Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц)
Сминала от волнения слова:
– Письмо его чуть не дословно повторила там... Ну, о новой мобилизации Деникина. «Бедные мои станичники, они опять потянутся на борьбу за казачество, и опять польется дорогая человеческая кровь. Опять слезы, сироты, вдовы... Как бы я хотел быть снова на Дону, кричать полной грудью и удержать казаков от нового безумия...» Я и то наизусть запомнила! Но им почему-то не понравилось, негодяям!
«Оно и не могло каждому понравиться, – мельком подумал Сдобнов. – Слишком уж острые вопросы всегда он задает!»
В последнем письме к Сдобнову Миронов возмущался разделением Донской области и подчинением Хоперского и Усть-Медведицкого округов Царицынской губернии... Это было нелегко читать и самому Иллариону:
«С неослабеваемым вниманием я слежу за печатью, как больной, исстрадавшийся за долгую зиму, следит за появлением вестника весны – ласточки, скворца. И вдруг как-то читаю декрет об организации переселения в Донскую область. Раньше этого прочитал, что Усть-Медведицкий округ присоединен к Царицынской губернии.
И сжалось сердце болью. Не от того, что будут переселять на Дон, не от того, что Дон расчленится как административная историческая область... Нет... земли хватит. Всем жить под тем же солнцем! Но сколько пищи для провокации... какая богатая... Какая богатая почва для посева контрреволюционных семян. И бедные мои станичники опять потянутся на борьбу...»
Илларион, сдерживая в себе волнение, добривал свой породистый, раздвоенный подбородок, а она подняла голос выше:
– Сто раз говорила, смотрите зорче, с какой дрянью вы связались, каков будет окончательный расчет! Ведь они вас в мешок увязывают! И кто вокруг? Нечисть, дрянь человеческая, инстинкты толпы!
Лицо Сдобнова расстроилось, стало вдруг дряблым и безвольным от этой растерянности и неопределенности.
– Что с тобой. Таня? Ты же сама не слышишь, какую чепуху несешь...
Он хотел обернуться, чтобы увидеть ее глаза.
– Я не Таня. Я – Вера! – вдруг со злобой вскричала она. – Вера! Вера!
И, крича и беснуясь, она выпростала из-под шали дуло нагана и выстрелила почти в упор в его белую спину, чуть ниже левой лопатки. И тотчас на чистейшей белизне рубахи вдруг зацвела пунцовая капля, словно маленькая гвоздика в пять отчаян ко живых лепестков, стала расплываться... Илларион почти без стона ткнулся локтями в край стола и с едва различимым мычаньем начал сползать с табурета, вытягиваться на полу.
За распахнутым окном разверзлась глубокая тьма, которая могла скрыть следы. Но Татьяне показалось, что кто-то стоит там, в невидимой засаде... Потом почудилось движение в коридоре. Тогда она, почти не думая, примерилась, чтобы не задеть кости, и выстрелила еще раз – себе в руку, выше локтя. Боль была страшная, но, превозмогая все, она зашвырнула наган далеко в кусты (откуда, по ее версии, кто-то стрелял по ним) и уже после стала истошно кричать, звать на помощь...
ДОКУМЕНТЫ
По телеграфу
Реввоенсовету Южного фронта
Срочная
3 июня 1919 г.
Ревком Котельниковского района Донской области приказом 27 упраздняет название «станица», устанавливая наименование «волость», сообразно с чем делит Котельниковский район на волости.
В разных районах области запрещается местной властью носить лампасы и упраздняется слово «казак». В 9 армии т. Рогачевым реквизируется огульно у трудового казачества конская упряжь с телегами.
Во многих местах области запрещаются местные ярмарки крестьянским обиходом. В станицы назначают комиссарами австрийских военнопленных.
Обращаем внимание на необходимость быть особенно осторожными в ломке таких бытовых мелочей, совершенно не имеющих значения в общей политике и вместе с тем раздражающих население. Держите твердо курс в основных вопросах и идите навстречу, делайте поблажки в привычных населению архаических пережитках.
Ответьте телеграфно.
Предсовнаркома Ленин [13]13
Ленин В. И. Полн. собр. соч. – Т. 50. С. 387.
[Закрыть]
Козлов, РВС Южфронта и по месту нахождения Сокольникову
Всеми силами ускоряйте ликвидацию восстания, иначе опасность катастрофы ввиду прорыва на юге громадная. Курсанты и батарея вам посланы. Извещайте чаще.
Ленин [14]14
Там же. – С. 341.
[Закрыть] .
6 июня 1919 г.
Из письма
Москва, Совнарком, Ленину
...Хвесин обнаружил беспомощное положение. Решительно предлагаю срочно назначить командиром корпуса МИРОНОВА, бывшего начдива-23... Имя МИРОНОВА обеспечит нейтралитет и поддержку северных округов, если не поздно. Прошу немедленно ответить. Командующий 9-й армией согласен.
Сокольников [15]15
ЦГАСА. ф. 3/4. оп. 2, д. 145, д. 364.
[Закрыть] .
Козлов, 10 июня
13
Вихрь событий потрясал до основания новую жизнь на юге России. Упорная работа Троцкого по укомплектованию армейских кадров и Гражданупра «своими» работниками с непременным шельмованием неугодных, честных партийцев и командиров лишала людей уверенности. Исчезали куда-то опытные работники, вроде комиссара Бураго, начдива-15 Гузарского (оба старые большевики), другие ходили не у дел, третьи в непонимании разводили руками. Неуклонное проведение подрывной линии Троцкого приводило к краху всю позитивную работу, разваливало армию. Непостижимо, но факт: только с осени прошлого года в 8-й армии сменилось шесть командующих: Черпанин, Гиттис, Тухачевский, Хвесин, Любимов, Ратайский... 11-й армии уже не существовало, умерла, не родившись, 12-я, в связи с чем наркомвоен Троцкий выдвинул «спасительную идею»: в целях выравнивания фронта... оставить Астрахань. В степях Причерноморья, под Одессой, вспыхнул мятеж Григорьева, разлившийся по всей Таврии. Глухой ропот сочился из всех щелей деревянной и посконной сельщины. Красный Царицын отбивался в полуокружении и просил помощи, но помощи требовали и другие армии.
Чрезвычайный комиссар Юга Серго Орджоникидзе писал в эти дни Ленину: «Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством... Где же порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого?! Как же он допустил дело до такого развала? Это прямо непостижимо...»
В эти дни старый большевик член РВС Республики Валентин Трифонов писал подробный доклад о положении Юга в ЦК партии, особо выделяя ошибки Донбюро в проведении сумасбродной линии на «расказачивание», которые в ряде случаев перерастали в прямые преступления. Он же критиковал, как несвоевременный, апрельский декрет о переселении части среднерусских крестьян в Донскую область. Троцкий, узнав об этом, немедленно ограничил полномочия члена РВС Трифонова, назначив его комиссаром в экспедиционный Донской корпус...
Но экспедиционные функции уже отпали сами по себе: кавалерийская группа генерала Секретёва соединилась с повстанцами. Последовало распоряжение Совета рабочей и крестьянской обороны: Миронову в 24 часа сдать дела в 16-й армии и прибыть в штаб Южного фронта, принять экспедиционный корпус.
...12 июня в штабном вагоне ехали к войскам новый комкор Миронов, комиссар корпуса Трифонов и комиссар штаба старый партиец Скалов. Окна вагона были распахнуты, стояла летняя пора, переезжали тихие среднерусские речки, ночью слышался соловьиный бой из проплывавших в лунной паутине садов, но некогда было любоваться природой. Дел было по горло, не спали ночами. Каждый собирал необходимый материал, готовил письма и приказы, запросы и воззвания к частям и населению. Из-под руки Трифонова Миронов читал свежее воззвание к обманутому казачеству Дона:
«Действия отдельных негодяев, примазавшихся к Советской власти и творивших преступления и беззакония на Дону, на которые ссылаются белогвардейские захребетники, со всей строгостью ОСУЖДЕНЫ центральной Советской властью.
Часть этих негодяев уже расстреляна, часть же ждет своей участи и будет расстреляна, как только виновность их будет установлена. Советская власть не может и не будет потакать врагам народа, негодяям, злоупотребляющим своей властью...»
Сам Миронов в особом приказе-воззвании оповещал казаков Хоперского округа, еще не занятого пока деникинцами, что Казачий отдел ВЦИК вошел с ходатайством в правительство о срочной их мобилизации, условиях службы, оплате за коней и снаряжение, принадлежащее лично мобилизуемым, отмечал революционные заслуги 1, 4, 14, 32 и 35-го казачьих полков... Гнев и надежда бились в нервной строке:
«Куда же девался этот революционный дух фронтовиков? Неужели можно его угасить сказками Краснова и Дудакова, бреднями сумасшедших вешенцев?..
Зову от лица Революции казаков-добровольцев, уже служивших в Красной Армии! Зову молодых и новобранцев: все под знамя Революции! Приглашаю на командные должности следующих лиц, бывших в 23-й дивизии: Блинова Михаила Федосеевича, Кувшинова Ивана Степановича, Карпова Ивана Николаевича, Шкурина Фому Кузьмича, Мазлова с хутора Репного, Буянова с хутора Большого Етеревской станицы...»
Пока Трифонов, пощипывая крошечную колючую бородку, просматривал через очки мироновское воззвание, Филипп Кузьмич все же выбрал время в две-три минуты, подошел к окну, отвел шторку. Вздохнул.
За вагонным окном медленно катилось, разворачивалось каруселью зеленое июньское утро. Проплывали небогатые, клочками на залежах, ржаные поля, некошеные луговины у скудных речушек. Среди жирных, вымахавших в человечий рост бурьянов вдруг открывались деревеньки с покосившимися избами, сломанными пряслами, рухнувшими мостами на суходолах... Молчали южнорусские хаты в соломенных, нахлобученных по самые оконца крышах, ярко освещались солнцем старые скворечни на вербах, в них уже начинали оперяться птенцы... В одной деревушке выгоняли немногочисленное коровье стадо, старый дед-пастух с седыми космами уныло смотрел на движущийся состав, коровы лениво отмахивались на сторону рогами, отгоняя слепней. Усталые глаза Миронова с болью наблюдали тяжкую картину разрухи и бедности, но сам он старался сохранять душевную бодрость и даже подъем, возвращаясь в родные места. Снова возникала надежда на скорое окончание войны, правда о положении на местах так или иначе дошла до центра, до Совнаркома, многих перегибщиков и подлецов отстранили от дел, а то и посажали в тюрьмы, называемые теперь домзаками. И он, Миронов, отчасти чувствовал себя победителем. Сложнейшая борьба двух контрразведок, так и сяк игравших именем Миронова (иногда на потребу минутной ситуации), не смогла поколебать его авторитет, казалось ему. На дурную газетную утку сама же газета дала опровержение. Да и простые люди знали: он повел их к новой, неведомой судьбе как беспартийный большевик и он знает свою ответственность перед ними, перед их семьями, женами, стариками и детьми...
– Филипп Кузьмич, – окликнул его Трифонов от маленького вагонного стола, над которым все еще горел фонарь. – Я говорю, здесь вместе с вашей подписью надо бы учинить подписи Хоперского ревкома и, возможно, печать. Для убедительности.
– Ревкома? – покосился от окна Миронов.
– Исполкома окружного, – поправил Трифонов.
– Не возражаю. Мы так обычно и поступали в Михайловке. Теперь сделаем то же в Урюпинской. Власть советская, тут в одиночку не приходится решать.
– А так все верно, даже лихо, – сказал Трифонов.
Пришел из своего угла Скалов, пожилой, обстоятельный московский мастеровой (по виду) в кожанке и кожаном картузе со звездочкой, из старых боевиков Красной Пресни. Показал набросанный им приказ о дисциплине в войсках. Получилось у него довольно неумелое сочинение с угрозами и предупреждениями в части нарушителей. Миронов и Трифонов переглянулись, и первым, конечно, не выдержал молчания Миронов:
– Нет, нет... Назидание, комиссар! Назидание и скука, тут надо как-то по-другому. За душу взять! Сейчас подумаем...
Взял из рук Скалова лист, перечитал, недовольно хмыкая, не боясь, что комиссар невзначай обидится... По лицу Миронова прыгали тени от того, что поезд шел в этом месте сквозь шеренгу высоких тополей.
– Тут у вас насчет развала дисциплины и фактов мародерства все верно, – сказал Миронов. – А дальше надо как-то веселее... А?
– Хотите застругать в форме беседы, что ли? – усмехнулся Скалов.
– Именно так. Награды и благодарности у нас идут обычно от имени РВС, всякие увещевания от политотдела, а уж нагоняй придется делать командиру! – засмеялся Миронов и, глядя на Трифонова, подбил согнутым пальцем вислые усы. – Пишите с абзаца, товарищ Скалов. Буду диктовать.
Скалов успел очинить карандаш над пепельницей, смуглая его рука писала под диктовку:
– «Товарищ красноармеец! Враг-белогвардеец надвинулся со всех сторон, враг напрягает все силы и, пользуясь вышеприведенными нашими недостатками, теснит нас!» Абзац, с новой строки! «И если теперь же не принять решительных мер против этой разнузданности в наших рядах, Земле и Воле грозит тягчайшее испытание». Пожалуйста, с нового абзаца, товарищ Скалов, и крупными буквами: «ТАКОВО МОЕ МНЕНИЕ, ТАК ДУМАЮ Я – СКАЖИ, КРАСНОАРМЕЕЦ, КАК ДУМАЕШЬ ТЫ? НУЖНО ЛИ С ЭТИМ БОРОТЬСЯ, И ЕСЛИ НУЖНО, ТО СКАЖИ КАК?!»
Скалов записывал, отчасти удивляясь всей этой вольности мысли. А получалось неплохо.
«Надеюсь и убежден, что это письмо товарищи красноармейцы обсудят в одиночку, обсудят кучками, а потом взводами и ротами и свои ответы пришлют мне, чтобы я мог судить, как поднять дисциплину в частях, и с помощью этой дисциплины совершить такие же подвиги, какие выпали на мою долю со славной 23-й дивизией на Южном фронте в борьбе с мировой контрреволюцией...
Только с железной дисциплиной мы победим, только ею!
Спешите же с ответами, мои друзья по оружию и идее!
Спешите, пока еще не поздно!»
Миронов вытер в волнении лицо платком, оценил ровную скоропись комиссара и добавил:
– Теперь подпись. «Командир Особого корпуса... гражданин Ф. Миронов» Гражданин – обязательно! Потому что с революцией все граждане: и бойцы, и обозники, и командиры всех рангов. Это люди должны чувствовать постоянно, ежечасно, в этом гвоздь общей ответственности и общей славы. Вот. Завтра, в Бутурлиновке, отпечатаем и разошлем по частям.
Трифонов с интересом присматривался к Миронову.
Еще с первой встречи в Козлове – сам по крови казак, но уже не «служивский», а фабричный, достаточно образованный, прошедший многолетнюю школу подполья и тюрем, – он с ревнивой придирчивостью оценивал его, слишком размашистого, слишком прямодушно-откровенного, безусловно храброго воина и при всем том какого-то незащищенного, до наивности открытого и потому не внушающего особого доверия постороннему.
Ох уж это станичное ухарство, простоватое стремление задевать ближних двусмысленными шутками, насмешками, остротами, чаще всего даже на свой счет: «мы, мол, конечно, дурни, но себе на уме...» – и при том не придавать вообще-то никакого значения всему этому, словам вообще. Слова, мол, не более как оболочка, шелуха, простое украшение вокруг человека, а вот посмотрим на тебя, милый друг, когда до шашки и пики в бою дойдет, до ночного поиска по вражьему тылу или даже в рукопашной – один на один! Вот там и посмотрим, чего ты стоишь! Вся эта казачья человеческая особица была в общем-то ясна и не чужда Трифонову, но в Миронове эта особица была доведена до крайности, и человеку новому, незнакомому он казался странным.
Брат Трифонова Евгений тоже отмечал эту несообразность между внешним обликом и делами этого недюжинного командира. Воевал этот казачий начдив великолепно, в иных случаях его действия были почти непостижимы, но окружающие почему-то не упускали случая сказать о каком-то авантюризме, забубенности бывшего начдива-23.
За вечерним чаем Трифонов узнал еще, что у Миронова с прошлых войн было восемь царских орденов и серебряная шашка. Да и сейчас на боку тоже серебряное оружие, из советских рук, – ясно даже без очков, что этот казачок не так прост, как выглядит на досуге, даже при сочинении общественно полезного приказа. Черты какого-то юношеского легкомыслия в словах и какая-то святая открытость, острая прямота, исключающая даже оттенок какой-либо игры. Налицо большая внутренняя тяга к людям, желание душевного единения. Таких любят особенно молодые женщины, еще не склонные к игре, переборчивости, изменам...
У Миронова, как и следует, молоденькая, очень видная из себя, глазастая особа, кажется уже беременная... Наследие полупартизанской войны прошлого года, когда в штабах и обозах колготились жены и детишки. Теперь, разумеется, с этим надо бы кончать, но как? Попробовал Трифонов заговорить на эту неподходящую тему, Миронов не стал как будто возражать ему, но тут же повернул мысль на иной путь:
– Вообще-то верно, товарищ политкомиссар, надо бы поочистить штабы не только от жен и сударок, но и от вольнонаемных машинисток, политотдельских девушек с их подружками, но... это – если воевать мы собрались до бесконечности долго. Думать надо о другом – о скорейшем окончании войны. – И пояснил свою мысль более пространно: – Посудите сами. Многие из красноармейцев, в особенности старших возрастов, как ушли на действительную при царе, скажем в девятьсот десятом, так с тех пор и не расстаются со строем, шашкой, пикой, с осточертевшим солдатским котелком и шанцевой лопаткой. И главное, не видят этой войне конца. Так что же им делать? Ясное дело: заводят связи. Надо кончать войну вместе с этой походной жизнью.
– Деникин, к сожалению, пока что наступает, – возразил Трифонов. – О скором завершении войны думать рановато... Вы как считаете, можно Деникина до осени разбить? Хотя бы к ноябрю?
– Считаю, что можно, – сказал Миронов.
Скалов тогда отставил кружку с горячим чаем, внимательно посмотрел на обоих. Суть разговора его тоже заинтересовала.
– Какими силами? – спросил Трифонов. Он знал о положении фронта.
– А хотя бы силами нашего корпуса. Пятнадцать тысяч штыков! Да при поддержке всего населения, сочувствующего, безусловно, Советам! Если эти пятнадцать тысяч с умом переформировать, подтянуть, накормить, выбить инстинкт толпы «спасайся кто может!» или, именуемый шляхетской поговоркой, «пан за пана ховайсь!» да после этого вдарить по тылам Врангеля и Май-Маевского, то там начнется такая же каша, как весной у Краснова, – самоуверенно сказал Миронов.
– Тут еще корпус Мамонтова по нашим тылам бродит, – с невеселой усмешкой, стараясь отрезвить командира, заметил Трифонов.
– Ну, не один же наш Особый корпус на стороне Советов! Есть еще 8-я и 10-я армии, корпус Буденного... Я на что нажимаю: если «добровольцев» Май-Маевского и Врангеля рассеять, то наши низовцы, черкасня эта, сами по домам побегут, верьте на слово! Кого-кого, а этих вояк я знаю!
«Самонадеян ужасно, – заключил Трифонов. – Отсюда и разговорчики эти в штабах об авантюризме...»
13 июни, утром, были в Бутурлиновке.
Встречал сам Хвесин со штабными, при полном параде. Отговорили приветствия, бодро откозыряли по всем правилам, но Трифонов да и сам Миронов, наверное, отметили глубокую, почти болезненную усталость и нравственную смятость здешних командиров. Сам Хвесин, невзрачный, морщинистый человек с услужливыми движениями бывшего полового или интенданта заштатного, был попросту жалок. И при нем комиссар, почти мальчик, едва ли двадцати лет, с большими, отрешенными, как бы навсегда ушедшими мыслью в себя главами... Последний день в корпусе, есть уже приказ о его откомандировании, с большим понижением...
– Попов? Это какой же Попов? – поздоровался за руку с юнцом-комиссаром новый командир корпуса. – Какой станицы?
Судя по этим вопросам, можно было отвечать свободно, не по уставам. Юноша пересилил что-то в себе, улыбнулся со смущением, ценя такую минуту и одновременно тая в душе глубокую тревогу:
– Станицы Усть-Медведицкой, товарищ Миронов... Только вырос я в Москве. Ну, сын Александра Серафимовича...
– Вот как! – обрадовался Миронов и еще раз встряхнул руку Анатолия Попова. – Хорошо. Будем, стадо быть, вместе бить кадетов?
– К сожалению, меня откомандировывают, товарищ Миронов. – При этих словах Хвесин потупился, а Попов объяснил коротко: – На совещании в Воронеже я выступил... Ну и после этого распоряжение самого товарища Троцкого...
– Хорошо, об этом поговорим еще. А как отец? Где нынче?
– Отец не так давно был здесь, собирается большой материал дать в газеты, особо о восстании... Очень ждем этих статей, они тут прямо необходимы, до зарезу! О вас вспоминал, Филипп Кузьмич, и хотел встретиться.
– Я бы тоже хотел, – вздохнул Миронов, и глаза его как-то затуманились. – Ну, хорошо. Не отправиться ли сразу к войскам? Они у вас, верно, разбросаны по всей дуге, от Калача до Казанской?
Уже в самом вопросе Миронова таилось неодобрение по поводу такого расположения войск, и бывший комкор Хвесин подтянулся, руки по швам:
– Никак нет. Войска в основном здесь и в Калаче. Все... После прорыва Секретёва иного выхода нет, как отбиваться в этом направлении всеми силами, товарищ Миронов...
– Пятнадцать тысяч штыков... в одном месте? Кучей?
– Нет. Всего около трех тысяч, – сказал Хвесин.
– А остальные?
Хвесин замялся, как бы не понимая вопроса. Смотрел на Миронова, а приезжие в свою очередь ждали ответа от него.
– В нашем корпусе, товарищ Миронов, в данный момент всего около трех тысяч штыков. Если вам сказали другую цифру, то это устаревшие данные. Были тяжелые бои, отступления, потери...
И тут Трифонов увидел, как на глазах меняется лицо Миронова. Как слетела с него вся недавняя беззаботность, безоглядное казачье ухарство, самоуверенность. Вообще смуглое, загорелое, оно вдруг налилось гневом и стало как бы чугунным.
– Три... тысячи? Как же вы... до-пус-тили до этого? Тут же были юнцы, курсанты! Их же надо было оберечь, учить! – И обернулся в полном недоумении к Трифонову и Скалову: – Неплохо поработали негодяи-повстанцы! С умом... А? У них ведь одни шашки и пики... Холодное оружие!
Трифонов со всей остротой понял нелепость их нынешнего положения. Прибыли они к корпусу, которого, по сути, не было. Одна неполная дивизия, и с ней нужно держать целый фронт!
– Есть случаи дезертирства, – продолжал ненужный уже доклад Хвесин. – Вообще-то с начала мятежа, с марта, на восстание были кинуты мелкие части... Недооценка момента...
Миронов, нарушая всякий этикет, сплюнул под ноги.
– При таких пирогах я бы на месте Секретёва был уже в Воронеже, а то и дальше. У этого пьяницы, как видно, разведка ни к черту! А? Вот воюют, подлецы. Ведь нас, вообще говоря, можно уже в кольцо брать, как курят, голыми руками! – И снова оглянулся на Трифонова: – Едем в таком случае к дивизии, время дорого. Минутами и секундами жить придется...
...Вечером, вернувшись на ночлег, Миронов выкроил время и зашел к Анатолию Попову проститься. Тот засовывал какие-то вещи, книги, записные книжки в дорожный мешок, очень застеснялся, когда вошел комкор. Выпрямился с опущенными руками, отшвырнув мешок на кровать.
– Проходите, Филипп Кузьмич. Вот за стол, пожалуйста, – сказал он. И сам сел на кровать. Потом снова встал. – Чаю не хотите? Я скажу хозяйке.
– Нет, спасибо, – сказал Миронов. – Я, как верблюд, могу по семь дней не пить и не есть... Да... Утром уезжаете? Куда, если не секрет?
– В район Царицына. Направление – в конный корпус Буденного. Бригадным комиссаром...
– Н-да. Так что же произошло в Воронеже?
Анатолий сидел на кровати как побитый, сложив на коленях руки. Ответил после длительной паузы:
– Не понимаю, что происходит... Ну, было совещание политработников. Проводил Троцкий. Речь у него обычная: «Казачество – опора царя. Уничтожить казачество в целом, снять лампасы, запретить именоваться казаком, расказачить, выселить в массовом порядке в другие области – вот наш лозунг!» Я в ответ запротестовал, сказал, что казачество неоднородно, что большая часть кавалерии на юге да и в пехоте – из казаков. Как в таком случае вести с ними политработу? Есть также большие командиры из казаков, комиссары полков и дивизий... Добавил при этом, что и сам я из казаков...
– А он что? – весь наершился Миронов.
– Он закричал: «Вон отсюда, если вы казак!»
Анатолий горько и сдержанно усмехнулся.
– Так и сказал?
– Так и сказал, представьте.
– Уму непостижимо. Что же это делается? – Миронов облокотился на стол, сжал чугунные свои скулы кулаками и замолчал, насупясь. Сидел так долго, недвижимо, как бы отключившись, не думая, ни о чем. Потом сказал: – Надо проникать в Москву, обратиться к Ленину. Знаю, Ковалев собирался, да не успел. Теперь вот надо нам эту его недоделку исправить. А вы напишите обо всем отцу. Это – политическое хулиганство, не больше и не меньше.
Миронов встал, крепко пожал руку Анатолия.
– Может, я попрошу все же чая? – спросил тот.
– Ничего не надо. Дела ждут, сынок, – отказался Миронов и, пожелав доброго пути назавтра, вышел.
