Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 43 страниц)
16
«...И вечный бой, покой нам только снится!..» Какой поэт именно написал эти беспокойные строки, Миронов не помнил, а слова эти повторял в последние дни с особым пристрастием. Выезд его в Москву задерживался, оказалась бессильной подпись Склянского: ам нарком Троцкий приказал силами корпусов 2-го и 3-го подавить на Южной Украине вновь забродившую махновщину, это разбросанное по степям «гуляй-поле». Миронов еще по привычке назывался командармом, а конница его уже входила в рамки мирного времени в ранге корпуса. Дивизии таяли, красноармейцы старших возрастов уезжали по домам, некоторых забирали в Трудовую армию.
В первых числах декабря уехал в Москву Дмитрий Полуян, чтобы приступить к обязанностям председателя казачьего отдела ВЦИК. Вслед за ним отозвали комиссара штаба Михаила Карпова, и через несколько дней на его место прибыл бравый, подтянутый, хорошей офицерской выправки комиссар – Сергей Никонович Щетинин, кажется, из резерва кавкорпуса Каширина.
Миронову было не до того: махновские отряды возникали то тут, то там, метались по завьюженной приморской полосе бывших запорожских степей, умело уклоняясь от красных дивизий. Пришлось брать под свой контроль большую округу восточнее Мелитополя. От реки Молочной, где дозор несли старые блиновцы, до Большого Токмака, занятого дивизией Лысенко – больше двухсот верст. И все это стенное пространство по ночам простреливалось большими и малыми бандами, они терроризировали милицию, налетали на штабы. Со стороны железной дороги Пологи – Бердянск Миронов рассредоточил 16-ю дивизию Медведева и медленно стягивал кольцо окружения. Но батько Махно, находчивый и жестокий партизан (с ликвидацией Врангеля вновь вышедший из подчинения у красных), сумел выскользнуть все же с главными силами из кольца и неожиданно устремился в Донбасс, на границы Донской области. Миронов не особенно огорчился этому, стараясь избегать крупных кровопролитий. Судьбу Махно решало само время, важно было лишить его пространства, маневра и питательной связи с родными селами.
Салон-вагон командармв-2 со штабными теплушками и охраной медленно кочевал на восток, минуя Молочанск, Большой Токмак, Розовку, и далее по шахтерским закопченным, вымирающим от голода и стужи полустанкам без числа и названия до родимой донской границы – станции Гуково и зовущей к себе Лихой...
На станции Камыш-Заря поджидала его Надя, ехавшая от родителей из городка Марганца. Вбежала в вагон, как только притормозил состав, молодая, свежая с холода и желанная, в распахнутом дубленом полушубке с белой опушкой – у Миронова в эти минуты перестала болеть плохо заживавшая рана, забыл про боль, про усталость, треволнения последних недель и даже про Махно. Чувствовал одно – не молодая жена его повисала на шее, целовала в жмуристые глаза и привядшие, сухие скулы, а просто сама молодость вновь возвращалась к нему, щадила жизнь приуставшую и уже заметно запаленную в невиданном жизненном аллюре...
– Ну, ну, люблю, люблю, Надюша, милая, что ж еще сказать, – соскучился и заждался, как служивый первого призыва, ей-богу! Какая ты вся упругая, сильная у меня!..
Надя тоже чувствовала, какие сильные руки у него, самого лучшего на свете человека, мужа ее, самого прославленного теперь и знаменитого командарма! Боже мой, а сколько за плечами всего, чуть вспомнишь – и слезы из глаз!
Военные дела временно поручил начальнику штаба, испросил у доктора краткосрочный отдых на ранение и усталость. Втайне же со дня на день ждал нового вызова из Москвы, но вестей все не было...
На новый год к ним в вагон пришла Таисья Ивановна Старикова, старший инструктор политотдела, временно заменявшая отбывшего в командировку Якова Попка. Коротко стриженная тридцатилетняя женщина с лихим, почти мужским чубом и бесоватинкой во взгляде, которую Миронов тут же отрекомендовал Наде «бой-бабой» и «чертом в юбке». Подружились. Старикова была из тех женщин, о которых бывалые вояки после вспоминают с восторгом и удивлением, а в жизни сторонятся, чтобы не попасть в «коготки» и на острые зубы... Впрочем, у них с Надеждой много было общего в характере и способах самоутверждения в жизни, только Надя около мужа отчасти угомонилась, «обабилась», отвыкла от кавалерийского седла, а для Стариковой – увы! – еще не предвиделось ни привала, ни дневки.
За горячим самоваром рассказывала о себе и там, где надо бы всплакнуть, начинала острить, грубить и бешено сверкать черными, озорными глазами. Где-то у чужих людей, в рабочей слободке при фабрике «Сиу» в Москве, росла у нее маленькая дочка, да были за плечами два тюремных срока, да партийный стаж чуть ли не с девятьсот пятого – вот и вся ее жизнь. О гражданской войне уж нечего и говорить: была сначала на петлюровском фронте, потом в Царицыне, а теперь вот – Врангеля доломали, домой хочется, а нельзя...
– Тоже не пускают домой? – усмехнулся Миронов, тайно сочувствуя и чужому ожиданию вызова в Москву.
– Другие вон едут, когда хотят! – скрипнула зубами Тая и наскоро поведала Мироновым историю Аврама-инструктора, сбежавшего от ее расспросов прямо к товарищу Троцкому, в Реввоенсовет... – А тут вот – не получается, куда ни крути, кругом – Золушка!
Тая шутила с глубоко запрятанным ожесточением, хлопала себя по бедрам с неподдельной безнадежностью... Уходило ее время, ведь уже за тридцать побежали годы-годики – иной раз, мол, и задумаешься...
Облокотилась на стол, долго и пронзительно смотрела на Миронова я его молодую жену и сказала с вызовом, игриво скрипнув зубами:
– Ох, Надька! Не была б ты, товарка, такая молодая, годная, отбила бы я у тебя Филиппа Кузьмича, ей-богу! Ну, а что? Почему эт тебе одной? Какая тут справедливость? Эх, судьба моя, политика гольная!..
Надежда и такие шутки умела принять, но общественное равенство насчет мужчин отрицала категорически:
– Надо бы, Тая, хватать его раньше, под Царицыном, когда он без орденов и золотой сабли в атаки ходил, когда по нем стреляли в каждой атаке, вот когда!.. А теперь-то что, теперь и всякая не отказалась бы! Теперь, после Балашова, слез моих и бед горьких – не отдам!
Прикладывала голову к плечу мужа, а Миронов, гладя ее волосы, не прочь был поддержать этот шутливый разговор.
– Не говори, Таисья Ивановна, – где только мои двадцать лет! Не говори, дорогая моя комиссарша! Не было бы Надюшки, так я бы особенно-то и не артачился, ей-богу... Наше дело такое: не зевать! А кто в этом свете праведник, тот пускай бросит в нас камень!.. А? Только вот нога сильно побаливает, ходу не дает, и шашку эту, золотую, я скоро вроде посоха либо инвалидного костыля буду носить. Бывают, говорят, и незаживающие раны от осколков и разрывных нуль, вот беда! Вникни, Тая, что при этом у меня еще и жена молодая!
– Ничего, в Москве еще увидимся, товарищ командарм! – обещало Старикова. Это хорошо, что вас в Москву зовут, значит, будут и у меня свои люди там, хорошие знакомцы. А то ведь сразу-то не найдешь, много всякого люда кружится, а путных – мало... Вот тут еще комиссар новый приехал, тоже не поймешь, что за таинственный френч... Вроде я его где-то видала, а где – не вспомню!
Смеялись, балагурили, распивали чаи целую ночь, и в том было доброе предзнаменование на весь новый год. Уже и приморились все, за вагонным окном порядочно рассвело. Поезд и тот укачался, тихо тормозил на какой-то небольшой станции. Миронов отодвинул серенькую шторку, прочел вслух вокзальную вывеску: «Щётово...» и опустил ткань.
– Какая... станция? – вдруг, очнувшись, громко спросила Старикова и поднялась со стула.
– Щётово, – повторил Миронов.
– Вот, вот, вот!.. Эта самая фамилия и была! – вдруг, как ненормальная, спохватилась Таисья Ивановна, быстро надевая на голову свою новую суконную богатырку со звездой. – Ах ты, гад ползучий, а я его никак раскусить не могла! А теперь – пожалуйста, мы – в дамках! Извиняйте меня, товарищи дорогие, но мне в Особый отдел опять надо! Бегом!
Тут Старикова заскрипела зубами от истинного негодования и, накинув полушубок, кинулась из салон-вагона. Мироновы с недоумением посмотрели вслед ей и переглянулись.
– Я же говорил: черт в юбке, – махнул рукой Филипп Кузьмич.
Вновь пришла Старикова только на второй день и рассказала совершенно дикую историю.
На последнем совещании в политотделе (Миронова туда не приглашали из-за болезни ноги и «медового месяца» после разлуки с женой...), так вот, на этом совещании выступил неожиданно штабной комиссар Щетинин и завел речь о повышении политической бдительности, в частности – о недоверии некоторым военным спецам из числа бывших офицеров... В частности, отметил в резкой форме, что надо особо выяснить связи Миронова с Махно, о чем его предупредили, мол, в Реввоенсовете фронта. Заявил так: Миронова неоднократно уличали в тайных связях с генералом Красновым, с ним пытался наладить недвусмысленные отношения и Врангель. Что касается его, Щетинина, выступления, то оно вызвано двусмысленной игрой Миронова с бандами Махно, которого почему-то не смогли уничтожить в Гуляй-поле, а лишь оттеснили в пределы бывшей Донской области, чтобы, возможно, использовать для затравки среди бывших белоказаков, которые готовы всякую минуту поднять восстание...
В этом месте ее рассказа Миронов, конечно, взорвался, закричал и забегал по всему салон-вагону, невзирая на больную ногу и прихрамывание. Судя по глазам, он вовсе потерял самообладание.
– О, дураки и сволочи, богом проклятые! Не напились они еще этой кровушки, какая называется «гражданской войной»! Ну что ж это получается, скажите на милость!.. Ведь умирает уже махновщина-то, умирает естественной смертью! Стоило только загнать их в чужие места, оторвать от Гуляйполя, и дохнут, как бродячие собаки, без очков видно! И кому же это все не ясно? Тому, кто про казаков любит всякие небылицы складывать? Так ведь и это хорошо известно, что казаки нынче против Советской власти восставать не будут! Не однажды и горько учены, да и нету уж среди них таких, чтобы ярились!
Старикова слушала, покусывая губы: он не давал ей довести рассказ до конца, свое доказывал. Вот, мол, совсем на днях в оперативных сводках сообщалось, что в слободе Михайловке, центре Усть-Медведицкого округа, действительно взбунтовалась и подняла мятеж караульная команда исполкома, командир – бывший штабс-капитан Вакулин. Точно, было волнение! А то, что казаки из местных не поддержали бунт, – несмотря на ужасающий голод и смертность в округе, жестокое проведение продразверстки! – и не могли поддержать, об этом почему умалчивают? Миронов еще на митингах девятнадцатого года не раз кричал своим казакам, что тяготы нынешней жизни, временные во всех смыслах, нельзя полностью относить на счет новой жизни и новой власти, во многом повинна и старая жизнь! Да и война трехлетняя – кому ж это не ясно? Вот и получилось, что Вакулин этот, подняв бунт в донской стороне, вынужден был уйти сначала в саратовские края, а потом пытался даже пробиться в тамбовские, к Антонову. Но ничего у него но вышло, настигли карательные части из Царицына!
– Да вы мне-то спасибо скажите, весь этот оговор уже ликвидирован! – закричала в тон Миронову Таисья Ивановна. – Мне-то горше всего было слушать это, потому что я в Конной с прошлой осени, а этот Щетинин только заявился! Вроде мы тут все близорукие, а он, видите, бдит! Ну, верно сказать, не одной мне такое выступление его показалось удивительным и странным, прямо ногами по потолку заходил этот свежий комиссар! И тут мне как в голову ударило: а ведь чем-то знакомый человек, где-то я его уже видела, а где – не пойму!
Миронов ходил, прихрамывая, слушал. Таисья Ивановна даже раскраснелась от возбуждения, и стал особенно заметен нездоровый оттенок ее румянца, – чахотка медленно и неотступно сжигала ее горячую душу. «Точно, как мой бывший Ковалев! – вздохнул Филипп Кузьмич. – Отчего это все честные люди так рано сгорают в жизни? Ведь это беда, им-то и надо бы железную крепость влить в жилы, гляди, и другим полегче было!..»
– Ну, не тяни за душу-то, Таисья Ивановна, а то совсем разобижусь на твои новости! – закричала Надя.
– Точно! – убежденно кивнула Тая. – Видела, только был он тогда без бороды и с другой фамилией! На коммунистическом субботнике речь держал, в Царицыне, еще на провеснях, как только наши отбили у Деникина город! Не могу ошибиться, но какая-то другая у него фамилия была, и хоть режь не могу вспомнить... Ну, побежала в Особый отдел. Так и так, прошу как следует проверить, что за нового человека к нам прислали, темнит что-то такое, путает, тень на плетень в ясный день наводит!.. А начальник Особого отдела, сами знаете, строгий. «Как же вы, Таисья Ивановна, такое важное дело возбуждаете а прошлой фамилии у этого Щетинина не помните?» – говорит. И все в окно посматривает... А вот и не могу вспомнить, говорю, ровно как затмение в голове!
– Ну, окаянная артистка, – сказал Миронов и, стоя в отдалении, закурил с досады. – Поменьше чувств, и – покороче, сможешь?
– В том и дело! – засмеялась Тая. – Поезд как раз проходил на медленной скорости станцию, ну, утром! А вы и говорите: станция, мол, Щётово! Ну, вы подумайте, вроде как наколдовал кто! Вот я и кинулась опять в Особый отдел! Кричу ему, нашему чекисту: Щеткин! Товарищ Щеткин он был в Царицыне! Вспомнила! Повезло, говорю. И что бы вы думали? Достал он какую-то тетрадочку из стола, сверился и внимательно смотрит на меня. «Не ошибаешься, товарищ Старикова?» – «Нет, говорю, теперь-то уж могу и перед судом свидетельствовать». А он опять засмеялся и говорит: «Тогда вот прочитай, оперативная сводка трехмесячной давности: разыскивается по показаниям деникинского шпиона и бывшего жандарма Мусиенко, расстрелянного в Воронеже, агент белой контрразведки, Щегловитов. Последняя его фамилия-псевдоним в красных частях – Щеткин...»
– Вот какие люди бывают! – вспыхнула Надя сгоряча и как бы натолкнулась на острие последней фамилии. – Щегловитов? Я одного поручика тоже встречала... Он еще с Татьяной тогда что-то замышлял, ну, которая потом... Сдобнова!.. – расширенными от гнева глазами глянула Надя на мужа.
Миронов ее в этот момент не слышал, занятый странным созвучием этих шпионских фамилий и кличек.
– Щеткин, Щетинин, Щегловитов... Кругом – Щ! «Волк в овечьей шкуре», – с сердцем выдохнул Филипп Кузьмич и недокуренную папироску швырнул к порогу, через весь вагон. – Так вот откуда этот молодец! Всю жизнь, оказывается, за мной охотится! Пишет всякую гнусь, а печатают – наши газетки, бывает! И ведь с какой наглостью, прямо – в комиссары штаба, и там, в штабе, – навет на командующего! С одной стороны – непостижимо, а с другой, когда раздумаешься, то и ничего, ведь игру-то ведут люди ва-банк! Ну, так где же он сейчас-то, этот Ще, волк в овечьей шкуре?
– Взяли ночью, без шума, – сказала Таисия. – Сегодня. Он даже и за кобуру не схватился, когда вошли.
– Слава богу, – сказал Миронов. И, хромая, ушел на диван.
– Надо таких расстреливать, – сказала Надя.
– Вешать надо. Гирляндами! – в ярости добавил Филипп Кузьмич.
На душе было нехорошо, смутно...
Нехватка продовольствия в стране определила новые отношения с деревней до наступления сева. Январский пленум ЦК партии постановил принять «возможные меры быстрого облегчения положения крестьян», образована комиссия под председательством самого Всероссийского старосты, Калинина. Но мнения по этому вопросу сразу же разделились, возникли на удивление острые споры. Особенно активно вели себя бывшие «левые», сторонники «завинчивания гаек» в деревне. Как и в пору Брестского мира, запахло дискуссией в партии.
– Одна война закончилась, вторую надо начинать, – хмуро говорил Миронов, негодуя на «твердолобых», всякий раз отвергающих единственно спасительные меры но борьбе с голодом и разрухой. Но на этой фразе: «Одна война кончилась, вторую надо начинать...» Миронова сразу «поймал» Яков Александрович Попок и попросил (а скорее -предупредил), что на посту командарма следует выражаться осторожнее, точнее формулировать мысль... Они ехали верхами в Горскую бригаду 21 й дивизии проводить митинг в связи с отправкой части отслуживших бойцов в Трудармию, и тут, наедине, Попок и высказал эти мысли.
Филипп Кузьмич понимал, что, по сути, его начальник политотдела прав. Командарму слова на ветер бросать нельзя, да и балашовский процесс еще не источился в памяти, и следовало бы принять замечание без всякого спора. Но, как всегда, его забрало лишь содержание спора, суть разногласий. Форма общения как бы ничего не значила для Миронова, когда возникала речь о судьбе людей, целого народа.
– Я понимаю вас, – стараясь держаться мирного тона, сказал он, и при этом даже потрепал коня по холке, чтобы унять внутренний огонь. – Понимаю, что момент горячий и не следует его разжигать необдуманными словами... Беру эту фразу обратно, ее могут истолковать расширительно. Но, по-моему, дело все-таки не в словах, а в делах, в практической политике. Разве можно тянуть дальше с отменой продразверстки? Что вообще мы будем есть на будущую осень?
– А что бы вы предложили? – холодно и отчужденно спросил Попок.
– Я бы предложил – не душить крестьянина, а дать ему возможность свободно трудиться на земле, – сказал Миронов. – Дать ему советский пай земли, помочь семенами, кое-где и тяглом для запашки и объявить твердый, не чрезвычайный, а вполне мирный налог. И мужик за один год «восстанет из пепла» и накормит Республику. Больше выхода нет. Об этом и на партийных верхах поговаривают, насколько я знаю.
– Поговаривают, знаете ли, не все... – усмехнулся Попок, плохо сидя в седле, поерзывая. – Не все так думают, товарищ Миронов. Другие спрашивают: а за что же боролись и когда обещанная коммуна будет? Зачем опять кулаку простор давать?
– Это... какому же кулаку? – с нажимом на слово спросил Миронов.
– Деревенскому, – столь же прямо ответил Попок.
– Так ведь в деревне поровну переделили землю! О каком кулаке речь? Под ним же хозяйственной, имущественной базы нет!
– Ну знаете, кулак всегда свою щель найдет. За кулака, пожалуйста, не ручайтесь! И вообще – власть пролетариат брал не за тем, чтобы отступать!
– Это все – политическая риторика, Яков Александрович, без ликбеза, – из последних сил сдерживаясь, со спазмой в горле сказал Миронов. – Вы лучше ответьте: кто будет пахать и сеять, если политика в деревне останется прежняя?
– Мы за тем и организуем Трудовую армию, чтобы выйти из положения и не менять политики. Трудармия, и только она выручит нас. И сегодня, и завтра.
– Такую армию содержать постоянно невозможно, люди домой запросятся... Здесь у вас что-то не продумано. Урожаи от этого не прибавятся, верьте слову! Я ведь совсем недавно заведовал земельным отделом в Ростове, говорю не понаслышке! И вообще... когда же будет пересмотрена вся политика военного коммунизма? Ведь война-то кончена – в основном?
– Этот вопрос пока не стоит... – холодновато, с сознанием собственной правоты протянул Попок, так же, как и Миронов, стараясь не горячиться, не высказываться до дна. – Военный или не военный коммунизм, но он будет в России, иначе незачем было заваривать социальный переворот. Надо это понять. Сознательно идти на жертвы во имя мировой революции.
– Гм... А Ленин, между прочим, неоднократно и настойчиво утверждает, что политика военного коммунизма – вынужденная и временная мера, – не в силах противостоять политической демагогии, ухватился Миронов за непререкаемый для себя авторитет. – И с этим наконец должен быть согласен всякий здравомыслящим человек! Вы разве не бывали в деревне, не слышали, о чем там говорят и думают?
Попок несколько минут ехал молча, меняя позу на седле, чтобы избежать разбитости, и по его виду можно было понять, что он не склонен к продолжению разговора. Однако, подумав, ответил:
– Точка зрения товарища Троцкого, насколько известно, совсем другая. Давайте дождемся съезда, он будет через два-три месяца. И тогда доспорим до конца...
Миронова этот разговор никак не удовлетворил. Он даже его насторожил, как огромная, ни с чем не сравнимая опасность, таящаяся внутри общества, в основном – городского, берущегося решать сугубо сельские деда.
После митинга они с начальником политотдела зашли в бригадный лазарет, поговорили с выздоравливающими бойцами, пообещали улучшить харчи, а при выходе наткнулись на санитарные носилки с мертвым – его выносили из изолятора бойцы похоронной команды. Красноармеец умер вчера от огнестрельной раны в спину. Седоватый ежик волос, крупный лоб и серые, поношенные усы крутым навесом над подбородком привлекли внимание командарма. Он «вгляделся в морщинистый профиль и спросил, как фамилия убитого.
– Осетров Григорий Тимофеич... – доложил отделенный, стоя навытяжку. – Домой уж засобирался, перестарок был...
Миронов как бы очнулся, припомнив, кто такой был Осетров. Это ж вахмистр усть-хоперский, перебежавший осенью восемнадцатого в его дивизию от Краснова... Самый трудный час был, и Миронов тогда очень надеялся, что мобилизованные Красновым казаки начнут переходить к Советам. И едва ли не первым пожаловал Григорий Осетров... Как это он докладывал тогда? «Говорили, что в три месяца разобьем красных, а немцы, понимаешь, наложили на Дон контрибуцию: сто миллионов пудов да миллион голов бычков... А на хрена, скажи ты, нам это спонадобилось?..» И еще – «многие казаки желают к Миронову ныне переходить, токо побаиваются, как их примут...»
Долго воевал казак Осетров, с первого дня германской, считай – седьмой год разменял... А вот не дошел до дома...
– Где его? – спросил Миронов глухим голосом.
– На посту, в охранении. В спину! – сказал тот же отделенный.
– В спину?!
– Одно слово, махновцы... Выше лопатки, пуля из-под ключицы вышла, товарищ командующий...
Миронов постоял над убитым, сняв папаху. Начальник политотдела тоже постоял рядом, сочувственно вздохнул.
– Знакомый ваш? – спросил после.
– Да. Красный партизан с восемнадцатого, земляк.
– Жалко, конечно, – кивнул Попок.
После ехали молча и разошлись холодно, почти не попрощавшись. У Нади был готов самовар, и сама она казалась очень свежей, праздничной, но Филипп Кузьмич был неразговорчив и хмур, его давил прожитый день, и вновь приходили на ум оспариваемые кем-то слова: «Одна Война кончилась, вторую придется вести... Не миновать новой схватки!..»
Поздно вечером пришел адъютант Соколов в сопровождении старшего шифровальщика Боярчикова из штаба. Улыбался и цвел ликом, будто привалило всем и лично ему большое счастье. В руках – бумага.
– Филипп Кузьмич! – вольно, не по уставу обратился Соколов. – Поздравляем вас! Правительственная телеграмма – только что. Срочная, лично вам, в руки командарму товарищу Миронову...
Шифровальщик Боярчиков протянул Миронову только что полученную телеграмму и, отступив, вытянул руки по швам.
Миронов прочел, несколько отнеся руку от глаз:
...Постановлением ВЦИК, Совета Труда и Обороны Вы назначаетесь инспектором кавалерии РСФСР. Имеете отпуск устройства личных дел до двух недель. Прибыть Москву исполнения обязанностей главном штабе Красной Армии не позже 15 февраля 1921 года.
Каменев, Горбунов.
На станции Лихая зашел в вагон – повидаться и поздравить с высоким назначением – старый знакомец Ипполит Дорошев. Он теперь, оказывается, работал в Донисполкоме заместителем председателя, больше все занимаясь земельными делами. Посидели короткое время, обменялись новостями и мнениями в связи с начавшейся дискуссией по продразверстке, поговорили о предстоящем партийном съезде.
Дорошев плохо выглядел – исхудал, изнервничался, как видно. А возможно, даже какая-то болезнь съедала его изнутри. Полные и когда-то витые в благодушной улыбке губы его теперь не хотели без причины улыбаться, их подрубили по углам рта свежие морщины. Миронов не хотел спрашивать о причинах, но Ипполит сам рассказал о своих глубоких тревогах в последнее время.
– Понимаешь, Филипп Кузьмич... Особо смущает то, что не дают дышать разного рода фракции и оппозиции! Возьми ты хотя бы и нынешний вопрос. О продналоге. Ведь назрел, назрел до боли и крови этот вопрос об отмене продразверстки, и каждому ясно, что надо успеть его решить до начала полевых работ! До начала весны, если не хотим полностью оголодать страну и народ к осени, так нет! В одну дудку со всех сторон дудят эти – Блохин, Френкель, другие их люди – не давать потачки мужику! Углублять военный коммунизм и никаких, мол, новых политик по этому вопросу! Боюсь, что будет раскол, как было в свое время по Брестскому миру! Ну, тогда-то сами события и немцы изучили уму-разуму, а теперь? Только разве голод научит?
Миронов понимал все не хуже политработника Дорошева.
– Ясное дело, – хмуро сказал он. – Им коммуну подавай – немедленно и чуть ли не по «щучьему ведению»! Видел я таких мечтателей с холстинной сумой через плечо. Скрытые враги, как правило.
– Кстати, насчет коммун...
Дорошев отстегнул клапан верхнего кармана своей полувоенной тужурки и достал пачку бумаг. Выбрал один листок и подал Миронову.
– Вот, отпечатали копии. Возьми, Филипп Кузьмич, на всякий случай. Письмо Владимира Ильича нашим железнодорожникам, на станцию Пролетарская. Ну, бывшая Великокняжеская... Я знаю, что тебя однажды обвиняли в непонимании этого вопроса, так можешь держать в кармане эту бумагу в качестве... как бы сказать, высшей охранной грамоты! – Толстые и какие-то невеселые губы Дорошева слабо улыбнулись. – У нас в исполкоме такие копии розданы всем работникам... Там ясные и верные слова по этому вопросу – в самом конце...
Миронов взглянул только на подпись и, не читая, положил свернутый вчетверо листок во внутренний карман вместе с партбилетом. Времени до отхода поезда оставалось в обрез.
– Как-нибудь на досуге почитаю, – сказал Миронов, когда Дорошев протянул на прощание руку. – И вот что... Передавай, Ипполит Антонович, мой самый нижайший поклон Андрею Александровичу Знаменскому. Мы с ним когда-то дружно работали...
– Знаменского уже нет на Дону, – сказал Дорошев. – Уехал вслед за Блюхером в Хабаровск, назначен наркомом внутренних дел Дальневосточной республики... Сейчас и председателя-то у нас нет, всеми делами вершит временно председатель губкома товарищ Лукашин. Ну, Срабионян, если помнишь! Да и тот собирается ехать в Эривань, надоели и ему эти леваки донские!.. Еще и Землячка наезжает иной раз, для контроля. В общем, работы хватает по горло, партийных кадров маловато, как всегда. Жаль, что вас, Филипп Кузьмич, забирают в Москву!
– Мне это лучше, – тихо заметил Миронов. – Подальше от политических споров с местными вождями. К чертям! Мое дело: конь, всадник, овес, снаряжение и, когда надо, – атака. А вы уж думайте, в свою очередь, как страну и армию накормить, вооружить! Вам и карты в руки, – и засмеялся невесело, сознавая в словах некую уступку свою, неискренность. Больше, конечно, от усталости... И добавил: – Скоро здесь, у Донца, прощальный смотр проводить буду. Жаль, что не сможете принять участие, Ипполит Антонович...
– Да. Жаль. Но не могу: командировка срочная в Каменскую... Всего хорошего, – Дорошев подал руку, встряхнул ладонь Миронова и быстро вышел из вагона. Дежурный дал отправление.
Когда под вагонным полом мерно заговорили стыки, Миронов достал из кармана листок, полученный от Дорошева, и внимательно прочитал дважды и трижды:
Рабочим, мастеровым, служащим и комячейке станции Пролетарская
20.1.1921 г.
Дорогие товарищи!
Через посланных вами товарищей Лаврика, Маликова и Быкова я с большим удовольствием узнал о том, как вы организовали посылку подарка трудящимся города Москвы.
Особенно меня заинтересовало открытое вами коммунистическое сельское хозяйство. Сейчас одной из главных задач, стоящих перед Республикой, является развитие и подъем сельского хозяйства. <...>
Вы должны позаботиться о том, чтобы сельское хозяйство ваше было правильно организовано, как учит агрономическая наука, для чего советую вам привлечь к вашему делу знающего агронома.
В особенности прошу ставить работу в коммуне так, чтобы помогать окрестным крестьянам и иметь с ними наилучшие отношения. Без этого и без делового, практического, хозяйственного успеха я коммунам верю плохо и немного даже коммун боюсь.
Посылаю вам всем свой товарищеский привет.
В. Ульянов (Ленин) [60]60
Ленин В. И. Полн. собр. соч. – Т. 52 – С 50 – 51.
[Закрыть] .
Миронов бережно сложил лист, водворил на место, к партийному билету, и мысленно поблагодарил Дорошева за большую поддержку.
Поезд остановился на каком-то полустанке, пришел вестовой Соколов и откозырял:
– Товарищ инспектор кавалерии, Филипп Кузьмич! Тут Блиновская дивизия почти в полном составе... Ждут вас, хотят видеть и проводить, как говорится... По уставу.
Миронов как бы очнулся, оправил волосы, усы, надел шинель и шашку.
В белой, полынно-снежной степи, на самой границе родной Донщины, еще раз промчались парадно, при развернутых знаменах красные казачьи полки Блиновской, отсалютовали блеском клинков, взволновали кровь раскатистым ypa, и себе, и отъезжавшему из армии старому своему командиру. Конские копыта взбивали неглубоким, колючий снег, и сквозящая поземка тут же завивала снежную пыль, сдувала на обочины, в заиндевелые кусты и полосы старых бурьянов.
Было тут и свое торжество, праздник. Но грустно было на сердце Миронова, режущий февральский ветер с далеких отсюда усть-медведицких бугров выжимал слезу. Мало примечал он знакомых лиц в эскадронах, припоминался явственно недавно убитый станичник Осетров. Почти все те, что сошлись когда-то на его призыв в Арчединской и Михайловке, под Секачами и Филоновом, почти все они полегли в нескончаемых схватках лихого и непоправимого уже трехлетия, когда один порядок жизни схватился в рукопашной с другим, неведомым... Пришла победа, но не все дожили до этого дня, и слишком много лютого, неизбывного горя скопилось в сердце, чтобы теперь безоглядно и просто радоваться нынешнему дню. Мешало рыдание, схватившее спазмой за горло, выжимавшее влагу из глаз.
Шепотом, едва шевеля обветренными, сухими губами, повторял славные имена подков, как на всяком торжественном смотре:
Славные блиновцы-хоперцы!
Доблестные заамурцы и белозерцы!
Герои-быкадоровцы, сыны мои любимые!
Бесстрашные лабинцы и герои-таманцы! Слава вам!..
Возглашал Миронов славу героям, благодарил красное казачество за лихую работу в боях с Врангелем и Махно, салютовал именной золотой шашкой и на прощание обнялся с начдивом Качаловым – всё! До свидания, мои боевые орлы!
Тут же присутствовал и новый комкор-2, принявший дела, Николай Томин, бывалый кавалерист с Урал-реки, друг Николая Каширина. Он и проводил Миронова на станции, когда салон-вагон прицепили к очередному маршруту. Уезжал в Москву и Тарасов-Родионов, бывший штабист и политработник, а теперь журналист и писатель.
