Текст книги "Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц)

– Чему радуетесь? – хмуро спросил Овсянкин, – Красные полюбовно, а вы их – на шворку? Думать-то, видать, уж совсем разучились?

Урядник малость оторопел от такого поворота мысли, подозрительно оглядел дорогу впереди и насупился. И тогда вступил в разговор Беспалов.

– Крепкую промашку вы тогда сделали, земляк, – сказал он как бы безмятежно, покачиваясь в седле. – Крепкую! Не отчебучили бы в прошлом годе с Подтелковым, може, теперь другой разговор на Дону был! А то вот, сами видите...

– Почему это – мы? – вдруг откинул недокуренную цигарку урядник. – Мы как раз в то самое время в Миллерове красный штаб охраняли, все – за Советскую власть! Это тут краснокутские казаки, да всякое сборное офицерье, да хохлы хуторные из богатых над подтелковским отрядом суд учинили. А мы – нет, мы, сказать, и теперь за Советскую власть, товарищ. Токо – без дуростев.

– Здорово! – выругался Беспалов. – А оружию хто поднял?

– Так другого же выходу нет, друг ты мой хоперский, – сказал урядник. – От великого кровопускания куда не кинешься? Командующий наш Кудинов, тоже бывший красный комэскадрон, так прямо и сказал: лучше уж, братцы, в открытом бою головы сложим честно, чем нам их поодиночке, как гусятам, пооткручивают. Выходу нет!

Овсянкин ехал ссутулясь, не вмешивался. Считал, что земляки, может, скорее о чем договорятся... Наваливалась на плечи между тем страшная тяжесть взаимного непонимания людей, начала какого-то столпотворения вавилонского, когда каждый человек другому – враг. Не до разговоров было, когда в плен его взял недавний красноармеец.

«Черт, до чего можно усложнить и запутать политику! – едва ли не матерно сокрушался Овсянкин и чувствовал, как в нагрудном кармане парусиновой тужурки каленым железом печет ему кожу против сердца его партийная книжка. – Как можно запутать и затуманить простейшие вопросы! А потом, после сказать: причина – в ожесточенности людей, в темноте, еще черт знает в чем! И кто это обмозговал так, ради чего, почему? Кому на руку?.. Месяц назад думали прикончить на Дону гражданскую войну, и дело к тому клонилось, а там бы и Колчак не удержался в Сибири! И Деникина на Кубани можно было бы прищучить, если весь Южный фронт на него посунуть! Ан нет, вместо мирного сева на Дону и Кубани опять рубка, круговой кровавый покос...»

Не доехал ты, Глеб Овсянкин, но назначению в Донбюро. Через Боковскую и Каргинскую везли его с Беспаловым прямо в главный повстанческий штаб, в окружные Вешки.

Кудинов Павел, бывший хорунжий и георгиевский кавалер, не был офицером по призванию. Он окончил в свое время в Персиановке сельскохозяйственное училище (как и комиссар Кривошлыков), а в этом училище вольное хождение имели разные демократические идеи – от эсеровских и анархистских до большевистских. На германской он первое время был вольноопределяющимся и прославился среди казаков как душевный человек и балагур... Но, с виду мягкий, общительный и сговорчивый, был он все же казак до мозга костей безотчетной решимостью и отвагой, под стать какому-нибудь гулевому атаману давних булавинских дружин. В боях с немцами, на германской, когда высоким начальством предписывалось ходить в лихие штыковые и сабельные атаки (взамен артиллерийской работы), он не давал в лишнюю трату казаков, спорил с полковым начальством, при случае даже не выполнял приказа, и это запомнилось. Не забыли рядовые казаки и последних его подвигов.

В конце января, будучи еще в войске Краснова, проходя как-то со своей сотней вешенцев мимо родной станицы, он разрешил сделать суточный постой, подкормиться, помыться, повидаться с женами и, чуть сигнал, быть опять каждому в седле. Казаки все исполнили в точности, но именно в час утреннего сбора, когда сотня выстраивалась на поверку и к дальнейшему маршу, прискакал дежурный офицер из штаба дивизии и привез письменный приказ; «За якшание с вешенскими изменниками, дезертирами и агентами красных выстроить сотню на площади и расстрелять каждого десятого».

Таково было время, когда генерал Краснов пытался крайними мерами удержать свою армию от окончательного развала...

Кудинов на это засмеялся, порвал глупый и жестокий приказ на виду у казаков и скомандовал: «Сотня, за мной!» Через два с половиной часа сотня Павла Кудинова уже входила с белым флагом в расположение красных частей 8-й армии и была в полном составе приписана к кавалерийскому полку.

Служили вешенские казаки в красных исправно.

Спустя два с половиной месяца дивизион Павла Кудинова (три полные сотни!) вновь зашел на ночевку в родную станицу по пути к Дону, преследуя белых. Вошли, поставили вокруг дозорные посты и занялись мирным делом. Кто помогал родным и соседям по хозяйству, кто мылся щелоком и менял завшивленное белье, латал подносившееся обмундирование. А за ночь, до самого утра, почти никто не уснул в этот раз. Растревожили конников жалобы и рассказы жен и отцов-стариков, плач старух. А перед самым рассветом прискакал из соседней Еланской станицы парнишка лет тринадцати на неоседланном коне, охлюпкой, и привез еще одну новость. Двух бойцов из дивизиона, отпущенных на побывку в Еланскую, тамошний комиссар Малкин вечером расстрелял, будто бы за прежнюю их службу у белых... Хотя в станице все знали, что служили они там по мобилизации, да и недолго.

Кудинов поднял дивизион по тревоге, арестовал станичный ревком и продовольственный отдел в полном составе. Начальник красного караульного батальона Яков Фомин успел бежать на хутор Токин, а станица Вешенская стала сразу же средоточием большого восстания.

Этот-то Кудинов Павел и сидел теперь против Глеба Овсянкина за столом, один на один, приказав наглухо запереть штабные двери. Секретность в данном случае объяснялась необычностью беседы, которую никак нельзя было назвать обыкновенным допросом. Неизвестно, как повстанец Кудинов обходился с другими пленниками, но бумаги Овсянкина привели его в явное замешательство. Из бумаг можно было заключить, что повстанцы поторопились, не следовало им поднимать мятеж, если уж сама центральная власть начала призывать к порядку своих эмиссаров.

Говорил Кудинов спокойно и как-то повинно, выкладывая на стол перед Овсянкиным изъятые у арестованных или порубленных в схватке должностных лиц разные директивные бумаги Южного фронта. И по его выводам подучалось, что у казаков не было никакого другого шанса, кроме как поднять мятеж...

– Понимаешь, дорогой мой товарищ уполномоченный, этим бунтом мы захотели «караул!» прокричать. На весь свет! Тут задача была: не столько вреда красным частям наделать – против них мы были слабы, – а сколько внимание Москвы и высшего начальства к нам привлечь и разобраться: что у нас тут почем, какая цена нынче за человечью голову и кому взбрело вдруг весь наш вольный род искоренить! Царь и тот не решался с вами так обходиться, он нас «переводил в труху» медленно и потихоньку, чтоб мы не догадались. А тут прям под расческу начали стричь эти цирюльники приезжие! – Помолчал, тяжело вздохнув, и закончил: – С тем вот и загорелось. А как уж тушить придется, пока никто не знает...

– И вы не знаете? – спросил Овсянкин строго, но вежливо.

– И я, откровенно если, не знаю, – повторно вздохнул Кудинов.

– Надо немедленно прекратить бунт и выслать парламентеров с белым флагом, – сказал Глеб, разом войдя в роль уполномоченного и возлагая на себя всю ответственность за эти переговоры с повстанческим штабом. – Это безумие, товарищи! Центральная власть издала ведь правильные директивы и постановления, это – наше оружие. А за перегибы местные, сами знаете, Советская власть спросит с кого следует, а сама вины не несет! Надо немедля прекратить мятеж, объявить об этом всенародно!

– Судя по вашим документам, товарищ Овсянкин, мы, конечно, поторопились... – с явной озабоченностью согласился Кудинов. – Но теперь-то так просто назад не повернешь. Вы говорите: сложите оружие и прекратите борьбу... А кто поручится за дальнейшее? Мы уже в январе пробовали складывать, а чем кончилось? С другой стороны, программа наша не белогвардейская, мы вот недавно и окружной Совет выбрали, станичные тоже начали выбирать, хотя Гражданупр этого нам, конечно, не разрешал...

– Советы, в которых и бывшие офицеры сидят? – съязвил Глеб.

– Бывший офицер – это теперь не аргумент, – сказал Кудинов. – У вас их тоже полным-полно. Все штабы забиты. Важно: каков офицер, что за человек! А вот в главном штабе, у самого товарища Троцкого, начальником оперативного управления какой-то бывший генерал Кузнецов сидят. Это не Сергей Алексеевич, случаем, не бывший командир 3-й Донской казачьей дивизии с румынского фронта? Его, помню, еще Миронов под арест брал в поезде, как явного монархиста?

– Не знаю, – сказал Овсянкин. – Вполне возможно. Военных спецов мы используем...

– Ну так вот! А вы – «офицеры»! А многие офицеры – за Советскую власть... Так вот, с красными частями вот уже больше недели серьезных стычек не было, стоим в глухой обороне, да и боеприпасов у нас маловато... Ждем, признаться, какую-нибудь комиссию, то ли из Москвы, то ли с неба, но – чтобы она тут все правильно поняла. А терпеть эти, как вы сказали, «перегибы» – тоже охоты нет. Вы войдите в положение!.. Должны быть какие-то гарантии.

Невозможно даже со стороны было понять, кто у кого тут в плену. Овсянкин, который с самого начала чувствовал эту шаткость противника, с уверенностью указал на бумаги, изъятые у него конвоирами:

– А вот и гарантии. Вы же видите! Мы сами наводим порядок, невиновных теперь на советской территории никто пальцем не тронет. Тем более сдавшихся с оружием!

– Ну да?! – как-то легкомысленно, с внутренней безнадежностью хмыкнул Кудинов и тряхнул своей жесткой гривой.

– Говорю ответственно, – сказал Глеб.

– Это высшие полиотдельцы-то? Из 8-й армии?

Эти, конечно, сильно разгневаны... – усмехнулся Овсянкин, до конца играя какую-то взятую на себя роль. – Вы им, думаю, тоже немало жару за воротник сыпанули на первых порах – чувства тут обоюдные. Но этот большой вопрос теперь уже Москва будет решать, а не штарм-8. Это я точно могу сказать. Решения VIII партъезда, товарищ... Теперь и крестьянский вопрос по-другому стоит, председателя ВЦИК именуем из уважения к крестьянам не иначе как Всероссийским старостой.

Глеб почувствовал в себе силу убедить этого новоявленного «атамана». Казалось, что он уже склонил Кудинова к серьезному решению... Но тот вдруг с горечью вздохнул, крякнул с чувством сомнения и полез рукой в самую даль конторского стола, в ящик. Порылся там и достал четвертушку бумаги с лиловым штампом и печатью. Молча прихлопнул этот листок ладонью и двинул по гладкой столешнице ближе к Овсянки ну.

– До бога высоко, до Москвы далеко, товарищ... Вот почитайте, вдумайтесь.

Глеб поднес бумагу к усталым глазам. На хорошей штабной машинке были отпечатаны все те же указания насчет массового террора, с которыми пришлось знакомиться в Морозовской. «Провести массовый террор против богатых казаков, перебив их поголовно... Во всех станицах и хуторах, немедленно арестовать всех видных представителей донской станицы или хуторов, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях...» И опять копию заверял работник Гражданупра Мосин.

– Это фальшивка, – сказал Глеб. – Этого варварства не может быть. Тут что-то не то.

– Да нет, к сожалению, может... – горько усмехнулся Кудинов. – Вот еще одна грамотка. Письмо в военные трибуналы... Пожалуйста.

Глеб прочел еще одну бумагу.

Ни от одного из комиссаров дивизии не было получено сведений о количество расстрелянных белогвардейцев, полное уничтожение которых является единство иной гарантией прочности наших завоеваний. В тылу наших войск и впредь будут разгораться восстания, если не будут приняты меры, в корне пресекающие даже мысли о возможности такового...

Эти меры: полное уничтожение всех, поднявших оружие, расстрел на месте всех, имеющих оружие, и даже ПРОЦЕНТНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ МУЖСКОГО НАСЕЛЕНИЯ.

Никаких переговоров с восставшими быть не должно!

24 марта 1919 г.

Член РВС 8-й армии И. Якир[5]5
  ЦГАСА, ф. 60/100, оп. 1, д. 26, л. 252.


[Закрыть].

– Каково? – спросил Кудинов. И теперь в голосе и тоне его сквозило поразительное хладнокровие. Даже усмехнулся краем рта, будто они с Овсянкиным сейчас в карты играли, пустой болтовней занимались, а эти бумажки ни к чему не обязывали, никому и ничем не угрожали. – Вот такое простое решение всех нынешних сложностей, товарищ!

– Круто, – согласился Овсянкин.

Смотрел на бумагу и не верил глазам. Может, это все-таки подделка, фальшивка? Агенты Деникина подбросили горючий товар? Но вряд ли: стиль, шрифт, бумага и, наконец, печати – все подлинное. Та же самая линия Сырцова – Марчевского «пройти Карфагеном» по мирным хуторам и станицам, провокация восстаний, которую он предвидел еще поздней осенью... Это делают «левые», которых уже потеснили на VIII партсъезде и которых скоро начнем искоренять вообще. Но как все это, всю сложность политического момента втолковать главному разбойному атаману Верхнего Дона? Да и станет ли он после этих бумаг слушать? Он и в беседу-то вовлекся, можно сказать, под давлением обстоятельств и слабенькой пока надежды на просветление обстановки, исходя из документов Овсянкина. А то бы!

– Так как же, товарищ партейный Овсянкин, решим-то? – спросил Кудинов, веселясь глазами и как будто допытываясь чего-то. Скажем, полного согласия Овсянкина на то, что уже сейчас его вместе с Беспаловым поведут к ближнему яру или в здешние песчаные балки, дабы не утруждать копкой собственной могилы...

– Да так думаю, что эти бумажки неправильные, вредные, – сказал Глеб упрямо. – Не те мысли в них, что мы бойцам на привалах вкладывали. Тут нет желания поскорей кончить гражданскую войну. А в Москве, я знаю, есть такие люди, что считают гражданскую войну бедствием, не нами придуманным. Ленин в конце семнадцатого года самого генерала Краснова, после Гатчины, отпустил восвояси под честное слово! Было желание, значит, не допустить гражданского междоусобия. А тут – такие мысли и слова, что... Да! Вы, пожалуйста, снимите копии с этого приказа для меня, гражданин Кудинов. Они мне очень сильно понадобятся.

Кудинов заулыбался теперь уже насмешливо, даже враждебно.

– Позвольте... Вы что же это думаете, товарищ дорогой, что мы вас с миром отпустим, что ли?

– Да. Отпустите, – сказал Овсянкин спокойно. – Вы же видите, с какими полномочиями я еду. Вам нет никакого расчету меня задерживать.

– Это все так, но казаки обидятся, – глуповато сказал Кудинов. – Мы эти дальние разъезды по красным тылам с риском предпринимаем, чтоб нужных нам начальников вылавливать, а тут – пожалуйста! Взяли и – отпустили! На что это будет похоже?

– Не в этом дело, Кудинов, – продолжал свою линию Овсянкин. – Казаки могут и заблуждаться, а в ответе – вы. В ответе будут командиры. Чем кончать думаете?

Тоскливо вздохнул Кудинов и стал убирать в глубь стола опасные бумаги. Волосы Кудинова, такие жесткие на вид, теперь свисали над бровями в полной безнадежности.

– Это, конечно, вопрос вопросов – чем кончать... Скажу откровенно. Ежели никаких иных приказов не выловим за эти дни, в коих мерещилось бы спасение, то придется, конечно, прорываться в направлении Донца, к кадетам. Только скажу прямо: этого никто не хочет, ни один рядовой казак, ни командир, это – если смерть в глаза глянет! Утопающий, знаете, за соломку хватается.

– Вот этого вам никто не простит! – вдруг закричал Овсянкин своим громовым басом и вскочил. Он тоже хватался за соломинку. Кроме того, кудиновские слова о том, что их с Беспаловым не собираются отпускать, развязывали ему руки для дальнейшего разговора, избавляли от излишней гибкости и всякой дипломатии. – Я же спрашиваю вас: чем кончать думаете? – кричал он с надрывом и злобой. – А вы что мне отвечаете? Вы о людях думаете или – про собственную шкуру?!

– Я говорю, что прощения нам, видать, не будет, это у нас даже и рядовые казаки понимают. Гляньте им в глаза, у них там тоска... Но и не одни казаки ведь на это пошли, дорогой товарищ. На днях перешел на нашу сторону Сердобский полк в полном составе, из крестьян Тамбовской и Саратовской губерний...

– Когда? – перебил Овсянкин в волнении.

– Третьего дня, что ли... Их, конечно, командиры, из бывших офицеров, повернули обратно в православную веру, но ведь дело-то не в том, как вы, наверно, понимаете. Дело в обстановке. Не беда бы, в одной какой-нибудь деревушке Репьевке салазки мужику загнули! Но, судя по всему, для ваших комиссаров вся Россия – сплошная Репьевка?..

– Неправда! – сказал потный с ног до головы Овсянкин. – Не вам, как грамотному офицеру, молоть эту чепуху!

– Беда в том, что я не только офицер, но и – агроном, кое-чего понимаю в налоговой политике и разных этих продразверстках.. – сказал Кудинов. И отмахнулся рукой: – Ну, ладно... Эти споры пустые. А что же все-таки делать?

Кудинов при всей своей кажущейся вежливой непримиримости снова пробовал торговаться и выторговывал для себя и казаков немалый барыш – право остаться в живых на этом свете.

– А то и делать. Сложить оружие, в Москву послать выборную делегацию, ходоков... С покаянием и просьбой о прощении. Перегибщиков Москва наказала, ей эти события понятны и лишний раз объяснять не нужно, – сказал Овсянкин.

Кудинов хотя и шел по узкому мосточку в этом разговоре, все же имел отвагу еще и раскачивать его, испытывать на прочность. Засмеялся:

– Вы, товарищ, до войны, случаем, не подвизались в поповском сословии? Все у вас как-то безгрешно получается, по правде сказать. Но можно бы и так сделать: ходоков-то послать, и даже с белым флагом. А оружия пока не слагать...

– То есть?

– К кадетам и генералам казаки не хотят. Значит, каков же конец? Всеобщая казнь, смерть? Тут схватишься за голову... Я, товарищ Овсянкин, по ночам такое думал... Знаете, по ночам всякие несбыточные идеи душу мутят. Вот и думал: а что, мол, если стать в круговую оборону, из опаски только, в красных временно не стрелять, а безоружную полусотню выслать на переговоры бы... Но это ночью так думалось. А утром проснешься, и тут тебе новую бумагу за чужой подписью несут. И понимаешь, что все твои мысли – одно полуночное безрассудство! А вы вот вроде по дневному времени и трезво предлагаете эту же самую ночную идею. Так, может, не такая она уж и безрассудная?

«Черт возьми, а ведь этих людей и в самом деле заранее обрекли на смерть! – вдруг подумал Овсянкин. – Не белые же они, каратели и всякая сволочь давно за Донцом... А этих – за что же? По какому такому стечению обстоятельств? И вот мы сидим, судим и рядим, как будто по самому простому, житейскому делу: жить или погибнуть им, а заодно и нам, пленникам этих сумасшедших повстанцев!..»

Надо было спасаться и спасать. Иначе – смерть.

– Не доверяете Южному фронту, надо – в Москву, – сказал Глеб.

– Да кто же нас туда пропустит?!

– Отпечатайте повинную от вашего повстанческого совета... И... я вас поведу, – вдруг сказал Глеб, глядя пристально на стол, на свою партийную книжку среди прочих документов, изъятых у пего при обыске. – Я вас поведу, – повторил Глеб.

Размышлял в душе с болью и сомнением: верно ли, по-большевистски ли поступает, склоняя этих несчастных вешенцев к повинной, а от своей партии и Советской власти требуя к ним пощады? Верно ли? Так ли учили его старые большевики-политкаторжане в Иваново-Вознесенске и высшие комиссары этой великой революции?

И решил: так! Нет иного выхода, потому что казаки – заблудились, и притом казаков этих собралось в трех повстанческих верхнее-донских округах более тридцати тысяч, не считая жен, стариков и детей, и они понимают, как говорит Кудинов, собственную обреченность. Это сколько же надо положить теперь красноармейцев и молодых необстрелянных курсантов, чтобы без пощады выбить их до одного? Кто знает, сколько? Если учесть военное искусство казаков и ожесточенность их, то придется кинуть на них не менее пятидесяти тысяч! Целый фронт! А они, эти пятьдесят, не живые ли люди, не мои ли земляки и друзья? И не нужны ли они в другом месте, скажем, на фронте с теми же отъявленными белогвардейцами? Кто же взял на себя такое право – распоряжаться но только чужой кровью, но и судьбой целого народа, отменив даже такое понятие, как пощада?

«Ты так рассуждаешь потому, что ты – пленный!» – подсказал некий бескомпромиссный голос но столько изнутри, сколько извне, с холодной высоты. И Глеб не дрогнул душой, сердце не остановилось, но задрожало, внутренний голос ответил спокойно: «Да, может быть, и оттого, что пленный. Сидя в штабе фронта, я, возможно, думал бы по-иному. Но правда все-таки со мной, здесь, потому что я не хочу умирать и хочу отвести смерть от других!»

Глеб поднялся, безбоязненно протянул свою длинную костлявую руку и ваял из пачки изъятых бумаг свой партийный билет. Раскрыл еще, посмотрел на подпись председателя ячейки и время выдачи, вздохнул. («Не успел обменять, после VII съезда меняли прежние маленькие билеты дореволюционного образца на новые, большие, по типу трудовых книжек, с подробными записями о прохождении службы, взысканиях и наградах... А он в условиях фронта, ранения, перехода на продработу и с поездкой в Москву не сумел обменять, книжечка еще старого образца...») Вздохнул Овсянкин, глядя на краткие записи и время вступления в партию, и со спокойной уверенностью водворил билет на место, в нагрудный карман холстинной летней тужурки. И застегнул верхний клапан на пуговицу.

А Кудинову сказал, прикидывая па будущее:

– Человек десять-двенадцать мне в сопровождение... Больше не надо. Вроде почетного караула, без оружия. И – большой белый флаг. Лошадей добрых. И двинем походным порядком на Миллерово либо прямиком через Бутурлиновку. В Воронеже я свои дела исправлю и пересядем на железную дорогу. Беру все на свою совесть и ответственность... Но – боевых действий в это время не проводить!

Кудинов походил вокруг стола, разминаясь, глядя, как пленник засовывает свою партийную книжку в карман. Сказал со вздохом:

– Добре... Попытка – не пытка, будем ждать в обороне. Есть у меня тут людишки, крепко сочувствующие большевизму, их, сказать, даже и не так мало... Они сгоряча ополчились на местную коммуну, а чуть заметят, что мы к кадетам хилимся, доразу покраснеют! Так вот их и пошлем! А вы по пути все же давайте нам как-то о себе знать...

Говорил и прикидывал, но в лице его и взгляде Овсянкин не видел веры.

– А вот как доберусь до Воронежа, так и будет известие, – сказал Глеб. – Думаю, директивы красным войскам изменятся. По существу.

– Хорошо бы, – сказал Кудинов.

«Горячий человек, мятежная башка, – в душе засмеялся Овсянкин. – Наделал делов, а теперь пришло время задуматься! Пуля по нем плачет, дуралею, но за рядовых повстанцев горой буду стоять...»

ДОКУМЕНТЫ О ПОЛОЖЕНИИ НА ДОНУ

По материалам парткомиссии

Из докладной члена РКП (б) Сокольнического района г. Москвы К. К. Краснушкина

Ряд причин делали советскую работу совершенно неудовлетворительной:

а) абсолютное назначение всех отв. работников Гражданупром;

б) отдаленность Гражданупра от Донской обл. и по своему составу (чуждый казачеству элемент)...

в) совершенное непонимание задач Советской власти как Гражд. управлением, так и местной властью...

Засоренность состава... на ответств. должности назначались люди, которые занимались пьянством, грабили население, отбирали скот, хлеб и др. продукты в свою пользу, а из личных счетов доносили в ревтрибуналы на граждан, а те страдали...

С самого начала моего приезда я с помощью товарищей – коммунистов из центра – повел энергичную борьбу с ревкомом, настойчиво требуя смещения ревтрибунала и предания его суду. Это удалось почти добиться, однако наступил острый момент восстаний и, наконец, эвакуаций.

Начало восстаний было положено одним из хуторов, в который ревтрибунал в составе Марчевского, пулемета и 25 вооруженных людей выехал для того, чтобы, по образному выражению Марчевского, «пройти Карфагеном» по этому хутору...»[6]6
  ЦГАОР, ф. 1235, оп. 82, л. 15, л. 174-177.


[Закрыть]

Из письма члена РВС Республики В. А. Трифонова председателю ЦКК РКП (6) А. А. Сольцу

...Прочитай мое заявление в ЦК партии и скажи свое мнение: стоит ли его передать Ленину? Если стоит, то устрой так, чтобы оно попало к нему.

На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во все горло кричать на площадях... При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами очень быстро скончаемся – от истощения. Южный фронт – это детище Троцкого и является плотью от плоти этого... бездарнейшего организатора.

Для иллюстрации создавшихся отношений в Донской области я считаю нужным сообщить в ЦК, что восставшие казаки в качестве агитационных воззваний распространяли циркулярную инструкцию партийным организациям РКП о необходимости террора по отношению к казакам и телеграмму Полетаева, члена РВС Южного фронта, о беспощадном уничтожении казаков.

В руках этих идиотов находится судьба величайшей революции – есть от чего сойти с ума[7]7
  Трифонов Ю. Отблеск костра. – М.. 1966. – С. 151.


[Закрыть].