Текст книги "Современная испанская повесть"

Автор книги: Алонсо Самоа Висенте

Соавторы: Эдуардо Бланко-Амор,Луис Альфредо Бехар,Мануэль де Педролу,Антонио Мартинес Менчен,Даниель Суэйро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

ВСЯ К КУЛИК НА СВОЕ БОЛОТО

И вот они идут – под бременем разочарования и с перегруженным желудком; от последней рюмки заплетаются ноги и язык, глаза слишком блестят, они идут по улице, сумерки густеют, и каждый разговаривает с собственным безмолвием, они шагают под бременем отчаяния – под тяжким бременем и, ступая с трудом, перебирают воспоминания, и срочные дела, и проекты, им никак не разобраться во всем том, что они видят, чем владели или хотели бы завладеть, их неприкаянность и желания уже не поддаются контролю, они идут по улице, все тут – вдовушка, сеньора, разбирающаяся в картофеле и видах диеты, и фотограф, и девчушка, что охотилась за автографами, и молодчик из канцелярии, никогда не видевший «цеппелинов», и служащий высшего ранга, имеющий ученое звание и нуждающийся в стипендиях для сыновей, и прогрессивный нопик, вышагивающий вразвалку, и сеньора, у которой то ли есть родичи в Тукумане, то ли нет, и университетский всезнайка, специалист по части рыб и их обычаев, всегда оставляющий жену дома, и озлобленный, ожесточившийся чиновник со своей язвой двенадцатиперстной кишки, мучительной и мифической, и вдовец, пристраивающийся к многолюдным обедам, и стюардесса с влажно поблескивающими глазами, и сеньора, повествовавшая про своего вонючку свекра, и перезрелая ягодка, размышляющая о своей домашней живности и своем… они идут, пробираясь проворно, но без малейшего ощущения добрососедства, среди людей, что проходят по той же улице: это разносчики, подростки, бледные, с кругами под глазами, возвращающиеся из общеобразовательных и профессиональных школ, солдатик – простофиля, изумленно и восторженно глазеющий на все вокруг, и служаночка, еще желторотая, ее обувка и бантики отдают деревней, и официант, работающий в вечер, и водители автобусов, что ожидают сменщиков под навесом, облепленным плакатами, и влюбленная парочка, что разгуливает взявшись за руки, и пенсионер, бредущий по панели под желтоватым светом нарож дающихся сумерек, и гул, нескончаемый, и разнообразный, и докучный, страпная музыка, выкрики, гудки, рев моторов, скрип дверей, гомон голосов, внезапно выплескивающихся из подъездов, перекличка радиодикторов и уличных зазывал, вся жизнь города, вершащаяся на мостовых и перекрестках, вспыхивают и гаснут сигналы перехода, и семафоры, и светящиеся объявления; снова, всегда – реклама счастья, тысячи разновидностей счастья, россыпью, вдалеке, они вдруг сбрасывают покровы, кажется, стоит только протянуть руку; драгоценности, книги, картины, путешествия, конфекцион, меховые изделия, ювелирные лавки, кафе, химчистки – КАК ПРЕКРАСНО БЫТЬ МОЛОДЫМ! – НАРКОТИКИ УБИВАЮТ; назойливые советы – что купить, что пить, что есть, в какой обуви ходить и даже как обеспечить себе похороны по умеренной цене, свист тех, кто пытается схватить такси, приглушенный голос старушки, спрашивающей, как пройти на такую‑то улицу, поди знай, где эта улица, и реклама наслаждения в киосках, ярчайшая, зазывнейшая, нагие тела, выставленные на холод, и мальчишки, что созерцают их, хихикая и пихая друг друга локтями, – да, жизнь, многоликая жизнь, бурлящая на любом углу, где всегда встретишь слепого, он постукивает по краю тротуара своей белой палочкой, вокруг него ореол замершего в неподвижности воздуха и обездоленности, он ждет помощи, чтобы перейти мостовую… И вдова с трудом решается раздуть блеснувший в пепле уголек, подумать, что могла бы быть не одна, могла бы быть с ним, он возвращался с какой‑то гулянки, одному богу ведомо откуда, у него в запасе было столько уловок, чтобы обмануть меня, подчинить своей воле, и я покорялась; в ту ночь, когда он разбился, он был с какой– нибудь потаскухой, это уж точно, точно, наверное, в подпитии, да, это самое правдоподобное, возвращался небось с очередного сборища писак и политиканов, сидели бы лучше дома и делали хоть что‑то путное, ведь страна в таком состоянии, что тошнехонько, вот именно, тошне– хонько, собралось небось несколько непременных членов литературных жюри, от которых зависит та либо эта премия, и давай трепаться о сексуальной жизни всех и каждого с чудовищной самоуверенностью, слушать страшно, на свете только и есть что шлюхи и педерасты, теперь нужно говорить – «гомосеки», раныие было в ходу другое слово, «гомосеки» звучит посимпатичнее, они тоже име-

jr ют право на существование, само собой, в общем, не рас– считал с пьяных глаз, а мы здесь расплачиваемся за прегрешения, в которых неповинны, смерть – всегда подарок, хотя с виду это не так, смерть под колокольный звон, смерть от того, что поцеловался с деревом, или от чего‑то другого, как бог распорядится, говорят, радио в машине: все играло, играло, играло, может, все тот же «Пер Гюнт», [он очень любил его, я подарила ему запись, говорят, эта [музыка устарела, ну вот, мне сейчас никак не вспомнить

I ее, только этого не хватало, такая красивая музыка, да

I уж… – Простите, я не видела! – Господи, налетела на че– ' ловека, что я, ходить разучилась, вдруг этот кретин вообразил, что я… ладно, тоже мне, да уж… в тот день я ждала его – как всегда, кроме праздников, всегда ждала его, он всегда появлялся к четырем на террасе, где я печатала на машинке или что‑нибудь готовила, входил, целовал меня, целовал тотчас же, иногда с нетерпеливой страстностью, о да… – одна, две… – какого дьявола я упорствую, жду его по – прежнему, привычка, скорей всего, мы всё делаем по привычке… – три, четыре, нет, нет, эта другая, а эта такая же, пять… – а этот мой сосед по столу, хорош гусь, понятия не имею, кто он такой, вытянул из меня и адрес, и телефон, и когда можно застать, выведал у меня всю подноготную… – шесть, семь… – может, придя домой, обнаружу букет, он выспрашивал, какие цветы мне нравятся, найду открыточку с приглашением – поужинать вместе, пойти на концерт, съездить в горы или в какой‑нибудь старинный городок, в конце концов… – восемь… – если бы не эти омерзительные зубы, но все дело в привычке… – девять… – Господи, только теперь до меня дошло, ведь я считаю машины той же марки, что и наша, как странно произнести – наша, раньше я всегда так делала, смотрела на угол, где поворот, назначала себе отрезок расстояния или времени и количество машин, если сойдется, значит, он приедет, появится на террасе, поцелует меня, и почти всегда получалось, но теперь‑то зачем считать, какой в этом смысл, что за глупость, господи, все считать, считать, все держаться и ждать, возле гаража замедлю шаг, может, удастся рассмотреть татуировку, русалочка, я уверена… И семенит в толпе, огибая по мостовой тот угол, где порнокинематограф, – чтобы не подумали, что она туда, только этого не хватало, – сеньора, разбирающаяся в диетах и в картошке, столь богатой глюкозой, и фосфором, и крахмалом, чудотворной, если сварена на пару, сеньора, которой уже ничто не грозит по милости роскошной статьи из левой газеты – ни рак, ни язва, нп авитаминоз, ни прочие возрастные кошмары, она помолодела, подумать только, какие деньги я ухлопала на врачей, а теперь оказывается, несколько самых обычных картофелин – и можно вылечиться от всего на свете, замечательная штука – такие обеды, можно столько всего узнать, обменяться мнениями, уж не говоря о том, что заводишь знакомства, всегда пригодится на будущее, вот именно, ничего нельзя предвидеть, все в мире так изменчиво, из этих никто не верит в картошку, во – первых, потому, что «Эль пайс» – левая газета, а во – вторых, потому, что им неловко признаваться в том, что они едят картошку, ах что вы, как можно, они кушают лишь ветчину, ветчину и ветчину, выжиги, как же им есть картошку, молодцы, вас же насквозь видно, напускают на себя важность, эта Кон– чона жутко боится рака, теперь‑то говорится – «новообразование», не так страшно, но лучше честно говорить – «рак», ладно, ей, бедняжке, несладко, вечно она в гриппе, подозрительное обстоятельство, может, у нее уже одно легкое сгнило или разложилось, или как там в медицине говорится, но уж если по правде, в сущности, она живет такой жизнью, бедная пустышка, теперь она говорит только об иллюстрированных журналах, дамская пресса, что называется, ну и наплела она мне в тот раз про свадьбу герцогини Альбы, никогда ей не прощу, еще бы, можно было подумать, ее тоже пригласили, а сама все нахватала из фотографий в разных журналах, уж я‑то знаю, но ведь так принято, нужно произвести впечатление на того, с кем имеешь дело, уничтожить его враньем… Картошка, картошка, вот если бы она помогала от забывчивости, у меня котелок совсем дырявый, не имею представления, где же я оставила машину… И его высокопревосходительство герой дня, в высшей степени сановитый сеньор, что бесспорно, то бесспорно, входит к себе в дом, жилище с максимально усиленной охраной и минимальной квартплатой, специально для правоверных, налогом за излишки не облагается, привратник – одноглазый инвалид войны – щелкает каблуками, берет под козырек; входя в дом, герой дня разглаживает лацканы, рыгает, возможно от скопления газов, сейчас в лифте выпущу, никто не услышит. И молю вас – почти коленопреклоненно – простить мне… – дерьмо, нельзя ни на минуту отвлечься, прищемил руку дверцей лифта, искры из глаз посыпались, а все потому, что повторял обрывки речи, надо думать, я произвел впечатление на этих сукиных сынов, оглоедов, тупоумных голодранцев – …простить мне все те случаи, когда при исполнении моих жизненно важных и естественных обязанностей руководителя и начальника я мог причинить кому– пибудь из вас неприятность, какую‑нибудь легкую неприятность, нет – нет, это не годится, в следующий раз придется изменить порядок прилагательных, и кроме того, по – моему, я уже читал где‑то нечто похожее, если не по форме, то по мысли, надо соблюдать осторожность, скажу Долине, пусть подберет мне другие слова, почувствительнее, этот пассаж они, наверное, восприняли как нечто знакомое, еще будут потешаться, с них станется, до того ехидные и сволочные, а потом, глядишь, и на магнитофон меня запишут, от них всего можно ждать, ну и окажусь в дерьме; и неплохо бы процитировать Асанью, он сейчас в моде, и Ортегу, тоже снова вошел в обращение, этим остолопам по вкусу определенная эрудиция с этаким левым душком, хотя сами двух слов толком связать не могут, что за сброд, господи помилуй, что за сволота, и вот изволь корми их, подкидывай им, как приманку, похвалы или порицания за работу, чтобы оправдать собственное долготерпение, правильно говорят, что у нас показатели производительности – ниже некуда, какая может быть производительность с этими ротозеями, черт возьми, как глупо получилось – защемил себе руку между дверьми, счастье никогда не бывает безоблачным, скорее всего, меня сглазил кто‑нибудь – кто‑то из этих бесстыдников, фотограф, или профессор, специалист по сардиноведению, или Лолина, она последнее время что‑то очень бунтует, слишком уж, можно подумать, я не заплатил то, что должен был заплатить, а сколько помогал братикам, а того, что старшему подыскал работенку за границей, не простое дело, ему очень и очень нужно было смыться отсюда, будем надеяться, теперь ему не взбредет в голову возвратиться, и мне пришлось купить землю ее родителей, чтобы они смогли расплатиться с долгами, да что там, если бы не я, но ведь тут что, в чем все дело: им всего мало, есть люди, которые считают, что на все имеют право, а может, меня сглазила вдовушка, до чего стала томная в обществе соседа по столу, так льнула к нему, приятно смотреть, ну и вкус у нее, за такой выбор отлупить надо, конечно, покойничек не терялся, да уж, этот мальчик не терялся, ходок был каких мало, наш добрый Федерико, вот уж был бабник, родной матери не пощадил бы, дол– банулся спьяну как нельзя кстати, а то столько было грязи, столько грязи и всяческих мерзостей, ведь бедняжка… Вечно остается какой‑то противный осадок, уже эти мне супруги Риус, эти супруги Риус, физиономии такие, словно у обоих запор, а какая серьезность, смех берет, можно подумать, все время стараются мне напомнить, что я сделал и чего не сделал, ну и типы, до чего же мне трудно держать его на привязи, а статьи‑то, ну и дерьмо, не статьи, а нечто неудобоваримое, а ведь при нынешней смуте эти Риусы уже ничего собой не представляют, я‑то знаю, а им– то откуда знать, ну и твари, зависть проклятая, до чего злобные… А вон идет фотограф, шагает широким шагом, фотоаппарат болтается то на запястье, то на плече, эти люди жмутся под прицелом объектива, сразу видно, и злятся, когда выходят плохо, вот черт, щелкнуть бы этих старух, снимок был бы класс, кто они – две богомолки, точно – заправские ханжи, перебирают, наверное, четки, сидя за столом и грея ноги под свисающей до полу скатертью, а под столом – электрогрелка, которую они выключают время от времени, и кот мурлычет, из дому выбираются за пенсией, кое‑как сводят концы с концами, раз в месяц ходят в кино на фильм, рекомендованный для самого широкого зрителя без возрастных и прочих ограничений, а после обеда отправляются на девятины, если еще существуют девятины, и они соблюдают святые часы и прочую дребедень и клянут, наверное, всех встречных – по– перечных, вот тебе образчики прежнего духовного резерва Испании, мужик, небось тоскуют по феррольцу, ниспосланному провидением; а девчонка‑то с песиком, собачонка уже наложила кучку, такого кадра нельзя упускать, гениальная штука, полицейский пристает к ней, хочет оштрафовать, но девчонка держится, что называется, классно, молодец твоя мамочка; а эти темные внутренние дворы с галереями тоже кадры что надо, в духе Бунюэля, объектив – свидетель, ладно, хватит забивать себе голову Бунюэлем, он устарел, возьмем кого‑нибудь другого, кто помоложе и ближе к нам, Берланга например, Саммерс, Саура, какого дьявола упорно объявлять пределом совершенства то, что в достаточной степени отстало от времени, хороши мы, у нас же законная самостоятельность – нечто недопустимое, нужно повторять, повторять – или повторяться, еще того хуже, вот невезенье, пленка кончилась, еще бы, сколько пришлось потратить на доброго господи на, этот дядя – просто прорва, массу пленки изведешь, пока получится нечто пристойное, чтобы не лезла в глаза эта сальная лысина, замаскированная тремя волосинками, эта выпяченная губа, эта гримаса презрения или ненависти, то и дело появляющаяся у него на физиономии. А его галстуки? Сколько раз я ему говорил, как надо повязывать галстуки и какого цвета, а он повторяет все те же промахи, упрямый гад ретроград, его ничему не выучить, у меня уже есть куча пленок с ним, которых он никогда не видел, а увидит – наделает в штаны, он же урод, урод на самом деле, всем уродам урод, при виде его хочется скрежетать зубами, протухший, прогнивший, ручаюсь, стоит ему поглядеться в зеркало, он мигом перестает петушиться, сучий потрох, старье, бабник, а ничего не попишешь, как ни крути, он все равно что мой отец – и-брат– и – друг – и-почти что любимая, но все когда‑нибудь кончится, пусть его фотографирует собственная мамаша, если у него таковая имеется, а нет – пускай поищет под оркестр и кастаньеты, мне уже осточертело лезть из кожи вон, изобретая композиции со знаменитыми полотнами на заднем плане, или с башнями Флоренции, или с куполом собора святого Павла, или с римскими виллами, сколько провалов, но куда денешься, обычная у нас система: кто правит, тот прав, как ни злобствуй на того, кто вершит и платит… пора мне кончать с этим занятием, пусть каждый ищет свое место и обделывает свои делишки, кто получше, кто похуже, я бы с наслаждением нащелкал кучу кадров в этой таверне, вон старики сражаются в карты, блестит цинковая стойка, или вон мальчишки играют в камушки на тротуаре под акацией с нарождающимися листьями… И погружается в уличный грохот профессор– рыбовед, ученый муж, ковыляет по улочке прибрежного квартала, круто спускающейся вниз, к реке и к ночи, роется в хламе только что слышанной болтовни, ну и люди, плети им что хочешь, все сожрут, скажи я им, что эти высокомудрые мерланчики собираются в косяки и уходят метать икру к Огненной Земле, – сожрут, и скажи я им, что в Карибском море водятся рыбки, которые поют фламенко, – сожрут, какое простодушие, какой разгул глупости, летящей на всех парусах, а эти их меха, дорогие туалеты, драгоценности, их связи в верхах, их занятия великой важности, неумолчный рев всех этих ослов – о господи, какая злополучная страна, какое невежество, какое тупоумие, разнузданное и бьющее в глаза, словно знаки отличия, что за благодать этот теплый предвечерний ветер, уже весенний, и дождик выхлестами, и лужи, и стыдливая зелень первых листьев, и шумные толпы детворы возле школ, и продавщицы, выходящие из универмагов, и гомон, доносящийся из кафе, и розоватый свет, что прячется за парком Каса‑де – Кампо и напоминает мне послеобеденные прогулки моей студенческой поры, когда мы бродили по кварталам Маравильяс, Аргуэлъес, Росалес, по Западному парку, и город, весь целиком, окутывался сумерками, отдавался их мягкому нашествию и вздрагивал недоуменно, когда вспыхивали первые фонари, и мы узнавали голос каждого закоулка, каждого мгновенья, вечное чудо, которое теперь… господи, господи, какая страшная перемена, какое затянувшееся кровотечение, какое падение стремглав из вчерашнего дня в сегодняшний, сколько обещали нам минувшие дни, и к чему мы пришли, моя жена нигде не хочет бывать, и она права, уж лучше держаться в стороне, одиночкой, в этой обстановке единственный способ сохранить хоть какое‑то достоинство – держаться одиночкой, куплю‑ка открытку в этой лавчонке, пошлю ес безмозглому герою дня, перед которым нам приходится заискивать, чтобы сохранить как‑то свое общественное положение, пошлю ее в тот день, когда мне дадут отставку, и выведу подпись круглыми буквами, пускай себе летит с ветерком, словно моя последняя воля, буду кое‑как жить на пенсию, ждать конца придется недолго, в дверь ко мне постучится медленная смерть от голода, я буду угасать понемножку, сам напишу себе заупокойную молитву, которой почтят меня товарищи по работе, сотоварищи, как говорилось встарь, в этот день все будут единодушны в похвалах, все без исключения, и те, кто был при деле в прежние времена, а теперь ходит с сытым брюхом, и те, кто остался не у дел в прежние времена и теперь ходит не с таким уж сытым брюхом, господи, что за карнавальная шутка, столько ждать, чтобы потом… поставить свою подпись, все‑таки уж лучше поставить свою подпись на этой нелепой почтовой открытке, чем снова увидеть, как этот тип пишет дарственные надписи на своих смехотворных книжонках о вреде забастовок, величии предпринимательского духа или истории таких‑то и таких‑то контрактов, вечно просит одолжить ему шариковую РУ^ЧКУ, вечно жалуется, что, когда ручка чужая, он пишет каким‑то не своим почерком, еще бы, у него же такая характерная и выразительная каллиграфия, и эта дарствен ная надпись, очень сердечная, очень меновая, очень льстивая и бесстыдная, и всегда одна и та же, без всякого воображения, вечно те же самые слова, относящиеся к какому‑то недосягаемому будущему: «На память о нашей братской, и пылкой, и вечной дружбе», и распишется, этакая прихотливая завитушка, подпись крючкотвора или разбогатевшего малограмотного выскочки из тех, кто мастера не платить налоги, да так оно и есть, чтоб ему, так и есть, и придется выражать ему признательность; только что мы все возблагодарили его за трактат о существовании классов, о забастовках, о функциях предприятия как такового, о налогах, о накоплении капитала, невесть о чем еще, о всяческих никому не нужных дерьмовых премудростях, хотел бы я знать, почему все еще заставляю себя присутствовать на всех этих словоговорениях, ох, если бы не та давняя история с увольнением из‑за неблагонадежности, давняя, а кажется – все было вчера, все осталось в силе после тридцати с лишком лет, которые я прожил изгоем и в унижении, как хорошо прийти домой, разуться, выпить чашку чая, которую тебе приносят молча, полистать газету, посмотреть телевизор, сегодня вечером очередная передача из серии «Реки Испании», не знаю, какая река сегодня, досадно, что текут они все под бурлящей пеной дешевой безвкусицы, но пейзажи радуют душу, пейзажи и имена, засыпая, я буду слышать песни Росио Ху– радо или Исабелиты Пантохи[161]161
  Росио Хурадо и Исабелита Пантоха – популярные современные исполнительницы фламенко.


[Закрыть], в один из ближайших вечеров будет передача, посвященная Эстрельите Кастро[162]162
  Эстрельита Кастро – крупнейшая испанская эстрадная певица 20–х годов.


[Закрыть], все это было так давно, так недавно, какое горестное возвращение, а если телевизор не поможет, если нам подсунут очередную американщину со всякими ужасами, от которой у кого угодно разгуляются нервы, а выключить нельзя, потому что всегда кто‑то хочет посмотреть, прочту страничку Саморы Висенте, из области диалектологии, и тут уж сон придет непременно, еще бы, все эти щелевые и смычные, все эти фонетиколексикоморфосинтаксические закавыки, у меня глаза слипаются при одной мысли, а завтра снова все сначала, еще один день, снова занятия, читать, анализировать, чисто механический процесс, все крутится, и крутится, а взлета нет, всегдашняя усталость, приземленность, беспросветное неудачничество; на этом скошенном углу всегда пели слепые, продавали разноцвет ные листки со словами песен: танго, цыганские пасодобли, нотисы, Перлита Греко пела в «Ромеа»[163]163
  Имеется в виду существовавший в Мадриде до войны театр, носивший имя известного испанского актера Хулиана Ромеа (1815–1868).


[Закрыть]: «Ах, Мануэла, тебе толпа влюбленных надоела… ты слишком смело одета, крошка Мануэла», и на этом же самом углу мы все кричали, обезумев, охмелев от надежд: «Да здравствует Республика!», четырнадцатое апреля[164]164
  Четырнадцатого апреля 1931 г. Испания второй раз за свою историю стала республикой (так называемая Апрельская Республика 1931–1933 гг.).


[Закрыть], взрыв энтузиазма, так и оставшийся всего лишь жестом, театра «Ромеа» больше нет, и нет афиш, взывавших с рекламного щита, все превратилось в беспредельную пустоту, легло в память унылой разоренной равниной, какая долгая скорбь, какая короткая жизнь – и столько горечи накопилось, уснуть, быть может, не проснуться… нет, мне бы ничуть не хотелось снова встретиться с водителем такси, мы снова разговорились бы, а я плохо переношу бессонную ночь, с годами становишься ленивцем… ну вот, в наше время на улице нельзя рассредоточиться, еще немного – и эта машина отправила бы меня на тот свет, надо смотреть в оба, а то… А двумя улицами позади него затерялся добрый дядя – служащий, его донимает ненависть ко всем представителям рода человеческого, он ненавидит их без всякой причины, потому что ремесло у него такое – ненавидеть, брюзжать, видеть все в черном цвете, бесперспективным, безнадежным, все ему плохо, этого никому не вытерпеть, когда это кончится, куда мы идем, эти молодчики поют и поют, слоняются весь вечер и всю ночь с гитарой на перевязи, тут тебе и песни протеста, и политические, бесконечное повторение одних и тех же слов, ни красы, ни радости, одно умеют – мотать головой, притопывать и трясти патлами, а люди между тем меняют взгляды как одежду, неужели сами не замечают, ведь сплошное лицемерие, сплошное надувательство, сплошное черт те что, болтовня насчет политических реформ интереса не представляет, все равно нам, порядочным людям, всегда придется скверно, вот, пожалуйста, пропагандистские плакатики, сколько благ нам сулят, то, что было при Франко, – мерзость, но то, что теперь, – пусть бог придет и разберет, я кончу тем, что сдохну на чердаке одним прекрасным утром в министерстве, даже не позавтракав; терпеть нашего начальственного начальничка, да ведь он все тот же синерубашечник – да – здравствует – вертикалъностъ[165]165
  Одно из ключевых понятий франкистской идеологии, согласно которой общество разделяется не «горизонтально» – на классы, а «вертикально» – по отраслям производственной деятельности; таким образом, владелец предприятия и самый низкооплачиваемый рабочий принадлежат к одной и той же «вертикали»; отсюда название «вертикальные профсоюзы».


[Закрыть], он всегда будет швырять мне обратно счета, не просматривая их, всегда будет говорить, что отчеты невыразительные, а во второй половине дня мотайся по всему городу, разноси бумаги по тысяче и одному адресу, милое дело – быть на побегушках, Аргуэльес, Лас – Вентас, Антон Мартин, Площадь Кастилии, Лас – Делисияс, Карабанчель, Мо– раталас, Викальваро, тридцать с лишним нелегких городских маршрутов, в толчее, в спешке, вечно всюду опаздываешь, а получаешь все меньше, обувь без подметок, костюм весь вытерся, и я еще думаю, что что‑то экономлю, в то время как инфляция обгоняет меня, это по ее милости я мечусь высунув язык, дома денег вечно не хватает, задолжали там, задолжали тут, жена вечно издерганная и озлобленная, растрепанная и ноющая, и все тщетно, тщетно, тщетно, умереть бы, да, умереть где‑нибудь под навесом, где жду автобуса, или в метро на эскалаторе, там хоть будет тепло, когда начнет подступать предсмертный холод, может, я вдруг начну напевать какую‑нибудь из этих молодежных песен Боба Дилана, «Subterranean Homesick»[166]166
  Тоска по родине в метро (англ.).


[Закрыть] или Роллинг – Стоунсов, кажется, так? – песню с повторами, унылую, прилипчивую, шумную, жестокую, лживую. Кто невинен и кто виноват? Праведный миллионер или бедняк неизбежный? А может, это еще вероятнее, я вдруг начну петь, и очень прочувствованно, одну из песен времен войны, «Песню пятого полка», – «если будешь мпе писать, адрес мой тебе известен»[167]167
  Легендарному пятому полку республиканской армии посвящали стихи многие испанские поэты (Р. Альберти, X. Эррера Петере, Л. де Тапья); приведенная строка заимствована из народной песни «На мадридском фронте».


[Закрыть], сколько надежд мы с ними связывали, сколько иллюзий, но, что бы я ни пел, все равно подыхать, никуда не денешься, как прекрасна жизнь, а? Еще как прекрасна, особенно после банкета, на который я пришел сам не знаю чего ради, власть извечной рутины, извечного отвращения, извечного страха, извечного самоунижения, потому что из тебя ничего не вышло и никогда ничего не выйдет, потому что в далекое про

¹

²

шлое отошли те вечера, когда я мог дарить жене цветы: маргаритки, анемоны, львиный зев, она так любила их, другие были времена, нас соединяла такая близость, теперь кто бы мог подумать, она даже не ждет меня, когда я возвращаюсь, по лицу ее не пробегает проблеск робкой радости, ба, одиночество, единственный мой спутник[168]168
  Строка из известного стихотворения Антонио Мачадо.


[Закрыть]… А дальше идет, очень медленно, останавливаясь у всех витрин и на всех перекрестках – смесь любопытства и тревоги в каждом движении, – добрая сеньора, которая не знает толком, есть у нее родичи в Тукумане, или где там, по ту сторону океана, да, вот именно, нужно, наверное, пересечь океан, чтобы повидаться с ними, интересно, что за места, говорят, там вечная весна, вот хорошо‑то, уж получше, чем здесь, извольте мерзнуть по распоряжению властей, как же, экономия энергии, все время сижу дома одна – одинешенька, пока муженек порхает с конкурса на конкурс, конкурсы литературные, и то слава богу, ясно, а какие еще, стишки, и стишки, и рассказы тоннами, словоизвержение, и больше ничего, мне от всей этой литературы радости мало, те гроши, которые ему перепадают, если вообще перепадают, потому что в половине случаев… но что уж там, против судьбы не попрешь, не могли же мы оставаться в родном селе, кто там станет жить, а потом, с его политическими поползновениями… кто его просил соваться в политику, ладно, политика, сплошные неприятности, интриги, притворство – это и есть политика, хотя, когда объявляют очередной конкурс и он – член жюри, люди посылают ему разные разности, то сигары, то недельную контрамарку в «Ла – Манга» или в «Салу», и не забудь про ужин, всегда устраивают ужин после присуждения премий, после раздачи лавров, как говорит Рикардито, шикарный ужин, силища, как говорит тот же Рикардито, такой размах – и там министры, и тут министры, и каждый с супругой, ну вот и завязываешь полезные знакомства, позже пригодится, когда мальчикам понадобится протекция, а как же, мои мальчики будут заниматься чем– нибудь серьезным, важным, чтобы в селе все полопались от зависти, они будут банкирами, да, банкирами, и генералами, и нотариусами, и будут всегда побеждать на всех литературных конкурсах, но только боюсь, что на здешний нюх от нас еще попахивает деревней, я уже не раз ловила всякие замечаньица здешних бабенок, тоже мне, строят из себя дурочек и хихикают над вами у вас за спиной, я думаю, все из‑за чего – из‑за того, что их мужья, или кто они им, не получили голоса Рикардито, потому что Рикардито, что правда, то правда, может, чего другого ему не хватает, но уж добропорядочности и вдумчивости ему не занимать… он не из тех, к кому можно подмазаться, только поглядеть на него в те дни, когда он занимается конкурсными делами: разгуливает по коридору, спорит вслух сам с собой, все взвешивает, приз‑то – деньжища, потом нагуляется, сядет, давай внюхиваться в рукописи, даже заметки делает в тетрадке с кожаной обложкой, а рукописи‑то, бедняжечка: много таких, которые написаны от руки, почерк жуткий; я уж знаю: когда он скажет: «Торчком, торчком, вот у этого все, что надо, торчком,!» – значит, у него в руках рукопись, которая получит премию, можно не сомневаться, а ведь эти типы, участники конкурсов, чего не наговорят… но я вот о чем думаю: сколько разговоров про всяких знаменитых поэтов и драматургов, а уж прозаики – те вообще сверхзнаменитые, а потом начнется, как сегодня, этакая дискуссия о сардинах, нам и не пикнуть, как со мной за столом было, когда мне пришлось слушать этого профессора, сам полоумный, косит на оба глаза – и еще хочет, чтоб я поверила в его байки про житие и чудеса этих проклятых водных тварей, рыбы они, или кто там… ладно, хорошо, Рикардито мог бы устроиться рядом со мной, а не за другим концом стола, возле стюардессы, она мне доверия не внушает, какое там доверие, так и стреляет глазками, придется мне взять его под постоянное наблюдение, как больного в больнице, ты гляди, нашел, ох эти прилипалы, а он случая не упустит, настоящий жеребец, Иисусе, ну и муж… мамочки, какая потрясающая витрина, какие пальто, какие ансамбли, какое все, а мне их не носить, мне бы так пошло, прямо роскошь, но мне на роду написано носить такие вот второсортные тряпки, небось с первого взгляда видно, что одеваюсь в дешевой лавочке, у меня сумки все потертыа про воротник уже не говорю, совсем облез, мне говорили – лисица, да, как же – кролик, и пойди утрись, в общем, пока на этих конкурсах будут платить так мало, а мальчишкам и то нужно, и это, и за все выкладывай денежки, и немалые… А на последнем конкурсе что было, да уж, кому переживать – мне, отправляется Рикардито в добрый час на этот конкурс, а уж измучился – чернильным потом изошел, конечно, у нас же все – Сервантесы, а потом организаторы отделались серебряной пепельницей, Рикардито говорит, работы знаменитого ваятеля, только мне это – тьфу, чудненько, милый, чудненько, но от того, что пепельница такая шикарная, сыт не будешь, и одет не будешь, и с нужными людьми не сойдешься, и на улице на тебя не будут смотреть по – особому, ты мне скажи, я что, себе на шею ее повешу – а может, повесить, а? – в общем, ну и люди, ох, мои родные края, если бы не политика, сплошная путаница эта политика, а ведь Рикардито раньше был в семинарии, почему и пользуется таким авторитетом, так что жаловаться нечего… И Рикардито с женой удаляются, улыбаясь, он заранее смакует бесчисленные поэмы, которые должен проглотить, хоть и с риском подавиться, до конца месяца осталось всего ничего, а на какое количество рекомендательных писем нужно ответить, самое лучшее было бы заказать в типографии единый образец, тут пропуск для обращения, там формула прощания, и отмерить в нужном количестве похвалы и сожаления, еще бы, сколько пилюль надо подсластить… И также теряется в толпе прогрессивный попик, икает весьма благозвучно, тремоло, срываясь, дает петуха, отхаркивается, рыгает, его слегка пошатывает, отрыжка отдает напитком, заключившим обед, и излишком съеденного, он с трудом ориентируется, эти пройдохи намеренно вводят меня в конфуз, я не любитель потешать публику, как же, все считают своим долгом сказать нечто дону Руфино, попику с писклявым голосом, что за паразиты, они мне всю тонзуру проели шуточками по поводу моего голоса, они‑то сами кто: Каллас, Беньямино Джильи, – сплошные шаромыжники in puribus[169]169
  В чистом виде (лат.).


[Закрыть], живоглоты, а уж дамы– то… лучше промолчим, не будем трогать знатных сеньор, что трапезничали со мною нынешнего дня, из них так и брызжет пагубная зависть, сочится из всех пор, может завести бог весть куда, в наши дни утрачено всякое уважение к чему бы то ни было, утрачены все моральные ценности, как много значило быть священником еще несколько лет назад, совсем немного лет назад, такое удовольствие, такая ответственность, что ж, не все коту масленица, в чем состояла ответственность – в том, что священники делали погоду, теперь с утра до вечера слушай галиматью насчет национал – католицизма, до звона в ушах, открыли Америку, а вся суть в том, что без такой подмоги, как на ционал и те де, откуда могли бы взять все эти неучи то, чем разжились теперь, этот тип, герой дня, должен был бы улицы мести при его‑то умишке, не было бы ему ни сделок, ни орденов, ни кафедр, ни образцовых предприятий, ни ежегодных банкетов, ни речей, последнее было бы не худо, запретили бы речи указом, ну и ахинею несет этот тип, поневоле станешь прогрессивным, беда в том, что задают тон хамы и троглодиты, но, разумеется, теперь все такие демократы, дальше некуда, и нечего уповать, что признают – да, мол, именно национал – католицизм сделал поворот в сторону демократии раньше, чем кто бы то ни было у нас в стране, разве не так, что, дошло наконец? – сам не знаю, чем занять нынешний вечер, по правде говоря, на сытый желудок я плохо соображаю, мне требуется длительный отдых, точь – в-точь как удавам, ни малейшего желания забивать себе мозг молитвами и проблемами толкования текстов, у меня голова отяжелела, а может, задница, пристойно ли так выражаться, задница, ничего себе, что общего между поименованной частью тела и временами латинских глаголов или квадратным корнем из пи, ладно, поищу‑ка кинотеатр с непрерывным показом и посижу часок – другой, забуду нудные речи, разговоры, якобы случайные встречи с целью выклянчить какие‑то льготы, представления к повышению, рекомендательные письма, поблажки на конкурсе, при соискании должности, при таможенном досмотре, при поступлении в учебные заведения и в полицию, да уж, средняя буржуазия, много нам радости от ее морали, ого, вот здорово, здесь идет «Скромное очарование»[170]170
  «Скромное очарование буржуазии» – испанский фильм (режиссер Луис Бунюэль, 1972 г.) антиклерикального и антибуржуазного характера, получивший широкую известность.


[Закрыть] он, он, то, что надо, бегу, говорят, там есть один епископ, которому убрать какого‑нибудь типа – все равно что зажечь свет, или нет, он помешан на телевизионной шумихе, посмотрим, так ли оно, и заодно забуду все эти подначки, которыми донимал меня во время обеда красавчик Тимотеито, хотя этот священник из их деревни, этот священник… этот священник… И тащится медлительно, шаркая по плитам тротуара, старичок – вдовец, где он будет обедать завтра, к кому пристроится, всем им грош цена, свора межеумков, вечно шляются по приглашениям, парадным обедам и прочим дурацким мероприятиям, мертвый груз, считают, раз они платят налоги, с них взятки гладки, ничто им не свято, заняты од ним– подсчетом прибылей, прибылей от своих ученых званъиц, от телефонных компаний и гидроэлектростанций, где они служат, а в расходы, соответствующие этим прибылям, пускаются раз в году, может, отважатся на групповой тур в Лондон, в Париж, скопом, они же овцы, купят себе какую‑нибудь дерьмовиночку на Оксфорд – стрит, в индийской, марокканской или ливанской лавчонке или в лавчонке, которую держат старики испанцы из красных, те, у кого хватает ума не возвращаться, и с деръмовинкой в чемодане приедут домой, усталые и еще более отупелые, чем до отъезда, и снова давай копить, чтобы наскрести такую же суммочку к следующему отпуску, а пока время не подошло, ведь листки календаря сменяются медленно, бегают парочками туда – сюда, может, пойдут вместе на порнофильм, а потом, когда лягут в постель, ими завладеет ощущение стыда, скованности, эротической неуклюжести, и они в торжественном единодушии будут именовать это чистотой, таинством, потребностью продолжать род с благословения божия, безудержное лицемерие, а сами – бездушные твари, только подумать, когда случилось все это с моей бедной женой, когда она утонула в бассейне, никто не сумел подхватить ее вовремя, сделать ей искусственное дыхание, ничего, ничегошеньки, а ведь посетители все были народ дошлый, побывали кто в Сохо, кто на Монмартре, мастера уклоняться от уплаты подоходного налога, да и других налогов тоже, если получится, и при этом не пропускают богослужений в положенные дни, вот так, и ни у кого не хватило смекалки отнести ее в пункт скорой помощи или вызвать врачей по телефону, чем охать в ужасе и болтать чепуху в неограниченном количестве, так что надо мстить им, все это – сволочь из дискотеки, способная лишь на крокодиловы слезы, и – ф-ф, банкеты, чековые книжки, меха, пусть платят, пусть платят, я всегда буду кормиться за их счет и восхвалять их вонючее суесловие, чтобы они плели все ту же околесицу, чтобы в истории золотыми буквами запечатлелись их убогие литературные вкусы, их пристрастие к пустопорожнему и бессмысленному образу жизни, их вульгарность и пошлость, пусть платят за ужины, за обеды, за банкеты и за кофе с крендельками – даже ценой собственной жизни, собственной карикатурной жизни, им не расплатиться за тот великий вред, который причиняют они своей мошной и своей псевдоученостыо, о да, да здравствует наш среднебуржуазный богомольный охламон с университетским образованием, и с родословной, и с ценными бумагами, и с «Дон Кихотом» ad usum delphinis[171]171
  Букв.: для употребления дофином (лат.). Выражение это традиционно относится к сокращенным, «очищенным» изданиям классики.


[Закрыть], ага, вот ресторанчик, где полно народу, играем свадебку, туда! Наверняка найдется кто‑нибудь с гвоздикой в петлице, хотя, конечно, они не так огвоздичены, как та компания, с которой я только что расстался, а герой дня – вот уж выдающийся проходимец, все, кто был в тот день в бассейне, принадлежали к тому же разряду: туристы, раздушенные снобы, по – воскресному разряженные и распираемые газами, презрительная и высокомерная публика, покачивают головой в такт любой мелодийке, доносящейся из радиоприемника или из транзистора, с которым не расстаются, они успели только тупо позлословить: почему это она одна, а с кем она, а кто муж, да есть ли муж вообще, тонуть среди бела дня, и вдобавок в выходной, охота причинять людям беспокойство, и больше ничего, ох уж эти женщины… да здравствует невеста, будем есть и пить, а потом ляжем спать, а завтра будет как бог рассудит… И замирает ошеломленный многоголосьем лавок и рекламы, приманками жизни, мельканьем прохожих, что вслух разговаривают сами с собой, бесцельно расточая пыл деятельности, – замирает ошеломленно достойный начальник отдела Гонсалес, не дает покоя боль в сутулой спине, а еще того пуще – артрит, и, видимо, он должен тщательно продумать дорогу до дома, потому что дает зпать о себе простата, он бредет, обсасывая свои мелкие заботы, сиюминутные проблемки, а память тем временем зудит, холера, сколько хлопот с детьми, наступит время, когда им придется подавать на конкурс, у нас, куда ни сунься, везде надо подавать на конкурс, и шеф может пособить мне, подтолкнуть их, они‑то у меня – не светила, ему ничего не стоило сколачивать конкурсные комиссии по собственному усмотрению, когда он устраивал своих щенков, он их в основном уже распихал по местам, и по очень хорошим, мои‑то не составят им конкуренции, я заранее позаботился, чтобы они специализировались в других областях, на какое бесстыдство он способен, на какие махинации, на какие подтасовки, лишь бы все получилось к его выгоде, – и даже на какие угрозы; естественно, за время диктатуры – долгие годы и долгие невзгоды – он основательно нагрел себе руки, этот дядя, мастер молиться на показ, куча дегей, прямо хоть в алькальды выдвигай, он и теперь еще мгновенно сатанеет, когда кто‑нибудь решается просить у него то, на что имеет неоспоримое право, сколько лет он распределял доходные места и извлекал из них выгоду по собственному благоусмотрению, конечно, теперь его трясет, когда люди говорят громко и требуют своего, и он делает кислую физиономию и здоровается сквозь зубы, милостиво щадит вам жизнь, а сам упивается собственной желчью и оголтелой озлобленностью, теперь ему не так часто представляется случай выдать истовую молитву на публику и покрасоваться в крестном ходу, силы – душе – дарующем, придется ему собрать все свои силы, чтобы остаться на виду, но он найдет верный способ, не сомневаюсь, найдет, ладно, что точно, так это то, что он по – прежнему останется у кормушки, огромная квартира, низкая квартплата, дом с особой охраной, льготы по многодетности, особые привилегии в ряде учреждений, синекуры, национальная слава, при таком раскладе раскошеливаться время от времени на банкет, ах ты мой бедненький, денежки на банкет тоже небось пройдут по какой‑нибудь смете, потому что свой карман он… и при этом изволь восхвалять везде и всюду и в любое время суток его плодотворный труд, его человечность, его преданность ближним и родине, а между тем… так и хочется послать и его самого, и его родину к чертям собачьим, но, в конце концов, сколько еще осталось жить, в бронхах сплошной свист, а уж ноги… – А, кондитерская! Куплю– ка малышам булочек с кремом, их любимое лакомство, я сунул в карман несколько гвоздик, в воде они оживут, им немного нужно, чтобы ожить, мальчуганы смогут вообразить, что тоже обедали вместе со мною… И рука об руку идут без определенной цели, ненадолго останавливаясь время от времени, с таким выражением лиц, которое бывает при беседе неторопливой и прочувствованной, доверительной, Долоринас и Марио де ла Луна, женщину вдруг стали волновать проблемы потустороннего мира и духи, что возвращаются на землю по зову дона Марио и дают советы, как сводить концы с концами, разрешают жутчайшие семейные тяжбы, кошмар, а не тяжбы, исповедуются только тем людям, которых знали и любили, и рассказывают им – запросто, посмеиваясь, – какие они были обманщики, лицемеры, как подавляли свое естество во всех – ну буквально всех – всех – отношениях, исторические деятели никогда не появляются, во всяком случае, дон Марио не располагает властью привести в сборище своих Гитлера, Кромвеля, Чингисхана или хотя бы Годоя либо Хосе Антонио [172]172
  Хосе Антонио Примо де Ривера (1903–1936) – основатель фашистской партии «Испанская фаланга» (1933), расстрелян по приговору республиканского суда за террористическую деятельность и подготовку мятежа.


[Закрыть], а все‑таки как‑то раз на одном съезде спиритов ему удалось выйти на контакт с Карлом Марксом, но тот не сказал дону Марио ничего нового, До– лоринас зря надеется, что ей удастся поболтать с королевой Изабеллой Католической[173]173
  Изабелла I (1451–1504) – королева Кастилии с 1471 г., ее брак в 1469 г. с Фердинандом, который в 1474 г. стал королем Арагона, привел к династической унии Кастилии и Арагона и фактическому объединению Испании. Отличалась религиозным фанатизмом.


[Закрыть], Жанной д’Арк или генералом Примом, не говоря уж о Распутине, а какое она получила удовольствие, когда читала его историю выпусками в газете или слушала, затаив дыхание, серию радиопередач. «Святая Тереса? Вы говорите, святая Тереса, дон Марио? Что за нелепость, как это я буду разговаривать со святой Тересой? Нет, нет, знаете ли, святые меня не очень– то интересуют, дон Марио, поймите меня правильно, они мне внушают почтение, и все. А ваше толкование моего сна мне не нравится, так и знайте, придется вам в ближайшее время придумать мне что‑нибудь другое» – и До– лоринас прощается, сконфуженная, в трепете, клянет почем зря этих самых духов, они ведь с самыми благими намерениями могут дать маху и сказать нечто такое, чего незачем говорить в присутствии того, кому незачем это знать, лучше уж не мутить воду… «Что такое, что я вижу? Кто‑то увозит Лурд в лимузине сто двадцать семь, белом, шикарном, у типа за рулем ряшка плейбоя, какая мастерица темнить эта тихоня, я‑то думала, девчушка…» И без конца прощаются Николас и Тимотео, обмениваясь рукопожатиями, и похлопываньем по плечу, и многочисленными «парень», и «ходок», и «дядя», и двусмысленными шуточками, поминают «цеппелины», и тесты, и самолеты, и поезда, суют друг другу и листают туристические проспекты, которые прихватили в вестибюле ресторана, Париж, Рим, Лондон, Будапешт, Прага, и никак не могут выбрать какой‑то определенный маршрут: «Слишком много музеев и слишком мало дискотек, ну, и этого самого, а?», а в сущности, живого в них – только эта рядящаяся в разные одежды вечная боязнь: отъезда, движения, боязнь потерять форму или ногу, а может, боязнь извечного ощущения отчужденности в незнакомом городе, где гово рят на непонятной тарабарщине и не видно привычных лиц, и – «Парень, а что потом мы будем делать, подумай хорошенько, может, ограничимся тем, что запишемся на один из этих маршрутов с гидом по Лансароте или побережью Уэльвы. Очень дешево, по слухам», «Ты обратил внимание, как выпендривается фотограф?» – и на стоянке они еще будут обсуждать свои машины, гул мотора, тем пературу, ход, не машины, а жестянки по сравнению с мощной «вольво» четы Риусов, Густаво и Пакты, которые весь обед только и делали, что холодно улыбались, кивали и напыщенно подчеркивали свою отчужденность, свое превосходство и свою всесокрушающую снисходительность. «Хо, как ты засалил книженцию дона Карлоса, эй». – «Ага, точно, и надпись, слово в слово как у тебя, – хоть клади на сковороду. Вон какое пятно жира…» И Луиса, торопливо просеменившая к автобусной остановке, стоит, выжидает; Луиса, перезрелая, но очень миловидная ягодка, такая молчаливая и сдержанная, вид озабоченный, может, припоминает, куда засунула вязальный крючок, есть ли вода в поилке у птички, вода и листок салата и кормушке и вытерта ли пыль на пианино, на рамочках, на этажерке для нот, где жухнут партитуры, и она пропускает два – три автобуса, чтобы никого из знакомых не осталось поблизости, чтобы все разъехались, и, внезапно расправим плечи, преображенная, перебегает улицу, берет такси и уезжает в направлении, противоположном тому, которым поехала бы в автобусе, она знает, куда едет и зачем, ей жарко, пульс колотится напропалую, до боли, и до боли тревожно, все тревожнее, он придет, да, снова придет, нужно взять от жизни то, что жизнь предлагает, на то она и дается, если бы сослуживцы вдруг узнали, и думать не хочу, вот посмеялись бы, злые они, по – моему, злые, но сами того не сознают, иногда мне хотелось бы покончить с этим потоком яда, заткнуть бы каждому рот цветком, или птички сели бы на губы им и на уши, и простить их, глупеньких, простить их… И Лолина, секретарша, и Мария Хосе, стюардесса, присаживаются за столик в кафе со странным англоязычным названием, глядят в окно на прохожих, снующих мимо, на столике коктейль, и одинаковое у обеих, но обеим неведомое горе обволакивает их и разделяет, и обе втайне раскаиваются, что сели вместе, и но знают, как выговорить простую фразу: «Прощай, до следующей встречи!», а может, боятся, что почувствуют себя одинокими, когда завернут за угол, или ступят па мраморные ступеньки лестницы, или начнут готовить себе еду, полуфабрикаты в специальной упаковке, не пахнущие стряпней, не напоминающие о песенках, которые хозяйка мурлычет в кухне… «Подруга, хорошо, что пришла Росенда, украсила нам обед, бедная сеньора, такой свинский язык, такая потешная, и, заметь, покойничек был из членов семьи, а будь он из чужих…» «Гляди, вон шествует победоносный ветеран войны, ать – два, ать – два… Обрати внимание, как чеканит шаг».