Текст книги "Хищные птицы"

Автор книги: Амадо Эрнандес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Глава тридцать восьмая

В Соединенных Штатах Мандо понравилось далеко не все, хотя его восхищали большие достижения американцев во всех областях жизни. Но тут, может быть, в большей степени, чем в любой европейской стране, была видна и изнанка жизни, разительнее были контрасты. Остро чувствовалась, например, расовая дискриминация. У «цветных» в Америке была совершенно иная жизнь, чем у белых. Они были лишены прав, которыми пользовались белые в армии, на заводах, в профсоюзах и школах. Они подвергались дискриминации в общественном транспорте и в увеселительных заведениях. В газетах Мандо неоднократно читал о кровавой расправе над неграми в период избирательной кампании на Юге.

В Вашингтоне Мандо довелось присутствовать на конгрессе ветеранов войны. Почти все выступавшие с возмущением говорили о расовой дискриминации негров, даже ветеранов. Конгресс проходил в одном из вашингтонских театров. Сидя как-то в фойе, Мандо просматривал программу конгресса и обратил внимание на объявление, в котором говорилось, что делегатов обслуживают несколько ресторанов, отелей, баров и кинотеатров, не имеющих позорных вывесок «Только для белых!». Кто-то слегка похлопал его по плечу:

– Не узнаешь, парень?

Обернувшись, Мандо увидел высоченного негра. Преодолев растерянность, охватившую его на какую-то долю секунды, Мандо сразу же узнал Стива, негра, одним из первых высадившегося с группой разведчиков на побережье Лусона, чтобы подготовить встречу десанта американских войск. Они подружились еще тогда, во время первой встречи. Мандо не уставал дивиться храбрости, силе и доброте этого огромного человека, который всегда готов был прийти на помощь любому, взвалить на свои плечи любой груз, никогда не отказывался от самой трудной и самой грязной работы.

– Как поживаешь? – Мандо обеими руками обхватил большую ручищу приятеля.

– Собачья здесь у нас жизнь. – Улыбка не могла скрыть печали, сквозившей в его взгляде.

Мандо недоумевал:

– Почему же герой войны живет, как собака, в этой богатой стране?

– Медаль-то у меня есть. Это правда, – со вздохом проговорил Стив, – да что толку? Разве медалью прикроешь черную кожу? Помню, когда министр повесил мне медаль на грудь, я захотел отметить это событие и прямиком отправился в ресторан. «Поем, думаю, по-человечески, хоть раз в жизни». Но не тут-то было. Швейцар остановил меня, правда, довольно вежливо, но все-таки остановил. «Извини, парень, – сказал он мне, – но твоя кожа не может служить пропуском в наше заведение». Я, конечно, понимаю, что он здесь ни при чем: ему приказали, но мне-то от этого не легче.

На войне я был ранен, чуть было вообще не загнулся. А когда вернулся на родину, ради которой мы все воевали и рисковали жизнью, повесили мне на грудь эту побрякушку и считают, что полностью со мной рассчитались. Я даже пожрать не могу в приличном ресторане в нашем самом демократическом в мире государстве.

В тот памятный день, когда его не пустили в ресторан, Стив купил две бутылки виски, отправился в парк и напился в стельку. Кончилось все так, как и должно было кончиться: полиция арестовала его за нарушение общественного порядка, и ему пришлось провести бессонную ночь в полицейском участке. К тому же после возвращения с войны Стив не мог устроиться на работу. Прежнее место оказалось занятым, да и кому нужен работник, лишившийся из-за ранения былой расторопности?! И ему ничего не оставалось, как впроголодь существовать на жалкую пенсию.

– Ты только подумай, мне ведь еще нету и тридцати лет! – взорвался Стив.

Невеста-мулатка не дождалась его с войны, а какая женщина теперь захочет делить с ним нищету?!

Мандо пригласил Стива в один из ресторанов, указанный в приложении к программе конгресса. За обедом он сделал негру предложение:

– Поезжай-ка ты к нам, на Филиппины. Там ты, наверное, скорее найдешь работу по своим силам и возможностям.

Однако в душе Мандо не был уверен, что все будет именно так. К тому же Стив – один из миллионов его черных собратьев.

В Соединенных Штатах Мандо не раз встречался со своими соотечественниками филиппинцами. Особенно запомнился ему пожилой человек, приехавший в Штаты с Гавайских островов еще перед войной. На Гавайях он проливал пот на плантациях сахарного тростника и ананасов, здесь – сначала гнул спину на плантациях аспарагуса в Калифорнии, а потом перебрался на лососевые промыслы в Орегон. Наконец судьба привела его на Аляску. Ему довелось многое повидать. Он общался с такими же, как он, неудачниками – филиппинцами, мексиканцами, китайцами и японцами. За адский труд благословенная Америка наградила их лишь оскорбительным прозвищем: «коричневые обезьяны». И уж упаси бог приблизиться такой «обезьяне» к белой женщине даже на почтительное расстояние. Удел их – черная работа. Однако этому человеку посчастливилось каким-то образом скопить деньги и кончить университет. Но разрекламированная любовь, которую американцы питали к своим «маленьким коричневым братьям» в годы войны, начисто испарилась с ее окончанием, и филиппинцы снова превратились в «цветных», вызывающих антипатию и раздражение «матери-Америки». Воду с маслом невозможно смешать. Так и здесь. Бедняга филиппинец, очевидно, решил, что всем его бедам наступит конец, как только он обретет американское подданство. Он думал таким образом разом решить все свои проблемы. Став полноценным американцем, он получит все права, перед ним распахнутся двери солидных учреждений, он сможет чувствовать себя равным среди свободных американцев. Наконец – это было верхом его мечтаний, – найдет очаровательную блондинку, которая станет его женой. Но вот он обрел вожделенное американское гражданство. И что же? Оказалось, что важны не бумаги и документы, важен цвет кожи.

– Да, видно, филиппинец всегда останется филиппинцем и никогда не сможет стать американцем, – со вздохом заключил Мандо, выслушав горестную исповедь своего соотечественника, задумавшего одним росчерком пера изменить свое положение. – Даже на Филиппинах найдется немало таких людей, предпочитающих слыть иностранцами в своей собственной стране. Они и говорят, и одеваются, и ведут себя, как иностранцы. Есть целые семьи, говорящие даже дома по-английски, считающие зазорным носить национальные костюмы – «баронг тагалог», смотреть филиппинские фильмы и пьесы, читать на родном языке и даже есть рис. Выглядят они довольно смешно.

– А что же в таком случае делать мне? – спросил его вконец уязвленный и пристыженный знакомый. – Я ведь теперь человек без родины. Почти половину жизни провел на Гавайях и в Штатах. Боюсь, что, если вернусь на Филиппины, там мне будет еще хуже.

– А чего, собственно, вы боитесь на Филиппинах? Что придется отказаться от каких-то привычек? По-моему, здесь у вас трудностей вдвое больше, чем было бы на родине. Ведь на Филиппинах вы не будете подвергаться угнетению и дискриминации. Съездить за границу для расширения кругозора совсем неплохо. Но полученные знания надо использовать у себя дома. Никакая чужбина не способна заменить родины.

У собеседника Мандо на глаза навернулись слезы.

– Спасибо за науку. Я и сам так же думаю, но у меня не было уверенности в собственной правоте. Вы укрепили меня в этом решении. У меня есть профессия, есть небольшие сбережения. И если я вернусь на родину, то, надеюсь, смогу принести ей пользу.

– Война причинила огромный ущерб Филиппинам. И долг каждого сознательного филиппинца прийти на помощь своей стране в столь трудный для нее час, – добавил Мандо.

Мандо виделся с этим американским филиппинцем еще несколько раз, и тот окончательно уверовал в его правоту. В последний раз он привел к нему в отель еще нескольких соотечественников.

– Вот, они тоже надумали вернуться в Манилу, – не без гордости он представил их Мандо. – Филиппинам они не будут в тягость. Каждый хочет вложить свои сбережения в развитие отечественной промышленности.

– Очень, очень рад за вас. Желаю успеха. – И Мандо крепко пожал каждому из них руку на прощанье.

Глава тридцать девятая

Из Америки Мандо отправил сразу три письма – Магату, Тата Матьясу и Пури. Первое начиналось, как обычно:

«Дорогой Магат,

как я тебе уже сообщал раньше, не хватит и толстой книги, чтобы описать все то, что мне довелось увидеть в разных странах, которые я посетил за это время. Мне бы очень хотелось, чтобы и тебе в будущем представилась возможность попутешествовать. Сейчас я нахожусь в Америке, и мне хочется поделиться с тобой некоторыми мыслями об этой стране.

Нет сомнения, что филиппинцам есть чему поучиться у Соединенных Штатов. Но, как отметил еще Рисаль, филиппинцы заимствуют сперва все плохое: многие филиппинцы, например, переняли у американцев их язык, моду, манеры и образ жизни, то есть вообще все то, что и перенимать-то не следует. Молодежь постепенно утрачивает интерес к нашим народным танцам, к нашей музыке и песням. Страшно даже подумать, до чего она докатится с такими наклонностями.

До войны считалось, что на Филиппинах самый высокий уровень жизни в Азии. Но, к сожалению, под этим подразумевали, что у нас в стране много автомобилей, консервов, косметики, радио– и электротоваров, много кинотеатров. Но разве этим определяется жизненный уровень? Сейчас все поголовно у нас курят американские сигареты. Редко кто отдает предпочтение отечественным. И в то же самое время мы являемся крупнейшим поставщиком табачных изделий на мировом рынке, наши манильские сигары высоко ценятся во многих странах. Но американские сигареты буквально губят нашу табачную промышленность: фабрики закрываются, рабочих вышвыривают на улицу. И это, по-моему, никого по-настоящему не беспокоит, ничего не предпринимается для оздоровления нашей промышленности.

Нагляделся я здесь вдоволь и на наших дипломатов. Послы в любой стране живут по-княжески, а жены их и вовсе как сыр в масле катаются. Как говорил мне один дипломат-американец в Вашингтоне, филиппинцы шлют сюда одну делегацию за другой с единственной целью – что-нибудь выклянчить. Но все эти займы и ссуды идут в основном на то, чтобы наши представители за границей могли соревноваться в роскоши с нефтяными магнатами с Ближнего Востока. Они обитают в самых роскошных отелях, их ноги никогда не касаются бренной земли. Единственная цель их здешнего пребывания – извлечь максимум удовольствий из жизни. По моему глубокому убеждению, большинство наших послов здесь, в Америке и в Европе, нужно отозвать и заставить пожить некоторое время в каком-нибудь филиппинском баррио. Их бессрочное пребывание за границей наносит вред не только им самим, но и престижу нашей страны.

Не думай, однако, дорогой мой друг, что здесь, в США, нет коррупции. Есть, да еще в каких масштабах! Кажется, что и это зло мы позаимствовали у них. Крадут здесь все: и частные граждане, и правительственные чиновники. И точно так же, как у нас, крупные воры редко попадают в руки правосудия. Но я все же не теряю надежды, что Филиппины ждет светлое будущее. Ведь во время нашей суровой борьбы с японцами и в особенности после нашей победы у многих раскрылись глаза. Наши неудачи и разочарования должны пойти нам на пользу. Прежде чем ребенок научится ходить, он успеет много раз упасть и набить себе достаточно шишек. Страна должна неуклонно идти вперед. Те же, кто мешает этому, рано или поздно получат по заслугам, как это уже было не однажды.

После того что я увидел и пережил здесь, за границей, скажу тебе честно, мне стыдно сознавать себя филиппинцем. Мы вроде бы свободная нация, а вынуждены по-прежнему находиться в зависимости и подчинении. А уготовили нам такую участь наши лидеры, разумеется, не без поддержки и вдохновения со стороны бывших своих хозяев.

Прости меня за длинное письмо. Как всегда твой Мандо.

P. S. У нас теперь есть новое типографское оборудование. Оно, конечно, не самое лучшее, но для наших условий вполне подходящее. В конце концов, ведь в нашем деле главное не машины, а все мы, кто делает газету. Не отчаивайся, скоро увидимся, во всяком случае, еще до того, как прибудут машины. Еще раз с приветом.

Твой Мандо».

Тата Матьясу Мандо отправил коротенькую записку:

«Татанг, мое путешествие подходит к концу. Все сделал в соответствии с намеченным планом. Рад был узнать, что все живы и здоровы. Вернусь домой в самом скором времени.

Любящий Вас Мандо».

Пури тоже получила маленькое письмецо:

«Моя несравненная Пури! За все долгое путешествие мне не удалось встретить девушку, которая могла бы сравниться с тобой. Рад, что мне в этом не повезло. Пожалуйста, не думай, что это вежливое преувеличение. Передай привет Тата Пастору.

Мандо».

Глава сороковая

Женщинам-репортерам, как правило, ведущим раздел светской хроники в манильских газетах, всем, как одной, не хватило слов и главным образом эпитетов для описания пышного торжества, устроенного семейством Монтеро в связи с переселением в роскошную виллу. Торжество приурочили к возвращению Долли из Парижа, и оно стало торжественным вдвойне.

Ему предшествовал более скромный прием, организованный архитектором Понг Туа-соном для репортеров и корреспондентов по случаю завершения строительства. Донья Хулия самолично водила гостей по саду, показывала бассейн и все три этажа большого дома. Вилла оказалась действительно хороша, не поддавалось, правда, определению, в каком она была задумана стиле. Бросалось в глаза смешение старого, классического испанского стиля эпохи покорения Филиппин и нового, ультрасовременного. Внутреннее убранство многих комнат было истинно королевским: золоченые потолки, дорогие персидские ковры на полу, стенные панели из красного и черного дерева. По углам в нескольких комнатах стояли оригинальные китайские вазы «гуси», предмет вожделенной зависти многих антикваров и коллекционеров, кое-где на стенах висели подлинные картины старых мастеров, – у Монтеро все должно быть «настоящим». С особым усердием расписали досужие репортеры апартаменты хозяина и хозяйки, а также молодой сеньориты.

К празднику готовились с приличествующей случаю тщательностью. Приводить в порядок виллу и два гектара прилегающего к ней сада были собраны не только все слуги, но и их семьи и даже родственники. Чтобы отблагодарить всех их, донье Хулии пришлось вытащить из сундуков старую одежду и разменять несколько банковских билетов крупного достоинства. Когда все вокруг заблестело и засверкало, она приказала развесить во дворе и в саду несколько сотен японских фонариков. Двор был уставлен большими круглыми столами на двенадцать персон каждый. Центральное место занимали три длинных стола, предназначенных для почетных гостей. Изысканные блюда приготовили специально для этого случая приглашенные два лучших в Маниле кулинара. Тут были угощения на любой вкус, прежде всего из китайской, французской и филиппинской кухонь. Чтобы увеселять гостей, были приглашены два оркестра.

В тот вечер в саду Монтеро присутствовала вся элита филиппинского общества, все те, кого манильские журналисты окрестили «четырьмястами избранными». Машины съезжавшихся гостей являли собой обширную выставку самых последних моделей, на них были самые маленькие в стране номера. Дорогу к вилле полиция заблаговременно перекрыла и пропускала только гостей Монтеро. Дом и сад также охраняли многочисленные полицейские, оживленно болтавшие с шоферами в ливреях в предвкушении угощения с господского стола. К семи часам вечера все общество уже было в сборе. Помимо филиппинцев, здесь находились именитые иностранцы. Торжественно прохаживался среди гостей епископ Димас, удостоившийся чести освятить открытие виллы, поскольку архиепископа в этот момент на Филиппинах не оказалось, а папский нунций был срочно вызван в Ватикан. За епископом почтительно шествовал, словно преданный адъютант, красавец генерал Байонета.

Супруги Монтеро битый час стояли у ворот своей новой виллы, терпеливо ожидая прибытия президента страны и почти не обращая внимания на остальных гостей. В последнее время президент обнаружил склонность опаздывать не только на торжества подобного рода, но и на открытие национальных праздников. В укромном уголке сада на скамейках расположилась знакомая компания: епископ Димас, генерал Байонета, сенатор Ботин, губернатор Добладо, судья Пилато и несколько их единомышленников, дельцы и конгрессмены. К ним то и дело услужливо подбегали официанты с подносами, уставленными напитками и закуской.

– Ну вот у нас и кворум, – заметил сенатор.

– Что касается покера – да, но не для заседания сената, – живо откликнулся губернатор.

– Какие новости, генерал? – обратился к нему судья.

– В стране все тихо, все спокойно, – отвечал генерал.

– А если тихо, то зачем же армия нагнетает повсюду страх?

– Потому что у армии маленький бюджет. Ну а стоит нам обнаружить слабость, как бандиты сразу же поднимут голову.

Неожиданно истошно завыла сирена, послышался стрекот множества мотоциклов.

– Вот наконец и президент! – воскликнул генерал и поспешил к воротам. За ним немедленно устремился губернатор.

Дон Сегундо, изогнувшись в глубоком поклоне, услужливо распахнул дверцу черного лимузина. Выйдя из машины, президент сердечно пожал руку дону и донье Монтеро. А Первая Леди и донья Хулия трогательно прильнули друг к другу щеками.

– Проходите, проходите, дорогие крестные родители, – залебезил Монтеро и повел крестных отца и мать своего детища в дом.

Гости, сгрудившиеся в огромной гостиной, дружно поднялись со своих мест при виде главы государства. Однако приветствовать его лично отважились только близкие ему люди. Монтеро представил президенту Долли.

– Кумпадре и кумадре[68]68
  Кумпадре и кумадре (исп.) – крестный отец и крестная мать. Дон Сегундо называет так президента и его супругу, поскольку они прибыли на торжественное открытие его нового дома.


[Закрыть], – обратился он к президенту и его супруге, – это моя дочь Долорес, которая только что вернулась из Сорбонны.

– Монте, да у тебя дочь – настоящая Мисс Филиппины! – похвалил президент. Первая Леди с улыбкой осведомилась, что изучала Долли в Париже, и когда услышала, что та совершенствовалась «в области интерьера», немедленно пригласила ее в президентский дворец.

– Нам так необходим там «new look»[69]69
  Свежий взгляд (англ.).


[Закрыть], – со вздохом проговорила она. – Вот у вас, я вижу, дом обставлен очень современно и с большим вкусом.

Среди всех манильских красавиц и великосветских львиц Долли выгодно отличалась красотой и свежестью. Платье ее было неподражаемо. Париж есть Париж. Любое платье, сшитое у самой дорогой портнихи Манилы, совсем не имело вида рядом с парижским туалетом Долли Монтеро. Долли заранее готовилась к триумфу и, будучи в Париже, не жалела для этого ни времени, ни средств. Платье действительно было неподражаемо. Небесно-голубого цвета, с декольте, без рукавов. К нему пришлись кстати колье из рубинов и огромная пунцово-красная роза в волосах Долли. Долли не успевала отвечать на комплименты. И действительно, она не только похорошела в Париже, но приобрела европейский лоск, как нельзя лучше подчеркивавший ее природную красоту и выгодно отличавший ее среди женщин манильского света. Это был уже не нежный бутон, едва приоткрывшийся под лучами солнца, а роскошный цветок, распространявший вокруг себя пьянящий аромат.

Но среди всего этого веселья и восторгов Долли не ощущала себя счастливой. Любопытное внимание гостей, и в первую очередь мужчин, ее не радовало. Понг Туа-сон ходил за ней по пятам, словно собачонка. Долли была напряжена, едва заслышав автомобильный гудок, она нетерпеливо оглядывалась на дверь, – видно, ждала какого-то дорогого ей гостя.

Завершилась церемония освящения, начался обильный ужин, потом танцы. А Долли все ждала и ждала гостя, которого пригласила по телефону сегодня утром, – Мандо Плариделя. Он обещал приехать во что бы то ни стало. Но вот уже пробило девять, а его все нет. Долли пришлось танцевать с другими: с архитектором Туа-соном, губернатором Добладо, генералом Байонетой, но ни один из них не пробудил в ней ни малейшего интереса. Более того, они ее раздражали.

Тем временем все гости перешли на террасу, где должно было начаться представление национальных филиппинских танцев. Восхищению гостей не было предела. Епископ во всеуслышанье сетовал, что такие прелестные танцы не показывают теперь на сцене театров, погрязших в отвратительных и разнузданных зрелищах – всех этих водевилях и бурлесках, где женщины предстают перед зрителями полуобнаженными, а то и вовсе голыми.

– Искусство и мораль во все времена шествовали рука об руку, – проповедовал епископ Димас. – В доисторический период танцы были частью религиозных церемоний. И только много позднее дьявол превратил танцы в средство совращения.

– Наши национальные танцы могут быть использованы и для бизнеса, и для утверждения своего престижа, – перевел разговор в иную плоскость сенатор Ботин. – Если у нас будут свои танцоры, нам не придется импортировать всяких балерин и танцовщиц из Америки и Японии и мы сможем показать всему миру, что у нас есть свое, самобытное национальное искусство.

– Беда, конечно, в том, что наших национальных танцоров способны оценить по достоинству только иностранцы, – для этого достаточно отправить их на гастроли или на какую-нибудь выставку. А наши соотечественники филиппинцы, те, что побогаче, сходят с ума от балета, плебеи же увлекаются джазом.

Закончился знаменитый танец со свечами – «панданго са илау», и зрители наградили его исполнителей бурными продолжительными аплодисментами. Для Долли же они прозвучали салютом в честь неожиданно появившегося Мандо. Он вошел никем не замеченный.

– Меня еще ждут? – нарочито робким тоном спросил он, принеся тысячу извинений за опоздание.

– Я думала, умру от тоски, если ты не придешь, я так устала от этого бесконечного ожидания! – воскликнула Долли, с лица которой разом слетела печаль. Щеки девушки заиграли ярким румянцем.

Улучив момент, Долли представила Мандо своему отцу, а затем президенту и еще нескольким из числа наиболее избранных гостей. Когда в холле вновь начались танцы, взоры всех присутствующих обратились к Мандо. И несмотря на портивший его внешность шрам, все без исключения одобрили его безукоризненные манеры, умение держаться и тонкий вкус, проявившийся в выборе костюма, а также «безошибочно» угадали в нем человека, родившегося и выросшего за границей.

– Я впервые сегодня вижу этого человека и слышу его имя, – заметил президент хозяину дома.

– Он долго жил в Европе, – ответил тот. – Долли познакомилась с ним в Париже.

– А чем он там занимался?

– Долли не говорила мне об этом, но, судя по ее рассказам, у него есть деньги и он весьма неглуп. Потом, подождите, он кажется, – да-да, вспомнил, – он владелец газеты «Кампилан»…

– Но это же радикальная газета, – перешел на шепот президент.

Аналогичные разговоры происходили во всех уголках монтеровской виллы. Только, в отличие от женщин, губернатор Добладо, генерал Байонета и некоторые другие гости не находили в Мандо Плариделе ничего примечательного и достойного внимания. Архитектор Туа-сон был настроен особенно враждебно к вновь прибывшему и пытался остаток вечера утопить в обильных возлияниях обуревавшие его черные мысли.

Мандо был рад, что ему не пришлось ни с кем разговаривать с глазу на глаз, в особенности с самим доном Сегундо Монтеро, рад, что, по всей вероятности, никому и в голову не пришла мысль заподозрить в нем того, кем он был на самом деле. Дон Сегундо и донья Хулия, часто появлявшиеся в их доме до войны губернатор Добладо, бывший в то время не то лейтенантом, не то капитаном, генерал Байонета и другие не снисходили до того, чтобы разглядывать какого-то слугу, деревенского мальчишку-босяка, а если бы они и запомнили его лицо, то все равно вряд ли узнали бы – прошло много времени, Мандо возмужал и к тому же приобрел шрам на щеке, в какой-то мере изменивший его облик. Даже сам Мандо, разглядывая свое лицо в зеркале, не раз отмечал про себя: «Да, это уже не Андой… это – Мандо!» Теперь, десять лет спустя, застенчивый мальчонка в коротеньких штанишках цвета хаки и в выгоревшей рубашонке, прислуживавший когда-то в доме Монтеро, мог показаться лишь дальним родственником этому элегантному, уверенному в себе молодому человеку с приятными манерами, каким теперь был Мандо.

Даже Долли, той самой Долли, которая в далекие времена юности частенько покрикивала на него и даже могла влепить подзатыльник, если он оказывался недостаточно расторопным, а потом была так блаженно близка с ним в Париже и знала его, наверное, лучше всех остальных, тоже не пришло бы в голову делать какие-либо сравнения. Его разглядывали, им интересовались все гости, в том числе и сам господин президент.

Мандо, в свою очередь, отметил, что друзья Монтеро изменились. Изменился и быт семьи Монтеро. Неизменными оставались, пожалуй, лишь дон Сегундо и донья Хулия. Оба они, казалось, ничуть не постарели, на лице доньи Хулии явно читалось удовлетворение от победы в продолжительной и упорной схватке с возрастом. Исчезли два огромные камня, на которых когда-то стирала белье мать Мандо. Не было и в помине старого рыдвана-автомобиля, который когда-то водил его отец.

Размышления Мандо прервала подлетевшая к нему радостная Долли.

– Ни за что не поверю, что ты сейчас думаешь о наших парижских безумствах.

Мандо рассмеялся, но ничего не ответил.

– А ты не хочешь взглянуть на мою комнату? – тараторила Долли. – Я уверена, что она тебе понравится и кое-что напомнит.

– Но, Долли, у тебя же сегодня столько гостей, – уклончиво заметил Мандо.

Музыка смолкла. Они вышли в сад, залитый светом, излучаемым множеством разноцветных фонариков, и Долли предложила Мандо перекусить.

– Я страсть как голодна, – заявила Долли. – Подумать только, я не ела с самого утра. Но этот голод – ничто в сравнении с ожиданием тебя. – И она бросила в его сторону сердитый взгляд.

Мандо тоже не ужинал в этот вечер. Он был на собрании, откуда еле-еле выбрался, чтобы хоть с опозданием попасть на торжество в дом Монтеро. Они подошли к одному из длинных столов, уставленных яствами, положили себе на тарелки всевозможные закуски и, облюбовав уединенный столик, поспешили укрыться от посторонних глаз.

– Я стала замечать, что у тебя постоянно не хватает для меня времени, – пожаловалась Долли, едва они оказались вдвоем.

– Ты же прекрасно знаешь, что все это не так, Долли, – спокойно возразил Мандо. – Просто я слишком долго отсутствовал, и у меня накопилось множество неотложных дел, которыми приходится заниматься.

– Ну, хорошо. Днем ты занят. Допустим. А вечер? Вечером у тебя тоже нет времени? С тех пор как ты приехал, мы еще ни разу не сходили в ночной клуб, ни разу не погуляли…

– Ты же знаешь, что именно по вечерам я работаю в своей конторе. Ради бога, имей терпение и не расстраивайся по пустякам. Это совершенно не означает, что я охладел к тебе.

– Ладно, ладно. Но я надеюсь, что у тебя найдется время для пикника, который собирается устроить управляющий моего отца…

– А что это за пикник? Где?

– На нашей асьенде, – ответила Долли. – На днях приезжал наш новый управляющий, бывший армейский капитан, он предложил устроить пикник в мою честь. Поедешь со мной, а?

– Посмотрим, – пробурчал Мандо, сразу вспомнивший Пури, Тата Пастора и других арендаторов Монтеро. «Вероятно, новый управляющий решил предстать перед молодой хозяйкой во всем блеске», – подумал он про себя.

– Единственный ответ, который я приму от тебя, это – да, – продолжала настаивать Долли.

Мандо не успел ответить, как к столу подошел дон Сегундо и сказал, что президент, прежде чем откланяться, пожелал выпить чашку кофе в обществе Долли и Мандо.

В кабинете дона Сегундо на первом этаже, кроме президента, был еще сенатор Ботин.

– Я хотел пригласить монсеньера, но он уже, оказывается, уехал, – объявил Монтеро.

– Почему это епископ или архиепископ соглашаются венчать только богатых женихов и невест? Я, например, никогда не слыхал, чтобы они присутствовали на свадьбе бедняков, – ядовито заметил сенатор.

– Как у всякого профессионала, и у архиепископа и у епископа имеется своя клиентура, – резонно ответил Монтеро, вызвав одобрительную улыбку президента. – Разве нет врачей, которые лечат только богатых? А адвокаты? Есть такие, что без солидного аванса и не подумают явиться в суд.

Двое официантов осторожно внесли на подносе уникальный кофейный сервиз, и Монтеро сразу же смолк, ожидая, пока они разольют кофе по чашкам и выйдут.

– А я читаю вашу газету, – обратился президент непосредственно к Мандо.

– Очень приятно и лестно слышать это, – вежливо ответил Мандо. – И вы находите там что-нибудь для себя по вкусу?

– У меня создалось впечатление, что вы воюете с нынешним правительством…

– И со всеми политическими деятелями, – добавил от себя сенатор.

– И не только с ними, но также и против всех асьендеро и предпринимателей, – вставил, в свою очередь, дон Сегундо.

Мандо откашлялся и, закусив губу, на минутку задумался, подыскивая подходящий ответ сразу всем троим.

– По-моему, нет на свете газеты, у которой не было бы противников. Если же их нет, значит, газета ничего не стоит, – начал он. – Миссия газеты и, в частности, нашего «Кампилана» – всегда докапываться до истины и сообщать своим читателям правду. Если при этом кто-то оказывается задетым или даже обиженным, это вовсе не означает, что газета сознательно ведет борьбу с этими людьми. И поверьте мне, господин президент, и вы, господа, что, выполняя эту миссию, мы не преследуем никаких личных целей.

– Ваш долг поддерживать правительство, ибо оно представляет страну и народ. У правительства нет иных забот, кроме народного блага, – напыщенно произнес президент и залпом проглотил чашку кофе. Затем взял сигарету, прикурил от услужливо протянутой доном Сегундо спички, затянулся и с глубокомысленным видом задал такой вопрос: – Скажите, пожалуйста, ну кто еще, кроме правительства, приносит столько жертв во имя страны? – Он впился глазами в Мандо.

– На словах это так, но на деле, прошу простить мне мою откровенность, все зачастую выглядит совсем наоборот, – без тени волнения ответил Мандо.

– Следовательно, вы обвиняете? – пытался сразить его президент.

– Я опираюсь на факты. И, если позволите, готов пояснить свои слова, – возразил владелец «Кампилана».

Президент откинулся в кресле, сенатор с напускным тщанием раскуривал сигару, а Монтеро маленькими глоточками отхлебывал свой кофе.

– Я хорошо понимаю вашу цель. Ваше сердце чисто, чисты и ваши руки, – продолжал Мандо. – Но возьмем, к примеру, последнюю избирательную кампанию. Что помогло вам выиграть? Вы обещали добиться, в случае вашего избрания, существенной помощи от Соединенных Штатов Америки. В этом состояла ваша изначальная ошибка.

Но ведь война причинила огромные разрушения стране, – пытался объяснить свою позицию президент. – И, естественно, Америка несет определенную долю ответственности за это, поскольку мы выступали в войне на ее стороне…