Текст книги "Товарищи (сборник)"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
Лишь одна большая партия встретилась, которую конвоировал боец с автоматом. Он шел впереди далеко растянувшейся по снежной дороге колонны, не оглядываясь, в уверенности, что никуда уже не уйдут эти стадом бредущие за ним по дороге люди.
Петр и раньше слыхал, что заключенная в кольце окружения германская армия в Сталинграде давно уже съела не только все свои продовольственные запасы, но и всех лошадей и, терпя голод, дошла до полного разложения, но только сейчас увидел это своими глазами. Отвернув угол брезентового полога, он медленно провожал взглядом колонну пленных.
Сгорбись, они еле вытаскивали ноги из снега. Густым грязным мохом покрылись их лица. Из-под женских платков и нахлобученных на головы солдатских одеял сверкали глаза.
Больше всего Петра поразило это мрачное сверкание. Машина уже миновала колонну, но глазам его все еще чудились голодные огоньки, мерцающие из-под заиндевелых солдатских одеял и женских платков.
Буксуя, машина выезжала на обледенелое крутобережье. За мотором не было слышно выстрелов в городе. Но наверху, у разветвления до глянца натертых колесами дорог, шофер, повинуясь флажку краснолицей регулировщицы в полушубке, осадил машину, и сразу же надвинулись звуки боя: обвалистый грохот артиллерии, сорочья трескотня автоматов.
Спрыгнув на землю, Петр запахнул шинель. Жег ветер. У регулировщицы, чертившей по воздуху флажками красные и желтые круги, слезились глаза, она обмахивала их рукавом полушубка. К ней подошел толстый мужчина в синем пальто, спрашивая, свободна ли дорога на Тракторный.
– Вам куда именно? – заглянув в листок бумаги, осведомилась она.
– В отдел кадров, – сказал толстый мужчина.
– Значит, в дирекцию. Но фрицы еще стреляют, – с сомнением посмотрела она на его толстую фигуру.
Мужчина в синем пальто еще немного постоял около нее и потом решительно повернул направо.
– Не сбивайтесь с вешек! – вдогонку предупредила его регулировщица.
Подождав, пока она, помелькав флажком, пропустила сбившиеся на развилке машины, Петр спросил у нее:
– Как пройти к роте капитана Батурина?
– У меня записаны хозяйства покрупнее, – слезящимися глазами она заглянула в свою бумажку. – Вот какой-то подполковник Батурин есть, а капитана такого нет.
– Он седой, а лицо молодое, – пояснил Петр.
– Ну, милок, – девушка насмешливо округлила серые глаза. – У меня тут за день их тысячи проходят – и седых, и рыжих, и конопатых. Держись все время стрелок на стенах и на столбах, они дороги укажут. Если к подполковнику Батурину – к центру надо идти.
И опять замелькала красными и желтыми огоньками регулировочных флажков, стремительно поворачиваясь на месте.
Постояв около нее и посмотрев, как она безошибочно распоряжается встречными потоками машин на перекрестке, он направился к центру города, отыскивая свою стрелку. Конечно, подполковник Батурин мог всего лишь быть однофамильцем капитана Батурина, но все-таки это был след. На войне всяко может быть. В дни отступления находились капитаны и майоры, которые выводили из окружения целые полки и дивизии, а потом их так и оставляли командовать ими. И здесь, в уличных боях, ничего особенного не было бы, если бы капитан Батурин быстро получил повышение. За два месяца, которые пролежал Петр в госпитале, могли произойти большие изменения. Возможно, торопливо нарисованная на стенах и на столбах местами мелом, а местами черной краской надпись «Хозяйство Батурина» и приведет его к цели.
Но и ее лишь с большим трудом отыскивал Петр среди других стрелок и фамилий, поднимавшихся от Волги в город. Где только можно было, там и оставили их старшины подразделений или коменданты ушедших вперед частей: на стене, единственно уцелевшей от разрушенного дома, на железных дверцах ворот, стоявших посреди выжженного дотла пустыря, на стволе обглоданного артогнем дерева, а то и просто на камне. Бегло нарисованная стрелка «Хозяйство Батурина» часто терялась в путанице развалин, исковеркавших облик города. В поисках ее Петр то и дело возвращался назад, подолгу кружа вокруг одного и того же места.
Так вышел он на взлобье, овеянное резким морозным ветром. Оно показалось ему смутно знакомым. Ветер крутил над ним жесткие стружки снега, сажу. Петр отвернул уши выданной в госпитале теплой шапки. Взгляд его прояснялся: он все больше узнавал место, где оборонялась рота. Узнавал не столько по сохранившимся приметам, сколько внутренним чувством.
На месте дома, в котором немецкий офицер выстрелом из пистолета в упор ранил Петра, когда он впрыгнул в окно комнаты на пятом этаже, снегом присыпало большой курган из кирпича и щебня. Из кургана торчали рельсовые балки, ребра лестничных ступенек, вся примыкавшая к дому улица лежала в крошеве обломков.
На перепаханном снарядами и взрыхленном фугасками взлобье не оставалось ни клочка земли, где могла бы удержаться рота. Но Петр уже знал: она все-таки удержалась. Жадно всматривался он в присыпанные снегом очертания пятачка, который занимала рота. Отсюда она, должно быть, и пошла вперед.
На перекрестке разбитых улиц, у трансформаторной будки, каким-то чудом уцелевшей в огне, еще одна регулировщица, с раскрасневшимся от ветра лицом и с прядями заиндевелых волос, выбившихся из-под серой ушанки, безраздельно властвовала над потоком людей и машин. На открытом на все четыре стороны пятачке нестерпимо жег ветер, давил мороз, а она в перешитой из солдатской, в талию, шинели и в аккуратных хромовых сапожках, как заводная, круто и стремительно разворачивалась на месте, мелькая флажками так, что они сливались в сплошную желто-красную радугу. Петр подождал, внимательно глядя на нее, и, когда она на короткое время расправилась с бурным многоголосым потоком, подошел к ней:
– Клава!
Отмахнув флажком упавшую на лоб изморозную прядь, регулировщица ничуть не удивилась ему, как будто они расстались только вчера.
– Из госпиталя, Середа? – Ресницы у нее тоже были белыми и лохматыми, а из-под цигейкового меха серой шапки выглядывали пунцово красные мочки ушей, потому что она не отворачивала шапку. – А мы только вчера вспоминали тебя с… – Не докончив, она взмахнула флажками и мгновенно повернулась к Петру спиной, разряжая перекресток, который опять успели запрудить танки, автомашины, телеги, люди. Обтекая трансформаторную будку, они сходились к ней на перекрестке с четырех сторон и расходились от нее на четыре стороны. – Подожди! – становясь к Петру боком, крикнула она ему через плечо. И властным взмахом, пропустив большую машину с солдатами к центру города, опять поворачиваясь к Петру лицом, откинула флажком со лба серебряную прядь.
– С кем? – настойчиво спросил у нее Петр.
– С Шуркой. – Клава как-то вскользь взглянула на него и тут же отвела глаза, поднимая в руке флажок.
– Где она? – тщетно стараясь преодолеть шум струившегося мимо них потока, крикнул Петр.
Но перед ним уже опять была только ее спина в перешитой по талии солдатской шинели со стремительно вспыхивающими и гаснущими вокруг нее красными и желтыми кругами. На мгновение опять оказавшись к нему лицом, она только и успела ответить:
– По стрелкам держись. – И, развернувшись, как заводная, вокруг оси, крикнула уже вдогонку ему – Но она уже не Волошина, а Батурина… – шум потока поглотил ее слова.
41
Прорубленная солдатскими лопатами в мерзлой супеси и в ракушечнике траншея, петляя среди развалин, поднималась к центру города, откуда все явственнее наплывали звуки боя. Все чаще над ней проносились осколки. Отчетливо потрескивали впереди очереди автоматов.
Дальше – чаще стали ответвляться от большой траншеи другие, более узкие ходы сообщения. Но Петр держался главного ствола. В стволе и в его отростках все оживленнее становилась суетня. Обгоняя Петра, проходили быстрыми шагами бойцы и командиры подвижного резерва. Пересекали главный ход связные. Шли навстречу раненые.
Двое, останавливаясь в проходе, попросили Петра свернуть им цигарки. Пока он слепливал им козьи ножки, они смотрели на его пальцы голодными глазами. У одного, густо обсеянного крупными веснушками, рука была ранена у самого плеча. Другому – молодому, с желтыми, как выжатыми, щеками – раздробило локоть. У обоих порожние рукава шинелей были заправлены в карманы.
Петр раскурил им цигарки от своей зажигалки, и раненые похватали их, окутываясь дымом. Глаза их, затуманенные болью, просветлели.
– До хозяйства Батурина далеко? – спросил Петр.
– Смотря куда тебе, – с перерывами между затяжками ответил раненый с веснушками. – Хозяйство Батурина – целый полк. Если тебе в батальон Перепелицына – поворачивай налево. Если к Тиунову…
– К Тиунову! – обрадованно подхватил Петр.
– Еще немного пройдешь – и направо. Батальон Тиунова впереди других ушел, – сказал раненый, явно довольный тем, что ему удалось навести Петра на след его части.
Все больше суживаясь, ход сообщения вводил Петра прямо в тот самый треск автоматов и разрывы гранат, которые он слышал издали. Навстречу прошла новая группа раненых со свежеокрашенными кровью повязками. Их сопровождала девушка в ушанке и в длинной, не по росту, шинели.
Теперь, судя по всему, до роты оставались десятки метров. Однако они оказались и самыми трудными. Вскоре ход сообщения оборвался, последний отрезок пути надо было перебегать в промежутки между разрывами мин через угол пустыря до кирпичной стены, под прикрытием которой окопалась рота. Петра обогнал связной с КП батальона. Немецкие минометы засевали пустырь из окон длинного серого склада, стоявшего на другом краю пустыря. Вдруг обогнавший Петра боец поскользнулся на обледенелом пустыре и упал ничком, широко раскрыв руки, обнимая землю. Добежав до него, Петр перевернул его вверх лицом, но тому уже не потребовалась никакая помощь. Подобрав его автомат, Петр побежал дальше.
Он нашел Андрея под кирпичной стеной, единственно уцелевшей от какого-то большого здания. Стоя на коленях, Андрей выламывал ломом в стене амбразуру. Голова и плечи его запорошены были красной пылью.
Только на секунду он скосил зрачки в сторону Петра, улыбнулся и опять стал выламывать в кирпичной стене ломом амбразуру.
42
Перед рассветом на укрытых рогожей розвальнях туго скрученное телефонной проволокой окровавленное тело Тимофея Тимофеевича привезли на Дон и свалили у проруби.
Падал снег. Прильнув к склону бугра, спал хутор. Ни боли, ни всего своего тела Тимофей Тимофеевич уже не чувствовал после того, как его всю ночь и Гришка Суслов, и сам комендант Зельц били в комендатуре палками и переплетенными сталистой проволокой плетями, допытываясь, что за человек скрывался у него в доме и где он теперь. Окатывая его водой, когда он падал, они ставили его на ноги и опять били, пока он окончательно не впал в беспамятство.
Не слыхал и теперь Тимофей Тимофеевич ничего из того, о чем переговаривались у проруби хуторской полицай Степан Арьков и Лущилин.
– Пудов на шесть был, – подтягивая его за плечи к проруби, говорил Арьков.
– В двадцать седьмом, когда мы за межу сцепились, он сунул меня кулаком – и кутнего как не бывало.
До сознания Тимофея Тимофеевича дошло лишь одно слово «был», и его поразил не страшный смысл, заключавшийся в нем, а лишь несоответствие его с тем, что он еще чувствовал и сознавал, лежа у края проруби.
Лед подтаивал под его телом, а из проруби знакомо дышало на него Доном. Один глаз у Тимофея Тимофеевича вытек, а другой затянула опухоль. Все-таки ему удалось разомкнуть залипшее кровью веко. За островом только смутно начинало розоветь небо. Издали казавшиеся совсем маленькими, домики хутора сплошной грудой чернели на заснеженном склоне. Свой дом среди них Тимофей Тимофеевич так и не смог разглядеть.
Он слышал под собой движение воды в Дону и узнавал передававшиеся по льду знакомые удары.
– Близко уже, Иван Савельевич? – с беспокойством спрашивал Арьков.
– Кони справные. Махнем прямо по Дону, – отвечал Лущилин.
Шаги их подошли и остановились у головы Тимофея Тимофеевича.
– Уберем станичника, – деловито сказал Арьков.
Сделав последнее усилие, Тимофей Тимофеевич тяжело повернулся и через край проруби сам скатился в Дон.
43
Полк Батурина, довершавший с другими частями армии на берегу Волги уничтожение окруженного противника, перебрасывался на машинах в район боев, которые перемещались к низовьям Дона.
После морозов легла в степи оттепель. Взорам солдат, вырвавшихся из тесноты уличной войны, открылись взъерошенные ветром гривы лесных полос, круговины земли, мокро черневшей сквозь снег на южных склонах.
К подножиям бугров, тянувшихся по крутобережью Дона, тесно прижимались хутора и станицы. На левом, низменном берегу, как врисованный тушью в край неба, чернел лес.
Ехавший в кузове трехтонки Петр первый заметил перемену в поведении Андрея. Чем ниже спускалась их колонна машин по правобережью Дона, тем ощутимее становилась она. Андрей бросался в кузове к одному и к другому борту, вытягивая голову через кабинку шофера, забегал взглядом вперед, за перекаты дороги. Иногда он вдруг зажмуривался и прикрывал глаза рукой, как бы не веря тому, что видит. Ему казалось, что колонна тащится по дороге чересчур медленно, и он сердито говорил Петру:
– Как на быках.
Когда же колонна, растягиваясь, стала огибать излучину Дона, волнение вдруг сломило его, и он заснул, опустившись на дно кузова. Прислонился спиной к кабинке шофера, держась руками за ствол поставленного меж колен автомата, и, уткнув подбородок в грудь, спал, слегка болтая головой из стороны в сторону. Но и во сне с его лица не сходило растерянное, беспокойное выражение.
К ночи завьюжило. Ветер понес из степи снег, мгновенно заметая впереди колею. Рукава автомобильных фар слепо блуждали по задымившейся поземкой степи, упираясь в белое бездорожье. Солдаты, соскакивая с машин, лопатами разгребали снег, на руках выносили машины из сугробов.
Командир ведущего полковую колонну батальона Тиунов решил посоветоваться с командирами рот. Собрались в затишке, за кузовом «студебеккера», принимающего на себя удары ветра.
– По приказу мы к утру должны догнать дивизию, – сказал Тиунов.
– Если так будем ползти, то и к вечеру не догоним, товарищ майор. – Заметил командир второй роты Перепелицын.
– Мои люди тоже выбились из сил машины толкать, – заявил лейтенант Батурин. – Лучше заночевать в первом же населенном пункте, а там к утру и вьюга утихнет.
Подсвечивая себе ручным фонариком, Тиунов заглянул в карту-десятиверстку. В полукружье раздвинувшего метельную тьму желтого света его губы, читающие надписи на карте, шевелились.
– Все есть, а дорог нету. – Он сердито сложил карту.
– К этой карте – компас и двух колхозников, – уныло сострил Крутицкий.
Тиунов секунду смотрел на него, что-то соображая.
– Вызовите ко мне Рубцова.
Петр едва дотолкался спавшего младенческим сном Андрея. Не успел еще он окончательно проснуться и тогда, когда Тиунов уже с надеждой спрашивал у него:
– Я не ошибся, Рубцов, по-моему, ты где-то в этих местах отпрашивался из роты домой?
– Не ошиблись, товарищ майор.
Ослепленный светом ручного фонарика, Андрей часто и растерянно моргал глазами.
– Тогда садись в первую машину рядом с шофером и веди колонну, – облегченно сказал Тиунов. – Будем ночевать.
Прорубь уже подернуло пленкой тонкого льда, сквозь который синела вода. Но под свежим снегом еще не совсем замело лужицу набежавшей у проруби крови. Широкая санная колея, обогнув прорубь, убегала по зимнему Дону среди крутых яров к низовьям.
Ветер шевелил жесткие курчавые волосы Андрея. Неизвестно сколько бы он еще простоял у проруби, если бы за ним не пришла мать.
По морозному утреннему воздуху все громче разносились голоса и выстрелы выхлопных труб. Среди домиков, прижавшихся к склону бугра, началось движение. Переночевавшая в хуторе колонна выступала.
На Юге
Роман
1
Генерал-майора Милованова шифровкой вызвали в штаб фронта. Шифровку принесли на офицерский ужин, устроенный в станице Слепцовской но случаю гизельского успеха в ноябре[10]10
Поражение кавказской группировки немцев под Владикавказом в районе Гизель – Новая Саниба в ноябре 1942 года.
[Закрыть]. Окна школы, в которой собрались офицеры, изнутри были заставлены листами картона, но полосы света, вырываясь из щелей, распарывали темноту. За окнами шумели голоса, раскатывался смех. Поодаль от школьного крыльца вперемешку стояли отечественные «эмки», трофейные немецкие «мерседесы», американские «виллисы». Посыльный с шифровкой, открыв дверь в большой зал, нерешительно остановился на пороге. Волны света хлынули ему в лицо.
В просторном зале стояли длинные столы под белыми скатертями, заставленные тарелками и бутылками. На дальнем краю вокруг командующего Северной группой войск Масленникова сбилась офицерская молодежь. Ближе к дверям теснились полковники и генералы. Сверкали в свете ламп ордена. Молодым, многие из которых только нашили себе полковничьи и генеральские знаки, недоставало осанки, присущей старшим по возрасту и по стажу. Густой, привыкший командовать бас покрывал шум:
– Горбом чины добывались. Семь шкур с тебя сдерут, пока новую лычку пришьют. Чтобы в старшие унтеры выслужиться, три года надо было лямку тянуть, если не все пять. И в Красной Армии я до командира дивизии двадцать лет по лестнице лез! Влезешь на ступеньку и оглядываешься. Теперь же можно лечь спать майором, а проснуться генералом. Достаточно выиграть бой под каким-нибудь хутором Пупыркиным.
– Как вы сказали, Александр Степанович?
– Под Пупыркиным, – повторил обладатель баса, тучный седенький генерал. Бравируя, он поглядел по сторонам.
Вокруг засмеялись.
На другом конце стола молодой полковник, изогнув короткую кирпично-красную шею, жаловался командующему Северной группой войск Масленникову:
– Я посоветовал ему все орудия стянуть к роще и ударить по шоссе, но он наотрез отказался. Почему? Я тоже спрашивал у него: почему? Он ответил, что… – полковник расстегнул воротник кителя, – достаточно уже послужил, чтобы выслушивать советы свежеиспеченных стратегов. Я попытался доказать ему, что атаковать село в лоб, по меньшей мере, бессмысленно, решало именно шоссе, но он повернулся ко мне спиной…
Масленников слушал, наклонив коротко остриженную голову. На губах его блуждала улыбка, говорившая, что ему давно известны и эти соперничество и ревность, вечный спор старого с молодым, привычного и устоявшегося с беспокойным, пугающим новизной.
В табачном дыму маячили разгоряченные лица, Милованов сидел по правую руку от Масленникова и беспрерывно доставал из портсигара папиросы, но не курил, а ломал их в пальцах, как стебли сухой травы. От двух выпитых стаканов кизлярского вина в голове слегка кружилось.
– Это же квасок, виноградное, сухое, – сидевший рядом член военного совета Фоминых еще подливал в его стакан из бутылки.
Глаза Милованова пробегали по освещенному задымленному залу, и настроение сидевших за столами людей теплыми токами передавалось ему, охватывая сердце. Хмель первого успеха под Владикавказом, незримо витавший над головами сидевших в зале и ходивших от стола к столу людей, пьянил их больше, чем вино, а сознание причастности к нему придавало их чувствам особый оттенок праздничности. Но еще больший блеск настроению сообщало сознание того, что, наконец, он наступил, этот долго ожидаемый момент, и теперь пришло время облегчить груз нравственной тяжести, лежавшей на плечах и пригибавшей к земле так, что нельзя было прямо взглянуть в глаза людям. «Пора», – передавалось в улыбках и взглядах, в словах и в движениях сидевших за столами офицеров и генералов и сновавших взад и вперед связных и оперативных дежурных.
– Теперь пойдем вперед, – перегнувшись за спиной Милованова, сказал молодой полковник, обнажая в улыбке белые крупные зубы.
– Главные известия надо ждать с Волги, – вполголоса бросил Масленникову член военного совета Фоминых. Масленников значительно взглянул на него. Тот, не мигая, открыто выдержал его взгляд.
Бесшумно входили и выходили адъютанты с тем обычным выражением на лицах, которое говорило, что это они, а не их начальники, имеют больше всего отношение к выигранному сражению.
– Под Пупыркиным, – повторил в дальнем углу стола седой генерал, тяжело откидывал на спинку стула свое тело и расстегнув китель, из под которого выглядывал угол белой сорочки.
– Гизель тоже не ахти какая столица, десятка два мазанок, а без него бы нам Владикавказа не уберечь, – подавшись через стол и сощуривая серые, казавшиеся в этот момент черными глаза, бросил сквозь шум Милованов.
Он сказал это негромко, но его услышали. Все оглянулись на него, сидевшего в самом углу зала в облаке дыма, – темнолицего и совсем молодого для генерала, с прищуренными глазами, затаившими черт знает какой блеск.
– Ну, Гизель, Гизель – совсем другое дело, – присмотревшись к этим глазам, сказал тучный генерал примирительным тоном.
– Туда немцы армию стянули, – подсказал молодой полковник.
Оробевший посыльный стоял на пороге с шифровкой в руке. Ближайший от двери генерал в расстегнутом кителе поманил его к себе пальцем.
– Кого тебе?
– Милованова, – перегибаясь и потрогав висевшую на боку кожаную сумку, сказал посыльный.
– А-а… – генерал небрежно указал рукой в угол.
Милованов вопросительно взглянул на остановившегося возле него посыльного и, взяв у него телеграмму, раз и другой пробежал ее глазами. В лице у него что-то дрогнуло.
– Не секрет? – заглядывая в телеграмму, поинтересовался Масленников.
Передавая ему голубоватый листок, Милованов наблюдал за выражением его лица. «Знает?» Он хотел спросить, но удержался по старой привычке ничего не спрашивать у начальства до того, пока оно само не сочтет нужным сказать. Масленников читал со скучающим видом. «Знает», – уверился Милованов.
Шифровка перешла к Фоминых и от него вернулась к Милованову.
– Разрешите ехать? – поднимаясь из-за стола, спросил Милованов.
– Да, поторопись, – Масленников протянул ему руку.
– Не по пословице, с бала на корабль получается, – сострил Фоминых.
В школьных сенях дежурный помог надеть шинель, распахнул дверь на крыльцо. Ослепила темнота. Застегивая шинель, Милованов постоял на крыльце, всматриваясь. На южной окраине неба, за полукругом обступивших станицу черных тополей, мягко светился горный хребет. Правее в небе смутно трепетали розовые зарева. Оттуда натекал плотный артиллерийский гул.
«Под Эльхотово», – определил Милованов.
Слева, снизу, приходил шум Терека, стесненного ущельем.
«Где воюем!» – уколола мысль.
– Зоя! – крикнул Милованов.
Черная «эмка», разбрызгивая грязь, отделилась от стоявших в отдалении машин и, очертив полукружье, круто развернулась у крыльца. Лязгнула дверца.
Садясь в машину и заворачивая внутрь полу брошенной на спинку сиденья черной лохматой бурки, Милованов спросил:
– Откуда ты себе такое странное имя добыл? Всем человек как человек, а зовут тебя, как барышню.
– Крестили Зиновием, а и семье звали Зоей, – охрипшим от сна голосом ответил шофер.
Дорога круто поднималась в горы, то прижимаясь к скалистой стене, то соскальзывая к самому обрыву и как будто все время заматываясь вокруг одной и той же вершины, которая ближе других выступала из ночи на светло-синем небе. Покачивало на рессорах. Милованов дремал, закутавшись в бурку. Проснулся оттого, что застыли ноги. Сквозь стекла внутрь кабины струился чистый, голубовато-белый свет вечных снегов, лежавших справа и слева от дороги. Зубчатый главный хребет был совсем рядом. Протяни руку – и достанешь..
– Крестовый перевал, – затормозив, сказал шофер. Милованов вышел из машины, разминая затекшие ноги.
Ночь опахнула сухим морозным воздухом. С тихим шорохом падал снег, вспыхивая и потоках света фар.
Внизу непроглядно простиралась ночь, и там где-то во мгле осталась черта фронта. Уже не слышно стало шума Терека, вдоль которого бежала она.
«Как живут за этой чертой люди? Не разуверились ли еще? Ждут?»
Тупо заныло сердце. «Здесь же реже воздух», – вспомнив, заключил Милованов. Быстрыми шагами пошел назад к машине.
Весь остаток дороги не сомкнул глаз. Справа над дорогой все время нависала громада Казбека, слева угадывался отвесный обрыв. Них ни снега кружились впереди машины.
2
В штаб фронта приехали утром. Адъютант с припухшим, покрытым тенью серой усталости лицом пошел доложить командующему фронтом. Мягкий темно-малиновый ковер скрадывал шаги. В приемной устойчиво держался запах табака и еще чего-то тонкого и пряного, чем пахнет только на Кавказе. Было еще рано, лишь один полковник в черной кубанке с белым верхом и в синем, откинутом на спину башлыке, должно быть, дожидаясь приема, дремал, уронив голову на подоконник.
За окном по светло-голубому небу пробегали табунки облаков, надвигаясь на вершины гор и как будто надламывая их. Казалось, вот-вот они рухнут.
Дверь в кабинет командующего фронтом была приоткрыта. Милованов слышал, как знакомый, хрипловатый голос сказал:
– Зови.
– Входите, – открывая дверь и сторонясь, сказал адъютант.
– Разрешите? – останавливаясь на пороге, спросил Милованов.
– Да, да, – нетерпеливо повторил командующий.
Он стоял спиной к двери и, зажав в руке большой, толстый карандаш, приподнимаясь на цыпочки всем своим большим, тяжелым туловищем, тянулся к карте, которой была завешена стена кабинета. По карте справа налево и сверху вниз бежала красная черта, изгибаясь, завязываясь в узлы и опять расправляясь, делая порой резкие скачки и повороты. Ее пересекали красные и синие стрелки; вся карта была испещрена этими стрелками, кружочками и флажками, которые горели на ней в лучах заливавшего стену утреннего солнца. На столе лежала другая карта, поменьше. Командующий отвернулся от стены и наклонился над ней. Кивком головы поманил к себе Милованова.
Милованов остановился сбоку, заглядывая через его плечо. Командующий был выше его, и Милованову надо было вытягивать шею, чтобы увидеть через его плечо карту. Приподнимаясь на носках, он скашивал глаза на спутанные седеющие волосы и бессонное отечное лицо с рыхлой кожей. На секунду вдруг представил себе этого человека совсем другим – с черными пушистыми усами, каким знал его в молодости в Первой конной.
Карандаш командующего бежал по карте, и Милованов неотступно следил за ним, ожидая, что он пробежит вдоль Терека до низовых станиц и здесь остановится. Но он отвесно поднялся вверх и, минуя желтые прикаспийские степи, обогнув Астрахань, круто скользнул по Волге влево до самой излучины, где она почти сходилась с дугой Дона. Здесь бег карандаша оборвался, но ненадолго.
Командующий, впервые отрывая от карты глаза, вкось поднял их к Милованову и резко отчеркнул междуречье с двух сторон стрелами. В самой глубине донских степей он вдруг сомкнул их.
– Началось? – почему-то шепотом спросил его Милованов.
– Идет уже второй день. Окружение группировки Паулюса…
– Завершено? – быстро спросил Милованов.
– Горяч, – командующий усмехнулся и, разогнувшись, обошел вокруг стола, опустился на подушку черного кожаного кресла. – Садись, он указал на другое, точно такое же кресло, стоившее напротив. Впрочем, скоро мешок будет завязан. И даже не мешок, а, как говорят на Дону, целый чувал.
– Значит, и мы… – осторожно начал Милованов.
– Догадлив, – командующий рассердился. Немцы теперь начнут удирать отсюда. Между Сталинградом и Ростовом совсем узкий проход и он может захлопнуться. Есть уже первые симптомы. Двадцать третья дивизия ушла в район Котельниково. Туда же уехал и сам Манштейн[11]11
Манштейн – командующий гитлеровскими войсками на Северном Кавказе. После окружения сталинградской группировки Паулюса был поставлен Гитлером во главе бронированного кулака, который, наступая в направлении Котельниково, должен был извне прорвать кольцо окружения.
[Закрыть]. По всей видимости, здесь они попытаются нанести удар с фланга. И мы должны их…
– Упредить?
– Именно ото я и хотел сказать. Могу сообщить: в Ставке не только надеются, но твердо считают, что нажим здесь должен сковать их маневр и облегчить задачу нашей армии там. Главное – не дать оторваться. – Встав с кресла, командующий обошел стол и, вынув из ящика лист бумаги, протянул Милованову – Читай.
Вернувшись в кресло и положив руки на кожаные подлокотники, склонив голову набок, он стал молча смотреть, как Милованов, держа лист в руке на отлете и чуть откинув назад смуглую, будто отлитую из темного чугуна голову, прищуренными глазами пробегает строчки:
«Сформировать Донской казачий кавалерийский корпус в составе 1-й и 2-й гвардейских Донских казачьих дивизий, 6-й кавалерийской… и частей усиления. Командиром корпуса назначить генерал-майора Милованова…»
За окном все так же бежали облака, наступая на белые вершины хребта, величаво сиявшего в лучах утреннего солнца. Ярче разгорались огоньки флажков, усеявших карту. В дверь заглянул адъютант, удивленный тишиной в кабинете.
– Ну как, доволен? – пошевелив свое грузное тело на пружинах, спросил командующий, которому уже надоело сидеть молча. И сердито попенял: – Что же ты? Или, может быть, нет?
Черные строчки прыгали перед глазами Милованова: «…корпус… в составе… и частей усиления…»
И его мысль уже заработала в этом одном направлении. Нет, он никогда не задавал себе вопроса: доволен или недоволен? О чем спрашивает этот опытный и хитрый человек, который хорошо знает, что здесь не может быть двух ответов? Приказ есть приказ. Что за корпус ему дают и что скрывается за словами «частей усиления»? Кто командует дивизиями и полками, как одеты, обуты люди? Конец ноября, нужно подвезти фураж, поставить лошадей на зимнюю подкову. Милованов вспомнил, что рассказывали ему о гололедице в этих местах. Разумеется, все упирается в людей. По какому образцу формировался корпус, или он только называется казачьим? Ясно, что его сразу введут в бой, и все придется утрясать в движении, на марше. На кого из командиров дивизий можно рассчитывать больше, а на кого меньше?
– Чаю! – громко крикнул командующий в раскрытую дверь кабинета. Разгадывая сомнения Милованова, пояснил: – Первой дивизией командует Сергей Ильич Рожков, урюпинский казак. Летом под Кущевкой его казаки тринадцатую танковую дивизию немцев хорошо потрепали. Второй – Шаробурко. Его на коротком поводу держи. Шестой – Мирошниченко Кузьма Романович. Он у меня перевалы прикрывал, с тирольскими стрелками лицом к лицу. Выстоял. У них с Рожковым, похоже, ревность. Комиссара пришлю тебе, начштаба. Есть у меня здесь один полковник на примете. Я его тоже вызвал.
Ординарец, неслышно ступая по ковру, принес на подносе два стакана чаю. Командующий придвинул один стакан Милованову и, отхлебнув из своего стакана, спросил:
– Ты командира четвертого кубанского корпуса генерал-лейтенанта Гусаченко знаешь?
– Слыхать слыхал, – придерживая стакан на блюдце на весу, покачал головой Милованов.
– Со временем узнаешь, – загадочно сказал командующий. – Вы теперь с ним соседи. Узнаешь, – повторил он и встал, отодвигая кресло. – Засиделся я с тобой. А тебе надо уже на месте быть. На аэродроме тебя ждет самолет, полетишь в Кизляр. Погоди! – крикнул он пошедшему к двери Милованову. – Первоконникам из своего корпуса от меня привет передай.
