Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)
11
Он знал, предчувствовал, что Надю в Нижнем также арестовали как заложницу, едва он выступил из Саранска. И вдруг увидел ее во сне, на крыльце какой-то неизвестной ему больницы, с запеленатым младенцем на руках, постаревшей на много лет, с огромными, полными ужаса и слез глазами и большим некрасивым ртом. Миронов обнял ее и придержал, притиснув к груди, опасаясь, что ей откажут ноги. Такие недавно крепкие и стройные, укрощавшие шенкелями добрых кавалерийских коней, державших ее в седле с утра и до вечера на длинных маршах, рядом с мужем. И, странное дело, он как бы не замечал на ее руках младенца, не спросил даже, сына или дочку принесла она ему...
Надежда проглотила рыдание, и он понял по ее темным глазам, полным боли и недоумения, что она никогда не забудет этого.
– Надя, родимая, жена моя, прости! Я не мог! Не мог иначе... – сказал Миронов виновно, с колотящимся сердцем и проснулся.
Его тихо покачивало на вагонной полке. Под гулким полом постукивали колеса на рельсовых стыках. Шумел за окном осенний ветер.
В двухместном купе было темновато, зыбкий свет струился из окна, на соседней полке похрапывал вестовой... Серебряная шашка, которую вернули Миронову после помилования, висела с портупеей на стенке и при большой скорости и торможении методично и вкрадчиво постукивала серебряным наконечником ножен о крашеные, фальцованные дощечки вагонной обшивки, будто напоминала о себе.
Миронов возвращался к прежним отношениям с миром вещей и понятий, смотрел в голубоватое, рассветное окно, а сердце болело и не выходил из ума тревожный сон. Что с Надей? Не было ли беды?
Поезд миновал уже Рязань, к самой линии вышла широкой излучиной хмурая, осенняя Ока. Над холодными водами свисали с берега обглоданные козами ивняки.
...Номер в бывшей фешенебельной гостинице «Альгамбра» был огромный, нетопленый. Паркет, лепные потолки, фризы и завитушки гипса, роскошь, но топят из рук вон, пар дыхания по утрам, как в нежилом сарае. Греться надо морковным чаем, а если чай кончится, то пустым кипятком из кубовой. Война.
Охрану в Москве сняли, и сразу же, как по сигналу, – гости! Серафимович, земляк-писатель, казаки Макаров и Слышкин из отдела, да со свертками – чего только нет! А ничего и нет, скудные нынешние пайки из Кремля: вобла, какая-то крупа вроде пшена, но называется «магар», гусиный корм (Макаров тут же сказал, что с этой крупы ни навару, ни вкусу, только и доброго, что горячо!), но еще и академический паек Александра Серафимовича – кусок брынзы, специально для ослабленного тюрьмой и разными размышлениями организма, ведь так или иначе, но придется еще скакать в седле и на тачанке, мало ли в жизни предстоит еще боев и неожиданных атак!
Нет, все-таки чудной и странный народ эти казаки! Право слово. Горожане, многие во всяком случае, их считают почему-то гордо-спесивыми, холодными солдафонами, а ведь все по сути наоборот: люди-то все больше незащищенные, разбросанно-распоясанные, хоть узлы из них завязывай! Чуть сошлись вместе, шум, насмешки, взаимные уколы, чепуха всякая, и даже сам Филипп Кузьмич, более собранный и молчаливый по характеру, среди них сразу отмяк душой, и глаза немного повеселели, будто и не было балашовского потрясения. Отчасти и делал вид, что уже все забыл. Такая привычка у всякого военного человека: вскоре забывать подробности недавней схватки, чтобы мог сгодиться к дальнейшим действиям... Только морщины под глазами и между бровей означились резче.
Пили желудевый кофе. Серафимович, совсем уж облысевший старик, размачивал в кружке каменно-твердый сухарь, Макаров пробовал разгрызть такой же сухарь без размачивания, и, казалось, из смеющегося рта у него летели искры. Миронов дурачился:
– Ты, Матвей Яклич, до службы, случаем, не умел граненые стаканы разгрызать на посиделках, ради потехи? Зубы, как я посмотрю, подходящие!
– Ну что вы, Филипп Кузьмич, какие у нас зубы! Шамкаем, как столетние деды, хрящика перекусить не могём. Если уж у кого зубы, так это у льва, царя зверей! Вот животная проклятая, зубастая!
Макарову можно только удивляться. Человек с высшим образованием, в коммерческом институте преподавал, но дури и всяческой лихости на себя напустить может сколько угодно. Чуб отрастил бутафорский едва ли не до потолка, нос картошкой, шаровары темно-голубые с красными лампасами – здешних комиссарских жен пугать! Говорит, как отрубает:
– Ильич не дал нас в обиду льву! Лев – животная такая, что в рот палец не клади, отхватит руку по локоть. Собрал вокруг целую когорту! Да это бы не страшно, но плохо одно: прихварывает Ильич нередко, и все из-за прошлогоднего ранения. Стерлядь эта, сука эта Каплан чего наделала! Вы меня извините за терминологию, иначе не могу!.. Да, но при всем том надо же работать, бороться, прокладывать дорогу дальше! Вот вам, Миронов, свежие приказы нашего отдела, вот газеты, вот книжки и брошюры. Изволь в первую очередь ознакомиться: в «Известиях» – «Тезисы ЦК о работе на Дону» 30 сентября приняты, вполне открытая и деловая политика по отношению к трудовому казачеству. Тут, конечно, сказано, что «мятеж Миронова вырос из политической отсталости и предрассудков среднего казачества...», но это сказано было до процесса, иначе тогда и не мыслилось, крупный возник переполох. Но видишь, уже и тогда записали черным по белому и в том же постановлении: «Мы строжайше следим, чтобы продвигающаяся вперед Красная Армия не производила грабежей, насилия и проч... твердо помня, что в обстановке Донской области каждое бесчинство красных войск превращается в крупный политический факт!» И главное: «Нашей поддержке бедноты и части середняков необходимо сразу придать демонстративный политический характер. Столь же демонстративный характер нужно придавать расправе над теми лжекоммунистическими элементами... – слышишь, прямо от Миронова заимствовали термин, да, – которые проникнут на Дон и попадутся в каких-либо злоупотреблениях». Ну, кто победил? Правда победила, Ленин победил, и мы с тобой, Филипп Кузьмич, хотя и не следовало, конечно, так горячиться... А вот еще: «Необходимо ясное и настойчивое проведение в агитации и на практике той мысли, что мы не приневоливаем к коммуне». Не приневоливаем! Ну, и так далее!
Миронов повеселел, теперь уже не только от встречи и веселой пирушки, а на всю глубину души. Посветлел мыслью, потому что плоды его страданий и даже воинского проступка были куда важнее и дороже, может быть, всей его отдельной человеческой судьбы, как бы дорога для него она ни была. Изменилось что-то весьма важное в жизни. Теперь не стыдно будет и простым казакам в глаза глянуть, не скажут: куда ты завел нас? А яма, приготовленная для него, засыпана пустой, и при этом положение в Республике выяснилось настолько, что принято особое решение в ЦК большевиков, черт возьми!
– Лев в своей статейке «Полковник Миронов» забил осиновый кол в пустую могилу. Теперь, что же, извиняться будет? – как бы подслушав его мысли, спросил Макаров Серафимовича.
Тот лишь вздохнул тяжело и не стал отвечать. Он понимал все эти вопросы глубже, видел их сложность. Между тем Миронов сверкнул жмуристыми глазами, тронул правый ус горделивым движением:
– Льстит, понимаете, самолюбию, когда осиновый кол вбивается не... руками человека, всегда пристрастного, с сомнительными устремлениями, а руками истории, которой не откажешь в беспристрастности. Эта старушка куда порядочнее, и она-то уж выберет – в чью могилу!
Пришло время и для вопросов.
– Да, друзья! Просветите касательно положения на фронтах, а то я ведь не читал в последние дни газет! Где Блинов? Где родимая 23-я с Голиковым? Где незабвенный Самуил Медведовский, которого «разжаловали» под горячую руку вместе с еретиком Мироновым?
Вопрос был задан с беспечным видом, но Макаров не принял такого тона, отвечал хмуро:
– Медведовский твой чувствует себя прекрасно, его еще летом вернули в 16-ю дивизию. Эндеман пошел в командармы, ну а лучшего начдива для дивизии не найдешь, они же там, помнишь, бунтовали за него...
– И правильно сделали! – сказал Миронов.
– Подожди, Филипп Кузьмич, – усмехнулся Макаров. – Тут просматривается и нечто скверное. Просматривается некий спектакль. Неужели не понятно? Когда надо, дескать, то кого угодно сбросим с колокольни! Тем более если этот Медведовский запросто чаи распивает с Мироновым. Но как только Миронова законопатили в бочку и пустили по «морю-окияну», то не забывают поправить вопрос и в дивизии! И волки сыты, и дивизия довольна, и моральное настроение в когорте не пострадало. Эта фракция нам еще нос утрет кое в чем, Филипп Кузьмич. А ты радуешься.
– Да черт с ними, ты про Голикова с Блиновым расскажи! – упавшим голосом крикнул Миронов. Не терпел он в жизни грязной возни, кем бы она ни велась.
– Ну, 23-я ничего, огрызается где-то в составе 9-й армии. Командармом теперь Степинь, из 14-й стрелковой... А с Блиновым плохо дело. Поставили его тогда на пути Мамонтова, под Новохоперском, а силы-то были неравные... Так что... В бывшей твоей бригаде, Филипп Кузьмич, вряд ли четыре сотни сабель наберется теперь. Чуть ли не все легли! И жалко, и знаешь причины, а помочь как? Везде по фронту, от Камышина до Курска и Белгорода, сплошная рубка и ад... В той же 16-й дивизии, у Медведовского, Мамонтов только в одной атаке вырубил девятьсот бойцов, на линии Гуково – Заповедная... Самый накал: мы или они! Может, попросишься снова на дивизию?
Миронов как будто и не слышал его предложения, пропустил без особого внимания и сведения о потерях Самуила под Гуковом (на войне чего не бывает!), но его в самую душу укусила беда бывшей своей кавбригады. Он стиснул зубы, и лицо его вновь осунулось от горя.
Четыре сотни – в его бывшей коннице, бригаде Блинова? Да ведь их было полторы тысячи только в седле, не считая штабов и нестроевых коноводов! Граждане, да нельзя ведь так воевать, это же люди, наши, земляки, живые души! Их же по станицам и хуторам жены с детишками ждут, старики немощные и престарелые матери! Да и с чем же мы останемся, когда победим? Куда же вы глядели-то, сукины сыны? И Блинова самого отдал бы под трибунал за это, дурака немытого! Ну, силы неравные, понятно, так надо же было маневрировать, скакать, клевать с тылов, да по ночам уводить за собой, оставляя им на пути пустые сеновалы и сухие колодцы, чтоб заморить вражьих коней в первую очередь! Жарить с пулеметных тачанок там, где не ждут! – ведь азбука же, простейшая азбука кавалерийской войны! А вы? Мамонтов, Мамонтов, только и слышно, будто под этого москаля на драгунском седле и ключей подобрать нельзя!
Все это хотелось сказать сейчас, немедля, но он никого не мог обвинять, потому что и сам не так давно растерялся перед групповой подлостью, нарушил дисциплину, довел митинговщину до мятежа...
– Взял бы дивизию, вновь, как бы дали! – с сердцем сказал Миронов. – Но тут кое-где созревает мнение, чую, что лучше сейчас мне в военные должности не ходить. Шибко мной недоволен товарищ Троцкий, а ведь он пока что нарком по военным делам, никто иной... Говорили мне сведущие люди. Со Жлобой как было в Царицыне? Услал его в астраханские пески с партизанским отрядом в двести сабель, в белых тылах доли искать, калмыков поднимать против Деникина, задумано было неплохо: Жлобу-то услали на верную смерть! Хорошо, что белые про этот отряд ничего не знали, долго, даже не подозревали о его существовании. Выкрутился, хитрый Дмитрий, сколотил все же конную бригаду там, вернулся вновь героем. Так ведь то – прямое везение, мог бы в такой гуляш на стол Деникину попасть, что и сказать страшно. Нет, тут надо подумать! Вызвали вот, не знаю еще, что скажут. Но ясно, вызвали – не на смотрины...
Еще долго говорили о Блинове, о жертвах гражданской войны, зачастую неоправданных и жестоких. О семье Миронова, которая стараниями Казачьего отдела была своевременно вывезена с занятой белыми Донщины и укрывалась теперь где-то в тылах. О Наде, от которой он ждал теперь скорого письма. Прощаясь, Макаров посоветовал:
– Надо готовиться, Филипп Кузьмич, к серьезному разговору. Даром, что вас помиловали, надо еще доказать и полную свою невиновность с политической стороны, с душевной. Обстановка везде серьезная, рук опускать не моги и думать!
...Утром в холодный номер к Миронову постучали.
Высокий, мрачноватый дядя в кожанке, в комиссарской кожаной фуражке со звездочкой молча козырнул, не переступив порога:
– Товарищ Миронов? За вами – автомобиль.
Дверь осталась полуоткрытой, Миронов надел белую свою папаху, шинель. Отдал ключ дежурной.
Он предполагал, что повезут его на Лубянку. Но машина, едва свернув с Тверской на Охотный ряд, чуть миновала Театральную площадь и стала около какого-то старинного здания с табличкой «Первый Дом Советов»...
– Сюда?.. – удивился Миронов.
– Да. На квартиру, – односложно ответил неразговорчивый спутник.
«На квартиру? На чью?» – хотел спросить Миронов, но воздержался.
Ступени парадной лестницы бывшей гостиницы «Метрополь», только без ковров, вестибюль второго этажа, обитые кожей двери. Звонок.
Горничной в этом номере, по-видимому, не полагалось, двери изнутри открыл сам хозяин – высокий, тонкий, лобастый человек с болезненно напряженными глазами, в меховой безрукавке и шинели внакидку. В этом «Доме Советов» было так же нетоплено, как и в фешенебельной «Альгамбре»... Протянул сухую, горячую руку:
– Дзержинский. Проходите, пожалуйста. Раздевайтесь.
Миронов разделся, повесил шинель на лакированный деревянный колок у роскошного зеркала. Смиряя волнение, достал расческу и успел еще дважды махнуть над залысинами, приводя голову в порядок. Н зеркало глянуть постеснялся: и так хорош!
– Сегодня будний день... – оказал он, разведя руками и оглядывая квартиру.
– Да, я сегодня не на службе, – ответил Дзержинский. – По врачебному листку, но скорее – под домашним арестом. Велено сидеть дома.
Миронов молчаливо спросил: кем же?
Дзержинский, понимая его напряженность, счел нужным пошутить, для разрядки:
– Товарищ Ульянов-Ленин арестовал. Вынес постановление, представьте.
– Если здоровье требует, то...
– Проходите, Филипп Кузьмич. Побеседуем, – кивнул в глубину Дзержинский.
Миронов вновь напрягся. Предстоял разговор, суть которого можно было лишь предполагать, но который мог и решить его судьбу. Оттого острое волнение переполняло душу, и он втайне боялся за свою запальчивость, возможный срыв.
Дзержинский, не снимая шинели, сел на диван к небольшому круглому столику красного дерева. Кивнул на место рядом с собой.
Сказал, зябко запахивая шинель тонкими исхудавшими руками:
– Все ваши претензии, изложенные в письме на имя Владимира Ильича, проверены, это и послужило причиной приостановки суда. Но...
Миронов, в его нынешнем состоянии, не умел слушать, он мог только говорить, выпаливать словно из пулемета нечто свое, накипевшее не только на суде, но и в разговоре вечернем, о трагедии красной конницы...
Он сказал, не дожидаясь необходимой паузы в речи Дзержинского:
– Гражданин Феликс Эдмундович, в моем письме вовсе не затронута и не высказана самая главная и насущная претензия, которая витает в воздухе и ясна всем! Только с нее можно и начинать разбор дела...
Дзержинский терпеливо стянул полы накинутой шинели нервными руками, глаза у него тем не менее были строгие, непримиримые.
– То есть? – сухо спросил он.
– По вине высших штабов, предательства разных «носовичей»... искусственно! (Миронов нажал на это «искусственно» до спазмы в горле) допущены нелепые переформирования, из-за которых мы потеряли не только инициативу, но всю Донскую область, весь Юг России, хлебный урожай этого года. А что такое утеря годового урожая для голодной Республики, во что это обходится народу, совсем не требуется много объяснять.
Он встал.
– Вы садитесь, – сказал Дзержинский. – Какая-то доля правды, возможно, есть и в этом... Изменников немало. Но вы, как всегда, увлекаетесь, Миронов. Вам кажется, если обезглавили вашу ударную группу войск под Новочеркасском, то это и причина? А поставки Антанты, политические моменты, усиление Колчака, просчеты политики... И ваш собственный вывих, Миронов, когда вы все так хорошо понимаете! Странно, что воинская дисциплина отступила перед анархизмом и партизанщиной, с которыми вы сами так непримиримо...
– Дисциплина, Феликс Эдмундович, не в том, чтобы слепо подчиняться приказу, и только, – снова загорячился он. – Дисциплина – это не страх, не чувство повиновения, а нечто духовное, то, что внутри нас. Может быть, долг! И этот долг вынуждает иногда посягать на формальную дисциплину! Наикрепчайшая связь между командой и пониманием ее снизу – вот что такое новая, сознательная дисциплина. В нашей армии, не в белой!
– Иными словами: демократический централизм, вы хотите сказать? – улыбнулся Дзержинский, и глаза его потеряли холодноватый отблеск металла, в них мелькнула заинтересованность.
– Я не знаю, как это называется на партийном языке, я беспартийный, – сказал Миронов, сбавив голос.
– Давно следовало стать членом партии на вашем месте, – заметил на это Дзержинский.
– Я поругался с этими политическими банкротами с Хопра, Лариным и прочими. Они высмеяли мою преамбулу в заявлении.
– Попробуйте еще. И напишите более обдуманную преамбулу, – снова усмехнулся Дзержинский.
Миронов выпрямился за столом, порываясь встать, но Дзержинский предусмотрительно положил ему руку на колено.
– Я думал об этом. Но... после Саранска? И всего, что случилось? Да кто же меня... И кто даст поручительство?
– Я дам поручительство, – Дзержинский, все так же зябко стягивая полы своей длинной шипели, прошелся по комнате и сказал с прежней сухостью: – Этот Рогачев... мы его арестовали... оказался очень большой сволочью и провокатором. Сейчас для нас первейшая задача чистка персонала, а после гражданской, возможно, и чистка партии!
– Я же писал об этом Владимиру Ильичу, – кивнул Миронов.
– Хорошо. Теперь о главном, – остановился Дзержинский посреди комнаты и выпустил из рук полы шинели. – Заявление в партию, если вы это уже хорошо обдумали, напишите сейчас же. Здесь. С нынешнего дня и будет исчисляться стаж кандидата или сочувствующего... Я доложу об этом в ЦК. Но это не все. Вы должны написать еще листовку, обращение к казакам, в основном тем, которые еще воюют против нас, к белым, я хотел сказать, казакам. Ну и к колеблющимся, которые нам не доверяют. Это обращение будет направлено на Дон и Кубань от имени ВЦИК или даже от имени съезда Советов...
Тут Миронов поднялся – руки по швам:
– Я почту за великую честь, если мне будет доверено написать такое обращение от имени правительства.
– Это на свободе, вооружившись кое-какими директивными документами. Подумайте и над этим.
– Мне ничего не потребуется для этого, – сказал Миронов. – У меня есть газета «Известия» с тезисами ЦК партии «О работе на Дону» – там есть все что нужно.
– Действительно. Там есть все что нужно. В таком случае садитесь за стол и пишите заявление. Вот перо, вот бумага. А я пока принесу с кухни кофейник... – сказал Дзержинский.
ДОКУМЕНТЫ
Из решения Политбюро ЦК РКП (б)
23 октября 1919 д.
4-й вопрос повестки: О Миронове (по докладу т. Дзержинского) .
Постановили:
1. Миронова от всех наказаний освободить.
2. Ввести его в состав Донского исполкома.
3. Освободить от наказания остальных.
4. Ввиду заявления Миронова тов. Дзержинскому о желании вступить в Коммунистическую партию, признать, что он может войти в партию лишь обычным порядком, то есть пробыв сначала сочувствующим не менее трех месяцев, причем по истечении стажа вопрос об окончательном приеме в партию должен рассматриваться в ЦК[41]41
Биографическая хроника В. И. Ленина. – Т. 7. – С. 594, 602.
[Закрыть].
Из обращения VII съезда (Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов к казакам
Трудовые казаки Дона, Кубани, Терека, Урала, Оренбурга и Сибири!
Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и трудовых казацких депутатов, избранный волею миллионов трудовых людей нашей страны, обращается к вам с этими словами увещания и призыва...
Вас долго обманывали, братья казаки. Генералы и помещики говорили вам, будто Советская власть хочет отнять у вас землю, разрушить ваш быт, закрыть ваши церкви, насильно ввести коммуну. ЭТО КОВАРНАЯ ЛОЖЬ И НАГЛАЯ КЛЕВЕТА.
Земель ваших Советская власть не тронет. Напротив, трудовым казакам она предоставит те земли, которые будут отобраны у помещиков и кулаков. Наряду с казаками будут наделены землей и казачки.
Никого из вас, казаки, Советская власть насильно не потащит в коммуну. Знайте: коммуна есть дело добровольного согласия – кто не хочет идти в коммуну, будет иметь полную возможность жить своим хозяйством под защитой и при поддержке Советской власти.
Церковь в Советской России отделена от государства и стала свободным достоянием верующих. Никакого насилия над совестью, никакого оскорбления церквей и религиозных обычаев Советская власть не допустит и не потерпит.
Всероссийскому съезду Советов известно, что на местах происходили злоупотребления отдельных недостойных представителей по отношению к трудовому казачеству, так и к другим группам населения. Таких недостойных представителей рабоче-крестьянского правительства Советская власть карала беспощадно и впредь будет карать.
Казаки, Советская власть чужда мести. От имени десятков миллионов тружеников и тружениц городов и сел мы говорим вам:
Пробудитесь, опомнитесь, одумайтесь, казаки! Идите к ним! Тогда мир, спокойствие и благоденствие наступит на Дону, на Тереке, на Кубани, на Урале, в Сибири и по всей стране.
Да здравствует честное, сознательное, красное казачество!
Да здравствует нерасторжимый союз рабочих, крестьян и казаков всей России!
6 декабря 1919 г. г. Москва
