоумением смотрели на нее.
– Между прочим, портвейн, – поднимая от подушки голову, голосом Крутицкого сказала Клава.
– Ну, а сто было дальше? – нетерпеливо спросила Ляля.
Саша взглянула на нее и вспомнила: «Пообтешется». Лялины глазки сверкали, маленький ротик приоткрылся.
– Дальше я поела всю колбасу и тушенку и отчалила. – Клава опять упала на подушку вниз лицом. Но в ее смех вдруг вплелись слезы. Саша положила ей руку на плечо.
– Что с тобой, Клава?
– Воло-одька уже полгода молчит, – поворачивая к ней заплаканное лицо, протяжным голосом сказала Клава. – Он уже убитый или…
– Успокойся, Клава.
– Я его, подлеца, знаю… А я, дура, сохну.
– Сохнешь? – улыбаясь, переспросила Саша, обнимая ее за полные круглые плечи.
– Сохну, с ожесточением повторила Клава. – Тебе хорошо, Шурка, улыбаться, ты зашнурованная вся. Ходишь между мужиками и не обжигаешься.
Тень скользнула по лицу Саши, но она молча отошла от Клавы, взяла на столе гребешок и стала причесываться. Клава вскочила с постели и, пробежав по полу землянки, стала ласкаться к ней щекой.
– Не обижайся на меня, Шура. И не слушай ты меня, когда я бываю такая злая. Обиделась?
– Не за что мне на тебя, Клана, обижаться, – ответила Саша. Зажав в зубах шпильки, она собирала сзади волосы, перевязывая их бархатной черной тесемкой.
– Нет, я вижу…
Должно быть, из-за того, что шпильки все еще были плотно зажаты в зубах у Саши, ответ ее прозвучал совсем глухо и невнятно:
– Ничего ты, Клава, не видишь.
4
«Препровождаю вам, генерал-полковник, приказ фюрера, – писал главнокомандующий армейской группой немецких войск фельдмаршал Вейхс командующему 6-й армией генерал-полковнику Паулюсу. – От себя могу добавить, что ваши действия в главной квартире расцениваются весьма высоко, и укреплению этого мнения особенно способствовал выход ваших гренадеров к Волге. Войска нашей армии показывают в битве за Сталинград готовность к действиям, далеко превышающим обыкновенную меру, и выдающийся наступательный дух. Выражаю свою признательность и благодарность за эти чрезвычайные достижения.
Я полагаю, что после рассечения сталинградской группировки, столь успешно проведенной вами, вся ваша личная проницательность, генерал-полковник, как и действия ваших офицеров и солдат, будут направлены на изоляцию и уничтожение окруженных групп по частям.
Рекомендовал бы вам вновь довести до сведения войск секретное воззвание Сталина к своей армии и разъяснить им все более выясняющееся из новых сообщений экономическое значение Сталинграда, чтобы каждому солдату на фронте стало ясно, какое большое значение имеет для русских потеря этого пункта. Такое указание окажет подбадривающее действие на войска и разъяснит им значение того успеха, которого мы добиваемся и который нас вскоре ожидает».
Уже далеко за полночь Андрей, заставив ординарца Василия разбудить капитана Батурина и доложив ему о результатах разведки, вернулся в свою землянку. Петр лежал на своем месте вверх лицом, но не спал, поджидая его. На скрип двери он мгновенно сбросил с лежака на пол ноги:
– Ну?
– Когда запрягешь, тогда и будешь нукать, – охрипшим, чужим голосом сказал Андрей, бросая на стол пилотку, вывалянную в желтой глине и сером цементе. Но, встречаясь с устремленным на него взглядом Петра, смягчился. – Отрезали.
Вскакивая с лежака во весь рост, Петр схватил его руками за плечи, глядя ему в глаза:
– Ты что? Что ты мелешь своим языком?!
– А то, что не только наш полк отрезали от дивизии, но и наш батальон от полка, – круто выворачиваясь из его рук, почти крикнул ему в лицо Андрей.
5
В дичающих без людей садах Придонья дозревал виноград. За месяц, как бросили сады их хозяева, повырастал в междурядьях бурьян. Сорная повилика обвила лозы. Стлались по земле жирующие чубуки, сорванные со слег ветром. В устоявшейся под листвой тишине раздавалась лишь трескотня сорок, слетавшихся в сады клевать уже поспевающие гроздья.
Тимофей Тимофеевич все дни после эвакуации колхоза из хутора безвыходно сидел дома. Смотрел из окна, как хозяйничает сорочье на курчаво одетом листвой склоне. На исходе месяца разыгралась низовка. До слуха Тимофея Тимофеевича доходил сухой треск подпиравших кусты деревянных опор. Рушились опоры, разваливались на четыре стороны лозы, подвязанные к слегам. Гибли сады. Дон шумел внизу, как идущий по степи поезд. За день буря повалила на землю все окраинные, подветренные кусты старого сада и затихла. К утру улеглась вода в Дону. Тимофей Тимофеевич оделся и вышел.
В старый виноградный сад надо было проулком подниматься через весь хутор от нижних, припавших к воде дворов до верхних, теснимых сбегавшими со склона зелеными чашами. На всем этом пути только один раз чье-то лицо белым пятном прилипло к стеклу в окне дома, мимо которого проходил Тимофей Тимофеевич, мелькнули испуганные женские глаза. Ни одна собачонка не выкатилась из-под калиток под ноги. Запустением веяло из-за заборов. Разросшаяся во дворах дереза свешивалась через плетни.
