Текст книги "Хищные птицы"

Автор книги: Амадо Эрнандес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Глава тридцать первая

Первую остановку Мандо сделал в Сайгоне. Потом были Бангкок, Рангун, Карачи и Каир. Из Каира он отправился в Милан, а из Милана – в Мадрид. Посещая азиатские столицы, он не мог за неимением времени осмотреть все достопримечательности, о которых читал еще в школьных учебниках географии. Он спешил как можно быстрее попасть в Европу, чтобы заняться делами. Но сколь ни краткими оказывались его остановки, Мандо использовал их максимально. Первая его длительная остановка была в Мадриде. Как-никак для каждого филиппинца Мадрид олицетворяет собой «Мать-Испанию». И Мадрид и Барселона, два крупнейших центра испанской культуры, произвели на него огромное впечатление. Старые кварталы этих городов живо напомнили Мандо Интрамурос и Сан-Николас в Маниле. В Мадриде он познакомился с несколькими филиппинскими семьями, которые вполне адаптировались к здешним условиям и не имели ни малейшего желания возвращаться на родину. Однако Мандо знал немало испанцев, проживающих в Маниле, Илоило, Самбоанге и в других городах Филиппинского архипелага, не желавших возвращаться в свою родную Испанию.

Мандо несколько раз побывал во дворце Конгресса депутатов и знаменитом Мадридском университете. Он обратил внимание на то, как тщательно дворцовая стража проверяла документы у посетителей, поскольку там находилась резиденция самого генералиссимуса.

Тщетно пытался Мандо отыскать дом, в котором почти сто лет назад размещалась редакция и типография газеты «Ля Солидаридад», издававшейся видными филиппинскими просветителями Дель Пиларом, Хаэной и Рисалем и служившей рупором филиппинской эмиграции в Европе. На его месте высилось современное многоэтажное здание, и не было никакой, даже скромной, мемориальной доски.

Много часов провел Мандо в Национальной библиотеке, отыскивая материалы, относящиеся ко времени захвата Филиппин Испанией. Ему показалось, что испанцы весьма радушно встречают филиппинских туристов, чуть ли не как своих дальних родственников. Один филиппинец, старожил Мадрида, рассказывал ему:

– Испанцы, в общем, хороший народ, с большим чувством собственного достоинства. Вот только с властями им никогда не везло. Министры у них все как на подбор были заядлыми работорговцами и колонизаторами. Правительство всегда направляло в свои заморские владения отбросы общества. Может быть, именно поэтому Испания и лишилась всех своих колоний. К нам, филиппинцам, у них изменилось отношение после революции тысяча восемьсот девяносто шестого года[59]59
  Национально-освободительная революция на Филиппинах в 1896–1898 годах, приведшая к провозглашению независимости страны.


[Закрыть]. Тогда они воочию убедились, что филиппинцами нельзя помыкать, словно рабочим скотом.

Мандо посетил великолепные мадридские соборы, очень похожие на манильские, не преминул посмотреть бой быков, во время которого ему пришла мысль о суровом и жестоком нраве испанцев, постоянно ощущавших железную руку авторитарного режима. Два месяца в Мадриде пролетели незаметно.

Следующим городом на его пути стал Рим. Вечный город поразил Мандо резкими контрастами. Уже в аэропорту он обратил внимание на то, что рядом с распятием продавались статуэтки Венеры Милосской. В самом католическом городе мира, под боком у Ватикана, оказалось много коммунистов. В Италии вообще, как он узнал, самая большая после Советского Союза коммунистическая партия? Руины древнего Колизея соседствовали с самыми современными зданиями. По субботам, как и в Маниле, все административные учреждения были закрыты, зато гостеприимно распахивали двери театры, кино, рестораны и магазины. По воскресеньям же город словно впадал в оцепенение, функционировали лишь триста церквей, где шла бойкая торговля образами святых, медальонами, четками, распятиями – одним словом, товаром, пользовавшимся большим спросом у паломников и верующих туристов. Рим был буквально наводнен туристами. И Мандо совершил множество разнообразных экскурсий в самом Риме, побывал в Неаполе, в Сорренто и на Капри.

В Риме он поселился в небольшой гостинице неподалеку от базилики св. Анны, почти в самом центре. В библиотеке Ватикана, где одно лишь прикосновение к книгам и рукописям на древнем пергаменте повергало в трепет, Мандо с удивлением взирал на многотомные списки «индексов запрещенных книг», которые должны были служить руководством для правоверных католиков. Тут значились книги по самым различным отраслям знаний. Сколько же, оказывается, он нагрешил, читая и перечитывая произведения Вольтера и Гюго, Рабле и Стендаля, Флобера и Франса, Золя и Лоуренса! Даже на «Жизнь Иисуса» Ренана был наложен запрет, не говоря уже о сочинениях Коперника, Галилея, Кеплера и многих других ученых. «Недаром, – подумал Мандо, – именно церкви принадлежит изречение: „Вредная книга опаснее всякого оружия“. И именно св. Павел первым показал, как следует церкви поступать с „вредными“ книгами, – он приказал их сжечь». С тех пор и пошло. Жгли книги на кострах молодчики Гитлера и Муссолини. Жгли книги прогрессивных филиппинских писателей и японцы.

Проездом Мандо побывал на родине Вильгельма Телля. В сопровождении гида он долго бродил по Берну, осматривая достопримечательности. На одной из маленьких улочек гид указал ему на старичка, проезжавшего мимо на велосипеде.

– Посмотрите, это наш бывший вице-президент. Отслужив вице-президентский срок, он вернулся к своей прежней профессии часовщика… У нас должность президента или вице-президента не приносит богатства, она лишь свидетельствует о доверии народа к лицам, избранным на эти высокие посты и об уважении к ним.

Путешествуя по Италии и Швейцарии, побывав лишь проездом в странах Бенилюкса, Мандо отметил для себя существенные отличия в политической и экономической жизни, которые неизбежно возвращали его мысли к положению на родине и в Азии вообще.

В Лондоне на аэродроме его встречал один английский литератор, с которым он познакомился незадолго до этого. Разговор зашел о падении кабинета Черчилля и приходе к власти лейбористов. «Не всегда герои военного времени могут оставаться лидерами нации в мирное время, – пояснил литератор свою мысль о причинах таких перемен. – Тому очень много примеров в истории: и Александр Македонский и Джордж Вашингтон проявили себя не очень-то способными политиками в мирное время. Как говорится, „каждому лидеру свое время, и каждому времени – свой лидер“».

Новый знакомый Мандо оказался великолепным гидом. Он показал ему Лондон, поводил по редакциям газет и журналов. Благодаря его помощи Мандо сумел основательно ознакомиться с работой крупных лондонских газет – «Таймс» и «Дейли Мейл».

– У нас «демократия» и «свобода» не пустые слова, – похвалялся англичанин перед Мандо. – Вспомните хотя бы наш знаменитый Гайд-Парк.

В Гайд-Парке им довелось услышать ораторов, критиковавших премьер-министра. Рядом можно было прослушать целую лекцию о коммунизме.

– Здесь не требуется никаких разрешений на выступление перед публикой, – продолжал англичанин, – и полиция свято охраняет это право, ни о каком вмешательстве с ее стороны не может быть речи.

Мандо удалось встретиться с одним из членов парламента. Скромная квартирка парламентария не шла ни в какое сравнение с роскошными особняками филиппинских конгрессменов. Когда Мандо явился к нему, как было условлено в половине шестого, парламентарий разжигал камин у себя в кабинете.

– А разве в доме нет электричества? – поинтересовался Мандо.

– Есть, конечно, но ввиду режима экономии не разрешается его включать ранее шести часов, – ответил хозяин.

Мандо попытался себе представить, как поступил бы в такой ситуации филиппинский законодатель. Он не сомневался, что тот непременно воспользовался бы своим «исключительным» правом. Парламентарий предложил гостю чашку чая. Угощение оказалось весьма скромным.

– А почему у вас до сих пор карточная система, ведь война давно кончилась? – спросил Мандо.

– Видите ли, все еще ощущаются последствия войны, продуктов не хватает. Чтобы не допустить спекуляции и прочих нежелательных явлений, а в основном затем, чтобы рядовой покупатель мог приобрести все необходимое в магазинах, мы продолжаем сохранять карточки.

Он разъяснил Мандо смысл протекционистской политики нового английского правительства, направленной на защиту национальной промышленности от иностранной конкуренции, и Мандо с сожалением подумал, что филиппинцы об этом не могли и мечтать.

В библиотеке Британского музея Мандо с благоговением вступил под своды зала, в котором занимались такие выдающиеся деятели мирового революционного движения, как Гарибальди, Маркс, Ленин, Сунь Ят-сен, Ганди. Пораженный собранными здесь сокровищами человеческого разума, Мандо безотчетно восхищался англосаксонским гением, столь разнообразно проявившим себя в таких разных областях, как литература и промышленность, поэзия и торговля. Ведь народ, живший на островах, лишь немногим превосходящих по площади Филиппинский архипелаг, сумел все создать собственными руками, начиная от иголки или шпильки и кончая гигантскими пароходами и гидростанциями. А его страна по иронии судьбы не может изготовить даже туалетной бумаги!

Перевернув последнюю страницу дневника, Мандо достал из портфеля маленькую записную книжку, сплошь испещренную записями дат, имен, цен. Мандо вел тщательный учет проданных драгоценностей и всех своих расходов. Вырученная им сумма составила пять миллионов долларов, сумма изрядная, но он должен расходовать ее осмотрительно – впереди поездка в Париж и заключение сделки, которую очень форсировал американский агент. Большую часть денег Мандо поместил в банк, а на небольшую сумму приобрел ценные бумаги. Он вверил свою судьбу солидной швейцарской фирме, пользовавшейся безупречной репутацией. В Мадридском, Женевском и Лондонском банках его вклады составляли три миллиона долларов. Полмиллиона он вложил в акции Железнодорожного акционерного общества Швейцарии. В переводе на филиппинские песо его капитал составлял уже более пятнадцати миллионов. А была реализована лишь меньшая половина драгоценностей…

Взглянув на часы, Мандо обнаружил, что время перевалило за полночь. Пока все шло как нельзя лучше. Он потянулся и закурил сигарету.

Глава тридцать вторая

Жизнь бродяги-туриста не изменила привычки Мандо вставать спозаранку. Когда он служил у Монтеро, с восходом солнца всегда бывал на ногах. А партизанская жизнь в горах Сьерра-Мадре и подавно не приучила нежиться в постели.

Не успел он умыться, как в его номере в отеле «Ритц» раздался телефонный звонок. Звонила его соотечественница Элен, филиппинка, родившаяся в Маниле, но застигнутая войной в Европе и превратившаяся ныне в истинную космополитку. Рано осиротевшая, она с малых лет приобщилась к странствиям и совершала регулярные вояжи по Средиземному морю от Гибралтара до Каира, потихоньку приторговывая чем придется. Она научилась извлекать выгоду и из своей молодости и пикантной внешности, благодаря чему приобрела известность в самых шикарных отелях Парижа и средиземно-морской Ривьеры.

Мандо познакомился с ней в Женеве на чисто деловой основе. Эта когда-то весьма очаровательная метиска помогла ему выгодно продать бриллианты. Получая пять процентов комиссионных, она неплохо заработала на нем. Одному арабскому шейху она умудрилась всучить драгоценностей почти на миллион долларов, миллионера, их соотечественника, отдыхавшего в Испании, выставила на полмиллиона, и, наконец, самой крупной ее акцией была продажа колье Клеопатры, – банк Ротшильда выложил за него почти два миллиона долларов наличными.

Мандо пригласил Элен позавтракать в ресторане отеля. За завтраком она сообщила ему кое-какие парижские новости. Остановилась она в гостинице «Нормандия».

– Там живет некий французский повеса. Ужасно богатый. Сейчас он обхаживает одну венскую танцовщицу, от нее весь Париж без ума. Он один только на цветы да на духи уже извел целое состояние.

– Так ты думаешь, перспективный покупатель? – спросил ее Мандо.

– Определенно. Уж поверь мне, у меня наметанный глаз.

– Ну что ж, тогда посмотрим, что может понравиться этому ловеласу.

– Ты хочешь сказать, этой танцовщице?

После завтрака Мандо и Элен поднялись к нему в номер, и он показал ей список оставшихся драгоценностей. Элен со знанием дела выбрала несколько вещиц и сразу же назвала цену.

– Я сейчас же поеду в отель, где остановилась эта «балерина». Она встает не раньше одиннадцати, так что я вполне успею. До скорого. Я тебе позвоню.

– Только обязательно возвращайся сюда, как только освободишься, – попросил ее Мандо. – Мне бы хотелось посмотреть Париж. Ты будешь моим гидом.

– О’кей, мосье. – Помахав ему на прощанье, она быстро выскользнула из номера.

Элен вернулась в гостиницу к обеду.

– Ну, вот и денежки! – с победоносным видом воскликнула она, едва переступив порог номера. – Быстро я все это обстряпала?

– Ты уже одета. Подожди минутку, я буду сейчас готов.

Обедали они в маленьком ресторанчике на берегу Сены. Элен действительно знала Париж не понаслышке. Кухня в ресторане оказалась выше всяких похвал: фаршированный заяц и тушеная в шампанском дичь были поистине верхом кулинарного искусства.

– Куда бы ты хотел теперь, в «Фоли Бержер» или в оперу? Я лично рекомендовала бы тебе «Фоли Бержер». Такого больше нигде не увидишь, – тоном знатока заявила Элен.

У входа толпилась уйма народа, главным образом, туристы из разных стран. За входные билеты Мандо пришлось заплатить втридорога, поскольку в кассе их уже, конечно, не было. Мандо был ошарашен зрелищем. Ему и в голову не приходило, что можно увидеть на сцене такое обилие до предела обнаженных, а то и вовсе голых женщин. Публика неистовствовала. Зрителям особенно понравилась сценка «Ад для женщин», в которой обнаженный мужчина с телосложением Геркулеса, изображавший Люцифера, хлыстом и вилами гонял по просцениуму среди огня и молний целую стаю нагих юных красавиц. Всех насмешили американские моряки, вошедшие в раж. «Buddy, sure, there’s heaven in that place!»[60]60
  Кореш, так ведь это же и есть рай! (англ.).


[Закрыть] – заорал один из них во всю глотку.

– Да-а, такого шоу наши манильские матроны не разрешили бы, – шепнул Мандо на ухо Элен.

– Но это же – искусство, – возмутилась она.

– Может быть, но в Маниле это называется развратом.

– Развращенность существует только в мыслях зрителя. Красивое тело никогда еще не считалось развратным. Как тогда следует относиться к «Венере Милосской» и «Адаму» Микеланджело или «Обнаженной Махе» Гойи?

– Но Манила-то – город католический, – напомнил ей Мандо.

– В Париже, между прочим, тоже достаточно католиков. И тем не менее здесь каждый воспринимает обнаженное тело как произведение искусства и не видит в этом ничего постыдного и развратного. Если бы было иначе, то этот город перестал бы называться Парижем…

Из «Фоли Бержер» Мандо и Элен отправились на Плас Пигаль, в ночной клуб «Баль Табарен». Оказалось, что все места уже заняты. Однако, получив весьма крупную банкноту на чай, метрдотель тут же нашел для них столик. В те дни во дворце Шайо проходила сессия Генеральной ассамблеи Организации Объединенных Наций, и большинство мест зарезервировали различные делегации. Мандо отыскал глазами столик с филиппинским флажком. Филиппинский делегат сидел с премиленькой француженкой.

– Взгляни-ка, какие все они довольные и сытые, шампанское так и льется рекой, а кур едва успевают подносить, – заметила Элен.

– А на заседаниях, если послушать их речи, грозят третьей мировой войной.

– Такова уж дипломатия, – примирительно рассудила спутница Мандо, снова показав себя неглупой женщиной. – Уж лучше словесные баталии, чем настоящая «горячая» война с пушками и бомбами.

– Но это та же война, только холодная.

Мандо и Элен приятно провели время – за ужином посмотрели «флор-шоу»[61]61
  Флор-шоу (амер. flor show) – эстрадное представление, вокально-танцевальная программа в ресторанах, ночных клубах и пр.


[Закрыть] и потанцевали.

Когда, направляясь домой, они проходили через зал, их внимание привлекла веселая компания и особенно женщина, которая заразительно смеялась и беспрестанно чокалась со своими спутниками. «Где я мог видеть ее раньше?» – лихорадочно соображал Мандо, но бравурная музыка и непринужденная болтовня Элен мешали ему сосредоточиться. Мандо быстро проводил Элен до «Нормандии» и снова вернулся в «Баль Табарен». Заинтересовавшая его женщина и ее спутники продолжали веселиться. Присев неподалеку, Мандо пристально разглядывал женщину, продолжая вспоминать. И вдруг, помимо своей воли, он вслух произнес: «Долли Монтеро!» Да, теперь он знал точно. Это была именно она и никакая другая женщина.

Глава тридцать третья

За несколько секунд в памяти Мандо промелькнули годы его жизни в семье Монтеро. Вспомнилось, как пришлось спешно искать убежище в горах у партизан после того, как именно Долли случайно обнаружила в тетради Мандо (тогда он был еще Андоем) напечатанную на машинке американскую радиосводку о ходе военных действий на фронтах второй мировой войны. Долли рассказала об этом отцу, и дон Сегундо с кулаками набросился на Мандо, проклиная и его, и тот самый день, когда он додумался послать этого «деревенщину» учиться. Он пригрозил выдать его японской контрразведке – кемпейтай. Угроза могла быть приведена в исполнение в любую минуту, потому что почти ежедневно в доме у них бывал японский полковник, возивший Долли на вечеринки и всевозможные увеселения. Семейство Монтеро, судя по всему, поощряло эту связь, обеспечивавшую им различные удобства и выгоды в условиях оккупации.

Мандо сидел, раздумывая над прошлым и искренне радуясь тому, что теперь он уже не тот несчастный мальчик на побегушках, которому мог приказывать всякий, кому не лень. «Мне нет никакого дела до этой Долли», – решил он. Конечно, она еще больше похорошела, красота ее стала особенно броской. Но, объехав чуть ли не весь свет, Мандо встречал тысячи девушек и женщин не хуже Долли. Стоит ли возвращаться к прошлому и заново знакомиться с дочкой богача только для того, чтобы преподать ей урок? И вместе с тем он никак не мог оторвать взгляда от ее прекрасного лица шоколадного цвета, так выгодно выделявшегося на фоне стандартных европейских красавиц.

Так ничего и не решив, Мандо направился в бар, где в полумраке зала сидели редкие уже посетители. Виски обожгло горло, но не принесло успокоения, мысли обгоняли одна другую и вихрем кружились вокруг Долли. Неожиданно в баре появилась и она сама в сопровождении белого мужчины. Они сели за соседний столик. Он пил виски, она спросила себе шампанского.

Краем уха Мандо улавливал обрывки их разговора. Мужчина говорил по-английски с сильным французским акцентом:

– Долли, шерри[62]62
  Шерри (искаж. франц.) – дорогая, милая.


[Закрыть], ты ведь сейчас свободна. У вас не будет больше занятий.

– Я же тебе уже говорила, что не хочу уезжать из Парижа даже на каникулы. Только теперь у меня и будет время походить по магазинам. Ты же знаешь, что я долго тут не задержусь, мне скоро отправляться обратно в Манилу.

– Но, Долли, только на одну неделю, – продолжал он умоляющим тоном. – Ты ведь не была еще в Каннах, это же настоящий рай, там на каждом шагу можно встретить знаменитость. Только на одну неделю. Погода там чудесная. Покатаемся на яхте, поплаваем, а вечером будем ходить на танцы.

– Не насилуй меня, Пьер, – в свою очередь, умоляла его Долли. – Пригласи лучше Ивонн или Одетт – и наслаждайся себе вволю.

– Ты меня избегаешь. У тебя есть другой, этот американец, да? – настаивал Пьер.

– Ты ошибаешься, у меня никого нет, – твердо ответила Долли.

Он хотел было поцеловать ее, но она отвернула от него лицо и решительно направилась к выходу. Выпитое за вечер виски, очевидно, начинало сказываться. Пьер загородил ей дорогу и снова попытался обнять. Она отстранила его руку и буквально взмолилась:

– Перестань, имей совесть…

Этой сцене никто из присутствующих не придал значения – здесь видели и не такое. Размолвка возлюбленных, и не более того. Однако в глазах Мандо она приобретала совершенно иной смысл. Он не собирался спускать этому ловеласу, который в его присутствии так грубо приставал к женщине, к филиппинке… Он решительно подошел к спутнику Долли.

– Послушайте, мистер, – вежливо и стараясь не повышать голоса, сказал Мандо и попытался высвободить Долли из объятий мужчины.

«Мистер» презрительно оглядел Мандо с головы до ног и оттолкнул одной рукой, прошипев: «Не суйся не в свое дело». Он потащил девушку в сторону.

– О, пожалуйста, пожалуйста, – теперь Долли взывала к Мандо о помощи.

Мандо, не раздумывая более ни секунды, встал между ними, и тут же получил сильный удар в лицо. Не увернись он немного, и очки разлетелись бы вдребезги. Оправившись от неожиданности, Мандо так ударил француза в подбородок, что тот отлетел в угол, схватил Долли за руку и быстро вывел из бара, пока не начался всеобщий переполох.

– Пожалуйста, отвезите меня домой, – попросила девушка.

В такси Долли назвала адрес пансионата. Мандо сидел молча, забившись в угол на заднем сиденье. Словно откуда-то издалека до него донесся вдруг голос Долли:

– Вы мексиканец, я спрашиваю?

Мандо повернулся к девушке всем корпусом, загадочно улыбнулся в полумраке салона и ответил по-тагальски:

– Я филиппинец, а вы?

– О, так, значит, мы – соотечественники, – искренне обрадовалась она. – Я из Манилы. Из семьи Монтеро, если слышали. А зовут меня – Долли.

– Меня – Мандо Пларидель, – представился он, в свою очередь, пожимая протянутую руку девушки. Он боялся, что Долли узнает его по голосу, но страхи были напрасны.

– Мне просто повезло, что вы оказались в баре. – Мандо почудилась теплота в голосе девушки. – Этот Пьер – француз, родом из Америки, выросший в Париже, – когда выпьет, становится просто невыносим.

– Как же вы могли с ним подружиться? – спросил Мандо.

– Знаете, в таком городе, как Париж, выбор друзей похож на покупку вещей в магазине. Стоит только остановиться у прилавка, и вы уже попались. Однако по-настоящему поймете, что вы купили, только дома, когда снимете упаковку. В парижском высшем свете можно познакомиться и с князем, и с нищим, и с наследницей миллионов, и с танцовщицей. Другое дело в Маниле…

– Да, в Маниле уж не ошибешься: там черное – всегда черное, а белое – это белое. Нищий там не сможет выдать себя за принца, а танцовщице никогда не сойти за богатую наследницу, как вороне никогда не сойти за голубку, – с некоторой издевкой заключил Мандо.

– Вы, наверно, давно не были на Филиппинах, – предположила Долли. – Вообще, по вашему виду…

– Да уж порядком.

Мандо вкратце рассказал Долли, где он успел побывать за это время по делам своей газеты. Она, в свою очередь, поведала ему о своей учебе в Париже, о том, что в самом скором времени собирается домой, что пока еще не решила, ехать ли ей через Соединенные Штаты или нет, но скорее всего поедет все-таки через Америку. Выходя из такси, Долли еще раз поблагодарила Мандо и, очевидно, считая себя его должницей, предложила ему вместе отобедать на следующий день. Они условились о встрече в знаменитом ресторане на Елисейских Полях.

Вернувшись к себе в номер почти на рассвете, Мандо долго не мог уснуть. В памяти вновь и вновь возникали события то вчерашнего бурного дня, то далекого прошлого. Кто бы мог поверить, что этот господин, остановившийся в одном из самых дорогих отелей Парижа, до войны был простым слугой? Кто мог предвидеть, что эта гордая и заносчивая девушка, бывшая когда-то его госпожой, вынуждена будет прибегнуть к его защите, не подозревая, кто он такой? Мандо представилась возможность расквитаться с семьей Монтеро за несправедливость и унижения, которые ему пришлось терпеть от них. С этой мыслью он и заснул.

Утром его разбудил звонок Элен. Она хотела вручить ему остаток денег за проданные бриллианты и получить причитающиеся ей комиссионные. Пришлось спуститься в холл гостиницы, где Мандо в ожидании Элен решил отправить несколько телеграмм в Манилу. Настроена она была весьма игриво и вынудила Мандо пригласить ее к нему в номер.

– Не в холле же я буду вручать тебе такие деньги, – шутила Элен, видимо, рассчитывая наряду с комиссионными снова получить приглашение на обед. Словно уловив ход ее мыслей, Мандо сказал:

– Ты извини меня, но сегодня мы не сможем пообедать вместе. У меня свидание, и я уже опаздываю.

– Вот молодец! – с притворной веселостью воскликнула Элен. – Не прошло и двадцати четырех часов, как он уже не нуждается в гиде и сам прекрасно ориентируется в местных условиях. – На том они и расстались.

Когда Мандо вошел в ресторан, Долли уже сидела за столиком. Она была очень привлекательна в светло-голубом платье и, несмотря на вчерашнее приключение, выглядела свежей и жизнерадостной.

– Вы, наверное, заждались меня, мисс Монтеро? – извиняющимся тоном приветствовал ее Мандо.

– Зови меня, пожалуйста, просто Долли, – сразу же предложила девушка. – Что же касается ожидания, то я начала готовиться к встрече с тобой с того самого момента, как мы расстались вчера у дверей нашего общежития. – По ее тону нельзя было определить, говорит она серьезно или шутит. Она пристально посмотрела на Мандо и, казалось, только сейчас обнаружила безобразный шрам у него на щеке. Еще раз скользнув по нему взглядом, она спросила, откуда у него эта отметина.

В течение всего обеда она оживленно болтала, рассказывая о себе, о своей парижской жизни, лишь вскользь упомянув о своей семье, о годах японской оккупации. Она также расспрашивала его о Европе, проявив особый интерес к его любовным похождениям. Ей было интересно знать, кому он отдает предпочтение – испанкам, француженкам или итальянкам. По ее мнению, все они должны были добиваться его любви. И уж конечно, она ни словом не обмолвилась ни о полковнике Мото, ни о лейтенанте Уайте, ни тем более о своих гонконгских впечатлениях…

– Да, я встречал немало красивых женщин здесь, в Европе, но ни одна из них не заставила мое сердце биться чаще, – скромно ответил Мандо, и взгляды их встретились.

– Вот это да! Это можно только приветствовать, но странно, неужели за все время у тебя не было девушки? Девушки, в которую ты был бы хоть немного влюблен?

Мандо на минуту задумался, а затем с некоторым смущением признался, что девушка у него была, когда он жил в Брюсселе.

– Она была фламандка, – пояснил он. – Молодая, лет двадцати двух, но выглядела несколько старше. Рыжие волосы, голубые глаза. Однажды я бродил по торговому центру в Брюсселе – «Бон Марше». Там, знаешь, всегда полно народу. И вдруг слышу чей-то дрожащий голос: «Не хочешь ли поразвлечься?» Я обернулся и увидел прекрасное лицо, на котором были написаны и робость, и страх, и нужда. «Сколько?» – прямо спросил я. «Не дороже того, что ты только что разглядывал», – ответила она. А разглядывал я отличную английскую курительную трубку. Мне показалось, что она голодна. Я повел ее в ближайший ресторан. Она ела за двоих, выпила две кружки пива, а насытившись, посмотрела на меня, не мигая, и сказала, что теперь готова сделать все, что я захочу. Она решительно взяла меня за руку. На улице дул страшный ветер, приближался вечер, но вести ее к себе в отель я не решился. Мы взяли такси и поехали к ней домой. В подвале, куда она привела меня, на широкой кровати спали два малыша. «Это мои дети, – тихо проговорила она. – Они теперь сиротки. Отец погиб на войне. И мне ничего другого не остается, надо же их кормить». Пока я был в Брюсселе, ей не приходилось слоняться по улицам в поисках клиентов. Она могла проводить вечера со своими детишками.

Долли глубоко тронул рассказ Мандо.

– Теперь я не просто тебя уважаю, я преклоняюсь перед тобой и хотела бы поцеловать твою руку. Я чувствую себя Магдалиной перед лицом Христа. – Ее благоговейный взгляд был устремлен к Мандо.

Из ресторана они отправились бродить по Парижу.

– Тебе непременно надо побывать в Лувре, – посоветовала ему Долли. Как выяснилось, она неплохо разбиралась в западноевропейском искусстве. Они долго бродили среди великолепного собрания картин всех эпох и народов. Сумерки застали их в укромном уголке собора Парижской богоматери. Он смотрел на Долли в то время, как она истово молилась, и не мог отвести от нее глаз. Вечером они гуляли в Булонском лесу. Проводив ее до дверей пансионата, Мандо намеревался отправиться к себе в гостиницу, но Долли остановила его:

– Зайди за мной часа через два.

– Разве ты не устала? – удивился Мандо.

– Здесь, в Париже, когда сердцу радостно, человек не устает, – весело ответила она. – Я буду ждать тебя. Давай поужинаем где-нибудь в ночном клубе.

По пути в гостиницу Мандо размышлял о том, что все это больше похоже на какую-то фантасмагорию. До войны он для Долли был не более чем предмет интерьера в их богатом доме, а ныне он чуть ли не любовник высокомерной красавицы Монтеро.

– Чертовщина какая-то… – произнес он вслух, закуривая сигарету.