Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц)
9
Упоение недавними победами помешало советскому командованию понять сразу всю опасность верхнедонского восстания. Против повстанцев направлялись ближайшие полки и даже отдельные роты, в малом числе, и они тут же рассеивались или вырубались в коротких кровопролитных схватках. И лишь после того, как к восставшим донцам присоединился сначала Сердобский полк, а затем в Купянске, глубоком тылу красных, восстала запасная бригада, целиком состоявшая из мобилизованных крестьян, Южный фронт принял наконец надлежащие меры. Две экспедиционные дивизии – из 8-й армии под командованием Антоновича и из 9-й под командованием Волынского – были сведены в экскорпус под общим командованием бывшего унтер-офицера и саратовского военкома Т. С. Хвесина. Ожидалось прибытие курсантских бригад из ближайших губернских городов и самой Москвы.
Вместе с другими сотрудниками агитпоезда «Красный казак» переводился в политсостав экспедиционных войск и бывший завполитпросветом города Козлова Аврам Гуманист.
Политически Аврам был подкован крепко, читал даже брошюры по Фейербаху и Бебелю, назубок знал статьи Льва Троцкого, но он не мог похвастаться ни выразительной физиономией (ни имел, например, бороды и очков «под вождя»), ни внушительным жестом, ни партстажем, не имел он и громового ораторского баса, как великие трибуны этих лет, и, следовательно, не мог претендовать на высокий пост. Он мог быть лишь скромным советчиком и помощником около какого-нибудь толкового, но еще недостаточно проверенного военспеца либо малограмотного народного выдвиженца, каких теперь немало приходилось встречать во главе полков и даже дивизий. Аврама назначили на первое время эскадронным политруком. Он был несколько уязвлен слишком невысоким назначением и, как всякий человек его положения, таил надежду на скорый успех и заслуженную славу в ратном деле, которое оказалось вдруг от него в непосредственной близости. Он выехал в часть, одетый в черную кожанку, туго затянутый в портупею, имея на бедре тяжелый маузер в деревянной кобуре. И молча пел боевую, ставшую теперь очень распространенной среди курсантской молодежи песню южноафриканских буров «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне...»
Он даже воображал себя маленьким революционным буром, смело и молодо поднявшимся на смертельную борьбу с мировым империализмом в лице английских плантаторов, поработителей его народа. Там были очень красивые, волнующие слова:
Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне....
Молитесь, женщины, за нас.
За ваших сыновей!
– Сынов всех десять у меня,
Троих уж нет в живых,
Но за свободу борются
Семь юных остальных...
– Отец, не будешь ты краснеть
За мальчика в бою,
И я сумею умереть
За родину свою!
Песнь волновала сердце, но еще больше волновался разум Аврама, когда он начинал трезво раздумывать о последних событиях своей жизни, о великих днях революции, поднявших его на самый гребень истории, когда решалась главная дилемма: быть или не быть? Восторжествует ли наконец правда на этой земле?
Надо сказать, что в семье Гуманистов не было более презренного и попросту ругательного слова, чем слово «казак», и с этой стороны только величайшей иронией судьбы он мог объяснить ныне свое положение политкома не в России вообще, а именно в казачьей Донщине... По семейному преданию, с материнской линии далекий предок их, некто Вениамин, выходец из старонемецкого города Штецина, был бедным откупщиком и совладельцем многих мелких корчмарей на большой подольской дорого от Бердичева до Проскурова, состоя при этом советчиком и управителем при ясновельможном пане Злыдневском. Жизнь была хоть и нелегкая, но с надеждами, ибо ясновельможный пан потихоньку разорялся, а влияние Бениамина в округе понемногу крепло. Но именно в это время окрестные холопы, которых в суете и спешке коммерции как-то упустили из виду, разграбили и подожгли в избытке благодарности не только родовой замок Злыдневских, но и все придорожные постоялые дворы и каждую корчму в подольских лесах. Самого пана они вздернули на иссохшей болотной ольхе и после этого скопом ушли в... казаки. Тем временем со стороны Запорожья уже надвигались ужасные, безжалостные орды гайдамаков и запорожских зипунных рыцарей – то шел по мызам и фольваркам шляхты сам Богдан Хмельницкий. За ним расстилались багровые дымы отмщения, и в этих дымах сгорело и рассеялось по ветру все, что подогревало жизненные надежды и вожделения бедных пришельцев из города Штецина на земле ясновельможных панов. С тех именно пор семья исчисляла свою бедность и свои страсти нескончаемые, а молодой Аврам, как умный человек, отдавал себе отчет в том, откуда у него низковатый рост, тонкие, слабые пальцы, способные лишь к мелкой работе с типографскими литерами, и узкая грудь. Все это было наследственным от прошлой жизни. Поэтому он и ненавидел все прошлое, любя будущее. И печальная песня об африканских бурах приближала дни, к которым он так стремился.
Эскадрон был особый, летучий, не прикрепленный к какому-либо определенному пункту или центру восстания, это была одна из единиц завесы по границам области. Конники мотались в районе Бутурлиновки, Калача-Воронежского и Старой Криуши, ведя наблюдательную службу и заботясь единственно о том, чтобы своевременно узнать, когда именно восставшие казаки побегут под натиском других, более мощных формирований из состава 8-й и 9-й армий, повернувших часть своих войск и орудий от Донца и Белой Калитвы на север и северо-восток.
Командиром эскадрона сразу же был назначен по рекомендации работника Донбюро товарища Мосина бывший офицер, кажется хорунжий казачьего полка, некто Барышников. Очень благовоспитанный и развитой человек с тонкими манерами, хорошо знавший службу. Высокая рекомендация, конечно, не исключала необходимой бдительности. Но было одно обстоятельство, которое, если его правильно квалифицировать, освобождало Аврама от особой подозрительности к командиру. Дело в том, что весь отряд по своему составу гарантировал каждого от каких бы то ни было шатаний и возможной измены: в эскадроне подобрались либо старые, проверенные красногвардейцы из бывших шахтеров (им когда-то крепко насолила полицейская стража атамана Каледина!), либо трижды судимые революционным судом, всегда мягким к этим заблудшим людям, раскаявшиеся анархисты из отрядов Маруси, Петренко и бывшего Тираспольского полка. Эти, последние, именовали себя почему-то «моряками» и «одесситами», хотя никто из них никогда не служил на море. Некоторые были замечены в мародерстве, но это было в прошлом, а теперь каждый старался смыть с себя вину и «грязь прошлого»... Случаев отличиться в бою практически не представлялось. Барышников как-то так умело водил эскадрон на приграничной полосе, что не было не только зряшных схваток, но даже и перестрелок. В отряде, втайне, ценили эту способность комэска устроить себе и близким относительно легкую жизнь в суровое время. За две недели такой жизни бойцы отъелись и заважничали, а исконный горожанин Аврам освоил начала верховой езды, стал отличать казачью посадку от драгунской и разницу в амуниции. Командир терпеливо объяснял ему, что казачья посадка лучше уже потому, что стремена в этом случае выпускаются почти на всю длину ноги всадника и он не только в атаке (где это прямо необходимо), но и на марше, рысью или галопом, может попросту стоять в стременах, почти не приседая на подушку седла и тем уберегая себя от лишней тряски. Второе: короткая скошевка, то есть ремешок, схватывающий под брюхом лошади стремена, при вольтах и резких поворотах не позволит вам слететь в сторону, «вольет в седло» и так далее и тому подобное. Знал теперь Аврам и аллюры: шаг – шесть верст в час, рысь – двенадцать верст, намет – шестнадцать, карьер – свыше двадцати верст в час... Ремешок, которым притягивается подушка на седле, называется троком, а петля пики – бушматом. Учил Барышников своего политкома и навыкам полевой езды, умению быстро проходить значительные расстояния с сохранением сил лошади, прибегая к переменному аллюру и привалам. Вообще-то, как убедился Аврам, в кавалерийской службе были свои прочные уставы и обычаи, которые нелишне знать и комиссару. Но когда Барышников советовал ему приступать к урокам джигитовки – всяким отчаянным фортелям на скачущем коне, – мотивируя тем, что джигитовка-де развивает смелость и ловкость всадника, то Аврам на это вежливо усмехался, понимая, что такие занятия несколько преждевременны.
Стояла весна, степи начинали уже зеленеть, полевые дороги подсохли, на солнцегревах пологих балок зацветали дикий терновник и столь же колючие, но более раскидистые кусты боярышника. На травянистых полянах каплями крови выметнулись красные тюльпаны, донские лазоревые цветы. К полудню обычно так припекало солнце, что бойцы освобождались от верхней одежды, ездили в одних рубахах, а то и оголясь до пояса, душа нараспашку! Аврам тоже снимал кожанку, но тогда терялся вид, и Барышников, очень внимательный к политкому, предложил сделать шнурковую схваточку на вороте тужурки, чтобы носить кожанку на одном плече, как кавалерийскую бурку.
Аврам привыкал к району и местности во время объездов. За бутурлиновкой была слобода Криуша, а за ней слобода Петропавловка, а потом какая-то невзрачная, но довольно широкая в разливе речушка Толучеевка, а уж за ней шли пойменные луга над Доном – пахучий тополевый и вербовый лес, свежая зелень, приволье! Ах, чудная земля эта, Придонье, что и говорить! Реки и заливные озера в поймах полны рыбы, в камышах крякала дикая утка, плескалось несметное число мелкого чирка, подымались над тихой водой гусиные стаи. А сколько земли, пашни, коровьих выпасов, лугов, всякого птичьего кагаканья и пересвиста! Даже и не подумаешь, что в это самое время где-то в России издыхают с голоду целые города и местечки, ждут, ждут отсюда хлеба, картошки, молока и мяса, – а кто будет пахать и сеять, когда чуть ли не все мужское население под ружьем?
Да боже мой, дело-то ведь за малым! Вот еще немного, месяц-другой пройдет, повыселим отсюда к чертовой матери эту контрреволюционную лампасиую казару, как они сами себя величают под веселую руку, всю эту «чигу востропузу», завладевшую вольными степями еще лет триста назад, населим по справедливости рабочим элементом, устроим коллективные экономии и государственные хозяйства и – заживем!
– Отличные места, командир! – взволнованно и слишком открыто, сентиментально говорил Аврам, откидываясь по-казацки в седле и озирая с высоты великолепие вешних лугов, зеленые веретья займищ. Немного портили настроение тучи комаров, всяческий гнус, но Аврам не подавал виду. – Какое это сельцо там?
За Доном, по правую руку, чуть виднелись на отдалении по взгорью маленькие избы мужицкого селения, сусально золотился купол церкви. Барышников, не сверяясь с планшетом, по памяти сказал, что это – последнее на грани с Донской областью село Воронежской губернии, называется Монастырщина. В прошлом, видимо, здешние крепостные были приписаны к монастырю или какой-то епархии. А дальше уж пойдет Донщина...
И тут Барышников умолк и настороженно вытянул шею, стал короче подбирать поводья. Они с политкомом ехали впереди отряда, боевого охранения не держали, поскольку нужды в том никакой не было. Но сейчас в самый раз было придержать коней.
Что-то встревожило командира, и Аврам тоже напрягся.
– -Странно, – сказал Барышников. – Неужели показалось?.. Здесь?
– Что такое? – тихо спросил Аврам.
– Вроде бы какой-то разъезд с той стороны. Сейчас увидите... Во-он, в балочке, чуть правей, саженях в трехстах, мелькнули и скрылись.
Аврам поднялся в стременах. Увидел отсюда, с небольшого взгорья, конец луговой балки, исход ее... И в тот же миг там, из-за поворота и снижения, мелькнул белый клок поднятого на пике полотнища и начали выезжать какие-то всадники. Небольшая группа, неполное отделение...
– Черт возьми! – опять очень тихо выругался Барышников и, оглянувшись на свой отряд, скомандовал «внимание» ...
Группа с той стороны безбоязненно приближалась.
Впереди ехали два рослых, небритых и по виду очень усталых человека в летних холстинных куртках, один из них держал на пике белый флаг, целую простыню из санбата, а за ним шли по двое еще одиннадцать конных в откровенно подобраной, почти новой казачьей форме – высоких голубых фуражках с красными околышами, лампасах, ну и посадка особая, с надменностью и шиком. Переметные сумы, отсюда можно видеть, туго набиты, к долгой дороге, но оружия, кажется, никакого...
Барышников сначала испытал досаду, увидя нежелательную препону в патрульной своей прогулке, а потом весь как-то возликовал душой, оценив возникающую ситуацию.
Опять эти вешенцы, как видно, решили ударить челом перед Москвой! О дрянь мирская, не ведающая путей своих!..
Лютой, ясной и почти открытой ненавистью ненавидел он, бывший штабной, вылощенный офицер, эту серопосконную, грубошерстную, провонявшую овечьим катухом и тяжелым рабочим потом толпу, ту самую, которую большевики именуют массой и которая успела за последние годы трижды смертельно напугать его и сбить с пути. Первый раз это случилось в феврале семнадцатого, когда рухнула царская династия и начался вселенский содом. Второй – в январе восемнадцатого, когда вся эти масса откачнулась к ревкомам, нижний чин Подтелкова из Каменской обрек генерала Каледина на самоубийство и не позволил обосноваться на Дону офицерскому корпусу России в лице Добровольческой армии Корнилова... И, наконец, третье потрясение случилось в январе текущего, девятнадцатого года, когда весь этот бараний табун вдруг оставил позиции на границах области и раскрыл объятия перед красными частями 8-й и 9-й армий! Да, тогда они бросили фронт, открыв путь на донскую землю чужим, лапотным полчищам, голодной расейской пехтуре. Но нет, не сладко им стало в красных тылах, дуракам немытым, припекло им сильно, когда начали на тупые лбы прижигать свежее тавро «белогвардеец», как в старину, при Алексее и Петре, их предкам прижигали «вор»... И тогда они хватились, заседлали оставшихся коней, гикнули по старой памяти... да уж поздно было! Вот кто-кто, но Барышников-то лучше кого-либо понимал, что поздно! Все свидетельствовало о том, что, как в библии сказано, «царствию этому не будет конца...». И поэтому он упросил Щегловитова, который еще мотался по красным тылам в комиссарской тужурке, пристроить его куда-нибудь для «прохождения красной службы» и врастания в чужие ряды, в рассуждении «дальнего прицела» в этой затянувшейся борьбе. А хоть бы и без всякого прицела, а просто для сохранения жизни, ради хлеба насущного, поры весенней и неба синего над этой вот обетованной землей! Ведь пригодится же кому-нибудь и его жизнь?
А эти? С белым флагом? Искренне?..
Ну, конечно, парламентеры! На переговоры, с повинной... Еще чего! Задача-то покуда иной должна быть: вернуть заблудшее стадо в привычное лоно, заставить повиниться не красной, а белой стороне! Тем более что в данный момент это совсем нетрудно сделать, ибо РВС фронта своим приказом обрубал всякие мосты с этой стороны. А бумажка с приказом хранилась в планшетке политкома Гуманиста, стало быть, он и отвечал теперь за ход нынешних событий... У Барышникова руки были развязаны полностью.
Внимание!
Кавалерийская команда «внимание» означала: обнажить шашки и рассыпаться в полукруг, взять чужаков в окружение... А сам Барышников протронул коня на невысокий кургашек, натянул поводья и, словно какой триумфатор, подняв голову и выпрямившись в седле, ждал поднимавшихся к его стопам всадников с белым флагом.
– Кто такие?! – резкий окрик. – Остановитесь!
Все они были без оружия, он ясно видел это наметанным взглядом. Протянул к ним черенок нагайки в вытянутой руке:
– Один, кто-то из передних, ко мне! Спешиться!
Там посовещались, затем один из двух, что были в холстинных куртках, но без флага, устало слез с коня (этот, по всему, был не казак) и прямым строевым шагом пошел вверх, к Барышникову и вставшему с ним рядом Авраму. Они уже могли рассмотреть его лицо: темное, костистое и как бы даже изможденное какими-то муками, и блестящие сухие глаза, непримиримые и жестокие. Приставил ногу, небрежно козырнул.
– Здравствуйте, товарищи, – сказал он и полез длинной и узкой, не очень сильной кистью руки за отворот куртки. Он мог выхватить оттуда и браунинг, поэтому Аврам чуток подался за командира, но лишь самую малость. Барышников не шевельнулся.
– Я... уполномоченный ВЦИК... и член партии большевиков, ехал из Морозовской в Воронеж, для связи с Донбюро. Фамилия моя Овсянкин. Вот документы.
– Ну-ну? – как-то недоверчиво спросил Барышников, не спеша брать бумаги. – Дальше?
– По пути на Миллерово был захвачен повстанцами... – «Вот этого не следовало уточнять! – запоздало сработал мозг Овсянкина. – Надо бы о нынешней миссии, и все...»
– Где? – быстро спросил Барышников.
– На той стороне, на Боковско-Каргинском... Да вы не сомневайтесь, товарищи! – Овсянкин раскрыл большой бумажник и зачем-то копался в нем, разыскивая нужную справку. – Имел я переговоры с самим Кудиновым. Штаб ихний имеет намерения сложить оружие, и, пользуясь случаем, я их уговорил прекратить активные действия, послать делегацию в Москву, лично к Ленину и Калинину.
При этих словах Овсянкин все же вручил бумагу комэску Барышникову и вытянул руки по швам.
– Куда-а? Куда-а вы их, этих... бан-ди-тов? – с непонятной яростью спросил Барышников. – Прямо к Леннну-у?
Не глядя, передал удостоверение Авраму и что-то незаметно сделал шенкелями. Конь беспокойно заработал всеми четырьмя копытами, горячась, исполняя какой-то вынужденный танец. Но этот бег на месте горячил всадника и окружающих бойцов.
– Так куда вы их? – повторил Аврам, заражаясь настроением комэска.
– Это – парламентеры, – почуя краем души худое, поспешно сказал Овсянкин. Глаза его стали еще более суровы, он оскалил крупные, прокуренные зубы со щербинами, – Вы обязаны их... и меня пропустить, так как и я, и они – без оружия. С ними решение повстанческого совета о сложении оружия и просьба о помиловании...
– Какого это со-ве-та? – удивился Аврам и бросил недоумевающий взгляд на комэска, как бы ища у него защиты и управы перед этим неслыханным святотатством.
– Так. Все ясно, – процедил сквозь зубы Барышников и кивнул Овсянкину: – Иди возьми у того повстанца белый флаг и стань тут!
– Это не повстанец, это мой ординарец, провожатый красноармеец Беспалов! – Глеб Овсянкин быстро обернулся, сообразив что-то, и крикнул с напускной веселостью в голосе: – Беспалов, давай сюда свою красноармейскую книжку!
– Не надо книжки, – сказал брезгливо Барышников. – Приказываю отобрать у него этот флаг! Ну? – Обнаженный клинок холодно повернулся в руке Барышникова, отразив булатными долами и голубизну весеннего мира, и темную мглу, исходящую из преисподней. – Книжка пускай при нем...
– Цирк с переодеванием! – сказал Аврам возмущенно. – То он – уполномоченный из центра, то они – повстанцы, то – опять у них красноармейские книжки! Да что, в самом деле?
– Красноармейских книжек у них в Вешках сейчас сколько угодно, целую дивизию красных за этот месяц вырубили, да и в плен немало взяли! – не без внутреннего злорадства объяснил Барышников. – Флаг – ко мне!
Овсянкин понимал, что все отчаянно осложнялось, что надо как-то растягивать минуту, отодвигать ее накал, искал последнюю возможность к спасению... Медленно шел к группе насторожившихся казаков. Мучительно думал: что же происходят? Почему?
Пока он шел с кургана вниз, Аврам заметил вдруг в числе двенадцати всадников, сопровождавших Овсянкина, знакомое лицо. И вознегодовал еще сильнее.
Как-то пришлось Авраму выступать с беседой в хуторе Белогорском, близ Казанской станицы. Выступал он на щекотливую в данный момент тему – по работе Бебеля «Женщина и социализм». Разоблачал вредные кулацкие байки насчет того, что спать коммунары будут под одним одеялом, при общих женах и по утрам такое большое одеяло с общего ложа будто бы прядется стягивать с них трактором... Он-то разоблачал и высмеивал такие понятия, но даже из его выверенных слов все же получалось, что женщина – существо, на хуторской взгляд, хитрое в легкокрылое – будет иметь право выбирать мужа или временного сожителя по своему усмотрению, причем неоднократно, по любви исключительно, и никто, никакой свекор, ни станичный круг не вправе будет окоротить ее своенравных действий, ибо она станет во всех смыслах свободной. Так он примерно объяснял с необходимой глубиной теоретических доводов. Если, мол, главная работа товарища Фридриха Энгельса называется «Происхождение семьи, частной собственности и государства», то все это – семья, собственность и государство как таковое – лишь разные звенья одной и той же эксплуататорской цепи, рабство людей! И тут, мол, не может быть двух мнений либо какого-то третьего, межеумочного вывода – искоренить надо все! И авангардисты общества именно с этого и начинают: ликвидируют сначала собственность, как основу буржуазных отношений, затем семью, как очаг надругательства мужчины над женщиной, а уж затем я само государство! И вот тогда и начнется всеобщая свобода и Общее Благо, ради чего, мол, и стараемся мы, рядовые каменщики и ревнители Будущего!..
– Тогда у вас начнется, гражданин-товарищ, сплошной бардак! – вдруг раздался в толпе несогласный выкрик.
Аврам думал, что тут намечается какой-то общественный диспут, приосанился, но его просто подняли на смех. Вылез из праздной толпы этакий гном, малый уродец, безусый и какой-то пархато-облезлый, но в казачьем обличье, при выцветших лампасах на рваных штанах, и ощерился, вроде с шуткой:
– А не пошел бы ты, мил человек, от нас под такую мать?..
Все заржали весело и дружелюбно, а этот окурок высморкался двумя пальцами наземь и рукавом набок нос вытер. И продолжал без особого гнева, а так, для потехи и в рассуждение вопроса:
– И что у вас, у всех приезжих, за такой зуд в заднице, что вы все нас отучаете по-нашему жить? И то-то у нас плохо, и это – не так, и третье – нехорошо, не по-вашему? Было дело: пришлому мужику, бывалоча, земли и выпасов не давали, вроде не по-христьянски, так ведь теперя по справедливости все переделили, чего же другова? Так вам надо, обратно, и ростом всех обравнять, чтоб стали ровные, как зубки у граблей, а потом и бабьё обобществить? А потом – и девок? В скотину людей оборотить? Эта – зачем жа?
Когда все просмеялись, казачок этот подошел ближе и сказал уже бел смеха, а как бы даже и с осуждением:
– Ты скажи лучше, товарищ, каких ты кровей и зачем к нам на хутор приехал? Чужих тут нету, атаманья от нас разбежались, все у Краснова за Донцом, купцы тоже смылись от твердого обложения, так что не стесняйся, товарищ. К чему эта твоя агитация будет-то? А обличье у тебя и вовсе не русское. Тогды, може, и правду белые брешут, будто коммуняки Россию и Дон жидам продали? А?
Аврам взял себя в руки и ответил спокойно, на теоретических примерах, не преминув коснуться и сути интернациональной, а вечером все же проверил у местного председателя ревкома: не кулак ли этот паршивый казачишка, нет ли у него родства в белом офицерстве?
Но, оказалось, нет. Оказался он даже обыкновенным бобылем – у него-то ни своей хаты, ни жены, ни детей не было, вот что удивительно! Зимой жил он в наймах, по соседям, а летом либо пас овец, либо сторожил сад у ближнего пана. С ранней весны до первого снега обитал в садовом шалаше. Его по этой жизни даже никто не называл по имени, а дали такую кличку – Шалашонок.
Аврам тогда простил пархатому Шалашонку его невежество, а сейчас, увидя его в строю парламентеров, сильно возмутился. «Какая же гнида! – подумалось. – Ни жены, ни имущества не имеет, а какую-то свою гордость и спесь желает всякий раз выразить! И мы-де люди! Так за что же он, в самом деле, болел-то?» Прояснилась мысль о необходимости решительной борьбы с этой косной темнотой, сословными предрассудками, круговой порукой сельщины, где заодно все – и кулак, и такой вот злобный батрак, какой-нибудь Шалашонок...
Теперь этот казачишка Шалашонок сидел на добром коньке в задней паре (вся денутация стояла на конях в две шеренги) и был едва виден... Ах ты, темнота дремучая! В Москву, видите ли, он собрался!..
Между тем Овсянкин уже взял из рук Беспалова, сидевшего понуро в седле, древко флага. Длинное полотнище тут же потащилось по зеленой травке. Глеб поднимался с флагом к Барышникову и Гуманисту, сверля расширенными, черными зрачками обоих, понимая, что сейчас произойдет нечто немыслимое, страшное.
– Именем революции... – с хрипом сказал он, останавливаясь на пол пути, мучительно напрягая волю и мозг, чтобы найти какие-то главные, пронзающие своей правдой слова, и не находя их, – именем народа я... требую... конвоировать нас в штаб!
«Спектакль», – подумал Аврам, отворачиваясь к Барышникову и как бы доверяясь ему в эту минуту. Ему претила ненатуральность всей сцены. Да и не умел человек умирать красиво, мельчал на глазах... Но раз подошло время и место – умри, гад, с достоинством!
А что ж тут такого? Гражданская война есть средство Мировой Революции. Тут смущаться нечем. Пролетарий-диктатор вложил в нашу руку тот меч-кладенец, который тысячу лет ждал своего времени... Жестокость? Но это – не классовое понятие, а поэтому им должно пренебречь.
Этот парламентер, попавший в плен к повстанцам, мелет чушь, драматизирует события. Но какая может быть «частная драма», когда на кон поставлена судьба мирового пролетариата?
Да он уже и смирился, кажется... Обмяк, понял этот заблудший индивид!
– У нас, в России, говорят: чужого горя не бывает... – с безнадежностью вдруг сказал Овсянкин, потеряв не только надежду, но и последние силы в этом внутреннем борении и поиске. – У нас – не бывает, а у вас, как видно, есть и такое?!
– Мацепуро! – коротко и непонятно крикнул через плечо Барышников.
Это была фамилия такая: Мацепуро.
На задерганном коне с рваными кровоточащими губами подлетел отделенный в расстегнутой до пупа розовой рубахе, под которой рябила удалая волна матросской тельняшки. «Заломил коня безжалостно, разрывая мундштуками конскую пасть, отсалютовал шашкой: каков будет приказ?
– Этих... изменников! – кинул небрежно комэск Барышников, чуть побледнев от решимости. – Всех... по первому разряду!
