Текст книги "Товарищи (сборник)"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)
– Прочел я на днях книжку генерала танковых войск Егорова. Сущая правда о войне. Не с высоты нынешнего своего звания пишет и рассуждает о ней, а как человек, который сам командовал танковым батальоном и полком. Всего хлебнул. Поэтому – веришь. Чтобы люди верили слову о войне, надо, чтобы пишущий тоже верил и знал о ней не из чужих рук, а… – и Шолохов закончил разговор об этом жестом, как будто бы взвешивая на ладони слово.
Все так же много читает книг наших и зарубежных писателей, сетует, что мало еще хороших переводов. И – снова о хлебе, о земле, о жизни и судьбе тех, кто пашет ее, убирает на ней урожай. Немедленно требует уточнения:
«Сколько?», услышав от Булавина, что в Вешенский район идут из других мест на уборку комбайны. Еще и еще убеждаешься, как повседневно прочна у него связь с «районщиками» и как неотделим он от жизни всех тех людей, которые живут рядом с ним и вокруг него на донской земле. Но и только ли на донской?!
И уже под конец нашей встречи, узнав, что прямо отсюда, с берегов северного Дона, мне предстоит ехать на Пензенщину, на берега Суры, он остается верен себе:
– А как там у них с хлебом? Ермину, земляку, поклониться прошу.
Знаю, что, когда я буду передавать эти слова пензенскому секретарю обкома Л. Б. Ермину, который прежде работал секретарем райкома на Дону, над полями Донщины уже будет слабеть этот все побеждающий запах хлеба, а на берегах Суры он только начнет взлетать с комбайновых загонок и с токов, набирая силу.
Но пока он еще безраздельно властвует над этой шолоховской степью. И на обратном пути из Вешенской до Миллерово то и дело встречно вспыхивают в ночи сквозь сетку дождя огни комбайнов, идущих в северодонскую глубинку из южных районов области и других мест страны на уборку. А когда вышним ветром разрывает над головой тучи, в прорехах между ними вспыхивают и мигают на густо-синем небе зеленые, крупные звезды. Звезды детства и юности, верности и любви.
Ох, и много же повидали они на этой, «нержавеющей кровью политой» земле, чью былую и нынешнюю славу вперемешку стерегут могилы подтелковцев, Давыдова и Нагульнова, героев-пехотинцев, героев-танкистов и героев-артиллеристов, в упор сокрушавших на этих рубежах родины «Тихого Дона» танки врага. Но теперь не танки, а комбайны идут по этой земле, ведомые детьми и внуками героев, приумножающими их славу. Мимо танка-«тридцатьчетверки», взметнувшегося на цоколе там, где наша гвардейская армия громила кружилинскую группировку фашистов. Многое повидали эти звезды-звездочки, выглядывающие из-за краешков туч, разорванных вышним ветром. Но вечен их свет. И уже не гулом, а ласковым шелестом отзывается на печаль сердца этот колосистый разлив, рассекаемый лезвием дороги, смоченной неурочным ночным ливнем.
На станции Миллерово
Есть такие с виду совсем неприметные кружки «на карте генеральной» нашей Родины, при встрече с которыми не остаются равнодушными ни взор, ни сердце.
Да, это отсюда, в полутораста километрах от станицы Вешенской, пересев с лошадей в вагон почтового поезда, увозил он пятьдесят лет назад в Москву рукопись первой книги своего «Тихого Дона».
Ему тогда шел двадцать третий год. И та, вместе с которой он считывал перед этим по ночам рукопись с черновиков, была еще в возрасте Аксиньи, которую Григорий Мелехов только что оставил с протянутыми вслед ему руками на развилке дорог в степи, уходя из панского имения Ягодного в хутор Татарский.
Всего на две или три минуты притормаживал тогда на маленькой степной станции зеленовато-серый поезд с прицепленными к нему красными теплушками, и даже быстрые миллеровские ребятишки, которые зарабатывали себе на кино и на мороженое продажей газет, едва успевали за это время пробежать по двум-трем вагонам, выкрикивай: «Правда», «Известия», «Молот»! – или же прямо с перрона сунуть в обмен на медяк газету в руку, протянутую из открытого окна вагона. Знал бы тогда мой далекий миллеровский друг, а ныне алма-атинский инженер-монтажник Юра Каширининов, кто, оказывается, иногда протягивал к нам руку за газетой из окна вагона, поощрительно улыбаясь молодыми веселыми глазами из-под курчавого курпея своей низко срезанной полупапахи.
С того самого дня, как уезжал он отсюда с рукописью в фибровом чемодане, вот уже пятьдесят лет наш народ из шестидесяти лет своей жизни при Советской власти живет, не разлучаясь с его «Тихим Доном». И, припадая к его струям, к лазоревому стремени, повседневно встречаясь с Григорием, Аксиньей, Натальей на страницах многократных и многомиллионных изданий, по радио, в театре, на экране, все никак не может до конца утолить свою жажду общения с ними, все глубже и пристальнее всматриваясь в них и каждый раз открывая их для себя за ново.
Вот и сегодня утром мне непременно нужно было успеть к его приезду на станцию Миллерово, к поезду «Тихий Дон», с письмом кинорежиссера Сергея Бондарчука:
«Решил экранизировать великое произведение „Тихий Дон“. Но, едва лишь ступив на миллеровский перрон, я тут же и убеждаюсь, что разговор об этом нужно будет отложить до следующей встречи. На перроне станции Миллерово совсем тесно от людей, а они все подходят к прибытию „Тихого Дона“».
Вот, казалось бы, и давно уже пора землякам Шолохова привыкнуть к тому, что они повседневно живут с ним рядом, бок о бок, но они не привыкли. И всегда как-то не по себе бывает им, когда он надолго отлучается с Дона, тем более если узнают они, что причина его отлучки – болезнь. Поэтому и не могут пропустить случая своими глазами убедиться, что он снова на ногах. И хоть издали взглянуть на него, чтобы получить право обрадовать потом своих близких.
Навстречу прибывающему через полчаса из Москвы поезду «Тихий Дон» идут из Ростова через станцию под эстакадой – перекидным мостом – эшелоны с комбайнами «Колос» и «Нива» на платформах. Где-то на Орловщине, на белгородской, рязанской или пензенской земле они сойдут с платформ на проселки и пойдут своим ходом на поля, созревшие и в Центральной России для жатвы. На Дону она уже давно началась.
А наперерез железнодорожным маршрутам с «Колосами» и «Нивами» громадным комбайном плывет над степью, раздвигая низкие тучи, миллеровский элеватор. Вот на груди у него, распоровшей тучи, коротко полыхнуло солнце и, выхватывая из далекого-дальнего, вдруг приблизило: как однажды посреди ночи он вспыхнул, загорелся от поджога, миллеровский элеватор, озарив окружную степь, и как отец, срывая со стены кожанку, пристегивая кобуру с наганом, строго приказывал ни на шаг не отлучаться со двора. Но попробуй не отлучиться, если над всей степью расплескались такое зарево и такой набат, что их видели и слышали и в Каменске, и, говорили потом женщины, чуть ли не в Вешках.
Теперь же в гигантский бункер миллеровского элеватора теплыми потоками вливается зерно из всей окружной степи, и он, сокрушая тучи, доподлинно комбайном плывет над июльской степью.
Миллеровцы, земляки, сразу вслед за вешенцами и вам много есть о чем вспомнить и рассказать!
Малоприметная «на карте генеральной» станция ваша оказалась на той самой развилке дорог, откуда автор «Тихого Дона» и «Поднятой целины», добираясь сюда из вешенской глубинки, часто в распутицу, в дождь и пургу, на райкомовских лошадях, на «газике», а позднее и на одномоторном «кукурузнике» местной авиалинии, сотни раз ездил и в Москву, и в Ростов, в книгоиздательства и на съезды писателей, на сессии Верховного Совета и пленумы ЦК, на фронты Великой Отечественной войны и на встречи со своими избирателями, уезжал за границу – в Берлин, Лондон, Париж, Нью-Йорк, Токио и возвращался оттуда на Дон, в шафранные пески. На этой же развилке и читатели Шолохове иногда впервые встречались с его героями.
По ночам пылали над степью плавильные печи не какого-нибудь иного, а того самого завода имени Гаврилова, о котором миллеровцы с особенной гордостью прочли уже в первой книге «Тихого Дона»:
«– Надысь был у хозяина, ходил толковать о поршне. Надо в Миллерово везть, там дадут ему рахунку, а мы что же можем поделать? Трещина образовалась вот какая, – неизвестно кому показал Иван Алексеевич на мизинце размер трещины.
– Там ведь завод, кажется, есть? – спросил Штокмап, двигая напилком, сея вокруг пальца тончайшую серебряную пыль.
– Мартеновский. Мне припало в прошлом год побывать.
– Много рабочих?
– До черта. Сотни четыре».
Литературоведы будут считать потом, сколько еще раз с тех пор кружок «Миллерово» промерцает на эпической карте «Тихого Дона». Но миллеровские полугородские-полустаничные ребятишки наяву вышагивали мимо стен этого самого «мартеновского завода» по дремуче поросшей лебедой улочке, лихо переиначивая слова песни под перепелиную дробь барабана:
Так дружно в ногу, наш отряд
С литейного завода,
Вперед, к коммуне Октября,
Сомкнётся в круг свобода.
Вечером же они спешили занять получше «места», прилипнув к окнам нового драмтеатра, чтобы посмотреть на живого Шолохова, который приезжал в Миллерово на диспут о «Тихом Доне». И как же горько разочаровывались они, что по наружности совсем невеликого роста он, правда, рубашка перехвачена у него кавказским, с черненым серебром ремнем.
Запомнилось, как отец с матерью, миллеровские учителя, вернувшись поздно с диспута, еще долго потом переговаривались:
– Подумать только, ему же еще и двадцати пяти нет! – ахала мать.
– Двадцать четыре, – уточнял отец. – Столько же, сколько было Пушкину, когда он начал «Евгения Онегина» писать.
– И по его речи никогда не скажешь, что он из неграмотной крестьянской семьи.
– Не совсем, конечно. Мать у него, кажется, действительно только расписываться умеет, а отец, судя по всему, недаром своего сына решил не где-нибудь, а в богучарской гимназии учить.
– А как ты думаешь, вернется потом Григорий к Аксинье или нет?
И как же после всего этого тому из босоногой дружины, кому особенно прилюбилась из песни строчка «с литейного завода», не увязаться было в качестве добровольного посыльного – вестового – с рабочей агитколонной, выезжавшей из ворот этого самого завода на коллективизацию станиц и хуторов казачьего Дона.
Почему-то особенно запомнилось, как уже за полночь, после собрания в станице, лежали в холодном зале школы агитколонновцы с «мартеновского завода» на полу, на лантухе, и говорили все о том же: о колхозах.
Пылали вокруг пожары, иногда гремели и выстрелы, и в дичающих – бывших кулацких – садах хозяйничали скворцы, склевывая перезрелые вишни, а с коры деревьев мы сдирали к чаю, за отсутствием сахара, натеки янтарного клея.
В этот год приехал с миллеровского завода имени Гаврилова в станицу Вешенскую секретарем райкома партии и Петр Луговой, с которым Михаила Шолохова потом связала многолетняя дружба. Это ему и его товарищам, вешенским партийным работникам Красюкову, Лимареву, Логачеву, будет молодой Шолохов вслух читать в доме на станичном яру главы из первой книги «Поднятой целины» и четвертой книги «Тихого Дона». И, дочитывая самые последние строчки его, он вдруг дрогнет голосом, отвернувшись, невидяще глядя на Дон, виновато пояснит после молчания:
– Жаль расставаться с Гришей.
Это вместе с ними, вешенскими коммунистами, прокладывая в казачьей степи борозду коллективизации, будет автор первых книг «Тихого Дона» и первой книги «Поднятой целины» отстаивать непорочно чистую идею ее от наскоков перегибщиков и маловеров. И это от них, своих товарищей по коллективизации, он всей силой своего мужества, всенародного авторитета отведет клевету и смертельную опасность.
Уже позднее он для них и таких, как они, ласковое слово «районщики» найдет, а еще позже, на празднике своего семидесятилетия в Вешенской, на этом же слове и прервется его голос, когда он будет говорить, что менялось у него на глазах время, менялись и поколения людей, но они, районщики, все то же ленинское знамя не выпускают из своих рук. И в этих его словах будет непридуманная, святая правда о людях самого переднего края нашей жизни.
Сколько они уже вынесли и сколько продолжают нести на своих плечах! Конечно, теперь не коллективизация и не война, совсем другое время, но кто сказал, что хоть сколько-нибудь легче стала их ноша и меньше ответственность перед народом, перед страной. Как и в нынешнем, например, году, на той же донской земле, когда, казалось, только бы и радоваться, какой выкохался, выколосился урожай, – даже в лучшие годы хлеб не стоял такой могучей стеной, – и вдруг перед самой уборкой как раскололось небо, еще хуже, чем в прошлом году, обрушились дожди, потоками пошла по степи вода. Те комбайны, которые вышли на загонки, по ступицу увязали в грязи, а тот хлеб, который все-таки успевали они выхватить в редкие промежутки солнечных проблесков, долго оставался лежать рядками в валках, как пехота под навесным огнем, зловеще чернея и прорастая.
И все равно с них, районщиков, спрос до конца: ни одного колоска не должно остаться на земле. Стране нужен хлеб.
Но и не только в «Тихом Доне» не раз замерцает «на карте генеральной» этот миллеровский «кружок», – вот и в той же «Поднятой целине», когда приезжает в хутор Гремячий Лог бывший полковник генштаба императорской армии Никольский к бывшему белоказачьему есаулу Половцеву:
«– Вам необходимо, я приказываю это, господин есаул, застать врасплох и не дать развернуться полку, который дислоцирован в городе Миллерово, разбить его с хода, обезоружить, захватить имеющиеся у него огневые средства и тех красноармейцев из полка, кто пристанет к вам, и вместе на машинах двигаться в направлении Ростова».
Ну и разве не здесь же, в Миллерово, встречаются в романе «Они сражались за Родину» после долгой разлуки и перед тем, как вскоре опять надолго разлучитья, братья Стрельцовы, младший, агроном, со старшим, советским генералом:
«На этой маленькой станции сошло всего лишь несколько пассажиров.
Николай торопливо шел от конца платформы. Возле седьмого вагона стоял человек среднего роста, с широкими прямыми плечами. Он высоко поднял над головой темную фетровую шляпу. Худое, бледное лицо его морщинилось улыбкой, и, как кусочки первого ноябрьского льда, сияли из-под белесых бровей ярко-синие, выпуклые влажные глаза.
Николай шел размашистым шагом, а потом не выдержал и побежал, как мальчишка, широко раскинув для объятия руки».
Но все же хоть кого-нибудь из вас, районщики тридцатых годов, мне сегодня больше всего хотелось бы увидеть среди высыпавших на миллеровский перрон в ожидании поезда «Тихий Дон». Нет же, все больше молодые, спелее бушующих в окрестной степи колосьев и чернее паслена, головы, буйной яркости платья и галстуки, и совсем еще юные, брызжущие светом, глаза. Стайка девушек с бережно прижатыми к груди охапками белых и красных роз. В новеньких, но уже припудренных пшеничной и дорожной пыльцой комбинезонах водители автоколонны, которые только что выгрузили зерно на элеваторе и теперь позволили себе сделать небольшой крюк к станции на обратном пути на тока. У одетой по-модному, но с продуманной строгостью женщины, скорее всего учительницы, в руке зеленый томик последнего, «огоньковского» издания сочинений Шолохова – явно для автографа, чтобы потом между строчками классного чтения «Тихого Дона» показывать его детям… А другая, молоденькая и круглая, в белом, засеянном красным горошком платье, спрыгнув с мотоцикла, стремительно, с испуганным лицом бежит на перрон – не опоздала ли? – с букетом неувядаемых донских бессмертников. Нынешним летом и на них урожай, то и дело взблескивают лилово-сиреневыми озерцами на золоте донника по обочинам дорог и на склонах придорожных курганов.
Узнаю на перроне знакомые лица нынешних миллеровских и вешенских партийных работников. Но вас, районщики грозно прекрасных тридцатых годов, что-то нет среди них. Никогда уже не выйдут к поезду «Тихий Дон» встретить своего друга ни Петр Луговой, ни Петр Красюков – нет их. И все потому же, что не тридцатые, а семидесятые годы встречают сегодня его на миллеровском перроне.
И вдруг: так это же Логачев, председатель Вешенского райисполкома тридцатых годов?! Да, он! И все такой же, как струна, прямой, весь подобранный, хоть и на девятом десятке уже.
И теперь уже как-то увереннее, веселее чувствуем себя на этом степном перроне и мы с моим другом – тридцатитысячником, бывшим директором нашего совхоза Тимофеем Ивановичем Вороновским, которому нынче утром тоже непременно захотелось быть здесь – за двести километров от дома, – чтобы издали поклониться ему. До этого Тимофей Иванович только что «Тихий Дон» и «Поднятую целину» снова перечитал.
Разгружалось на станции Миллерово в тяжелые годы и продовольственное, и семенное зерно, которое по ходатайству Шолохова Советская власть направляла попавшим в беду казакам – колхозникам Северного Дона, и тракторы, автомашины, пиломатериалы, битум, присылаемые по его же многочисленным просьбам для колхозов и совхозов, а в годы войны разгружались с железнодорожных платформ дивизии гвардейской армии, получившей приказ завязать в бронетанковом мешке кружилинскую группировку врага. Да, в районе того самого хутора Кружилина, где родился автор «Тихого Дона».
Теперь же через станцию Миллерово, не останавливаясь, идут эшелоны с комбайнами и с зерном нового урожая, с углем, добытым на шахтах Ростовского комбината, скорые поезда.
Но скорый «Тихий Дон» хоть и накоротке, всегда останавливается здесь. И при этом всегда пассажиры, едущие из Москвы в Ростов или из Ростова в Москву, высыпают из вагонов, с жадностью осматриваясь под высоким донским небом и вдыхая запахи, наплывающие из окрестной степи. Правда, маленькие продавцы газет теперь уже не шныряют среди них, выкрикивая: «Правда», «Известия», «Молот»!
Это только поезда, следующие через маленькую степную станцию, потом возвращаются обратно, а время – нет.
И еще что только не всколыхнется в памяти человека на станции детства и ранней юности под стягом июльского неба, когда уже с минуты на минуту должен прибыть туда поезд «Тихий Дон», которым возвращается после долгой отлучки домой автор «Тихого Дона». Ох, и не любят же земляки, когда он надолго оставляет их.
Ну а вы, читатель, слышите величавый мах крыльев этого полувека, прошумевшего над маленькой степной станцией, над казачьей степью?! Да, уже пятьдесят лет прошло. Только пятьдесят лет.
Но вот наконец и поезд с блескуче-мокрыми от дождя крышами вагонов, овеянный грозами, бушующими над степью. Идущий из того отдаленного и близкого времени и прибывающий на все ту же станцию – в наше время.
Заволновался, прихлынул к вагонам миллеровский перрон. А вот в тамбуре мелькнуло и его смущенное, растерянное лицо. Из-за плеча же его выглянули глаза все той же, что в возрасте Аксиньи, была, когда считывала с ним с черновиков рукопись «Тихого Дона».
Тогда московский почтовый поезд стоял на станции Миллерово три минуты. И теперь электропоезд «Тихий Дон» столько же стоит. Но между ними легла вечность.
Переправа
Если повезет, так повезет.
Во-первых, оказывается, совсем необязательно было дожидаться из Вешенской парома, к которому в эту пору половодного Дона обычно и на левом и на правом берегах в очередь выстраиваются автомашины и люди, а надо было всего лишь перейти по коряге в рыбацкую моторку и испытать внезапное наслаждение от стремительной переправы по затопленному лесу.
И во-вторых, не но какому-нибудь лесу, а по все тому же, меж корнями которого под толщей зеленовато-мутной воды уже шевелились, пробуждаясь, ростки Аксиньиных ландышей. Не ими ли так и опахнуло из пенистой борозды, вскипевшей за моторкой?..
А после этого уже нетрудно было поверить, что и в попутчики на этой вешней переправе тебе не случайно достался казак из хутора Рубежного:
«Весною, когда разливается Дон и полая вод покрывает всю луговую пойму, против хутора Рубежного остается незатопленным небольшой участок высокого левобережья.
С обдонской горы весною далеко виден на разливе остров, густо поросший молодыми вербами, дубняком и сизыми раскидистыми кустами чернотала».
Мой попутчик, как видно, из немногословных: при первом знакомстве только и удалось узнать, что зовут его Степаном Павловичем Кузнецовым. Лет под сорок ему. Однако, когда и он, местный житель, окидывает взглядом расплескавшийся вокруг Дон, глаза у него, расширяясь, вспыхивают так изумленно, что можно подумать – он нездешний.
Бурлит, путаясь между деревьями в Аксиньином лесу, полая вода. И нет, все, оказывается, не в безвозвратном прошлом, а – вот оно, протяни руку, и только успей зажмуриться, когда оно, надвигаясь навстречу, так и опрокинется на тебя сверкающей громадой.
«К неумолчному и близкому шуму воды Григорий скоро привык. Он подолгу лежал возле круто срезанного берега, смотрел на широкий водный простор, на меловые отроги обдонских гор, тонущих в сиреневой солнечной дымке. Там, за этой дымкой, был родной хутор, Аксинья, дети…»
Давно уже не радовала и не пугала таким буйным половодьем донская весна. Правда, ниже по течению, за Цимлянской плотиной, – еще выше уровень воды. Почти по три тысячи кубометров в секунду сбрасывают ее в Дон через шандоры в плотине. В Усть-Донецком районе, например, где к «зарегулированному» паводку Дона добавляется «незарегулированный» паводок Северского Донца, затоплено тринадцать тысяч гектаров поймы. Но и в Вешенской на трех тысячах гектаров еще клокочет половодье, хотя и отступает уже, обнажая кайму влажного песка, тут же и начинающую белеть под майским солнцем.
И это только с первого взгляда донской разлив может показаться недвижимо гладким, как зеркало. Глубинным течением исподнизу, а порывистым ветром сверху, его как будто дробит на тысячи мельчайших осколков. Рубежновскому казаку Степану Павловичу Кузнецову, конечно, не привыкать ко всей этой красоте, а каково же тому, кто впервые переправляется в это время года у Вешек.
«А однажды, бесшумно подойдя к берегу, Григорий увидел неподалеку от острова большую стаю лебедей. Еще не всходило солнце. За дальней грядиной леса ярко полыхала заря. Отражая свет ее, вода казалась розовой, и такими же розовыми казались на неподвижной воде большие величественные птицы, повернувшие гордые головы на восход. Заслышав шорох на берегу, они взлетели с зычным трубным кликом, и когда поднялись выше леса, – в глаза Григорию ударил дивно сияющий снежный блеск их оперения».
Не знаю, трубят ли и теперь над весенним Аксиньиным лесом те – пусть и не те же самые – лебеди, которые некогда вселяли в измученное сердце Григория радостные надежды, но отныне никто уже не сумеет разуверить меня, что донские соловьи, которые пели Семену Давыдову и Макару Нагульнову на заре их бессмертия, и сейчас неумолчно гремят в затопленном пойменном лесу о том, что, как бы ни была коротка жизнь, она – бесконечна. Чуть ли не на каждой вербе, по плечи купающейся в проточной воде, поселились эти милые серые птахи.
И в 1942 году вот так же неутомимо напоминали они о бесконечности жизни солдатам, которые насмерть держали здесь оборону по Обдонью. Сколько их так и осталось лежать на отрогах этих меловых гор! И скольких унесла с собой донская вода в вечность.
«Подошел я к гробу. Мой сын лежит в нем и не мой. Мой – это всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка, с острым кадыком на худой шее, а тут лежит молодой, плечистый, красивый мужчина, глаза полуприкрыты, будто смотрит он куда-то мимо меня, в неизвестную мне далекую даль».
Молчит мой попутчик Степан Павлович Кузнецов. Ох и скрытен же этот скуластый ребежновский казачок, лишнего слова не выцедит. Но как бы там ни было, а бывалому взгляду все-таки можно уловить под его гражданским пиджаком прямящую его выправку. И не какую-нибудь прошлую, а самую что ни на есть действительную, повседневную. Нет, он, конечно, не на очередной может служить, давно вышел из тех лет, так, значит, – в кадрах. И, судя по щеголеватой, уверенной властности его осанки, – не из самых младших офицеров. А гражданский хороший темный костюм сейчас на нем вместо офицерского потому, что приехал он в эти майские дни на родину, к себе домой, в отпуск. Но не станет же он распространяться об этом с каждым встречным.
Недаром же так внимательно, изучающе всматривается он и в молодую мужскую толпу на пароме, с которым уже неподалеку от вешенского берега встречается наша моторка, заколыхавшись на поднятых им волнах. Хозяин моторки, местный станичный рыбак Владимир Чернышев, не без труда выворачивает ее с гребня на гребень.
Пересекающих на пароме Дон вешенских новобранцев очередного, майского, призыва сопровождают из станицы на правый берег их матери и невесты. Причудливо сплетаясь, венком плывут по вешней воде и старинные, казачьи, и новые прощальные песни. А до этого, как водится, пели их, гуляя от души, в хуторских и станичных садах-садочках. Уже не только внуков Григория Мелехова можно разглядеть настойчивому взору в этой смуглолицей и горбоносой толпе молодых вешенских трактористов, комбайнеров, шоферов, животноводов, плывущей по донскому разливу на пароме на действительную службу, но, пожалуй, и русоголового, голубоглазого отпрыска Ванюшки, приемного сына горемычного и несгибаемого солдата Андрея Соколова.
«Папка, родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!»
Мой попутчик, рубежновский казак и кадровый армейский офицер Степан Павлович Кузнецов, так и впивается придирчивым, оценивающим взглядом в проплывающую мимо на пароме молодую толпу. Вот когда ему изменяет сдержанность. Даже слабый румянец появляется у него на твердых, круто затесанных скулах, а по губам пробегает усмешка. И, слегка поворачивая голову, он еще долго провожает взглядом поющий над широким донским половодьем паром.
Что ж, теперь-то я уже знаю о тебе, мой молчаливый спутник по этой переправе через Дон если и не все, то и немало…
Но все же, чтобы окончательно удостовериться, я коротко, наклонившись к нему, спрашиваю:
– На побывку?
– На побывку, – отвечает он так же кратко и удивленно.
…К концу этой переправы по бурному донскому половодью от берега прошлого к берегу настоящего я уже знаю о тебе неизмеримо больше, чем в начале ее, побыв за это время вместе с тобой в вешнем Аксиньином лесу, вновь услышав трубный зов лебедей и страстный гром донских соловьев и скорбно помолчав у изголовья солдатской славы. И поэтому, спрыгнув с шаткого рыбацкого суденышка на станичный берег, и прежде, чем начать подниматься на этот вешенский обрыв, который теперь еще больше, чем всегда, представляется мне орлиным гнездовьем, я могу уже без лишних слов крепко пожать тебе руку, расставаясь с тобой, как с близким человеком.
«В залитом полой водой лесу звонко выстукивал дятел. Все так же лениво шевелил сухие сережки на ольхе теплый ветер; все так же, словно под тугими белыми парусами, проплывали в вышней синеве облака, но уже иным мне показался в эти минуты скорбного молчания безбрежный мир, готовящийся к великим свершениям весны, к вечному утверждению живого в жизни».
