Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая"
Автор книги: Анатолий Знаменский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)
2
Конец июля. Жара. Пыль, грязный пот – конский и человечий. Над холками коней роятся мухи... Походным порядком шли конные эскадроны на север, к Липецку. С получением приказа о передислокации в некоторых взводах пошумели, помитинговали казаки («Куда посылают? К хохлам, за семь верст киселя хлебать, а жен и детишков опять под Денику? Да и кони не кованы, подков нету!..»), пришлось Миронову с новым комиссаром Ефремовым собрать митинг, найти подходящие слова и доводы, чтобы оправдать приказ ВВС и целесообразность отхода в тыл. Полторы тысячи пластунов и пехоты погрузились в эшелоны, им, как говорится, ветер дул в спину, а конница пылила проселками вслед поездам...
Миронов и Ефремов шли верхами в замыкающем группе. Настроение у обоих померкло, потому что понимали они состояние и правоту тех рядовых бойцов, что поднимали шум и митинговали, но что делать, если на руках приказ фронта?
Миронов был огорчен вдвойне: где-то недалече, в Усмани что ли, стояли на отдыхе и переформировке сильно потрепанные полки Блинова (об этом рассказывали многие очевидцы), и Миронов надеялся, что эти остатки бывшей его непобедимой конницы теперь отдадут ему же, в новый корпус. Увы, штаб фронта и в этом придерживался другого мнения. Смилга, член РВС Республики, разъяснил по телефону, что высшие штабы намерены создать в ближайшее время несколько крупных соединений конницы и группа Блинова со временем будет развернута в самостоятельную дивизию – Миронов на нее рассчитывать не должен.
– С тем и передислоцируем корпус, что вам, товарищ Миронов, придется обмундировывать и учить новобранцев из Воронежской, Тамбовской губерний. Учить и натаскивать, и, как понимаете, в самые сжатые сроки. Учитывая именно ваш опыт в строевой и учебной практике, товарищ Миронов.
Слушать эти заверения, конечно, всякому приятно, и все же краем души чувствовал Миронов неладное, тосковал, ждал подкрепления из Казачьего отдела ВЦИК...
Корпус разгружался на узловой станции Грязи. Пехотинцы забили прохладный вокзал, раскидались со стираными портянками и бельишком под пыльными тополями и осинами. Квартирьеры сбивались с ног: не было вблизи ни казарм, ни других приспособленных для войска и штаба помещений. Над путями дымили походные кухни, кипела в них все та же пшенная каша-размазуха, а то и вовсе скучная затируха из ржаной и ячменной муки. Конные эскадроны вытянулись вдоль мутной речушки с невеселым названием Матыра, кони лениво общипывали тут луговые кулижки, отмахиваясь хвостами от оводов.
Не было у Миронова ни проверенных в деле помощников, ни налаженных отношений, гонял новичков, взводных и эскадронных командиров, знакомился и беседовал со многими, подбирал штаб. В штабе временно управлялся адъютант будущей 2-й кавдивизии, бывший офицер, Дронов. Командира 1-го стрелкового полка Праздникова отрядил с молодыми, неиспорченными новобранцами в окрестные Советы – помогать по хозяйству бедным и многодетным семьям. Сам договорился с местными ревкомами и управами насчет картошки и прочей летней снеди, чтобы попадало в красноармейский котел сверх нормы, жизнь на станции Грязи стала помалу налаживаться. А тут из Москвы наконец прибыли помощники, и какие!
Михаил Данилов, старый знакомец, ввел к Миронову плечистого, калмыковатого крепыша с коротковатой борцовской шеей и небольшими, туго закрученными усами, отрекомендовал без пояснений:
– Товарищ Булаткин.
Миронов еще раз оценил вошедшего. По обличью – старый вахмистр-жила, но небольшие жмуристые глаза с веселинкой и казачьей простоватостью... На сильной, окатистой груди, перечеркнутой малиновыми «разговорами», резко пламенел в алой ленточке орден Красного Знамени... (Прикинул, что во всей Красной Армии сейчас их не более десятка, краснознаменцев!)
– Товарищ Булаткин, Константин Филиппович, – доложил Данилов. – Бывший комбриг-4 из 10-й армии, рекомендован командовать 1-й кавдивизвей, быть вашим помощником и заместителем...
Данилов улыбался по-прежнему открыто и зубасто, и эта его привычная беспечная улыбка была словно пароль для Миронова: все, мол, идет нормально, за этого человека ручаемся.
– Хорошо, – сказал Миронов. – Помню такой приказ по фронту – о геройстве бригады Булаткина под Царицыном... Кстати, где нынче начдив Думенко?
– В Саратове, на излечении. Легкое вырезали ему, профессор какой-то делал операцию, спас, можно сказать... Они там вместе с Егоровым лежали, – сказал Булаткин.
– Да, были в прошлом году и победы и потери немалые, – вздохнул Миронов. – Оттого и приходится сызнова собирать силы... Вы-то сейчас откуда, если не секрет?
Булаткин приставил ногу к ноге, выказывая въевшуюся в кровь служивскую выучку, ответил чуть ли не рапортом:
– Послан был весной в красную академию, в Москву, товарищ Миронов. Но по прибытии оказалось, что прием окончен, все места заняты. Вроде как по нас отрезало, и сказали: до будущего набора...
– Но ведь было решение ВЦИК другое? – Миронов закусил правый ус, хмуро взглянул на Данилова. Тот лишь махнул короткопалой рукой, пожал плечами:
– Вы же знаете: во ВЦИКе – одно, в военном ведомстве – другое. Не любят там полевых командиров. Недавно вон Чапаева с Восточного отчислили: дерзкий на язык, говорят!
– Ясно, – сказал Миронов.
Булаткин огладил своей тяжелой, каменно-твердой рукой усы, усмехнулся с простодушием:
– Да я и не сожалею дюже! Войны впереди много, какая там учеба!
– Оно-то так... Деникин в силе, надо его бить, и бить как следует, – согласился Миронов. – Но все же эти «академические тонкости» задевают душу... Хотя что ж, эти заботы, как говорят, на завтра, а пока начнем работать, товарищ Булаткин. Я рад вашему прибытию. Будем и строевой, и учениями заниматься от восхода до заката. Народец все больше необученный, да и бездействие войск, как вы понимаете, есть заведомое поражение в первом же бою. Старая истина. Многие к коню в первый раз подошли, а корпус-то именуется кавалерийским.
– Да еще мироновским! – засмеялся Данилов.
– А тебе, Михаил, поручим все хозяйство с интендантством, пропитание красноармейцев, не взыщи. Будешь крутиться за всех... Оформляйтесь пока у Дронова, в штабе.
...Вечером у Миронова за чаем собралось все командование: сам комкор, Булаткин с Даниловым, комиссар Ефремов, член Военного совета Скалов, временный начполитотдела Зайцев, адъютанты штаба Дронов и здоровенный, борцовского вида Изварин. Беседа затеялась живая, дружная, но не сказать, чтобы веселая: тревожила всех эта неожиданная передислокация при видимых успехах противника на Воронежском направлении, совершенно неясны были и виды с военным снаряжением. Миронов вздыхал, что пополнение идет в основном пехотными маршевыми ротами, тогда как у него весь расчет на кавалерию... Между прочим поинтересовался у Данилова, почему до сих пор Казачий отдел не настоял насчет переброски к нему двух кавалерийских полков с Западного фронта, о чем в Москве была полная договоренность. Полки эти он сам увел у поляков.
Политотдельцы со вниманием вникали во все эти заботы, привыкали к Миронову и новым командирам, осваивались.
– Я же из тех полков рассчитывал создать кавбригаду вроде блиновской, хотел даже наименовать в честь бывшего комиссара Ковалева! – объяснял суть дела Миронов.
– А насчет этого лучше разобъяснит Константин, – сказал Данилов, невесело глянув на Булаткина. – Он с Кузюбердиным специально выезжал в Смоленск на расследование по этим полкам, Филипп Кузьмич. Ничего путного с тех полков не получилось, братцы мои...
– Как не получилось? – загорелся Миронов.
Булаткин молча отстегнул клапан нагрудного кармана и подал ему свернутый вчетверо лист бумаги. Сказал хмуро:
– Что-то непонятное творится, братцы, насчет казачьих формирований. Не любят их там... в штабе! Когда били мы всяких походных атаманов на Салу, в плен брали, нас прихваливали, а теперь вроде как отрезало! Куды ни ткнись, двери на запоре. Надо б политотдельцам, что ли, этим заняться?
Скалов глянул настороженно в сторону Ефремова, хотел что-то сказать, но Миронов, мгновенно помрачнев над бумагой, поднял руку:
– Постойте, товарищи... Что же это такое? – Резко двинул от себя по столу бумагу в сторону Скалова: – Погубили целую кавбригаду! В седлах и при оружии! Так нельзя дальше... Я-то надеялся на этих конников, признаться, сильно надеялся! А тут какая-то недостойная, подлая игра, как говорится. Как же так, Константин Филиппович?
– За тем комиссия и ездила, чтоб все это понять, – сказал Булаткин.
– Подождите, товарищи. Давайте спокойно, – зарокотал Скалов.
Прочитали вслух докладную представителей Казачьего отдела Кузюбердина и Булаткина в РВС Западного фронта. В ней говорилось:
...Казачья бригада составлена из добровольно сдавшихся казаков Хоперского округа и сформирована штабом 16-й армии Западного фронта в бытность командарма тов. Миронова... Представляет собой в данное время не боевую часть, а беспокойную, затравленную массу, совершенно аполитичную, невооруженную и голодную.
1-й казачий полк пришел на собственных конях и седлах. С первых дней прибытия отношение к нему со стороны власти было подозрительное и недоверчивое, что больно задевало самолюбие казаков. Полк терпел крайнюю нужду в продовольствии, не видел все время горячей пищи, был раздет даже в походе. Главная причина – присылка в полк комиссаров, чуждых казакам и не знающих совершенно психологии и жизненного уклада... Полк, получив боевое задание при таких условиях, наполовину сдался полякам, и все же 200 человек возвратились обратно, несмотря на обиды...
2-й полк, узнав о сдаче первого полка, почувствовал себя еще более затравленным и осиротевшим, и, вместо того чтобы поддержать дух, комсостав поспешил издать приказ о расформировании полка...
Добровольно сдавшиеся казаки оказались в положении еще худшем, чем военнопленные белогвардейцы.
2-й полк расформированию не подлежит, его надо отвести в тыл и укрепить...
Скалов читал, слушавшие его мрачно переглядывались. Миронов хмуро смотрел в стол, воспринимая все это как личное оскорбление. Ведь не кто иной, как он сам, целый месяц убил на то, чтобы убедить через своих лазутчиков и вырвать эти полки с той стороны, сколотить особую кавбригаду в составе 16-й армии. И все увенчалось успехом! Казаки поверили, перешли на сторону Советской власти. И что же? Стоило Миронова перевести на другой фронт, на Дон, как в армию и бригаду пожаловали какие-то недоброжелатели, а то и люди с наклонностями провокаторов…
«Что же это они делают? – повторял он, не поднимая бешено горящих глаз от стола. Потом не выдержал, поднялся и отошел в угол, в тень. Закусив губы, сдерживал в себе молчаливый, слепой бунт. – Получилось, как при Павле Первом, кретине из императоров-немцев: «А не послать ли этих донцов-молодцов куда-нибудь подальше, к черту на рога, чтобы они живыми оттуда не вернулись?.. А? Ну, хотя бы... на завоевание Индии?» Помните ль, дорогие товарищи, такое историческое недоразумение в прошлом? Так то при царе было! А теперь не знаю, что и подумать! Кто это нам так упорно и тонко пакостит? Кто это советскую политику так хитро выворачивает наизнанку? Да и Миронов... в каком виде у тех казаков нынче остался в памяти? Обманщик, провокатор, брехун, попросту сказать? Не так ли? Но Миронов ведь уехал по приказу, не мог взять эту бригаду с собой, не мог! А как им теперь это объяснишь?»
Видно было даже со стороны, что комкор глубоко страдал от этих новостей с Западного фронта и с великим трудом сдерживал свои уже изрядно помотанные нервы.
– Да. Многовато на долю нашу перепадает непредвиденного и, скажу, непонятного, – кивнул Булаткин у стола и мрачно вздохнул. Его, видимо, тоже обидели отказом в академии, и он молча переживал эту свою жизненную неустройку. Где-то рядом, возможно и в кавгруппе Блинова или у Буденного, мотается его прославленная кавбригада, собранная весной восемнадцатого в Сельской степи... Орден в свежей розетке банта только сильнее подчеркивал бывшие заслуги комбрига, его нынешнее душевное неустройство.
– Не доверяют, что ли, нам? Откровенно не доверяют? – сказал Булаткин.
– Нет, не то, – вмешался Ефремов, обязанный успокоить своих командиров. – Кто не доверяет? У вас мандат ВЦИК на руках, целый штаб вояк с заслугами, на всех нас великая надежда возложена, так о чем тут говорить, товарищи? Правда, в верхах кое-кто передергивает карту, болтает разные глупости, ну так на каждый роток, сказано, не накинешь платок, нечего и обижаться. Не всякое лыко в строку... Вот к середине августа, худо-бедно, соберем пару кавалерийских дивизий, одну пехотную и дадим взвару, как и положено: во фланг и тыл Деникину! А тогда пускай угадывают нашенских за версту – и враги, и те, кто не доверял!
Вроде бы получилось убедительно. Ефремов встретился взглядом со старшим товарищем, Скаловым, и принял ободряющий встречный кивок: правильно, не надо впадать в ложные страсти! Миронов же все еще стоял в затемненном углу, молчал, приводя в покой закипевшую душу, Булаткин тоже вздохнул неуступчиво. А Михаил Данилов, совсем не к делу и не улавливая нотки неодобрения в последних словах комиссара Ефремова (который по возрасту ему, Данилову, едва ли не в сыновья годился!), начал вдруг рассказывать о своих злоключениях после раздоров с Михайловским ревкомом.
– Этих дружков вместе с их начальником Алешей Федорцовым, как я слыхал, уже разогнали и в партии не всех оставили, а через одного... – начал он с внутренним надрывом. – А промежду тем в Казачий отдел поступила бумага из политотдела Южного фронта, и в ней обвиняли меня же – в чем бы вы подумали? – а «в пособничестве начдиву Миронову»! По их словам, начдив Миронов – партизан и анархист, собирался вроде разогнать окружной ревком! Вот умники, понимаешь. Факт вовсе дурацкий!
При этих словах комиссар Зайцев неуверенно кашлянул и обернулся к Миронову, молча испрашивая запрета на подобные воспоминания. Миронов не смотрел ни на кого, тяжко вздыхая, а Данилов жаловался дальше:
– Наркомвоен товарищ Троцкий особо нажимал при этом. И товарищам Макарову и Степанову пришлось... вывести члена РКП Данилова из состава Казачьего отдела. Такие вот дела. Троцкий – большая власть, с ним не поспоришь! Одним словом, заслали меня с Особой комиссией на Дон, подальше с глаз!.. Но я-то, братцы, сильно доволок за ту поездку, даже в равновесие пришел, когда мы с Мозольковым и Овсянкиным этих провокаторов из Морозовской к стенке поставили. Не зря ездил, дюжина грехов с души свалилась.
– Коммунисту обижаться на такие вещи нельзя, если тебя на другое место переводят, – как бы между делом вставил от себя Скалов.
– Это понятно, – сразу согласился Данилов. – Я и не обижался, поехал работать без всякого ропоту... Меж прочим, незадолго перед нашим выездом заявился в Москву как раз этот Овсянкин-Перегудов... Ну, у него стаж побольше моего, никак с четырнадцатого в партии, ранетый продработник из Донецкого округа. Хотел прямо к Ленину с этими делами! Мы его – к Михаилу Ивановичу, а тот сразу в корень: человек-то из рабочих, иваново-вознесенский, на Дону будет объективным до конца! «А не включить ли вас, товарищ Овсянкин, прямо в правительственную комиссию по борьбе с перегибами на местах?» – спрашивает. Тот, понятно, согласный, за тем и ехал. С Калининым распрощался да и поехал... Толковый оказался, упорный солдатище, по-большевистски умел с дураками говорить!
Посидели, покурили молча. Миронов вышел из темного угла и занял свое место за столом. Страсти понемногу угасали. Данилов продолжал рассказ тихо, как бы отступив чуть-чуть, не привлекая к себе особого .внимания. Но историю хотел довести до конца.
– В трибунале заседал, потом послали его в Воронеж, по нашему частному определению. Ну, насчет товарища Мосина, что эти директивы за своей подписью рассылал... Но жалко, пропал куда-то наш посланец. Слухи были, что схвачен будто повстанцами тогда же, под Миллерово... Пропал, видно, человек! Он ведь никому не смолчит, тертый калач... А жалко. Надо было бы добраться тогда и до Воронежа, познакомиться с этим Мосиным. Бланки-то, на каких он рассылал директиву, были из Гражданупра, почти что партийные!..
– То-то и беда, – желчно сказал комкор. И непривычно глубоко затянулся дымом папиросы. Курил он по-прежнему редко, но сейчас возникла такая потребность.
– Мосина я знаю, – сказал Ефремов. Этот молодой комиссар знал, что разговор следовало уводить куда-то в ином направлении, в спокойное русло. – С заскоками товарищ... Рядовой сотрудник Гражданупра, но – личный друг Сырцова, вроде помощника при нем. Пользуется славой неподкупного деятеля. Но личных указаний от него, конечно, поступать не могло, разве что подписывался иногда за отсутствующего Сергея...
– Были подписи-то! – упорно вел свою линию простоватый Данилов. – Марк Богуславский – мы его шлепнули в Морозовской, как скрытую контру! – прямо плакался на суде и на колени падал: такие указания были, мол, из центру, от товарища Мосина. И бумаги при деле фигурировали. Вот он и кричал: дескать, кому подчиняться-то?
– Чепуха какая-то, – проявил упорство Ефремов и, мельком глянув на Скалова, начал выбирать какие-то бумаги и директивы из своей полевой сумки-планшетки, всегда болтавшейся у него на боку вместо шашки. Нашел потертый блокнот с замятыми уголками, а уж из него извлек свежую, еще не поблекшую кабинетную фотокарточку. И протянул Миронову.
– Вот он тут, Мосин, собственной персоной и в натуральную величину... Это мы все – в президиуме Гражданупра, на заседании. Сырцова тут нет, он на трибуне, за пределами фотографии, а это Блохин, Мосин, ну я тоже за компанию... – Ефремов скупо усмехнулся.
Карточка пошла по рукам. Миронов и Скалов только мельком глянули на воронежский президиум, потом очередь дошла до адъютанта штаба Изварина. Толстый и малоподвижный штабист Изварин был одним из народных комиссаров первого Донревкома, хотя родной брат у него болтался в эсерах-автономистах и обещал убить при случае, как «продавшегося евреям». Этот-то Изварин и вперился глазами в лица членов президиума... Фотограф, видимо по чьей-то просьбе, выхватил всего два-три лица на переднем плане, и лица эти отпечатались очень ясно и четко, с фактурой и особыми приметами – лицо Блохина выглядело асимметричным, каким-то отечным, а над левой бровью Мосина темнела расплывчатая приметная бородавка.
– М-м... Это – не Мосин, товарищи, – вдруг спокойно сказал Изварин. – Я этого человека знал по Воронежу и Курску еще до революции... Это – Мусиенко! Мусиенко, скрывшийся в девятьсот тринадцатом, агент воронежской охранки, вот это кто. Совершенно точно. – И положил фотокарточку на стол очень строгим движением, перевернув почему-то ликами вниз.
– То есть как? – удивился Скалов и взял фотографию в свои руки.
– Агент охранки? – тоже пожал плечами Ефремов.
– Совершенно точно, товарищи. Я в то время, гм... страшно сказать, был профессиональным цирковым борцом-силачом... Гастролировал по южным городам: Новочеркасск, Ростов, Мариуполь... – порозовел от этих признаний толстый Изварин. – Цирк-шапито! Ну, бывали и в Воронеже, Борисоглебске... С Иваном Закиным дружил, с Черной Миской боролся, но, правда, проиграл по очкам... Афиши были вот такие! Могу гордиться: на лопатках был лишь однажды, да и то от Ивана Поддубного!
– Вы бы покороче, – вдруг нахмурился Миронов. – Какие тут гастроли? Вы же из казаков? И – в борцы, на ковер?
Все засмеялись, теснее сдвинулись к Изварину, кто-то протяжно вздохнул, поминая прежнюю казачью жизнь.
– Конечно, есть некая странность, – покраснел еще гуще Изварин. – Я из казаков, никого тут в обман не вводил, но из омещанившихся, городских казаков, так сказать! Ну, это известно: по безлошадности отец... Был он денщиком полковника Грекова на действительной и не пожелал возвертаться в родной хутор после действительной, да... Упросил полковника, знаете, и тот как-то помог ему устроиться в кондукторы на железной дороге. Трудно, конечно, но устроил! Вот так оно было. Я высшее начальное заканчивал, увлекся гимнастикой, а тут – брат-политик, какие-то знакомства начались с политическим уклоном... В общем, попал и я в революционный кружок, стал кое-какие поручения исполнять, бывал в поездках. Тем более что работа была подходящая – в цирке, среди публики... Ну и пришлось однажды выслеживать в Воронеже и Курске этого господина, Мусиенко. Агента охранки и провокатора. Он еще тогда был приговорен эсерами к смерти. Ручаюсь, что он.
Все молчали. Ефремов уставился на Скалова и чего-то ждал. А Миронов как будто оставил в стороне главный смысл разговора и проговорил с глубочайшей тоской в голосе:
– Да. Этак вот и жилось донским казачкам: по большой протекции – в кондуктора! – и поставил свой небольшой, но крепкий, мосластый кулак на стол. – А то еще бежали от донской славы и службы в половые, в официанты, а то и под землю, в шахтеры! Отец у Дорошева Ипполита, нынешнего члена Донбюро, казак-шахтер, из-под Каменской! Да и вырваться-то можно было лишь при связях и покровительстве старших офицеров... И вот за это былое «казачество» многие до сих пор то волей, то неволей проливают кровь, старую свою волю оплакивают – просто подумать и то дико! Как же довести до них эту простую и понятную истину? Просто голова лопается...
– Подождите, Филипп Кузьмич, – сказал нахмуренный Скалов. – Тут дело куда серьезней! Бывший жандарм в президиуме Гражданупра! Если, конечно, сведения эти точны!
Он поднялся, словно по тревоге, и начал застегивать френч на все пуговицы. Встали и Ефремов с Зайцевым.
– Товарищ Изварин! – сказал Скалов. – Собирайтесь в ответственную командировку. С нашими контрразведчиками поедете в Воронеж. Там свяжетесь с местными чекистами. Сведения ваши, как сами понимаете, чрезвычайной важности! Выезжайте немедленно, не теряя часа.
– То есть как, сейчас прямо?
– С первым же поездом, даже товарным! – сказал Скалов.
Данилов, сидя, все еще рассматривал фотографию, так и этак поворачивая ее в руках.
– Но как же так? – недоверчиво оглядел всех Данилов. – Прямо так-таки из... жандармов и – в сотрудники к Сырцову? Да Серега Сырцов зарежется, когда узнает! Или пустит себе пулю в лоб! Это же дикая история!
Скалов молча отобрал у него фотокарточку и вручил Изварину.
– Зайдем ко мне, товарищ Изварин, я заготовлю письмо в Донбюро, переговорим по частностям. И вас, товарищ Ефремов, я прошу ко мне.
Вечеринка расстроилась.
Через несколько дней – Изварин еще не успел вернуться – из оперативных сводок стало известно, что Воронежская ЧК арестовала бывшего политического провокатора и агента корпуса жандармов Мусиенко, сумевшего длительное время скрываться в обличье ответорганизатора Гражданупра, то есть в высшем политоргане Южного фронта.
Сырцов, конечно, не застрелился.
Известие было сногсшибательным само по себе, но действовало на людей по-разному. Если комиссар Ефремов, много претерпевший от Сырцова – Мосина в Воронеже и Курске, ходил взъерошенный и готовый вспыхнуть спичкой, а Скалов и Зайцев, наоборот, замкнулись и стали без меры подозрительны, то на Миронова это известие подействовало, по странной логике, как бы н успокаивающе. Он еще глубже уяснил нынешнюю сложность борьбы, внутренне собрался к дальнейшей схватке.
Человек резкий и взрывчатый, которого обычно мучило и угнетало непонятное и необъяснимое действие вышестоящих органов или должностных лиц или столь же нелепое стечение обстоятельств, вызванное чьим-то произволом, сразу же обнаруживал необходимое самообладание, как только проникался пониманием внутренних причин или скрытой подоплеки вопроса.
Просто опасность таилась повсюду, враг выглядывал из каждой (цели, веры, по сути, как бы не было никому, и в то же время такая вера была повсюду, снизу доверху. Такова логика этой жизни и этой борьбы!
Сколько подводных камней и железных надолб-спотыкачей подстерегают нас на том единственно правильном пути, который очевиден всем честным людям, но по которому тем не менее невозможно ступить и шагу, если не знать заранее о возможных засадах и провокациях! Решения, принимаемые тобой в военно-полевых условиях, иной раз на виду у противника, выходит, не годятся в нынешних сложностях, во взаимоотношениях с людьми, которые не всегда доброжелательны, с высшими штабами, с Реввоенсоветом Республики, который почему-то не понимает очевидных вещей и открыто не доверяет ему, Миронову. Все окружающие люди доверяют, убедились в его преданности, а Реввоенсовет пока что не убедился! Или даже наоборот: убежден в обратном! Все до предела осложняется в этой борьбе идей, масс, личностей и многих не выходящих на поверхность, трижды замаскированных тенденций и даже претензий и амбиций...
Миронов много раздумывал в эти дни и, возможно, поэтому сравнительно спокойно, запрятав недоумение и обиду подальше, воспринял новый приказ Реввоенсовета фронта: передислоцировать формируемый корпус еще раз, глубже в тыл, на север Пензенской губернии.
Когда начальник связи принес свежую директиву, удивились ей более всего сами политработники Скалов и Ефремов. Миронов же только пожал плечами и сказал хмуро:
– Ну что же, в Индию так в Индию, донцам и это не в удивление! – и попросил комиссаров пройти по ротам и батальонам, разъяснить бойцам новый приказ.
– При чем тут Индия? – холодно спросил Скалов. Он понимал обычно Миронова с полуслова, а тут вдруг не понял,
– Был такой нелепый поход, при императоре Павле Первом, я же на днях вроде рассказывал об этом.
– Ну, здесь же не Индия, а боевой приказ! – заметил Скалов. – Откровенно говоря, не понимаю я вас...
– Я тоже многое перестал понимать, – с некоторым вызовом сказал Миронов.
