Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)
Председатель Степанов[18]18
ЦГАОР, ф. 1235, оп. 82, л. 4, с. 62-63
[Закрыть]
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
На глухой железнодорожной ветке Верхняя Хава – Анна, под Воронежем, формировались в середине июля части красного Донского кавкорпуса. Сюда отведены были на отдых остатки бывших экспедиционных войск, к ним присоединялись первые эскадроны свежей мобилизации из Хоперского и Донецкого округов, с верховьев Медведицы, сюда же группами и в одиночку тянулись по степной грани казаки-добровольцы, голь и беднота из порушенных Деникиным станиц и хуторов, шли бывшие раненые из отпусков.
На станции Анна – штаб.
Вдоль обшарпанных, израненных вагонов расклеены повсюду печатные афишки – на белой, московской бумаге призыв Ленина: «Все на борьбу с Деникиным!», тут же рисованная фигура скачущего на тебя всадника с заломленной шашкой: «Пролетарий – на коня!», а чуть ниже отпечатанная еще в Бутурлиновке листовка Миронова на оберточной, соломенной бумаге о дисциплине в частях «Товарищ красноармеец!». Около штабного вагона и домика напротив столпотворение вавилонское: подходят новые отделения, отъезжают сформированные команды, кого-то обмундировывают, у кого-то изымают до осени теплые вещи, тут же встречаются земляки и бывшие односумы – шум, крики, объятия, горестные восклицания по сгибшим товарищам. Около дымившей полевой кухни, в которой кипела белым ключом осточертевшая пшенная каша, под вербой расселись обозники. Дядя в защитном картузе с надорванным козырьком и тусклыми глазами рассказывал хрипло, как отступала на Донце родная 23-я дивизия. Не рассказывал, а ругался и плакал, не стыдясь мужского окружения:
– Мыслимое ли дело! Тут этот Секретов атакует как бешеный с фронта, а во фланге уже Гусельщиков начал рубить наших почем зря!.. Хоть стой намертво, хоть бяжи, одна смерть в глазах! Кабы не блиновцы, не сидеть бы тут, не горевать по дружкам-односумам. Блиновцы мало-мало оборонили фронт, спасибо им сказать бы... А все одно всю антиллерию, считай, кинули на том берегу! Тимофей Лукич Стороженко, сам ранетый, слезьми кричал: пушечки-то дорогие, пристрелянные, а и с тех не поспели замков снять! Да-а, было делов на том Донце с полой водой... А у Дона? Привезли нас, ранетых, сорок вагонов, выкинули на берегу и ходячих, и лежачих, и полумертвых – спасайся кто может! А тут уж ихние шашки из-за ближнего леска посверкивают, гос-с-споди... Стороженку в баркас брали, я и уцепился, а то бы...
Надорванный козырек защитной фуражки клонился, дядя вытирал глаза тылом ладони, обозники вздыхали тягостно.
На крыльцо вышел и наблюдал всю картину тощий ликом, усталый Кирей Топольсков, с перебинтованной и прижатой к животу на белой перевязи рукой. Ранен он был давно, еще в начале верхнедонского восстания, направлялся в свое время Сдобновым из Усть-Медведицкой с письмом в далекий Смоленск к Миронову, возил к нему заодно и двенадцатилетнего сынишку его, Артамона, и с тех пор оставался при командующем вроде ординарца. Мальчуган мироновский крутился тут же промеж взрослых, слушал рассказы у котла с варевом, и это особенно не понравилось Кирею.
На станции прокричал маневровый, стукнули с лязгом буфера, отводили куда-то порожняк. Топольсков с неудовольствием передвинул марлевую петлю поближе к запястью раненой руки, одернул с высоты порожков разговорчивого солдата:
– Чего старое поминать, служивый? Чего было – не вернешь, теперь по-другому надо воевать! Слыхал, какую силу ныне собираем? Ну вот и лады, не морочи другим головы, они и так у них заморочены...
Он оглядел широкое подворье, запруженное народом, ржавые рельсы с составом теплушек, приосанился. Надежда на скорый военный успех шевельнула уголки губ, подняла широкую грудь на вдохе: корпус формируем, не шутка! Да и настроение повсюду другое. Молва прокатилась по всему Дону: Миронов снова явился в родные края, и, говорят все по станицам и хуторам, поручено теперь ему формировать большое войско, целую армию, а опосля заворачивать кадетов от Балашова и Царицына и опять, как прошлой зимой, гнать до самого Азовского моря! Оно и понятно, в Москве тоже умные головы есть, понимают: хоть кричи, а до холодов надо кончать всю эту заваруху, иначе все с голоду помрем... Оттого и собираются вот под Воронежем служилые люди без всяких повесток, бредут пешком, с пикой на плече, а кто и конно, на исхудавшей кляче, той же степной дорожкой, как и а прошлую весну, – к Миронову, к Миронову! Каждый надеется на прославленного командира, даже и бывшие дезертиры вылезают из яров и буераков, навастривают чуткое ухо из-под старой, замызганной богатырки: Миронов вроде заявился опять? Ну, так этот в обиду не даст, и обмундирует, и шашкой махать обучит, и кадюкам наведет карачун в два счета, так не податься ли сызнова, братцы, под красную присягу?..
Вчера пришли эскадронами и полусотнями выбитые на мятежных станиц ревкомовские караульные части, при оружии, но здорово изможденные и израненные, – из Вешек привел бывший урядник и бывший же начальник красного караульного батальона Фомин, а из Казанки пришла сотня без командира, погиб в бою...
Хотел Топольсков обо всем этом сказать сидевшим у котла обозникам, да не поспел. Мирно сидевший у его ног, на порожках, постовой красноармеец с винтовкой резво поднялся и вытянулся по уставу, глядя вдоль путей. От станции к штабу шли двое – московский комиссар Трифонов, с козлиной бородкой и поблескивающим пенсне, и еще какой-то моложавый, ученого вида, подбористый штабист. Пришлось и Кирею козырнуть для порядка здоровой рукой.
– У себя Миронов? – спросил комиссар Трифонов. Сам он только возвернулся из Воронежа, отсутствовал дня два-три.
– Так точно, – сказал Топольсков. – С утра все интендантов гонял...
– Понятно.
Миронов, по-видимому, наблюдал всю эту сцену из окна, потому что именно в этот момент и вышел на крыльцо, пожал руки прибывшим. Особо пристально оглядел молодого человека в парусиновой куртке, рослого, хорошо сложенного, со светло-русыми упругими волосами на косой, ровный пробор. Миронова теперь всерьез занимало, что за люди прибывали к нему в корпус, с какими целями... На этот раз он ничего подозрительного или тревожного для себя не определил, а лицо молодого человека, бледноватое от канцелярской работы, с молодым пушком на месте усов, показалось отчасти | даже и знакомым. Рука была твердой и уверенной в пожатии:
– Ефремов. Евгений...
– Ваш новый политкомиссар, – представил его Трифонов. – Направлен политуправлением Южфронта и к тому же наш земляк. Должны бы сработаться...
Вот тут у Миронова и шевельнулось больное чувство под грудной костью. «А вы? Почему вас-то забирают?» – хотел он спросить Трифонова, но это было неуместно, как-то по-мальчишески. Да и молодой человек его тоже заинтересовал.
– Это какой же Ефремов? Одного Ефремова приходилось видеть в Царицыне, кажется, член РВС 10-й армии, но... тот был вроде постарше?
– Тот Ефремов другой. Ефремов-Штейнман, – сказал Трифонов. – Тот приезжий человек, а этот нашенский. Прошу любить и жаловать, товарищ командир корпуса.
Миронов совсем успокоился. Пока что в этом перемещении он не мог усмотреть ничего дурного или опасного. Главное, Южный фронт, значит, еще считался с его пожеланием: не направлять в корпус никого из хоперских политиканов, весьма и весьма содействовавших всеобщему возмущению по станицам. Особенно Ларина, который прямо способствовал весной удалению Миронова на Западный фронт, писал разные докладные о неблагонадежности Миронова... Это теперь учитывается, по-видимому. Да и не могли в Козлове не считаться с большим мандатом Миронова, подученным в Москве с ведома Ленина и Калинина...
– Ну, хорошо, – кивнул Миронов. – А вы, Валентин Андреевич, теперь куда же?
Трифонов ответил лишь тогда, когда они вошли в помещение штаба, от глаз посторонних.
– Отбываю в Пензу, на новое назначение. Там, как вы знаете, должно быть, формируется группа Шорина, и мы со Смилгой прикомандированы к штабу группы, как члены Реввоенсовета. В группу входят целиком 9-я и 10-я армии, а также корпус Буденного и ваш, как только он будет сформирован. Сила большая, пора уже поворачивать Деникина вспять.
«Да, сила немалая, – подумал Миронов бегло. – Сила немалая, но пока что в основном на бумаге. 9-й армии, можно сказать, не существует в природе, 10-я отбивается от Мамонтова и Врангеля под Балашовой, сдав Царицын... Корпус Буденного вместе с кавгруппой Блинова исполняют роль завесы и почти не выходят из боев с превосходящими силами противника. Момент горячее некуда! Им, кавалеристам Буденного и Блинова, сейчас бы помочь, дать разворот и простор, но катастрофически запаздываем с формировкой!»
– Ну что ж! – с откровенным сожалением во взгляде но поводу штабных перемен сказал Миронов. – Не в обиду будь сказано, товарищ Ефремов: нам, как в старину говорили, «что ни поп, то и батька». Лишь бы службу знать. Как вы? В седле бывали? Мне – чтобы повсюду рядом, иногда и в передовых порядках, и в лаве чтобы не стушеваться. А?
Ефремов в первую минуту опустил глаза, а Трифонов подсказал, чтобы смягчить неловкость минуты:
– Он из бывших вольноопределяющихся с германской, неплохо обстрелян, говорят.
– Вы меня должны бы помнить, Филипп Кузьмич, – чуть побледнев от скрытой обиды и внутреннего напряжения, сказал Ефремов. – В хуторе Фролове, на станций Арчеда... На призыве, летом четырнадцатого. Вы с моим отцом вместе отбывали тогда в действующую армию, а я был еще студентом коммерческого в Петрограде, имел отсрочку и провожал там отца. Должны помнить.
– Сын Евгения Евгеньевича? – сразу переменил тон Миронов.
Боже мой, так это же совсем другое дело! Ефремовы – одна из самых известнейших фамилий на Дону. Когда-то их предки ходили даже в войсковых атаманах, теперь же, перед революцией, эта семья была в загоне, молодые пошли по ученой части. Некоторые были даже «социалистами», до революции подвергались гонениям, как и отец этого молодого человека!
– Вы, значит, тоже... Евгений Евгеньевич? Второй, так сказать? И в партии давно?
– По билету с января семнадцатого, но фактически ячейка у нас в Урюпинской организовалась года на два раньше. После уже Селиверстов ездил в Москву, и прямо на партийном съезде взяли эту ячейку на учет, отсюда и стаж, – очень подробно объяснил этот вопрос Ефремов.
– Так вы, значит, из урюпинских? – похолодел Миронов, имея в виду «хоперцев».
– Нет, я там был во времена Селиверстова. Но его, как вы знаете, белые живьем закопали в землю... С Лариным и компанией вовсе не знаком, – сказал молодой комиссар, сразу разобравшись в подоплеке вопроса, чем и обрадовал командира. – Как здесь оказался? Это длинная история. В начале восемнадцатого из Петрограда попал под Таганрог, в политотдел 13-й армии, а когда услышал о формировании казачьего корпуса, написал письмо в ЦК и Казачий отдел. Вняли доводам, но перекинули меня для начала в Козлов, чтобы пообмять в Гражданупре. Но я там... как бы сказать, не сошелся с Сырцовым. Был конфликт, в результате чего Ходоровский и благословил мой отъезд в корпус. Я очень рад, Филипп Кузьмич.
Миронов внимательно слушал эти объяснения, и Ефремов вдруг простодушно и молодо, как-то обезоруживающе засмеялся:
– Не подумайте, что Ходоровский был озабочен устройством моей персоны, просто требовалась быстрая замена товарищу Трифонову, – он кивнул на старшего товарища. – Но я, повторяю, очень доволен. А на коне приучен ездить с детства, да и на передовой бывать приходилось.
– Хорошо, – кивнул Миронов. – Устраивайтесь, работы тут у нас очень и очень много. Центр обещает нам помощь, скоро бои. – И еще раз оценил взглядом нового комиссара: молод, жидковат, но – образован, а это главное. И немаловажно то, что «с Сырцовым не сошелся...». Это хорошо! Может, выйдет из него второй Ковалев? Надо бы!
...Вечером провожали Трифонова. Пришел другой член РВС – Скалов (из московских мастеровых), с ним комиссар штаба Зайцев. Пили чай, беседовали, Миронов сидел между молодых политкомов довольный. Хлопал Скалова по плечу и откровенничал свыше всякой меры:
– Я, други мои, после Ковалева здорово тужил по добрым помощникам! Чтоб с открытой душой! Был еще Бураго, хороший мужчина, из питерских, и все, крышка! Остальные, каких видал, – мастера зудеть и подсиживать, наводить тень на ясный день! А то и запросто лишают доверия, будто они мобилизовали бывшего офицера Миронова в Красную Армию, а не сам он пришел. Вот еще Ларин такой был, в штабе 9-й, в политпросвете, так тот прямо на заседании Донбюро, говорят, выражал недоверие начдиву Миронову по причине скандала с михайловскими ревкомовцами, хотя все они – бывшие мои взводные! Да! Вот так и укрепляли авторитет командира. Грустные дела были. Теперь-то кое-кого повыгоняли с постов и, кажется, из партии, а за мной так и тянется репутация партизана. Вот чего впопыхах можно натворить!.. Ну, времена меняются, думаю, что теперь-то у нас все пойдет по-другому, больше на дела будем полагаться, а на темные интриги наплевать пора. Верно, товарищи?
Просил Трифонова,чтобы тот передал в Пензу, в штаб ударной группы товарища Шорина, приветы от штаба Донского корпуса, и обещал, что не позже 15 августа штаб сможет вывести корпус к боевым действиям, как это и было обусловлено в Москве, у Ленина. И тогда посмотрим на Мамонтова и Врангеля, чей клинок крепче!..
После неожиданного прорыва белых под Новочеркасском и крушения всего Южного фронта (при очевидном скандале с бегством командарма-9 Всеволодова) Лев Троцкий избегал Москвы, партийных и советских совещаний и заседаний. Требовалось некоторое время на поправку собственной репутации, на то, чтобы забылись или хотя бы стушевались роковые просчеты и ошибки, допущенные, как считалось, «в горячке дел и пылу борьбы». Между тем с назначением нового главкома С. С. Каменева полевой штаб Красной Армии перебазировался из Серпухова в Москву, так что нарком Троцкий оказывался как бы не у дел: теперь его личный поезд курсировал преимущественно рокадными линиями с Западного фронта на Южный и обратно. Более привлекал, разумеется, Южный фронт, как решающий, да к тому были еще и дела деликатного свойства в Пензе, не имеющие решительно никакого отношения ни к текущим военным задачам, ни к мировой революции в дальнейшем...
Постоянная тайная борьба с Лениным и Центральным Комитетом партии в данный момент для Троцкого персонифицировалась именами главкома Каменева, бывшего командующего Восточным фронтом (которого Троцкий пробовал ошельмовать «превентивно», но потерпел неудачу), члена ЦК и Реввоенсовета Сталина, отчасти Трифонова, занявшего непримиримую позицию по отношению к «расказачиванию» на Дону, и, наконец, начдива Миронова, формирующего теперь кавалерийские казачьи части на правах командарма.
Миронов стал вредной занозой в глазах Троцкого с момента перехвата его злополучной записки на имя Сокольникова, знал наркомвоен и о попытках его самостоятельных действий в Серпухове и Козлове по пути на Западный фронт. Миронов этот проявлял такую заботу о всеобщем состоянии дел в Республике, что «брал явно не по чину»... Немало возмутило Троцкого также неслыханное по смыслу и тону донесение этого сумасбродного «красного атамана» в Москву о заведомо ложных сведениях по составу экспедиционных войск. И наконец, вовсе не входило в планы Троцкого сотрудничество Миронова с Казачьим отделом ВЦИК, непрестанно ведущим против Троцкого тайную дипломатическую войну...
Если нельзя вязать петли и узлы мелких провокаций против неугодных лиц прямо в Москве, под боком у Ленина и Дзержинского, то почему бы не обосновать некоего временного узелка в крупном войсковом штабе, скажем в Пензе?
Военные учреждения в Пензе только разворачивались, прибытие Шорина со всем штабом из Симбирска предполагалось только в первых числах августа. В огромном здании, занятом под РВС группы, было пустовато и гулко. Широкие окна смотрели сквозь пыльную листву тополей на пересыхающую Суру, от сухости потрескивали старые паркетные полы. Шаги наркома были отчетливы и стремительны, двери распахивались во всю ширь и тут же с выдохом закрывались, запечатывались наглухо, храня военные и прочие тайны большой политики.
Всю политическую работу в ударной группе войск Троцкий взвалил на Валентина Трифонова (будет удобно со временем спросить за неизбежные упущения и недосмотр, как с заведомо фракционного противника!), а что касается другого члена РВС, И вара Смилги, то ему поручалось особое задание по формированию частей и в особенности контроль за Донским корпусом, деятельностью неугомонного комкора Миронова. Смилге, поджарому интеллигенту из Прибалтики, Троцкий доверял вполне, как ближайшему соратнику и единомышленнику в некоем неофициальном братстве. Но изъяснялся с ним тем не менее лишь на деловом уровне, прибегая к аргументам открытой и ясной политики. Подоплека вопроса лишь подразумевалась, а задача формулировалась беспристрастно и корректно – тут требовался тоже своеобразный талант и артистизм.
– Кто такой, собственно, Миронов? – не то что спрашивал, а как бы упреждал Смилгу нарком. – Миронов – талантливый военспец, и не более того... Известна некоторая его авантюристичность, умение с малыми силами выиграть большое сражение. И эти его замахи на политическую роль!.. В свое время некоторые специалисты по Дону уже предупреждали нас, что из Миронова может получиться великолепный «красный атаман», поэтому с ним ухо держать надо остро! Деникин, кажется, намеревался переманить его на свою сторону, обещая пост главкома при Южнорусском правительстве... (Смилга здесь хотел возразить, потому что ничего подобного не было, но смолчал.) Перехвачена также записка Миронова, в его бытность окружным комиссаром, в которой он без обиняков высказывается против сельских коммун, во всяком случае, о их несвоевременности именно сейчас! Да, наши люди подсылали к нему одного страждущего мужичка за разъяснением... Наконец, последнее... – Троцкий взял со стола Смилги только что прочитанную в ряду прочих донесений резолюцию с места мобилизации в Красную Армию и резко подчеркнул ногтем заключительные строки. – Обратите внимание, – сказал он ледяным голосом. – Пишут и принимают резолюцию казаки Дурновской, Ярыженской, Павловской и Алексеевской станиц... Каково?
Смилга пробежал глазами то, что было подчеркнуто острым ногтем: «Да здравствует вождь всемирной пролетарской революции той. Ленин! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует наш вождь, неустрашимый революционер казак Миронов!» И подпись: «Пред. Анненского ревкома Бакалдин».
– Каково? – повторил Троцкий, внимательно наблюдая за выражением лица Смилги.
– Н-да, – согласно кивнул тот, пряча за блестящими стеклами пенсне лукавство выпуклых глаз. – Действительно, чересчур замахнулись насчет комкора-то... Вожди революции у нас известны, список их пополнять на каждом текущем митинге, безусловно, нет никакой необходимости. Я вас понимаю, Лев Давидович.
– Следует каждого «выдвиженца» ставить на место, иначе будет разлад, как я полагаю, – мягко заметил Троцкий. – И вообще... Корпус не следует форсировать, вооружения у нас очень мало. Особо советую побеспокоиться о комплектовании аппарата, военной контрразведки, товарищ Смилга. Спросится в конце концов с вас же...
Смилга не мог не оценить логическую стройность этих доводов. Но за ними следовали еще и конкретные детали плана.
– Я полагал бы, – сказал Троцкий, – что было бы уместно назначить в политотдел корпуса местных товарищей, понимающих обстановку и, наконец, заряженных против возможных отклонений от линии... Например, бывший Хоперский ревком во главе с Лариным, потом... еще, этого Рогачева из Котельникова... Я советовался с Сырцовым, он не возражает.
Смилга кивнул согласно, не выразив удивления. За два года совместной работы он уже привык к шефу. Долго смотрел в выдвинутый ящик стола, будто вспоминая что-то. Долго рылся в бумагах. Наконец извлек на стол тонкую, смазанную копиркой грамотку с грифом Казачьего отдела ВЦИК и положил перед наркомом.
– Против Ларина и его группы они... протестуют, Лев Давидович. И – мотивированно. Считают, что именно «левые» типа Ларина во многом способствовали донскому восстанию... Вот. Настойчивая бумага, как видите... (Смилга, увлекаясь, говорил с едва заметным прибалтийским акцентом, на согласных спотыкался, получалось: «нумака», «фитите»...) Может пыть, подыскать иные кантитатуры?
– Н-дэ?..
Троцкий бегло ознакомился с бумагой, брезгливо относя ее от близоруких глаз. Пропустил обращение на имя Калинина и чью-то неразборчивую резолюцию красным: «Политуправлению Южного фронта, для сведения...» В документе значилось:
«Казачий отдел ВЦИК находит целесообразным воздержаться от назначения на советскую и партийную работу в освобожденной территории Донской области бывших политработников Хоперского округа...
1. Ларин – глава особой группы «хоперских коммунистов». Находясь во главе Советской власти в качестве предревкома в Хоперском округе, плохо реагировал на безобразия, которые чинились преступными элементами, являясь покровителем лиц с подозрительным прошлым, граничившим с уголовщиной.
2. Рогачев. Судился за подделку документов по освобождению от воинской повинности при старом режиме... Как политический работник зарекомендовал себя шкурником и карьеристом.
3. Болдырев – бывший офицер, меньшевик, на IV съезде Советов вел агитацию против большевиков, агитировал против возникновения Казачьего отдела при центральной Советской власти...
4. Кутырев, Карташев, Бакаляни, Пахтилов – все бывшие офицеры, принадлежат к группе Ларина… »
– Так что? – отложив этот документ, спросил Троцкий. Глаза его за стеклами очков казались как бы отсутствующими.
Смилга, конечно, знал о постоянной войне Троцкого с Казачьим отделом.
– О том же самом по телефону предупреждала из ЦК Стасова, Лев Давидович, – дотошно сообщил он.
– Возможно, – кивнул Троцкий рассудительно. – Для постоянной политической работы, возможно, эти активисты и не подойдут, не будем спорить со Стасовой. Но, Ивар Тенисович... не кажется ли тебе, что для нынешнего момента и, так сказать, так-ти-чески... лучших кандидатур в мироновский корпус и желать не приходится? Эти люди будут именно той лакмусовой бумажкой, на которой мгновенно проявится вся тайная расцветка этой заполошной души, каким я представляю себе Миронова. Нет, нет, до особого моего распоряжения укомплектуйте весь политсостав именно из упомянутых лиц. А далее посмотрим.
Ходоровский прислал в корпус еще Ефремова...
– Ефремова-Штейнмана? Из 10-й?
– Нет, какой-то новый Ефремов... Из казаков.
– На пост?
– Комиссара корпуса, взамен Трифонова.
– Согласуйте с Сырцовым, его забота. И вот еще что... Не перебазировать ли формируемый корпус куда-нибудь подальше от Донской области? Например, ну, хотя бы в Липецк? Подумайте и над этим.
Смилга вынужден был принять все указания к исполнению.
Между тем глубокой ночью к Троцкому был вызван еще некто из военной контрразведки, человек без лица, со странной фамилией Пауков, из тех, что постоянно приходили и уходили незаметно из его кабинета или вагона. И здесь был уже совершенно иной по тону и стилю разговор, без обиняков. Слово «массы» здесь легко заменялось словом «толпа», а взаимоотношения с «толпой» и «выдвиженцами» строились здесь с позиций, прямо противоречащих идее мировой революции: толпа была силой враждебной и косной... Речь шла почти всегда о методах устранения каких-то лиц и целых групп населения, которые могли помешать Троцкому в дальнейшей его работе. Их именовали «злодеями» или, мягче, «чуждыми элементами»...
– Если уж мы взвалили на плечи столь великую задачу – возвести в мире новый, пролетарский Храм Соломона... – усмехаясь золотым оскалом, полушутливо говорил Троцкий, – то надо опираться лишь на проверенных и, главное, посвященных в дело людей! Что касается других, то... – Тут Троцкий обнажал свой «мефистофельский лик» до конца: – С другими вопрос решается проще простого. Да-с! Надо иметь в виду, что всякий деятель такого сорта, даже общепризнанный, окружен грязной толпой завистников и посягателей, неким тайным недоброжелательством толпы. Это, так сказать, основной закон и движущая сила нынешнего, увы, далеко не совершенного общества, тем более разноплеменно-российского. Н-дэ. Это даже Маркс упустил из виду, так как вообще не придавал никакого значения «внутривидовой борьбе»... Вам надлежит лишь развязать веревочку, до времени скрепляющую и связывающую инстинкты этих, по ошибке именующих себя людьми. Вам ясно? – Засмеялся как-то странно, заострив лицо. – Упаси вас бог компрометировать сильную личность по-крупному, выдвигать серьезные политические обвинения! Вас никто не поймет, вы только усилите этим своего врага. Жизнь толпы и этих человекоподобных недотеп – барахтанье в луже грязи, взаимопотопление и мелкие, зоологические пакости вроде: «Ах, если не мне, то и не тебе!» Они, как младенцы, до седых волос делят и вырывают друг у друга какую-то игрушку, не понимая, что всякая игрушка должна принадлежать лишь достойному. Да... Вы укажете пальцем на противника, скажете: «политический интриган» или «оппортунист» – это для них звук пустой, но скажите шепотком: «Сметану украл...» или «Общую махорку зажилил...» – они взвоют от ярости, и половину дела вы уже сделали! Вам, наконец, ясно? При этом важен результат; и только! Не будьте разборчивы сами и не требуйте от других, чтобы работа была непременно романтически красива и эффектна.
Троцкий помолчал, посмотрел в темное окно и довел свою мысль до конца, не смущаясь тем, что слово в слово повторяет наставления теоретика русской фаланги «Цемрецион», небезызвестного Жаботинского:
– Работа – не опера, и нечего требовать от нее бенгальских огней и красивых поз. Величавы и прекрасны только результаты работы. Сам процесс – увы! – кропотлив и мелочен, но иначе нельзя. Иначе мы вместе с нашими сторонниками можем потерять все...
