Текст книги "Хищные птицы"

Автор книги: Амадо Эрнандес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Глава вторая

Полтора килограмма риса и несколько кусков вяленой рыбы, поданных на стол Тата Матьясом, были съедены мгновенно. Мандо и два его товарища совместили поздний обед с ранним ужином.

Убрав посуду, старик предложил гостям отдохнуть.

– Вот вам циновка и подушка. Располагайтесь, как дома.

Мандо взял скатанную тростниковую циновку, стоявшую рядом со старым сундуком, и расстелил ее на полу в комнате. Мартин и Карьо растянулись на ней и тотчас захрапели.

Мандо не захотел ложиться. Следуя неудержимому влечению, он спустился по лестнице вниз. Вдохнул всегда прохладный на такой высоте воздух и залюбовался проглядывавшей в просвете между ветвями деревьев круглой луной, окрасившей все вокруг в серебристый цвет.

– Что тебе не спится, Мандо? – окликнул его из хижины Тата Матьяс.

– Да так, смотрю вот, как здесь красиво ночью, – ответил молодой человек. – Я и не думал, что после сегодняшнего ненастья может наступить такая прекрасная ночь.

– На смену темной ночи придет светлое утро, – многозначительно проговорил старик.

Мандо сделал несколько шагов, и его взору открылась бескрайняя ширь океана. В солнечный тихий день вода в океане напоминала расплавленный изумруд. И каждый раз, когда из воды выпрыгивала рыба, она, будто огромный, сверкающий, великолепной огранки камень, исчезала в темной пасти фантастического чудовища…

Неожиданно луна скрылась за тучу, словно опасаясь холодного дыхания ветра. Мандо возвратился в хижину и присел на пороге рядом с Тата Матьясом.

– Когда я вижу серебро луны, бриллианты и изумруды моря, мне всегда приходят на ум сокровища Симоуна, – сказал он, мысленно продолжая разговор, который состоялся у них четыре месяца назад.

– А-а, богатства Симоуна! – рассмеялся Тата Матьяс. – Это совсем другое дело. – И добавил: – То, что ты видишь, это – мираж, игра воображения, а сокровища Симоуна – они на самом деле…

– Спрятаны на дне океана, – шепотом закончил Мандо.

Нет океана, в котором было бы невозможно достать дна, – заметил старик.

Мандо стремительно поднялся и сошел по лесенке вниз, взобрался на большой плоский камень и, стоя на нем, обратился к Тата Матьясу:

– Было время, когда вы были таким же молодым, как я. – Мандо старался придать своему голосу мягкость и необходимую почтительность, чтобы невзначай не обидеть старика. – Почему же вы тогда не искали сокровища Симоуна?

Губы Тата Матьяса искривила горькая усмешка, но голос не выражал обиды.

– Это – законный вопрос, – ответил он. – Лучше тебе знать причину от меня самого, нежели думать, будто я побуждаю тебя делать то, на что не решился в свое время сам.

– Дело вовсе не в этом, отец, – поспешил заверить его Мандо.

– Да нет, ты правильно спрашиваешь и не надо оправдываться. Мысль о том, чтобы достать сокровища Симоуна, сидит у меня в голове давно, уже несколько десятков лет, а точнее, с девяносто восьмого года. Именно поэтому я и поселился здесь. Но когда я увидел, что революцию предали те, кто должен был ее защищать, и пособничество врагу считается проявлением патриотизма, а продолжение борьбы – предательством, я отказался от своего давнишнего замысла и сказал самому себе! «Будет лучше, если сокровища останутся до срока на дне морском».

– А теперь, вы считаете, настало время достать сокровища и воспользоваться ими?

– Более, чем когда-либо, – не задумываясь, ответил старик.

– А почему?

– Потому что сейчас перед нами страшный и беспощадный враг. И народ страдает от притеснений оккупантов, как никогда прежде. Вы, партизаны, боретесь за правое дело, и только вы должны стать обладателями сокровищ, они сослужат вам добрую службу.

– Дли одного человека сокровища Симоуна – действительно целое состояние. Но чтобы освободить страну, оккупированную противником, этих сокровищ явно недостаточно, Наверное, не хватит даже на постройку одного военного корабля или нескольких самолетов.

– Я не говорю, что богатств Симоуна хватит, чтобы выиграть войну или обеспечить нас всем необходимым для борьбы с японцами. Ни деньги, ни оружие сами по себе еще не способны обеспечить победу. Скорее всего, тут решает дело мужество и героизм народа, не желающего покориться чужеземным захватчикам. Я хотел только сказать, что сокровища Симоуна – довольно существенное подспорье в борьбе. Его можно использовать и для того, чтобы разрушать, и для того, чтобы созидать. Если оно окажется в распоряжении патриотических сил, его можно использовать не столько во время войны, сколько потом, в мирное время. Не вечно же японцы будут находиться здесь.

Тата Матьяс вдруг умолк, ему показалось, что Мандо скептически усмехнулся.

– Наш отряд полностью уничтожен, только нам троим едва удалось спастись. – В голосе Мандо звучала горечь. – Теперь японцы наверняка денутся к основной партизанской базе в Инфанте. Я боюсь, что…

– Отряд уничтожен, – Тата Матьяс выхватил нить разговора у Мандо, – но жив ты и живы другие. Проигрыш в одном сражении еще не означает окончательного поражения. Разве противник не вошел в Манилу, не захватил Батаан и Коррехидор? Они установили свою власть. И это продолжается уже три года. Но скажи, разве теперь филиппинцы сопротивляются менее ожесточенно, чем в начале войны? Когда американцы сдались, страна оказалась предоставленной самой себе и вынуждена была сражаться один на один. И именно тогда сопротивление стало таким решительным и эффективным. В прошлом веке Наполеон вторгся в Испанию и Россию и захватил большую территорию, но не господствовал там ни одного дня. Точно так, же обстоят дела и с японцами на Филиппинах. Их дни сочтены.

– Жаль только, что среди филиппинцев нашлось немало людей, которые забыли о своем патриотическом долге и переметнулись на сторону врага, – с досадой заметил Мандо.

Он вспомнил, как по доносу Сегундо Монтеро едва не угодил в застенки японской контрразведки и только чудом ему удалось спастись.

– Не стоит растравлять себе душу мыслями о подлых предателях, – поспешил успокоить его старик. – Надо выработать в себе философское отношение к подобным вещам и помнить, что на свете существует не только добро, но и зло. Надо относиться к этому, как к неизбежному – как к отливу и приливу в океане, как к отлету птиц в теплые края, как к опаданию листьев осенью. Все это обусловлено самой природой.

А разве природа способна предавать? – с раздражением спросил Мандо.

– Я имею в виду человеческие слабости, – попытался объяснить Тата Матьяс. – В любом обществе во все времена – запомни это хорошенько – неизменно находятся гнусные своекорыстные люди. У Иисуса было двенадцать апостолов, но нашелся и один Иуда. Даже самый надежный приверженец Иисуса, апостол Петр, и тот трижды отрекался от него, когда его к этому принудили. Большие события сродни наводнению, они уносят всякий мусор и хлам, но прочные постройки и крепкие деревья остаются невредимыми. Если в час суровых испытаний в стране находятся люди, готовые бороться и умереть за честь и свободу своей родины, такая страна никогда не окажется побежденной, даже если она временно захвачена врагами. Но предателей надо уничтожать, как уничтожают змей и прочих ядовитых тварей, – не унимался Мандо.

– Совершая предательство, они тем самым обрекают себя на гибель, – изрек Тата Матьяс. – Иногда обстоятельства делают человека трусом, а иногда – героем. Предателями или героями не рождаются. Между прочим, кое-кто из нынешних изменников мог прослыть патриотом в старые времена, – он сделал паузу, как бы что-то припоминая, прежде чем продолжить свой рассказ. – Вспомним, что произошло во время американо-филиппинской войны. Поняв, что Республика оказалась в трудном положении, многие из министров Агинальдо[11]11
  Эмилио Агинальдо (род. ок. 1870 года – ум. в 1964 году) – лидер правого крыла руководства революцией 1896–1898 годов на Филиппинах, президент первой Филиппинской республики после провозглашения независимости 12 июня 1898 года. В начале XX века сотрудничал с американской колониальной администрацией, а в годы второй мировой войны – с японскими оккупантами.


[Закрыть] переметнулись на сторону врага. В результате их предательства и трусости в стране воцарились мир и спокойствие. Конечно, новые хозяева не замедлили объявить их патриотами и осыпать наградами. Им даровали высокие должности, земельные наделы и всякие привилегии. А те, кто не покорились новому правительству, были объявлены предателями. Их называли тулисанами – разбойниками – и обвиняли в различных преступлениях. Тех, кто отказался присягнуть на верность американскому флагу, ловили и бросали в тюрьмы или высылали из страны, как это было с Мабини[12]12
  Аполинарио Мабини (1864–1903) – один из наиболее активных участников национально-освободительной революции 1896–1898 годов, революционный демократ и идеолог левых сил, крупный политический деятель, бывший в 1899 году премьер-министром и министром иностранных дел первой Филиппинской республики. В 1901 Году был сослан американскими колониальными властями на остров Гуам.


[Закрыть], Рикарте[13]13
  Артемио Рикарте – активный участник национально-освободительных войн конца XIX – начала XX века на Филиппинах; генерал. Отмежевался от лидера правых Э. Агинальдо, пошедших на Сговор с американцами, и провозгласил в Гонконге временное правительство всеобщей демократической Филиппинской республики. В 1944 году как японофил возглавлял созданную оккупационными властями националистическую организацию Макапили.


[Закрыть] и другими героями. Некоторых даже казнили, вспомни хотя бы Макарио Сакая[14]14
  Макарио Сакай – один из генералов первой Филиппинской республики, отказавшийся последовать призыву Агинальдо сдаться американским властям. Продолжая сопротивление, в 1905 году поднял антиамериканское восстание в провинциях Батангас и Кавите на острове Лусон. Обманом был захвачен противником в плен и в сентябре 1906 года казнен.


[Закрыть] и его товарищей.

По лицу Тата Матьяса было видно, сколь горьки для него воспоминания о кошмарных событиях филиппино-американской войны, очень многое из того, что происходило тогда, с поразительным сходством повторялось на Филиппинах сейчас.

– Вот почему, Мандо, я не вернулся в город, а предпочел жить отшельником в горах Сьерра-Мадре, – объяснил Тата Матьяс. – История оказалась сильнее меня. Но ты…

– Но ведь я такой же, как вы.

– Нет, Мандо. Ты молод, и перед тобой открыт широкий путь. Ты мог бы спасти жизнь многим обездоленным и облегчить участь страдающих. Ты можешь стать надеждой и опорой в новой жизни. Вы, молодые…

– Кого из наших героев вы считаете для себя образцом, Тата Матьяс? – поинтересовался вдруг Мандо. – Рисаля или Бонифасио? Я думаю, что Рисаля, потому что…

Старик прервал партизана.

– Каждый из них может служить примером: и Рисаль с Бонифасио, и Бургос[15]15
  Хосе Мария Бургос (1837–1872) – один из наиболее популярных лидеров движения за секуляризацию приходов, профессор теологии в Университете св. Фомы в Маниле, казненный (гарротированный) испанскими колониальными властями после восстания в Кавите.


[Закрыть], и Пларидель[16]16
  Пларидель – один из наиболее известных псевдонимов Марсело дель Пилара (1850–1896), основавшего в 1882 году первую ежедневную газету на тагальском языке, политического лидера филиппинской эмиграции в Испании, публициста и писателя.


[Закрыть], и Мабини, и Хасинто[17]17
  Эмилио Хасинто (1875–1898) – член руководства и идеолог тайной революционной организации Катипунан, близкий друг и соратник Андреса Бонифасио, редактор газеты «Калайаан» («Свобода»), активный участник революции 1896–1898 годов.


[Закрыть], и Люна[18]18
  Антонио Люна (1866–1898) – один из руководителей филиппинской эмиграции в Мадриде, видный деятель национального движения и руководитель революции 1896–1898 годов, соратник А. Бонифасио и А. Мабини. Как и Бонифасио, злодейски убит в 1898 году ставленниками лидера правых Э. Агинальдо.


[Закрыть], и даже Агинальдо. Каждый был по-своему велик, и все они служили матери-Родине, Однако, на мой взгляд, Рисаль, Бонифасио и Мабини составляют треугольник и являются главными героями пантеона филиппинской славы. Рисаль признан духовным наставником филиппинцев; Бонифасио олицетворяет силу и мужество, благодаря которым мы смогли разорвать цепи, освободить страну от иностранного владычества и добиться ее независимости; Мабини считался разумом нации, он заложил основы первой республики и доказал, что филиппинский лидер может оказаться непревзойденным по таланту и любви к родине. Редким героизмом отличались также Пларидель и Хасинто, но то же самое можно сказать и о Рисале с Бонифасио.

– Следовательно, – начал было юноша, но Тата Матьяс сделал ему знак, предупреждая, что еще не закончил мысль.

– Однако величие героя само по себе не следует возводить в абсолют, – продолжал старик. – Я еще раз повторю то, что уже говорил тебе: многое в судьбе человека зависит от обстоятельств. Вот, например, предательское убийство Бонифасио и клевета, которую потом распространяли о нем, лишили его части причитавшейся ему по праву славы. С другой стороны, если бы Пларидель вернулся на Филиппины, как он и намеревался поступить, прежде чем началась революция, и возглавил бы революционное движение, он, вероятно, сегодня считался бы главным героем нации. Но, к сожалению, он умер от туберкулеза в Барселоне. Ну а Рисаль? Он знал, что близится час восстания, потому что Бонифасио послал к нему в Дапитан[19]19
  Дапитан – городок на острове Минданао, где Х. Рисаль отбывал ссылку в 1892–1896 годах.


[Закрыть] доктора Валенсуэлу с предложением возглавить восставших. Однако он отверг это предложение. И чтобы доказать Испании, что не имеет никакого отношения к Катипунану[20]20
  Катипунан – первая революционная организация филиппинцев, созданная в 1896 году.


[Закрыть], Рисаль попросился на Кубу в качестве хирурга в испанские войска, подавлявшие кубинскую революцию. Ведь именно на пути в Гавану он был арестован и возвращен в Манилу. Святые отцы и испанские чиновники не могли простить ему выпадов против них, которыми изобилуют романы «Не прикасайся ко мне» и «Флибустьеры». Они страшились и ненавидели интеллектуалов. Надеялись, что им удастся сокрушить борцов Катипунана, однако идеи Рисаля получили широкое распространение не только на Филиппинах, но и в самой Испании и по всей Европе. Если бы его не расстреляли на Багумбаянском поле в Маниле и он не обрел бы ореол мученика, то он наверняка занял бы подобающее ему место среди таких ученых филиппинцев, как Тринидад Пардо-де-Тавера[21]21
  Тринидад Э. Пардо-де-Тавера (1829–1925) – богатый манильский адвокат, участник предреволюционного движения начала 80-х годов за реформы, политический деятель либерального толка, известный ученый – историк и филолог. После американской интервенции занял капитулянтскую позицию, одним из первых став сотрудничать с колониальной администрацией.


[Закрыть], Фернандо Канон[22]22
  Фернандо Канон (1860–1935) – филиппинский испаноязычный поэт, друг Х. Рисаля и страстный пропагандист его творчества, участник революции 1896–1898 годов; по профессии – врач.


[Закрыть] и другие. А теперь возьмем генерала Агинальдо. Если бы он погиб в Паланане и не был захвачен в плен генералом Фанстоном, то превзошел бы славой своей и Рисаля и Бонифасио, и страна с готовностью забыла бы, как он расправился с верховным руководителем Катипунана – Андресом Бонифасио и с генералом Антонио Люной. Как-нибудь в другой раз я расскажу тебе о величии и падении Макарио Сакая.

Слушая рассказ Тата Матьяса, Мандо как бы заново перечитывал историю страны, ставшую еще ярче и понятнее благодаря пояснениям старика. И он не переставал восхищаться этим одиноким, старым человеком, который, живя отшельником в горах, сумел не утратить горячий интерес ко всему происходящему и сохранить веру в счастливое будущее своей страны. Именно таким представлял себе Мандо будущего гражданина Филиппин.

– Дни мои сочтены, сынок. – Тата Матьяс взял руку юноши и ощупал твердые, как сталь, мышцы. – Да, я уже стар, а ты молод и горяч. Придет время, и тебя узнает вся страна. Признаюсь: ты был прав в своих догадках. То, о чем я мечтал когда-то, осуществишь ты, но мне уже не доведется этого увидеть. Не с каждым я стал бы делиться своими сокровенными мыслями, но тебе я доверяю. Думаю, что не наше, а именно твое поколение имел в виду святой отец.

– А что, по вашему мнению, мне предстоит сделать? – спросил Мандо, пристально глядя на старика. И по выражению его лица нетрудно было понять, что происходило в душе старого патриота.

– Я тебе уже говорил, что бы я сделал, – Тата Матьяс доверчиво глядел на Мандо, – если бы мне было столько же лет, сколько тебе.

– Вы имеете в виду сокровища Симоуна? – сказал Мандо, угадывая ход мыслей собеседника.

– Вот именно, – подтвердил старик.

Осторожно ступая, чтобы не разбудить Мартина и Карьо, Тата Матьяс подошел к сундуку, открыл его и снова достал «Флибустьеров» из плетеной коробки. Потом так же осторожно он вернулся на прежнее место и, прислонившись к притолоке, стал сосредоточенно отыскивать нужную страницу в конце книги, а найдя ее, сказал:

– В последний раз, когда ты был здесь, помнишь, мы перечитывали место, где рассказывается, кто такой Симоун, о чем он мечтал и почему его мечтам не суждено было осуществиться. А сейчас прочитай о том, как он умер и как падре Флорентино бросил его сундучок с драгоценностями в море.

Мандо взял книгу и принялся читать. Тата Матьяс слушал его.

– «Больной мертв. – Отец Флорентино преклонил колена и начал молиться.

Когда он поднялся и подошел к постели, его поразило выражение глубокой скорби, застывшее на лице покойника; казалось, он уносил с собой в могилу тяжкое сознание бесцельно прожитой жизни. Старый священник вздрогнул и пробормотал:

– Да смилуется господь бог над теми, кто толкнул тебя на ложный путь!»

Мандо остановился, но Тата Матьяс сделал ему знак продолжать.

– «Пока собравшиеся по его зову слуги на коленях молились за упокой души усопшего и, с равнодушным любопытством глядя на постель, несчетно повторяли: „Реквием, реквием“, – отец Флорентино достал из шкафа стальной сундучок с легендарными сокровищами Симоуна. После недолгого колебания он решительно вышел из дому и направился к скале. К той самой, на которой любил сидеть Ибарра-Симоун, вглядываясь в морскую глубь».

Мандо перевел дыхание, прежде чем продолжать. Карьо заворочался, но не проснулся. Мартин громко храпел. Тата Матьяс внимательно смотрел на читающего юношу.

– «Отец Флорентино взглянул вниз. Темные волны с громким рокотом ударялись о выступы скалы, в лунном сиянии пена и брызги сверкали, как искры огня, как пригоршни алмазов, подбрасываемых в воздух демоном морских пучин. Священник окинул взором окрестности. Вокруг не было ни души. Пустынный берег терялся вдали, сливаясь с небом в туманной мгле, пронизанной неверным светом луны. Из рощи доносился тихий шелест листьев. Напрягши свои еще крепкие руки, старик поднял вверх сундучок и швырнул его в волны. Замелькали, тускло отсвечивая, стальные грани, фонтаном взметнулись брызги, раздался глухой всплеск, и воды сомкнулись, поглотив сокровища. Отец Флорентино подождал минуту, как бы надеясь, что пучина извергнет добычу обратно, но волны, катились все так же равномерно, бег их не нарушался, будто в океан бросили крохотный камешек».

Тата Матьяс глухо кашлянул, а Мандо перевернул последнюю страницу:

– «Пусть же хранит тебя природа среди кораллов и жемчугов на дне морском! – торжественно произнес священник, простирая руки. – Когда ты понадобишься людям для святой цели, господь сумеет извлечь тебя из бездны вод… А до той поры ты не будешь чинить зла, не будешь сеять неправду и разжигать алчность!..»

Была уже глубокая ночь, когда Тата Матьяс и Мандо закончили беседу, а утром три партизана распрощались со старым отшельником.

Глава третья

Покинув хижину Тата Матьяса, трое путников направились к главному партизанскому штабу в Инфанте. Кратчайший путь туда пролегал через Сампитан. Однако после того, что там произошло днем раньше, возвратиться туда было бы равносильно самоубийству.

Мандо предложил добираться до Инфанты окольным путем, через провинции Лагуна или Рисаль. Правда, была еще дорога через Булакан, но это слишком далеко – пришлось бы делать огромный крюк. В Лагуне же, если только им удастся достигнуть Лонгоса или Санта-Марии, они окажутся вне опасности среди лесной холмистой местности. Кроме того, многочисленные тропки, проложенные партизанами и местными жителями, не дадут им заблудиться.

Однако хуже всего было то, что они не знали, какие из этих мест заняты японцами, а какие находятся в руках отрядов Сопротивления. Придется постоянно выяснять это у местных жителей, все время рисковать, быть начеку. Тем более что обстановка менялась каждый день.

Путникам приходилось совершать привалы – они быстро уставали, да и особенно спешить не было необходимости. Все равно ранее чем через неделю в Инфанту им не добраться, даже если бы они шли весь день, от восхода солнца до заката. Теперь главной проблемой для них стала еда. На много миль кругом не было никакого жилья.

Однажды Мандо споткнулся о межевой камень. На нем сверху он заметил две буквы – инициалы собственника этой обширной каменистой местности.

– Даже эти горы имеют хозяина, – вырвалось у молодого человека.

– Не может быть! – отозвался Карьо.

– Вся земля здесь поделена и зарегистрирована, – ехидно начал Мартин. – Вот только у нас с вами нет другой земли, кроме, той, что прилипла к нашему телу. – И он многозначительно посмотрел на свои руки и ноги с налипшими на них комьями грязи.

– Лично я уверен в том, – иронично усмехнулся Мандо, – что единственным побывавшим здесь человеком был землемер, размечавший эти участки. А тот, чьи инициалы выбиты на межевом камне, вряд ли заглядывал в эти места, потому что на автомобиле сюда ни за что не добраться.

– Если бы он и рискнул взбираться на такую высоту, то наверняка угодил бы в пропасть, – заметил Мартин под дружный смех товарищей.

– Таким людям вовсе незачем сюда наведываться. У них достаточно всяких прислужников, которые соберут для них доходы с земли, – возразил Карьо.

– Вы лучше скажите, где теперь эти богачи, – раздраженно проговорил Мандо. – Могу поспорить, что большинство из них сейчас в Маниле развлекается вместе с японцами. А мы…

– Поэтому-то мы и воюем против японцев, – проворчал Карьо.

– Мы ни за кого не воюем, мы сами по себе, – принялся вразумлять его Мандо. – Просто мы не хотим быть рабами.

– Эти хамелеоны к любой обстановке приспособятся, – сказал Мартин.

– Когда-нибудь это кончится, – ответил Мандо.

– Мы еще с ними посчитаемся, – добавил Карьо.

– После войны они наверняка снова окажутся наверху. Тьфу! – зло сплюнул Мартин.

– Ну, только через мой труп, – пригрозил Карьо.

– Нельзя же бесконечно обманывать народ, – продолжал Мандо. – Четыре века нас дурачили иностранцы, но это больше не повторится. Никогда… – Голос его окреп, и он вдруг выдохнул: – Правду сказать, порой великие филиппинцы помогали им в этом.

– Потому что собака привыкла к наморднику и цепи… – подхватил Мартин.

– Настало время сорвать намордник, и первыми, на кого она бросится, будут тюремщики, державшие ее взаперти, – проговорил Мандо.

– В иные времена, – воскликнул Карьо, – лучше быть собакой и сидеть на цепи, лишь бы давали есть. Друзья мои, если бы вы не были голодны… – И он поднялся с камня, на котором сидел.

Товарищи продолжали путь молча. Внезапно Карьо остановился на краю крутого обрыва.

– Смотрите! – указал он на группу деревьев гуавы, ветви которых сгибались под тяжестью плодов.

Карьо и Мартин в мгновение ока оказались на деревьях. Добравшись доверху, они бросили Мандо несколько плодов. Затем до отказа набив карманы сладкими фруктами, спустились вниз и, усевшись в тени деревьев, устроили настоящее пиршество.

– Теперь мы будем сыты до завтрашнего утра, – радостно заявил Карьо.

– Если у тебя не разболится живот, – охладил его пыл Мартин.

В ответ Карьо покрутил в руках большой плод гуавы и в два укуса умял его.

Насытившись, партизаны отыскали ручеек, вволю напились чистой воды и, довольные, продолжили свой путь.

Сгустившиеся сумерки застигли их в лесу. Поэтому им пришлось ускорить шаг, чтобы успеть выйти к океану, прежде чем окончательно стемнеет. Ночевать в лесу без крыши над головой невозможно, так как он кишмя кишит змеями и пиявками, и такое соседство отнюдь не безопасно для человека. Свет луны проник сквозь покрывало ночи, и они обнаружили, что подошли вплотную к пологому берегу полноводной, быстрой реки.

Здесь было решено заночевать. Перед тем как расположиться на ночлег, друзья подкрепились припасенными днем плодами гуавы.

– Мне бы сейчас жареного цыпленочка, – молитвенным шепотом произнес Мартин, вгрызаясь в недозрелый плод.

– А я мечтаю о том, чтобы москиты дали мне выспаться, – мечтательно произнес Мандо и улегся на землю, подложив под голову ладонь.

Однако не прошло и минуты, как он вскочил, отчаянно хлопая себя руками по икрам, бедрам, плечам и шее. Усталость брала свое, и он снова лег, но снова его облепила мошкара. Что же касается Мартина и Карьо, то они даже не рискнули прилечь.

Мандо набрал немного сухих листьев и веток и, достав из кармана тщательно завернутый в целлофан коробок со спичками, разжег костер.

– Большой огонь разводить не следует, – припомнил он одну из заповедей партизан. – Хотя в этих местах, кажется, нет японцев.

– Жаль, не запаслись мы сушеной рыбой, – посетовал Мартин. – Она такая вкусная, особенно если подержать ее на огне.

– Держи-ка лучше гуаву, – предложил Карьо.

– Смотрите, вот и исчезла мошкара, – обрадовался Мандо и улегся подле костра.

Глядя на небо, он видел, как тучи быстро заволакивали луну. Вскоре все вокруг погрузилось в кромешную тьму, словно кто-то окутал лес гигантским траурным покрывалом. Через несколько секунд упали первые крупные капли дождя. Сначала они падали редко, потом все чаще и чаще, и, наконец, начался настоящий ливень.

Друзья сидели на корточках, плотно прижавшись спинами друг к другу. Они быстро вымокли до нитки и продрогли. После целого дня утомительного пути им предстояло провести ночь без сна под проливным дождем. Впрочем, им уже не раз приходилось подвергаться подобным испытаниям.

– Трудно дается любовь к родине, – вдруг заговорил Мандо, когда дождь стал понемногу стихать.

– Если бы я мог предположить, как трудно придется в горах я бы никогда не расстался с каменным домом, – грустно заметил Мартин.

– О каком каменном доме ты говоришь? – полюбопытствовал Карьо.

– Разве ты не понял? – И Мартин объяснил ему: – Каменный дом – это Билибид.

– А ты сидел в Билибиде? – осторожно осведомился Карьо.

– И не раз. Сначала за то, что полоснул одного типа ножом; потом меня осудили за кражу, – рассказывал Мартин. – А что мне еще оставалось делать? Я по горло увяз в долгах, а расплатиться было нечем. Эти же бессовестные грабители остаются на свободе, хотя каждый день совершают крупные преступления. Преступления против общества, против правительства и народа, а их по-прежнему называют благородными, – изливал свой гнев Мартин.

– Придет время, и сбудется предсказание Рисаля. Для того, чтобы стать уважаемым человеком, нужно сперва попасть в тюрьму, – проговорил Мандо.

– Я вот как понимаю, – вставил Карьо, – добро и зло зависит от того, поймали тебя или нет. Ты становишься плохим в тот момент, когда тебя схватят.

– В этом-то и вся дьявольщина, – поддержал его Мартин. – О человеке надо судить по его поступкам, а не по тому, как он одет, о рыбе ведь судят по ее мясу, а не по чешуе.

– Может быть, ты и прав, – ответил Карьо. – Но не всегда так бывает. Часто под блестящей красивой чешуей скрывается гнилое мясо.

– Я – дурной человек, я это знаю, – разоткровенничался Мартин, – но я не лицемер. Я пристал к партизанам, чтобы спасти свою шкуру. Нет для беглого преступника более безопасного места, чем небольшой партизанский отряд. Здесь некогда интересоваться, кто ты такой. Никто не станет допытываться, откуда ты взялся. Единственное, что от тебя требуется, – это желание бороться, и если оно у тебя есть, то ты выполняешь различные поручения. Лучше, конечно, когда есть оружие.

У Карьо, законопослушного деревенского жителя, была совсем другая судьба.

– А я стал партизаном, – рассказал он, – потому что в наше селение пришли японцы. Они убили мою беременную жену, Я – простой неграмотный крестьянин, но я любил свою жену и люблю наш край.

Рассказав о себе, Мартин и Карьо захотели угнать, что привело в партизанский отряд Мандо. Он ведь молод, умен, и японцы наверняка были бы рады привлечь его на свою сторону. Почему он предпочел отправиться в горы? Ради чего он воюет?

– Я – филиппинец, – коротко ответил Мандо. – Разве этим не все сказано? – Мандо не стал распространяться о том, как ему удалось ускользнуть из цепких рук японской контрразведки, когда ее агенты налетели на студентов, собравшихся обменяться мнениями и новостями об истинном положении дел на фронтах. Студенты разбегались, выкрикивая, подобно мальчишкам-газетчикам: «Покупайте газеты, в которых все наврано».

Все трое сознавали горькую правду, что немалая часть филиппинцев и филиппинок так или иначе помогала японцам, а Мандо даже пострадал от этого – хозяин, у которого он служил, донес на него японцам, чтобы выслужиться перед ними.

Проливной дождь оказался бессильным перед выносливостью и упорством трех молодых парней, и, словно убедившись в этом, дождь сначала поослаб, а потом и совсем прекратился. И хотя на них не было ни единого сухого пятнышка, сидя плотно прижавшись друг к другу спинами, они умудрялись кое-как согреваться. К тому же за оживленной беседой они на время забыли о своих невзгодах.

Тучи рассеялись, и снова выглянула луна. Лишь изредка ночную тишину нарушали шорох листьев да скатывавшиеся с них капли дождя. Прошло еще немного времени, разговор не возобновлялся; парни погрузились в дремоту, уткнув отяжелевшие головы в колени.

Разбудили их первые лучи солнца. Ясное небо, прекрасная погода и присмиревшая река – как все это было непохоже на вчерашний вечер.

Все трое принялись разминать затекшие ноги, Мандо бегал взад и вперед, боксировал. Затем упражнялся, поднимая здоровые камни вместо гирь. Будучи физически сильным от рождения, он постоянно тренировался и изучал каратэ.

На берегу они нашли несколько кокосовых орехов, видимо, принесенных сюда вздувшейся рекой.

– Манна небесная, – радостно провозгласил Карьо и стал собирать плоды, разбросанные по земле.

С помощью острого камня они проделали отверстия и отведали кокосового молока.

– Хорошо, – сказал Мартин. – Пожить бы тут пару деньков, отдохнули бы, как на ранчо.

– А кто предрекал нам голодную смерть в пути? – пошутил Мандо.

– Вот в городе и на равнине – там действительно туго, – сказал Карьо, – потому что там нет ни гуавы, ни кокосов.

Они раскалывали орехи, вынимали белую сердцевину и с удовольствием жевали ее.

– До того как я уехал в Манилу, – сообщил Мандо, – у нас в деревне, помнится, жарили эту белую сердцевину, как кукурузу, и продавали у дороги по двадцать сентаво. Это называлось кастаньог. Для многих один такой кусочек составлял весь завтрак.

– Замечательная вещь – кокосовая пальма, – проговорил Карьо с гордостью, как человек, родившийся и выросший среди кокосовых рощ. – Она тебе обеспечит и еду, и одежду, и кров.

– Кокосовые орехи тоже хороши, – подтвердил Мандо. – Взгляни вот на этот, который я только что расколол. В такой скорлупе побольше толку, чем в голове у иных наших лидеров.

– Мякоти-то у них в голове, пожалуй, побольше, – вставил Мартин.

– А по-моему, – закончил Карьо, – самое главное для лидера – это портфель. Без портфеля какой он лидер!

Мандо и Мартин согласились с ним.

Вдруг из чащи выглянули две мартышки.

– Вон, гляди! Твои родственники, – пошутил Карьо, Обращаясь к Мартину, и все трое от души рассмеялись.

– А знаете, что я сделаю, если вернутся американцы? – обратился Мартин к товарищам.

– А что ты можешь делать, кроме как чистить им ботинки? – съязвил Карьо.

– Вот тут ты, приятель, ошибаешься, – расхвастался Мартин и поиграл мышцами на руках. – Подцеплю парочку американок… и не пройдет и месяца, как они станут брюхатыми.

– Что ж они, не увидят, что ли, какой ты черномазый? – пренебрежительно заметил Карьо.

– Да американки без ума от филиппинцев. Спроси-ка у тех, кто жил в Калифорнии. Там сплошь и рядом из-за этого происходят драки между американцами и филиппинцами. Как только белые бабы увидят филиппинца, так сразу белых женишков побоку.

– Да вранье все это, выдумки, – отмахнулся Карьо.

– Не веришь? Дело твое.

Неожиданно они остановились и умолкли, так как заметили струйку воды, стекавшую вниз по отвесной скале. Не сговариваясь, они разом кинулись туда, позабыв обо всем, и жадно прильнули к живительной влаге.