Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц)
16
...Миронов стоял на Красной площади Москвы, прямо напротив Спасской башни, и смотрел на зубчатую красно-кирпичную стену, на серый каменный кругляш Лобного моста, старые камни брусчатки. Чуть правее, ближе к Историческому музею, чернели чугунные литые фигуры двух великих граждан России, Минина и Пожарского, и высоко воздетая рука нижегородца Минина с властным захватом пальцев как бы останавливала и сдерживала на этой упредительной черте всякого пришельца и гостя: остановись, человек, и прочувствуй, каков град перед тобой, в какой стране, какая даль времен опочила на этой неприступной стене, на древних башнях, на плывущих по небу куполах и затейливой вязи храма Василия Блаженного! И не только чужестранных гостей и пришельцев остерегала в чем-то срединная площадь России с ее великими мужами Мининым и Пожарским, но и своих граждан приглашала задуматься и постоять в глубоком молчании перед строгой высью ее башен, перед незыблемостью лобного возвышений, навсегда впечатанного в каменистую твердь близ Покровского храма...
Стоял Миронов спиной к Главным торговым рядам, заколоченным досками, смотрел с глубоким чувством на башни и купола, на памятник Русской Смуте и Русской Доблести и почти бессознательно, попутно вычерчивал и определял на брусчатке ту дорожку, по которой везли когда-то из-за ближнего поворота, с Варварки, к Лобному великого донца, любимца России атамана Степана Тимофеевича Разина. И видел будто, как толпилась стрелецкая и посадская столица в оцеплении стрельцов и служилых людей, как вытягивала от любопытства шеи и сдавала на две стороны, чтобы дать узкий проход ему к главной точке, той самой, где рубят непокорные головы. Как в песне: «Той дороженькой на плаху Стеньку Разина ведут...» Но, между прочим, говорили, что в этот последний Первомай здесь было большое торжество, на Лобном месте выставлялся деревянный памятник Разину и его верной ватаге, рубленный каким-то большим художником из народа, и вокруг в почетном карауле стояли две конные сотни красных казаков с алыми флажками на пиках под командой председателя Казачьего отдела ВЦИК. И сам Ленин говорил речь с Лобного места о Степане Разине, революции и судьбах русского крестьянства. Жаль, не нашлось времени весной приехать сюда, послушать.
Но, как знать, нынче его вызывали прямо к председателю ВЦИК, Всероссийскому старосте Калинину, и пропуск уже был заготовлен в ближнем окошке – бери и проходи в главное правительственное здание Советской России, над куполом которого, на большой высоте, день и ночь ало струится на ветру стяг Революции... Проходите, товарищ Миронов!
За Боровицкими воротами – древность, соборы, Грановитая палата, царь-колокол с отколовшимся краем, царь-пушка с громадными ядрами при ней, а в небе – золотые кресты Ивана Великого... Все знакомо по книжкам и снимкам «Нивы», песням и преданиям старины, и все до странности простое и как бы обыденное, «свое», волнующее душу этой своей обыденностью.
– Товарищи, а где тут Казачий отдел ВЦИК?
– Говорят, в бывшем здании Судебных установлений, там же, где Совнарком. На втором этаже спросите у дежурного...
Тишина в узком коридоре, и в самом конце – распахнутые двери, за ними потрескивает машинка, дежурный у телефона знакомо смягчает окончания слов: «стоить», «шипеть»... А в глубине – одна-разъединая душа, комиссар по казачьим дедам Республики Матвей Макаров, знакомый с прошлой осени, когда разъезжал по фронту...
– Давно надо было заглянуть, товарищ Миронов... – смеется дружелюбно.
Крепко пожали руки один другому, приценились заново, Макаров вновь засмеялся озорно, словно ближний казак-односум:
– Раньше бы, говорю, надо побывать у нас, товарищ Миронов, верно?
– Где уж нам! Слухом пользовались, что вы тут все из пролетариев, служилых офицеров не очень-то жалуете! – принял этот староказачий, полушутливый тон Миронов.
– Ну, смотря кого! Теперь подход сугубо индивидуальный, товарищ Миронов. У нас и есаулы служат исправно, а в генеральном штабе и полковники и генералы сидят. Но и заслужить перед революцией надо, с каждого кое-какой спрос есть. Подозрительность в иных случаях даже вполне определенная и объяснимая.
– Это и мы чувствуем. Часто даже с обидой, – сказал Миронов, сдвигая фуражку на затылок, вытирая вспотевшее лицо и шею платком. – Плохо! Вы тут разве не заметили до сих пор, что по сути дела к нам, красным казакам, повсюду двойственное отношение? По декретам одно, по директивам на местах – совсем другое?
Заговорил Миронов, как всегда, открыто, отчасти и с вызовом:
– Ты тут зачем сидишь, товарищ Макаров? Чтобы в Кремле «типичность» наружную демонстрировать со своим чубом и лампасами и прочей бутафорией или затем, чтобы правительственную линию держать? Слышали небось, какие пироги-бурсаки испеклись под Вешенской? А вы куда смотрели, пока Миронова дома не было?!
Макарова же не стесняла такая прямота, он тоже был не из робких.
– Присядем, Филипп Кузьмич... Поговорим.
Машинистка принесла на подпись какую-то бумагу,
Макаров положил в папку, не читая, чувствуя горячее внимание Миронова.
– То, что вам на местах больно, то у нас тут как удавка на шее. Мы тут, можно считать, изо дня в день сидим в немыслимой обороне, как второстепенный отдел, и вас обороняем, и нет никаких сил за всем поспевать. Вы поймите, что происходит! Декреты вырабатываются основательно, с общего мнения, даже от нас визу иногда требуют. А директивы-то нынче каждый подотдел в губернии насобачился писать по своему разумению и – до дюжины в сутки! А? Решения VIII партсъезда по крестьянскому вопросу, прямо говоря, не везде выполняются, саботируются, так где уж тут о наших, казачьих болях говорить!
Разговор начался долгий и откровенный. Макаров поведал вовсе удивительную историю с Урала, где до сих пор шла тяжелая, яростная борьба с Дутовым.
– Там у них во главе областного ревкома такой Ермоленко поставлен, двадцати лет «теоретик»... Конечно, из иногородних. Всех казаков, какие в руки попали, посажал в тюрьму, а Уральск между тем оказался в полном окружении белых... Послали мы на подмогу отсюда Ружейникова, он родом уральский казак, по образованию врач, большевик с девятьсот пятого. Так он с правительственным мандатом обломал руки тому Ермоленко, выпустил из тюрьмы арестованных – а их, между прочим, более двух тысяч! – сорганизовал из них конную бригаду – красную! – и обрушился на генерала Дутова, с того только перья посыпались! Теперь гремят по всему ихнему фронту этот отряд Почиталина! Ну что ты с ними, ермоленками, будешь делать!
– У нас на Дону свой такой есть, Сырцов, – хмуро кивнул Миронов.
– Кабы только у вас! Везде копья ломаются! Еще 25 апреля мы просили ВЦИК объявить поголовную мобилизацию донцов, и Калинин нас поддержал. Ведь ясно же: не охватим станиц мы, заберет их Деникин! Так нет, Реввоенсовет потребовал гарантий: а ну-ка вооруженные казаки вдруг побелеют? В мае вновь писали, давали гарантии, ссылались на дивизии Миронова и Думенко. Глупость же, а приходится делать, потому что Троцкий – власть, и немалая. Хорошо, приехал с Волги предревкома Ульянов, пробился к Ильичу, пошло дело в Наркомвоен. Но Деникин-то тем временем успел отрезать весь Второй Донской округ... Так и варимся в этой каше.
Миронов напился холодной воды из графина, охладил ярость. Спросил глухим, севшим голосом:
– А нельзя лично с Лениным объясниться? Чтобы он образумил кое-кого? Ну... из штатских военных?
– Видишь ли, решения-то вырабатываются коллективно, на то и называется Совет Народных Комиссаров! Сложно, Филипп Кузьмич. Бывает, что на важном каком-нибудь совещании и голосов не соберешь. По Бресту знаешь как было?
– Но вы же тут партийные люди, – не захотел понимать этих сложностей Миронов.
– Тем и заняты, тем и озабочены, Филипп Кузьмич. Поверь, что хлеб даром в Республике никто не ест. Работаем, спорим, а то и деремся в меру сил... Терпение и труд, как говорится.
– М-да... – пожал плечами Миронов.
– Очень крепкие узлы завязаны, тут кавалерийской атакой ничего не решишь, – настаивал на своем Макаров. – А программа у нас такая. Попросим вас, как очевидца с фронта, с фактами в руках доложить у председателя ВЦИК. Михаил Иванович нас уже ждет. Белые вот-вот окончательно прорвут фронт, там у них Мамонтов и Шкуро как звери... Я со своей стороны приложу доклад Ружейникова. А когда получим правительственное решение о красной казачьей кавалерии, то уж... никому не под силу будет раскачивать нас на тонкой веревке. Так-то! Завтра вечером прием у Калинина, а пока, Филипп Кузьмич, отдыхайте, готовьтесь к докладу! – И посмотрел в глаза Миронова настойчиво, с внутренним напряжением, как будто хотел выразить нечто невысказанное. Указал на пустые столы в отделе: – Места для вас хватит, занимайте любой. Всех разогнали на места, по станицам и округам. Мошка ров и Тегелешкин и командир охраны Гавриил Харютин – на Дону, Ружейников до сих пор в Уральске, а кубанца Шевченко аж на Колчака послали, он там инспектором кавалерии фронта. Воюем...
Посмотрел на карту фронтов, висевшую на стенке, и вдруг спохватился, вспомнил еще важную подробность:
– Да! Тут недавно заходил из «Правды» наш общий земляк, писатель Серафимович! Тоже пришлось поговорить с ним немало о восстании. Ну и просил, когда вы будете в Москве, чтобы его навестить, что ли...
– С большой радостью, – сказал Миронов. – Тем более что перед отъездом пришлось видеть его сына. Позвоните, пожалуйста. Я с ним даже знаком был, вообще говоря. Если, конечно, не забыл старик с тех пор...
Сколько же прошло лет? Больше десяти? Если иметь в виду последнюю встречу их в Петербурге, у Крюкова в номере? И какие события размахнулись на полсвета, отделили наглухо от того, прежнего мира и той, прежней жизни?
Снова гостиничный подъезд (только без швейцара и услужливых коридорных), неработающий лифт, квартира-номер на третьем этаже. Временная обитель писателя и журналиста, корреспондента «Правды», просиживающего за письменным столом до полуночи...
Устал, сморился, поседел Александр Серафимович за эти тринадцать лет! Не тот бритоголовый крепыш, каким видел его Миронов в Петербурге, подносился человек... «Наверное, и я тоже не тот подъесаул с маньчжурских полей, каким представлялся перед его очами расторопным Федором Крюковым», – подумал вскользь Миронов, пожимая крепкую пока еще руку постаревшего земляка.
Обрадовался Серафимович, узнав, что Миронов только что с позиции под Калачом и Бутурлиновкой, тут же напомнил о сыне, сразу завязался разговор о близких и знакомых, погоревали вместе о Сдобнове (говорят, эта деникинская шлюха после, на допросах в Чека, во всем призналась...) и снова, разумеется, о сыне:
– Как он там? Хорошо бы – при вас его оставили, чтобы ума набирался около зрелого командира.
Можно было понять отцовские чувства, но разве нынешнее время и нынешние события с чем-нибудь считаются?
– К сожалению, его уже перевели куда-то под Царицын... – сказал Филипп Кузьмич. – Корпус расформировали, получил назначение в 6-ю кавдивизию, кажется, бригадным комиссаром.
– Там, под Царицыном, наверное, будут теперь ужасные бои?
– Сильные бои будут теперь по всему фронту. Деникин взял инициативу в свои руки, наступает, – сказал Миронов.
– Да, да. Так вот случилось...
– Не без нашего любезного «соучастия» в чужих успехах, – едко добавил Миронов. И Серафимович, в короткий миг внимания оценив выражение его лица, как-то затормозился весь, то ли очнулся от никчемных хозяйских обязанностей (говорить либо о пустяках, либо о сугубо личном), и пошел к двери заказать какой-то ужин, объясняя на ходу:
– Вы знаете, я в последнее время... по этому поводу совершенно в расстроенных мыслях... Но постойте минуту, я схожу закажу чаю.
Чай скоро принесла в большом эмалированном кофейнике пожилая уборщица из кубовой, но разговор сложился не сразу. Как бы ощупью, вслепую подбирал нужные слова и фразы Александр Серафимович, обнаруживая некую нерешительность, а может быть, и неполную проясненность жизненных наблюдений и выводов, которые так стесняли его. Да и не хотелось, чтобы эти наблюдения вывалились на гостя в форме сплошных жалоб...
Очерков о поездке по родным местам, самых животрепещущих и актуальных размышлений о положении крестьян, о причинах вешенского восстания (после триумфального шествия советских войск и злостных ошибок Гражданупра) никто решительно не хотел печатать. Говорили, что он «сгустил краски» и «положение не столь уж кричащее», что, мол, нынче «иных забот полон рот» и что, наконец, проводится в жизнь измененная политика VIII партсъезда по крестьянскому вопросу и надо просто подождать новых фактов позитивного характера. Розалия Самойловна Землячка, его наставница и покровитель, серьезно огорчилась, когда он стал с горячностью жаловаться на новую совбюрократию, которая не хочет-де слушать никаких доводов разума и совести. «Что вы, что вы, дорогой мой Александр Серафимович! Что вы! Есть куда более насущные проблемы, задачи и, наконец, интернациональные связи! С казаками все ясно, а вы, дорогой, определенно устали. Нельзя так стихийно и безотчетно вымолачивать здоровье, помилуйте! Нет, нет, и не пытайтесь, пожалуйста, спорить! Ваше здоровье – достояние общее, партийное, если хотите! Сегодня же поезжайте в Ильинское. Вы знаете, мы недавно открыли в бывшей княжеской усадьбе, здесь, под Москвой, нечто вроде санатория для пожилых и просто уставших работников, бывших политкаторжан и по линии МОПРа... И вам следует месяц-другой побыть в тишине, под наблюдением врачей. Ну же, соглашайтесь, дорогой Александр Серафимович! Я вам устрою путевку непременно!»
Он отказался и ушел разъяренный и раскаленный, с больным сердцем и вот уже несколько дней места себе не находил. А тут еще сын как-то напомнил в письме с фронта: «Пана, как со статьей о казаках? Кровно необходимый материал для политработы!»
Но что же он мог сейчас сказать Миронову, сугубо военному человеку с передовой, далекому, возможно, от этих «внутренних» борений и разногласий? Да и удобно ли?
Пили чай, смотрели испытующе друг на друга, почти как чужие, и что-то уже назревало, открывалось в этом молчании, какая-то подспудность мысленная... Серафимович сказал по-старчески бурчливо, уклончиво:
– В Ильинское хотят меня запрятать, в санаторий для политкаторжан, представьте... Подальше от больных вопросов!
– Это где? – осведомился Миронов.
– Бывшая усадьба великого князя Сергея Александровича, которого тогда убил Каляев... Помните? Да. Близко, но – подальше от дел.
– Меня вон на Западный фронт перебрасывали. Такая у них политика, – кивнул Миронов. – Сразу-то и не разберешься, а потом проясняется...
Он был, оказывается, не очень-то провинциальный человек, тоже следил за ходом событий в центре. И что-то прорвалось, не выдержал Серафимович, заговорил.
– Знаете, когда-то в отрочестве и далекой юности я был страшно религиозен. Да. Часами стоял и мотал рукой перед иконой... И что странно, вера моя почему-то не приносила просветления, высоты, благодати, как это бывает в церкви, на торжественном богослужении. Была в моей вере какая-то тяжелая и жестокая, как туча, угроза. Что-то было не православное в ней, а скорее католическое, страх божий... Так вот и сейчас ощущаю я нечто похожее, когда в недрах новой нашей системы проясняется иной раз некое чуждое течение, что ли... Не знаю пока, как его назвать даже: фракция, уклон, крыло – или как? Во всяком честном начинании словно натыкаешься грудью на острое, всякая верная идея исподволь доводится до абсурда...
Миронов слушал внимательно, молча, но отчего-то болела душа, когда он угадывал знакомые наблюдения и выводы, которые подтверждали и его собственные сомнения.
– Вы нашли верное сравнение, – сказал он. – Католичество под личиной православного миссионерства. Без учета каких-либо интересов и мнений обращаемых низов...
– Да! – сокрушенно вздыхал Серафимович. – Иной раз сдается даже (дай бог, чтобы я ошибался!) что среди нас же, на политическом уровне так сказать, суетятся людишки, которым как будто на руку все эти бедствия и лишения простонародья, вся эта разруха. Но зачем? К чему? Не могу понять, хоть убей! А наряду с тем все новые и новые факты подобных действий, отсекание всего живого, внесение хаоса, глушение памяти... – Шумно вздохнул, задумался и спустя время добавил: – Не могу ничего простить и старой русской интеллигенции! Ушли от дела, насмехаются тайно, саботируют, а ведь «свято место пусто не бывает»! Значит, приходят другие, вместо Репина учит картины писать теперь какой-то Татлин, не слышали? А этим другим будущность России если и нужна, то лишь из корысти!
– Где теперь Владимир Галактионович? – вдруг спросил Миронов.
– Короленко-то понимает все, он не уступил своего места. По возрасту, к сожалению, уже не может витийствовать, но все же подает голос из родимой Полтавы, – сказал Серафимович. – Осенью образовал Всероссийскую лигу спасения русских детей. Статья была «На помощь русским детям!». В Киеве и Полтаве собрал несколько эшелонов продовольствия для Москвы и Питера, но это капля в море...
– В общем, как я вижу, придется еще России начинать все сызнова, от первого камушка, – сказал Миронов. Подумал и добавил, к слову: – Завтра, между прочим, нас принимает Калинин.
– Это хорошо, – кивнул Серафимович. – В случае чего можете сослаться на меня и мои неопубликованные очерки с Дона. Да. Вообще, какие-то общественные выводы уже носятся в воздухе, и пора им найти выход.
Миронов и сам понимал, что возникает для него полная возможность прямо на высшем уровне, у Всероссийского старосты, как называли Калинина, прояснить сущность и первопричины всех нынешних затруднений на фронте и даже в тылу, в жизни всего рабоче-крестьянского мира...
Пронзительные, несгибаемо твердые во взгляде, жесткие глаза Ленина.
Они смотрели проницательно, без привычной портретной улыбчивости, и чувствовалось, что он видит и понимает тебя насквозь.
Миронов стоял перед Лениным, ответно не опуская взгляда, и докладывал о положении на Южном фронте, о вешенском восстании и его внутренних причинах, недопустимости затягивания в деле организации красных казачьих частей, о вреде длительной продразверстки для крестьянского хозяйства, которая допущена лишь в качестве «крайней меры» в прошлом году, но вот уже входит чуть ли не в постоянную практику как универсальное средство... Здесь явная опасность: к продразверстке в верхах уже привыкли и рассчитывают на эту «универсальную бессмыслицу» не только в текущем году, но и в будущем...
Миронов, конечно, не готов был докладывать именно у Владимира Ильича. Но так получилось. Когда Калинин пригласил к себе членов Казачьего отдела с Мироновым, чтобы перед заседанием ВЦИК ознакомиться с их просьбами и ходатайствами, раздался телефонный звонок от Ленина. Состоялся короткий разговор, Михаил Иванович сказал, что у него делегация казаков, и Ленин, несколько нарушив собственный распорядок дня, пригласил всех к себе. Казаки вместе с Калининым перешли в кабинет Председателя СНК и Совета Обороны, и доклад пришлось начать здесь, у Ленина.
Конечно, возникло немалое затруднение для Миронова: мгновенно сократиться вдвое и вчетверо. Здесь, как и на Высшем военном совете, но полагалось длинно рассуждать и отдаляться в пространные мотивировки. Надо оперировать предельно сжатыми тезисами, выводами из практики. Ну и помимо всего следовало же полностью скрыть естественно возникшее напряжение и волнение. Не кашлянуть невпопад...
– Мы слушаем вас, товарищ Миронов. С вашей докладной с фронта мы также ознакомлены, – чуть грассируя, сказал Ленин, имея в виду всех присутствующих, и положил на видном месте стола свои карманные часы с ремешком. Ремешок был старый, поношенный, рабочий, и это почему-то понравилось Миронову, отчасти даже и вдохновило. «Речей поменьше, дело в первую голову» – так можно было понять этот жест Ленина.
– Гражданин Владимир Ильич! – сказал Миронов своим глуховатым, несильным голосом, упорно придерживаясь излюбленного своего обращения «гражданин» в любом случае, считая слово «товарищ» лишь дружеским, внеслужебным... Гражданин – вот истинное обращение революционеров со времен Великой французской революции и Парижской коммуны, способное в полной мере заменить отпавшие старые обращения вроде «господа» или приподнятое «милостивые государи»...
– Гражданин Владимир Ильич! В феврале войска Южного фронта, в частности ударная группа войск 9-й армии, могли – имели к тому полную возможность! – покончить с белым Новочеркасском и всей контрреволюцией на Юге...
Передохнул, вновь встретился с очень внимательным, несколько настороженным, без улыбки прищуром Ленина. Его слушали с повышенным вниманием. Тут важно было всякое слово, интонация даже... Пробежал глазами по строчкам слишком многословного своего доклада, выбирая основное и главное.
– Провал допущен исключительно по вине красного командования в верхах, Деникину просто дали такую возможность, передышку для контрнаступления. Причин две: ненужные реорганизации частей и штабов в самый решительный момент нашего наступления и неправильное, предвзятое и глубоко ошибочное отношение политических органов и Гражданупра к коренному казачьему населению, безусловно поддерживающему Красную Армию и Советскую власть...
Миронов ждал, что в этом месте Ленин прервет, заметит, что все это достаточно известно, но его пока что не прерывали.
– Не только на Юге, но даже в центральной печати, товарищ Ленин, то и дело мелькают фразы и даже своего рода установки о казаках как о какой-то единой, в прошлом полицейской касте, хорошо оплачиваемой за службу царю и буржуазии! Но это ведь не так, такого рода кастой можно считать только офицерство, да и то не поголовно. Рядовой казак – это обыкновенный крестьянин, приученный к коню, и не более того...
Позволил себе усмехнуться по поводу другого примера:
– В печати следовало бы изъять и такие ошибочные сведения, как сообщение о «среднехозяйском казачьем наделе» земли в пятьдесят десятин. Цифра взята из старых энциклопедий, где в расчет приняты все войсковые земли, включая помещиков и крупных арендаторов, и вот эти пятьдесят десятин морочат всем головы, в особенности среднерусскому крестьянину, для которого земля не только средство существования, но объект религиозно-экстатического поклонения...
Владимир Ильич здесь оживился, и мелкие морщинки брызнули от глаз, появилась усмешка и под усами. Этот Миронов, как видно, не прост, поскольку такая «обобщенная» цифра в пятьдесят десятин однажды упоминалась и в его, ленинской, работе. М-да... Ленин вновь с оживлением усмехнулся и кивнул с поощрением:
– Действительно, нет ничего глупее так называемых «средних цифр»! У меня, допустим, сто рублей, у вас ничего, а в среднем мы имеем, конечно, по пятьдесят! Продолжайте, мы вас слушаем.
– Еще 16 марта я подал из Серпухова докладную в Реввоенсовет Республики и Казачий отдел, где высказывал свои соображения насчет того, как привлечь основную массу населения Дона на нашу сторону. Мне известно, Казачий отдел полностью поддерживает эти предложения. Что касается Реввоенсовета, то никаких откликов мы оттуда не имели, а Гражданупр как его рабочий орган придерживается до сего времени противоположных взглядов. Этим и объясняются наши неуспехи на фронте в последнее время. Я, разумеется, не касаюсь тут внешних причин вроде Антанты и международных заговоров против русского народа... Мой вывод, как практика с фронта, поддерживаемый Казачьим отделом: нужны срочные формирования казаков, не раз доказавших свою преданность либо лояльность, – корпус или даже конная армия – для освобождения всей области от Деникина. Нужно веское поощрение для красных казаков, которые испытывают до сей поры некое ущемление... Июньский декрет не везде выполняется, а чаще саботируется все тем же Гражданупром! Товарищ Ленин, окраины Дона как в мае прошлого года, так и весной нынешнего подверглись разгулу провокаторов, влившихся в огромном числе в тогдашние красногвардейские ряды, – продолжал Миронов. – Я имею в виду анархистов и просто деклассированные элементы, отходившие с Украины... Это тяжелая драма фронтового казачества, которая будет когда-нибудь освещена беспристрастной историей. Среди сотен расстрелянных и сосланных было много невиновных. Революции сделала такие углубления, что бедный ум станичника бессилен разобраться в совершающихся событиях... Наконец, всякие глупости в «Военных известиях», что русское казачество не что иное, как зоологическая среда... Надо ввести военную цензуру для подобных теоретиков.
Ленин вновь усмехнулся и теперь уже откровенно посмотрел на свои часы с потертым, стареньким ремешком. Миронов говорил более пятнадцати минут – небывалый регламент в этом кабинете.
Закончил глуховатым от волнения голосом, как и начинал:
– Владимир Ильич, мне поручается формирование конного корпуса. Прошу оказать всемерную поддержку, чтобы я в короткий срок смог перехватить инициативу из рук белой армии на Южном и Донском фронтах, чтобы прекратить казни наших людей в тылу Деникина и отвоевать нынешний урожай хлеба у нас на Юге и в части Воронежской губернии. Пока еще не поздно. – Миронов сделал шаг назад и, опустив руку с бумагами, добавил как бы от себя лично: – Я знаю, существует недоверие ко мне, как к бывшему старому офицеру. Я человек действительно уже пожилой, старого закала, мне претит и не по душе некая анархия у нас... Но кто бы обо мне чего ни лгал, я торжественно заявляю здесь, перед лицом пролетариата, что делу его не изменял и не изменю ни при каких условиях! А что касается людей подозревающих и не понимающих, в сущности, коммунистической идеи, то не мне одному от этих толкователей тяжело и больно, а больно, думаю, всему трудовому крестьянству.
Владимир Ильич мельком глянул на часы, потом на бумаги – перед ним лежали неоконченные странички обращения «Все на борьбу с Деникиным!» – и заметил, лично для Миронова:
– Относительно крестьянского вопроса и продразверстки, мне кажется, на местах все еще допускаются нарушения линии VIII партсъезда и перегибы, с которыми надо бороться самым жесточайшим образом. Вот последняя резолюция Моссовета на этот счет. – Ленин взял из ближайшей папки бумагу и прочитал вслух: – «Все силы напрячь для помощи среднему крестьянину и пресечения тех злоупотреблений, от которых он так часто страдает, для его товарищеской поддержки. Такие советские работники, которые не понимают этой единственно правильной политики или не умеют провести ее в жизнь, должны быть немедленно смещены». И еще... – Владимир Ильич обернулся теперь к Калинину: – Надо уже теперь оповестить через газеты, а может быть, и по телефону, что твердые цены на хлеб предполагается увеличить втрое, возможно, даже в пять раз! Это во многом решит наболевшие вопросы.
Миронов переглянулся с Макаровым и кивнул согласно.
За время короткого доклада по частным репликам и справкам, вроде последней, открылась Миронову самая характерная черта Ленина: понимать суть вопроса на всю его глубину, брать проблему в ее взаимосвязях с другими, менее острыми, которые могут выявить себя назавтра. Ленин обезоруживал собеседника не возражением, не силой своего интеллекта, а лишь пониманием и сочувствием к правоте.
Владимир Ильич между тем взглянул на Макарова и Миронова и добавил с едва заметной усмешкой:
– Что касается нерасторопности с мобилизацией казаков, то всю вину на Реввоенсовет возлагать, товарищи, все же не следует... Мобилизация направлена была у нас прежде всего на неземледельческие губернии и те местности, где больше всего страдают рабочие и крестьяне от голода. Передвинуть мы их предполагали на Юг, и прежде всего на Дон... Обстановка, насколько вы знаете, резко изменилась, а Реввоенсовет не смог быстро перестроиться. Инерция. Но теперь, надо полагать, товарищи сделают для себя выводы. – Встал, пожимая всем руки: – Пожалуйста, приступайте к работе. Со всей энергией! Товарищ Миронов, через месяц ваш кавалерийский корпус должен заявить о себе!
Миронов молча склонил голову, принимая напутствие как приказ.
Проводив взглядом вышедших из кабинета Макарова и Миронова, Ленин с привычной доброжелательной усмешкой взглянул на Калинина:
– А такие люди нам очень нужны! Вы как полагаете, Михаил Иванович?
Калинин несколько скептически пожал плечами:
– Миронов – фигура все же довольно сложная, не без сословных предрассудков. Надо ему дать хорошего комиссара.
– Да, да, комиссара! – Ленин, расслабясь, откинулся на спинку своего жесткого кресла и вытянул руки на подлокотниках. – Комиссара – это очень важно, архиважно! Кстати, а кто у нас там возглавляет бюро, на Дону? Сырцов, кажется?
Калинин кивнул утвердительно.
– Послушайте, но мне кто-то говорил, что он троцкист? Отсюда, возможно, и все затруднения в политике на Юге? – Ленин внимательно взглянул в откровенно блеснувшие очки председателя ВЦИК. – Если это так, то чего же ему делать на Дону? Поговорите в Оргбюро, чтобы подумали о переводе куда-нибудь в иное место. Ну, к примеру, в Одессу. – И повторил, как решенное уже: – Да. Не забыть. В ближайшие перевыборы – в Одессу.
...В Казачьем отделе дежурный и машинистка поднялись навстречу, вопросительно смотрели на лица возвратившихся с доклада, желая предугадать возможные решения. Макаров ободряюще кивнул им, а своего спутника чуть приобнял правой рукой за плечи:
– Все! Завтра же начнем формировать корпус! А через месяц, как сказал Владимир Ильич...
– Через месяц этот «трехнедельный удалец» Мамонтов запрыгает у меня, как блоха на горячей сковороде! – властно и прямо сказал Миронов и хмуро взглянул на карту, размеченную красными флажками фронтов...
ДОКУМЕНТЫ
10 июля 1919 г.
Из протокола № 76
Слушали: О кооптации в члены Казачьего отдела ВЦИК казака Усть-Медведицкого округа Донской обл. Миронова Ф. К.
Постановили: С чувством глубокой и искренней благодарности к тов. Миронову за всю боевую деятельность по укреплению Советской власти и защите прав и интересов трудового казачества и принимая во внимание полную преданность тов. Миронова, засвидетельствованную не только словами, но и кровавыми боями с противником, причем тов. Миронов стяжал себе славу непобедимого вождя, КООПТИРОВАТЬ В ЧЛЕНЫ КАЗАЧЬЕГО ОТДЕЛА ВЦИК, использовать его знания, как военного стратега, на фронте действующей армии по усмотрению высших военных властей.
Для установления полной связи с тов. Мироновым... и для наилучшей политической работы командировать в помощь тов. Миронову члена Казачьего отдела ВЦИК по избранию последнего.
Принято единогласно.
