Текст книги "Товарищи (сборник)"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
30 июля.
Прибыли в Ростов. Фон Хаке сказал, что здесь полк сделает остановку. Дальнейшее направление не известно. Возможно, на Волгу, возможно, на Кавказ. Город еще окутан дымом пожаров, под ногами хрустит стекло, всюду черные коробки сгоревших зданий. Не город, а скелет города. Вот цена фанатичного упрямства русских!
Квартирьер нашел мне квартиру у самого берега Дона. Из окна открывается роскошный вид: широкая, пожалуй, шире, чем Шпрее, река, заросший лесом остров с зеленым лугом.
Приятная неожиданность: Вилли в присутствии моей молодой хозяйки назвал ее лакомым кусочком, но она вдруг на чистом немецком языке указала ему на неуместность подобных шуток. Анна – так ее зовут, – оказывается, окончила педагогический институт.
1 августа.
Она говорит по-немецки почти без всякого акцента, но я никак не могу установить с ней контакт. Если она и отвечает на мои вопросы, то только „да“ и „нет“, избегая оставаться со мной наедине. Мать ее давно уже не встает с постели. Вилли советует мне поменьше церемониться с ними.
3 августа.
Варвары! Сегодня на Гроссерштрассе пала от истощения лошадь. Пока приехала машина, женщины и дети разрезали труп животного на куски и утащили с собой.
5 августа.
Из ставки фюрера сообщают, что вчера нашими войсками в упорных уличных боях взят Ставрополь. Я поделился этой новостью с Анной. Она молча ушла в свою комнату и через час вышла оттуда с покрасневшими глазами. Ее можно понять. Возможно, где-нибудь под Ставрополем ее брат.
7 августа.
Сегодня к ней пришла ее подруга по институту Софья. Черные вьющиеся волосы, характерный нос, подернутые влажным блеском глаза – настоящий семитский тип. Мне кажется, что для женщин их расы можно было бы сделать исключение, конечно, запретив им иметь детей. Это внесло бы некоторое разнообразие и в круг тех женщин, которые нас окружают на войне.
Пока была Софья, я все время испытывал волнение, опасаясь прихода Вилли и зная его нетерпимость в этом вопросе. Предчувствие меня не обмануло. Он зашел за мной по дороге в казино. „Что вы делаете в квартире немецкого офицера?“– спросил он, увидев Софью. У нее выступили на глазах слезы. Но в этот момент между Вилли и Софьей встала Анна: „Пока я здесь хозяина, никто не вправе спрашивать, кто ко мне приходит“.
8 августа.
Вилли говорит, что я напрасно жантильничаю с Анной. По его словам, достаточно ее припугнуть братом, и она сразу станет уступчивей.
9 августа.
Сегодня я увидел, как они с матерью едят хлеб с луком. Я уже предлагал Анне свою помощь, по она отказалась.
11 августа.
Ее трудно понять. Третьего дня она категорически отклонила мое предложение поддержать их продуктами, а сегодня сама обратилась ко мне за помощью. Правда, на этот раз речь шла о другом. Она умоляла спасти ее подругу Софью. Но что я мог ответить? Я сослался на существующий в Германии закон о защите чистоты немецкой расы. „Разве он предполагает организованные убийства женщин и детей?“ – спросила меня Анна. Я пытался разъяснить ей, что термин „убийство“ здесь, пожалуй, неприемлем. Речь, скорее, идет о национальной гигиене.
12 августа.
Оказывается, она обращалась по тому же вопросу и к Вилли. Он ответил ей, что это возможно только при одном условии. Я сказал Вилли, что это не по-товарищески.
13 августа.
С недавних пор я обратил внимание, что Вилли во всем старается быть похожим на фюрера. Завел себе такую же прическу, подстриг усы и даже говорить стал преувеличенно экзальтированно, опуская окончания слов.
22 августа.
Томми предприняли попытку пересечь Ла-Манш. Вчера на рассвете они сделали вылазку у Дьеппа. Из ставки фюрера передают, что неприятельские войска передовой волны в 6 часов 05 минут высадились на берег и попытались создать предмостное укрепление вокруг гавани. Однако в ближнем бою они были разбиты и сброшены в море. Вилли со свойственным ему остроумием говорит, что томми блестяще завершили купальный сезон.
27 августа.
Матери уже совсем не слышно в ее комнате. Анна продает свои платья на рынке. Но она все так же непреклонна. Гордость плебеев.
3 сентября.
Сестренка Луиза пишет, что над Берлином зачастили дожди. Перед моим отъездом на фронт мы с ней условились о шифре. Опять проклятые томми! Когда только у нас развяжутся руки в России?
4 сентября.
Умерла мать Анны. Теперь по ночам меня не будет беспокоить ее кашель.
19 сентября.
Я был уверен, что падение Сталинграда вопрос дней, но сегодня в „Ангрифф“ прочел статью военного обозревателя, которая меня настолько удивила, что я решил переписать ее в дневник.
„Берлин, 15 сентября. Говоря о борьбе за Сталинград, в Берлине подчеркивают, что с самого начала это сражение носит ожесточенный характер. Упорная оборона города и превращение его и окрестностей в гигантский укрепленный район и крепость – для Берлина не являются неожиданными. Уже во время германских операций в большой излучине Дона советскому высшему командованию стало ясно, что целью немцев является Сталинград.
Поэтому времени на укрепление города и близлежащих районов у большевиков было достаточно. Лихорадочно, днем и ночью, с помощью десятков тысяч людей из ближайших селений и городов Советам действительно в короткий срок удалось создать солидные укрепления и занять их своевременно подтянутыми огромными резервами. Неоднократно установлено, что в оборонительных боях принимает участие и гражданское население. Советские орудия поставлены прямо на улицах города, в балках и на том берегу Волги. Противотанковые пушки лают из каждой складки местности, танки ведут огонь с флангов, вражеские самолеты высыпают свой бомбовый груз, Катюши забрасывают гренадеров своими гостинцами, и среди залпов сухо бьют разрывы многочисленных гранатометов. Через этот шабаш наши пехотинцы должны пробираться вперед. Борьба приняла затяжной характер, и трудно предвидеть ее конечный результат. Остается уповать на провидение, и на доблесть наших храбрых солдат“.
23 сентября.
Луиза пишет, что над Берлином снова прошел ливень. Томми обнаглели. Статья в „Ангрифф“ не идет из головы. Неужели нам предстоит пережить вторую русскую зиму.
24 сентября.
Теперь Анна осталась одна. И чувствую, как у меня сильнее бьется сердце.
2 октября.
Сегодня она вдруг заявила мне, что ее отправляют в Германию. Она получила повестку с биржи. Я сказал ей, что еще не все потеряно. В офицерском казино я слышал разговор, что в лагерь военнопленных требуется переводчик. Но Анна со странной улыбкой ответила мне: „Пусть я лучше поеду в Германию“.
Оригинальное суждение! Я помню, как Луиза заплатила небольшой услугой оберштурмбанфюрору за то, что он избавил ее от трудовой повинности, – и от этого она не стала сколько-нибудь хуже? Теперь многие наши женщины так делают, оставаясь любящими женами и матерями.
4 октября.
Вилли говорит, что нашу дивизию перебрасывают на Терек. Что-то ждет меня впереди?»
Когда Дмитрий Чакан отдавал Луговому поднятую им в блиндаже книжечку в коричневом кожаном переплете, тот занят был допросом захваченного ночью в плен денщика командира 13-й германской танковой дивизии генерал-майора фон де Шевелери. Сам генерал в последнюю минуту успел ускользнуть из Лепилина на машине, но денщика никто не догадался разбудить. Луговой рассчитывал кое-что узнать от него, но этот здоровенный немец оказался просто-напросто болваном. Он даже не знал по фамилиям командиров полков 13-й дивизии.
– Кто командир четвертого? – по-немецки спрашивал его Луговой.
– Фон… фон… – Денщик испуганно косился на Дмитрия Чакана, которому вздумалось затеять с ним недвусмысленную игру из-за плеча Лугового.
– Хаке? – подсказывал Луговой.
– Ja, Ja![13]13
Да, да!
[Закрыть] – обрадованно кивал денщик.
Ничего не подозревающий Луговой с брезгливостью смотрел на его нервически вздрагивающие ляжки. У этого откормленного животного не оказалось ни капли мужества. Попав в плен к казакам, он окончательно пал духом. Еще в детстве он много слышал о них от своего отца, солдата армии кайзера, и теперь не сомневался в том, какая ждет его участь.
Но и Дмитрию Чакану в свою очередь все меньше нравилось, как командир полка разговаривает с этим откормленным немцем. Дмитрий уже давно бы заставил его развязать свой язык. Если еще можно было с уважением относиться к тем немцам, которые, попадая в плен, держали себя с достоинством, то у этого генеральского прихвостня страх отшиб последний разум. И все больше поддаваясь чувству презрения, Дмитрий из-за плеча Лугового стал делать денщику выразительные знаки. Лицо денщика волна за волной омывала бледность. Он отчетливо видел, как этот молодой казак с недобрым лицом, судя по всему офицер, складывает из пальцев петлю.
– Сможете ли вы хотя бы примерно сказать, сколько в дивизии осталось танков? – спрашивал у денщика Луговой.
Его уже начинал утомлять этот бесцельный допрос. Если в начале его пленный еще кое-как ворочал языком, то теперь он решительно стал невменяем. Когда Дмитрий за спиной Лугового проводил ребром ладони по горлу, по лицу денщика начинал струиться пот.
– Вы дерьмо, а не солдат, – не выдержав, наконец, сказал Луговой.
Денщик затрепетал. Дмитрий Чакан оскалил за спиной Лугового белые зубы.
– Прекратите, – вдруг полуоборачиваясь к нему, бросил через плечо Луговой.
Смутившись, Дмитрий на цыпочках отошел от двери.
– Уведите, – приказал конвоиру Луговой. – Покормите его, и потом продолжим.
Разговор с денщиком усилил его недовольство тем, что так и не получила своего достойного завершения внезапная ночная атака хутора Лепилина. И больше всего Луговой винил себя за то, что его полк так непростительно упустил ее командира, генерала Шевелери. Правда, присутствие его в Лепилине оказалось полной неожиданностью, а пленение генерала и не стояло в задаче, поставленной перед полком Лугового, но тем не менее оно было бы тем подарком не только полку, но и всей дивизии, которые на войне случаются не столь уж часто.
О книжке, переданной ему Дмитрием Чаканом, он совсем забыл и только через несколько дней, нащупав ее у себя в кармане, с холодным любопытством раскрыл ее. Сколько подобных дневников уже успел прочесть он за полтора года войны! Немецкие офицеры и солдаты, оказывается, были одержимы сентиментальной манией пофилософствовать. С брезгливым равнодушием Луговой вначале перелистывал странички, исписанные мелким, аккуратным почерком, но потом вдруг почувствовал, как волнение и тревога все больше начинают закрадываться в его сердце. Сгорбившись, он просидел над дневником немецкого офицера далеко за полночь. В комнате поминутно хлопала дверь, кто-то разряжал под окном автомат, Синцов ругал кого-то по телефону, обращался к Луговому с вопросами, и тот, поднимая непонимающие глаза, что-то отвечал ему, Остапчук приносил чай, и он отхлебывал его из кружки крупными, лихорадочными глотками. Наконец Остапчук, потоптавшись и покашляв около него, почти прокричал ему в самое ухо.
– Тутечко, товарищ майор, с хуторов трех хвакельщиков привели. Обливали хаты мазутом та с живыми жинками и детьми… – Остапчук захлебнулся. – Що с ними робить?
Луговой тяжело поднял голову. Вдруг нечеловеческую муку увидел ординарец у него в глазах. Командир полка что-то мычал, делая неопределенные движения рукой.
– Що? – обрадованно переспросил Остапчук, догадываясь и отказываясь верить тому, что услышал. Луговой медленно кивнул, подтверждая невысказанное. Остапчук круто развернулся и бегом бросился к двери.
Он вернулся через полчаса, Луговой, все так же сгорбившись, сидел на своем месте. Не поднимая головы, исподлобья взглянул на ординарца темным тягучим взглядом.
22
На рассвете Луговой, спрямляя путь к новому командному пункту полка на левом берегу Кумы, ехал верхом через рощу. Среди белых заиндевелых стволов деревьев чернели стволы брошенных немецкими артиллеристами пушек. Бой отодвинулся на северо-запад, выстрелы звучали уже далеко впереди. Лишь одиночные снаряды, перелетая иногда через рощу, шлепались в Куму.
Среди зарозовевших стволов деревьев сквозили первые лучи солнца. Обледеневшие ветви сверкали. В кустарнике снегири что-то клевали. Вдруг прямо из-под копыт Зорьки выскочил заяц и, улепетывая, пошел вязать по снегу петли.
Хрустел на морозе молодой снег. И постепенно то чувство, которое уже не покидало Лугового с той ночи, когда он прочел дневник немецкого офицера, с новой силой обступило его. Всех его сослуживцев по полку впереди обязательно ждет кто-нибудь: мать, жена, сестра, до последнего времени и его не покидала уверенность в неизбежности предстоящих встреч со своими – и вдруг все сразу оборвалось. Как что-то обвалилось у него внутри. Теперь уже никто его не ждал, и отныне весь смысл последующей жизни для него будет состоять только в том, чтобы истреблять тех, кто поселил в нем это страшное чувство пустоты.
«А потом? Потом?» – настойчиво спрашивал он себя.
Проезжая мимо длинного, присыпанного молодым снегом стога сена, он невольно придержал лошадь. Из-за другого бока стога донеслись два голоса.
– Нехорошо, Митя, – прерывисто говорила женщина, – кругом кровь льется, а мы…
Молодой мужской голос увещевал ее:
– Глупая ты, Ефросинья. Война войной, а все остальное своим чередом. И мы с тобой не знаем, что с нами будет завтра.
– А если, Митя, ребеночек?
– Ты что же, не веришь мне?! Отправлю тебя в наш хутор.
– Там же сейчас немцы.
– Пока тебе подойдет рожать, их там и духу не будет.
Боясь хрустнуть веткой, Луговой проехал мимо стога.
Случайно услышанный разговор и смутил, и обрадовал его. Да, все идет своим чередом! Вот и тонкого звеньканья синиц, снующих на обледенелых ветках дерева, под которым проезжал он, даже злобная дробь пулемета не может заглушить. Красногрудый снегирь, вздымая под кустами облака снежной пыли, что-то ищет и находит там. Не успело солнце подняться выше, как с ветвей на дорогу, по которой ехал Луговой, и на его бурку стали падать талые капли. А по обочинам дороги из-под опавшей листвы выглядывает зеленая трава.
23
С вечера пошел мягкий густой снег, предвещая тепло, но к полночи вдруг поднялся ветер, завыл в спутанных проводах порушенных телеграфных столбов. К утру курганы в степи оделись в голубоватую кольчугу, тонкую, как стекло.
В двухдневном бою за Солдатско-Александровское корпус жестоко потрепал 3-ю пехотную дивизию генерал-майора Рекнагеля. Лишившись пятисот солдат и офицеров, она бежала, бросив пушки и склады. На улицах догорали высокие шкодовские грузовики и бронетранспортеры с выписанным на бортах масляной краской бубновым тузом. Из брошенных при бегстве пушек прислуга не успела вынуть замки. Штабелями громоздились ящики с нерастрелянными снарядами. Луговой приказал поискать в эскадронах бывших артиллеристов, укомплектовали две брошенные немцами при отступлении батареи прислугой и, развернув пушки, бросили в бой.
Командира 3-й немецкой дивизии генерал-майора Рекнагеля командование заменило полковником Бартом. В Саблинском Барт собирал остатки 50-го и 70-го полков.
Командир 117-го артполка полковник Ферфорт явился представляться ему без материальной части. Когда-то Барт и Ферфорт были соучениками, но теперь Барт не пожелал его узнать. Не приняв Ферфорта, приказал свести вместе уцелевшие орудийные расчеты 117-го артполка и бросить их в бой как пехоту.
Перед отступлением из Ставрополя команды факельщиков и подрывников зажгли город. В полночь пламя взмахнуло к небу, на лиловый снег посыпались стружки гари. Тишину городских кварталов потрясли взрывы, прошел каменный дождь. Побежавшая по канавам талая вода несла щепки, клочья окровавленных лоскутов. Минеры подвели мины под дома, в которых спали люди.
Когда на рассвете казаки ворвались в город, десятка два факельщиков они изрубили на месте, остальных отправили под конвоем в тыл. Когда их прогоняли через город, отовсюду сбегавшиеся женщины и ребятишки безошибочно узнавали в колонне пленных вчерашних квартирантов:
– Вилли, яйки!
– Капут, Генрих, капут!
Дмитрий Чакан приказал, чтобы факельщики несли с собой орудия своего ремесла. Впереди всех сутулый солдат с длинными руками профессионального громилы нес в одной руке факел, а в другой – ведро с горючей смесью. Пряча глаза, пленные жались друг к другу.
Полы их шинелей были забрызганы горючей смесью, которой они обливали окна и двери ставропольских жителей.
Вслед за Моздоком под ударами пехоты пали Пятигорск, Минеральные Воды и Черкесск. Вал наступления подкатывался к Армавиру. Главные силы танков и конницы обходили Ставрополь, продолжая быстрое движение на Ростов. Навстречу им из волго-донского междуречья тек гром орудий. Все уже стягивалось горло между Сталинградом и Ростовом.
Но германские военные сводки все еще жили отражением минувших успехов, тщетно вуалируя действительное положение розовым туманом официальной лжи.
«Из ставки фюрера, 30 декабря:
В районе Терека потерпели поражение сильные, поддержанные танковыми частями атаки противника. В Сталинграде и в большой излучине Дона советские войска, продолжая атаки, понесли большие потери в живой силе» («Фолькишер беобахтер», Берлин).
«Из ставки фюрера, 31 декабря:
На Тереке и в районе Дона в упорных боях были отбиты атаки противника. Во время контратаки германских войск занята новая территория. Взято штурмом несколько населенных пунктов» («Утро Кавказа», Ставрополь).
«Из ставки фюрера, 2 января:
На Восточном Кавказе сильные пехотные, кавалерийские и танковые соединении пытались прорвать германские линии. Все атаки отбиты» («Берлинер Берзенцайтунг»).
«Из ставки фюрера, 6 января:
В районе Дона вчера снова с неослабевающей силой велись тяжелые оборонительные бои. Атаки советских войск были отбиты с большими для них потерями. Одна германская танковая дивизия уничтожила при этом 31 танк противника» («Мариупольская газета»).
«Из ставки фюрера, 8 января:
В районе среднего Кавказа, на Дону и северо-западнее Сталинграда германские войска вчера снова вели упорные, но успешные оборонительные бои с сильными пехотными и танковыми советскими частями. На различных участках контратакой германских войск противник был отброшен и понос большие потери» («Нойес ворт», Таганрог).
«Сообщение германского командования:
В целях сокращения Кавказского фронта германскими войсками оставлены города: Георгиевск, Пятигорск и Минеральные Воды» («Утро Кавказа», Ставрополь).
«Из ставки фюрера, 14 января:
Между Кавказом и Доном и в Донской области продолжавшиеся атаки советских войск потерпели поражение» («Берлинер Берзенцайтунг»).
«Из ставки фюрера, 21 января:
На южном секторе Восточного фронта советские войска продолжали свои ожесточенные атаки. Они были повсеместно отброшены с тяжелыми потерями» («Донецер Нахрихтен», Сталино).
«Особый поезд для граждан города Ростова немецкого происхождения – фольксдойче:
В пятницу утром отходит с ростовского вокзала особый поезд для граждан Ростова немецкого происхождения на Мелитополь – Рейхенфельд через Таганрог – Мариуполь. Лицам немецкого происхождения – фольксдойче, находящимся в Ростове, предлагается при всех обстоятельствах воспользоваться этим поездом. Для организации этого поезда все лица германского происхождения должны зарегистрироваться в местах регистрации фольксдойче» («Голос Ростова», особый выпуск).
Вопреки официальным сводкам, обстановка для немцев на юге с каждым днем складывалась все более тревожная. На правом фланге советского наступления назревала реальная угроза рассечения германского фронта на две изолированные части. В то время, как советские пехотные дивизии продолжали быстрое продвижение в общем направлении Армавир – Ростов, танки и кавалерия, оставив Ставрополь слева от себя, приближались к железнодорожной магистрали Сталинград – Котельниково – Тихорецк – Темрюк. С перехватом ее пала бы последняя надежда германского командования пробиться с юга, извне, на помощь к 6-й армии Паулюса, заключенной в Сталинградском кольце.
Германское командование приняло решительные меры с целью обезопасить левый фланг. Помимо действующих здесь 50-й, 3-й пехотных дивизий и 3-й танковой дивизии, в район боев брошена была ударная эсэсовская дивизия «Викинг». Снова подтягивалась сюда потрепанная в предыдущих боях, но получившая к этому времени пополнение людьми и танками «хеншель» 13-я танковая дивизия генерал-майора фон де Шевелери. Наличные силы авиации наращивались эскадрильями, которые до этого летали над Ламаншским побережьем Франции, над норвежскими фиордами, над песчаными равнинами Египта.
24
На обледенелом склоне, перед большим полуобваленным и полузанесенным снегом окопом – россыпь патронных гильз, связка противотанковых гранат, следы стальных гусениц. Выгоревшая земля изорвана ими, как когтями. Вдавлен в землю ствол пулемета. В мелкую щепу размозжен приклад противотанкового ружья.
Еще припахивает земля взрывчаткой и машинной гарью, но лужицы крови уже затвердели, как толстое красное стекло.
Перед Белой Глиной один из выброшенных по приказанию Лугового впереди полка на автомашине подвижных отрядов напоролся на затаившуюся в густых тернах танковую засаду. Выскочив из тернов машине наперерез, танк первым же выстрелом зажег ее, но и сам тут же был наказан выстрелом из противотанкового ружья с борта уже окутанной дымом полуторки. Над башней танка заколыхалось густое черное облако, и он, поворачиваясь боком, замер. К тому времени, когда из тернов выскочили два других танка, противотанковый и пулеметный расчеты за дымной завесой успели попрыгать из кузова горящей полуторки на землю и залечь на другой стороне дороги в прошлогоднем окопе. Насмерть сраженный осколком командир противотанкового расчета старочеркасский казак Манацков так и остался возле горящей полуторки, но раненный в плечо второй номер грузин Начкебия успел унести с собой ружье в окон. Из него он успел подбить второй немецкий танк, когда его громыхающий корпус уже взбирался по склону, нависнув над окопом.
Похоронная команда доставала потом Начкебия из-под замерших прямо над ним траков танка. Склонив голову набок, Начкебия уютно припал щекой к прикладу противотанкового ружья.
Пулеметный расчет – казаки станицы Раздорской Каширин и Титов – расстрелял весь свой запас бронебойных лент, но третий немецкий танк «хеншель» остался неуязвим. Бронебойные пули только шелушили его защитную краску, отскакивая от панциря из толстой крупповской стали. Наехав на Каширина и Титова и раздавив их вместе с пулеметом, «хеншель» тщательно проутюжил окоп и, почти заровняв его, уже повернулся уходить, но еще свежая могила заколыхалась. Из перемешанной со снегом земли вымахнулась рука, бросила вслед ему связку гранат. Танк вспыхнул.
Похоронная команда полка, высланная на место боя подвижного отряда с немецкими танками, нашла засыпанными в старом окопе не четырех, а пятерых человек. Но когда уже и пятого, всего мокрого от крови, как хлющ, подтащили на плащ-палатке к только что вырытой могиле, одному из санитаров почудился стон.
25
Вторые эшелоны все больше отставали. Чтобы отыскать в полевом госпитале своего замполита Грекова, тяжело раненного в бою с танковой засадой, Луговому надо было вернуться в тылы корпуса почти на сто километров. Только что назначенный к нему замполитом капитан Греков в первый же день вызвался пойти с одним из подвижных отрядов в тыл к отступающим немцам, и похоронная команда нашла его почти без всяких признаков жизни среди других пулеметчиков и бронебойщиков, раздавленных танками.
Уже перед вечером отыскал Луговой корпусной госпиталь в той самой роще, где еще три дня назад располагался КП полка. На том же самом месте, где он был, стояли теперь зеленые палатки с красными крестами. Из щелей самой большой из них пробивался электрический свет. Рядом пыхтел движок.
Но на пороге палатки Луговому заступила дорогу строгая медсестра:
– Идет операция, товарищ майор, вам придется подождать.
– Хорошо, – покорно согласился Луговой и отошел в сторону.
Из-за брезентовых стен палатки долго не доносилось никаких звуков. Все, что совершалось там, происходило в полном безмолвии, пока наконец Луговой не услышал властный голос:
– Зажимы!
Он еще не успел окончательно догадаться, кому мог принадлежать этот женский голос, как тот еще более жестко повторил:
– Вы еще долго будете копаться?! – И вдруг сочно, по-мужски, выругался.
Уже почти совсем стемнело, но в роще, разбавляя сумерки, светились обледенелые деревья и сугробы снега между ними.
– Относите! – сказал в палатке все тот же, но уже смягчившийся голос.
Два санитара пронесли мимо Лугового из большой палатки в другую на носилках накрытого солдатским одеялом человека. Вслед за этим вышла из палатки женщина в белом халате.
– Боже мой! – жалобно сказала она и, прислонившись плечом к дереву, тихо заплакала.
Луговой не осмеливался приблизиться к ней, но она, отклоняясь от дерева, вдруг сама окликнула его прежним властным голосом:
– Что вам нужно?
– Я хочу узнать о капитане Грекове, – робко сказал Луговой.
С хриплым, враждебным смехом она прервала его:
– И я обязательно должна вам ответить, что он будет жить, да? После того как от вашего капитана уцелели одни очки?! Да, да, представьте, очки уцелели. А если я сама не знаю? Почему вы решили, что я все должна знать? – И, опять прислоняясь к вербе, она жалобно всхлипнула: – Боже мой!
Луговой уже пошел к своему трофейному «мерседесу», когда она снова окликнула его:
– Куда же вы? Бабе надо было выплакаться, а вы ей и поверили. Да подойдите же сюда, поближе! У меня сегодня это уже девятая операция, можно мне после этого пореветь или нет? Все, что можно было сделать с вашим капитаном, мы сделали, а дальше… – Она вдруг остановилась, увидев его вплотную от себя. – Вы? Я со света не узнала вас. Что же вы раньше не назвались? А я уже к вам сама собиралась ехать. – И, отворачивая брезентовую дверь палатки, она за рукав потянула его за собой: – Пойдемте.
В палатке, разделенной на две половины зыбкой перегородкой, горел электрический свет. В передней половине вокруг столика сидели четыре или пять медсестер и санитарок в белых халатах и что-то ели алюминиевыми ложками из алюминиевых чашек. На электропечке закипал чай. При виде Лугового медсестры и санитарки хотели вспорхнуть из-за стола, но она, остановив их жестом, повела его на другую половину палатки.
Здесь было намного просторнее, и свет не горел, так что Луговой ничего не смог увидеть, за исключением чего-то длинного, накрытого белым посредине ее, и чего-то мерцающего по углам металлическим и стеклянным светом. Но, оказывается, кроме этой большой комнаты была и еще одна, крохотная, куда и провела Лугового его провожатая. Щелкнул выключатель, и совсем близко от себя он увидел ее глаза.
Стояли в комнатенке, отгороженной от остальной части палатки пологом, топчан под серым солдатским одеялом, столик и два окрашенных в такой же голубовато-белый цвет табурета. И это была вся мебель. Еще заметил Луговой в дальнем углу на деревянной трехногой вешалке черный новый полушубок, а под ним серые валенки.
– Здесь я ночую, когда приходится задерживаться допоздна, – пояснила она, снимая с головы белый чепчик и рассыпая из-под него волосы. – Правда, бывает холодно, чугунку топят только в операционной, но теперь я могу укрываться еще и тулупом. – Она улыбнулась. – Ваш ординарец – чудо. Пока я не вернулась из санчасти, никому не хотел отдавать. – Сощуриваясь, как на огонь, она очень похоже передразнила Остапчука: – «Приказано тильки лично в руки передать…» Я еще не успела вас поблагодарить. Но, конечно, не только ради этого я собиралась к вам в полк. Среди ваших легко раненных, которые отказываются от госпиталя, есть случаи гангрены. Что же вы не садитесь? – Она подвинула ему табурет. – Я схожу за чайником.
Доставая откуда-то из-под столика алюминиевые кружки и наливая в них чай, она, должно быть, почувствовав его взгляд, оглянулась через плечо.
– У вас что-нибудь случилось? Я все время только одна говорю. Если это из-за Грекова, я уверена, что через неделю он придет в себя. Конечно, уже не в корпусном госпитале. Вам сколько положить сахара? Нет, у вас определенно что-то случилось, – отхлебывая свой чай, она внимательно взглянула на него из-за края кружки.
Вместо ответа он достал из своей полевой сумки и положил перед ней на стол книжечку в коричневом переплете.
– Это что?
Но в этот момент отвернулась брезентовая дверца, в комнату заглянула дежурная сестра.
– За вами, Марина Дмитриевна… – задержавшись взглядом на Луговом, она запнулась и потом все-таки нашла то слово, которое, по ее мнению, было теперь наиболее уместным: – Приехали.
– Хорошо, пусть подождет.
Все время, пока она перелистывала страницы коричневой книжечки, он, не отрываясь, следил за ее узкой белой рукой с тоненьким золотым колечком на безымянном пальце. Упавшие ей на лоб завитки волос скрывали от него ее глаза, но чуть вывернутые губы у нее старательно шевелились. И когда она, поднимая голову от раскрытой на столе книжки, откинула рукой со лба волосы, Луговой увидел, что глаза у нее мокрые.
– Какой ужас, – сказала она тем голосом, который он уже слышал у нее. – Я по-немецки училась неважно и, конечно, не все смогла понять, но… – Она как-то снизу вверх, заискивающе взглянула на него. – Но вы не должны так падать духом. Они могли и не успеть увезти ее в Германию. Бедная Анна! – Она закрыла лицо руками.
Не открыла она его и тогда, когда дежурная медсестра во второй раз заглянула в комнату из-за брезентового полога.
– Марина Дмитриевна! – настойчиво напомнила она.
– Скажите, что я остаюсь здесь.
– То есть как это, Марина, остаешься? – И из-за плеча медсестры выступило черноусое лицо командира автобата Агибалова. – Ты забыла, что сегодня пятая годовщина нашей свадьбы?!
– Ты можешь с успехом отпраздновать ее в банно-прачечном отряде, – насмешливо сказала она.
– Ты, Марина, ревнуешь? Извините, майор, за эту семейную сцену. – Агибалов небрежно козырнул Луговому. – Мы с вами стали чаще встречаться. – Он хотел еще что-то добавить, но она угрожающе предостерегла:
– Это брат моей подруги Анны Луговой.
– Которая, если мне мне изменяет память, решила остаться в оккупированном Ростове.
– Если ты, Вадим, не прекратишь…
– То я его вышвырну отсюда, как собаку, – вдруг, вставая со стула, договорил за нее Луговой.
Она немедленно поспешила встать между ними. Из-за брезентового полога выглянуло испуганное лицо медсестры и тут же скрылось.
– Ого, я вижу, вы здесь совсем не чужой, – отступая за брезентовый полог, сказал Агибалов.
– Не забудь у дежурной сестры бутыль со спиртом, – вдогонку напомнила ему Марина.
– Нет, нет, я хочу, чтобы вы знали, он лжет, – настаивала она, когда они уже шли рядом по просеке, удаляясь от палаток госпиталя.
