Текст книги "Современная испанская повесть"

Автор книги: Алонсо Самоа Висенте

Соавторы: Эдуардо Бланко-Амор,Луис Альфредо Бехар,Мануэль де Педролу,Антонио Мартинес Менчен,Даниель Суэйро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

* * *

– Ой, доп Марио, дон Марио, я хотела бы поговорить с вами, несколько слов, можно? Мне приснился жуткий сон! Ой, знали бы вы только! Вы, конечно, можете истол ковать мой сон, у вас ведь особый дар, не сомневаюсь, уж вы‑то истолкуете мой сон!

Е – Расскажи, Долорииас. Раз этот сон приснился тебе, мне он может доставить только удовольствие.

1,4 – У вас ведь такой мощный тайный дар, я‑то не поняла ничегошеньки в этом проклятом сне…

– Давай рассказывай и не набпвай себе цепу.

– Ну так вот. Расскажу быстренько, а то дон Карлос уже собирается выдать свою муть, я хочу сказать, свою речь, ну, вы понимаете. Так вот. Точно не пбмню, с чего он начался, – конечно, с чего‑то да начался..

– Ох, крошка, к делу…

– Дон Марио, да я едва успела открыть рот. Не действуйте мне на нервы, я собьюсь!..

– Ты переходи прямо к делу!..

– Ой, ну и характер, нельзя же так! Слушайте. Я лежала в больничной палате. Там было три койки. Мы – все, кто там был, – лежали по двое.

– Ты, надо думать, была с этим своим женишком, который весьма смахивает на грустного тюленя… Хотя, может, если разденется… Или все равно?..

– Дон Марио, вы не очень‑то, ну скажем, тактичны… Вы почему меня не слушаете? Все очень серьезно, клянусь вам.

– Рассказывай, зануда!..

– Так вот, значит, с кем я лежала, не знаю, по крайней мере вначале не знала. Но нам было очень хорошо вместе, уж это точно. Мы очень здорово сочетались… В смысле, я хочу сказать, нам удобно было вдвоем в постели, тепленько, и мы друг другу не мешали… Тем, кто лежали на двух других койках, тоже было очень хорошо. Мы все сознавали, что в этой больнице с нами обращаются замечательно, честно, просто замечательно. В общем, мы были довольны. Я лежала на средней койке, не помпю, говорила я вам или нет. И устроилась на левом боку, где сердце. Это хороший знак или плохой?

– Да к делу ты, черт, к делу!

– Ладно. В углу была еще одна комнатка, в смысле дверь была в еще одну комнатку, напротив двери в санузел… Потому что там и санузел был, знаете, и очень красивый, итальянского образца.

– Снова отступление. Продолжай давай!

–. Продолжаю, продолжаю! В этом самом закутке находился врач. Там у него был кабинетик и множество всяких разностей. Мы все, шестеро больных, ну те, кто там лежали, ужасно любили нашего врача. Ой, прямо ужасно любили! Такой интересный, такой воспитанный, седой, руки такие нежные… Он обычно разгуливал по своей комнатке нагишом и курил сигару, душистую – предушистую. Ой, когда я видела, как он там разгуливает в таком виде, стыдно сказать, но я испытывала такую дивную релаксацию!..

– Слушай, голубушка!..

– Продолжаю, продолжаю! Сейчас будет самое главное. Там было два санитара… Мне‑то не было страшно, мне‑то всегда эти санитары… Хотя нет, ой – ой, хотя нет, кое‑что я у них заметила. Не спрашивайте, что именно, но кое‑что.

– Дальше, Долоринас!

– И вот в одно прекрасное утро, в то самое, когда мне снился этот сон… Да, сон‑то был цветной, знаете?

– Да – да!..

– В то утро, когда мне снился этот сон, нам, видимо, дали что‑то такое, какое‑то снадобье, наркотик, из этих, знаете, ЛСД, или SOS, или СДЦ[154]154
  ЛСД – сокращенное название сильнодействующего наркотика, SOS – международный сигнал бедствия, СДЦ – Союз Демократического центра, в то время правящая партия.


[Закрыть], или еще какую‑то чертовню, что‑то такое, ну, вы меня понимаете, потому что мы были в глубоком – преглубоком оцепенении, пошевелиться не могли, до того нас развезло. Вам, конечно, знакомо это ощущение. Ты сознаешь все, что с тобой происходит и что тебе говорят, чувствуешь запахи, слышишь, как передают по радио сериал или объявление, но не можешь пошевелиться. Примерно как душа покойного сразу после смерти: она находится в комнате, и слышит хныканье родичей, и трогает свои вещи, и наведывается на кухню, все как всегда, все нормально, но, наконец осознав, что никто не обращает на нее ни малейшего внимания, смывается поскорее в другое место. Но тут, в смысле у меня во сне, на нас обращали внимание, и очень пристальное, потому что мы‑то, все шестеро, были живехоньки. Вы следите за рассказом, дон Марио?

– Да – да, конечно.

– Потом не заставляйте повторять.

– Нет – нет.

' – Тогда продолжаю. Оба санитара, а они, повторяю, меня совершенно не пугали, ввели мне такой наркотик. Уж не знаю как, но ввели. И стояли в ногах моей койки но стойке смирно, с улыбкой до ушей. Они были в халатах, как положено, и говорили мне разное, комплименты– в общем, заигрывали по – всякому, а я отвечала. Я была из всех шестерых единственная, кто мог говорить.

– Верю тебе па слово. Продолжай.

– Они были очень любезные. Один, тот, что посимпатичней, – конечно же, теперь я его узнала! – был мой булочник, его булочная как раз под моей квартирой, малый из Санабрии, с которым надо держать ухо востро.

– Могу себе представить!

– Вдруг из кабинета врача послышался ужасный шум. Я слышала его крики, стоны, предсмертные хрипы, слышала, как он упал на пол. Видно, кто‑то его прихлопнул. В смысле – убил. Не знаю уж как, но только я сквозь степку видела труп. Как вспомню, прямо мурашки по телу. Один фельдшер, булочник, сказал другому: «Тот готов. Пора взяться за этих. Не копайся. Как бы не приперлась эта дерьмовая монашка». Очень некрасиво говорить так про монахиню, разве нет? Нападать на человека, который отсутствует…

– Да – а-а – а-лыне!

– Уй, как вы здорово растянули «а», дон Марио! В ваши годы так кокетничать!..

– Кончай ты!..

– Ладно, так вот, я спрашиваю, вся в испуга, я же любила врача, уже рассказывала, и потом, я там единственная могла говорить, остальные были как бревна, а я спрашиваю: «Что случилось? Пойдите помогите ему!» А они вместо ответа показывают мне руки, очень довольные, подняли руки вверх, чтобы я разглядела как следует…

– И что?..

– Ну, булочник, я вам уже говорила про него, давай скакать и показывает мне, что у него осталось от рук. Кистей у него уже не было, а вместо них на обрубках были накручены два клубка марли, очень чистенькие, и он мне показывал их с громким хохотом. Хотел дать мне понять, что уже никому не может протянуть руку помощи. Потому что рук у него нет. Он подтолкнул локтем второго, показал ему на мою койку глазами, подбородком, всем лицом… У второго на левой руке тоже был клубок марли, в точности такой же, как у булочника, но правая рука была в целости и сохранности. Одним прыжком он вскочил на мою койку и стоял на ней, весь прямой и ужасно высокий… Ему пришлось ладонью отвести лампочку в сторону, и лампочка замерла в том положении, в каком он ее оставил, хотя шнура никакого не было, видимо, земное притяжение не действовало, тоже оцепенело. Может, ему тоже сделали укол. Булочник похлопывал меня обрубками рук по ступням поверх одеяла так ласково, и я смеялась, смеялась… От щекотки… Но до чего же было прият– ненько!.. И мое оцепенение мало – помалу проходило. Но зато мне становилось все страшнее от вида второго санитара, он стоял надо мной, такой высокий, такой некрасивый. Он был очень некрасивый, ужасно некрасивый… Лицо знакомое, это да. Но я не могла шевельнуться. Этот тип пошел по койке, медленно – медленно, двигался прямо на нас… Тут я узнала того, с кем вместе лежала, и изо всех сил прижалась к нему. Да, конечно, почему мне не сказать вам, кто это был. Ведь это же сон, и потом, я так боялась… Нельзя же вечно думать о всяких предрассудках и приличиях… Это был тот парень, что работает вахтером у нас в лаборатории… Что тут плохого? Что я, не имею права видеть во сне сослуживцев? И потом, во сне на Хуанито не было спецодежды, которую носит обслуживающий персонал…

– Само собой…

– Ну, тут фельдшер поднес правую руку, то есть единственную здоровую, к ширинке, вернее, к тому месту, где должна быть ширинка, потому что на обоих под халатом ничего не было, я уже говорила, халат совсем распахнулся, правда, он был очень чистый… Он сунул туда руку и достал…

– Ну, слушай, неужели ты договоришься до…

– Пальцем в небо, дон Марио. Достал огромную опасную бритву, вот такой величины, прямо как нож, которым режут треску, или как резак переплетчика. Мне понравилось, что он взмахнул ею возле лампочки, чтобы бритва сверкнула. Выразительная подробность, верно? И еще одна: он перерезал волос, чтобы показать, как отточено лезвие.

– Ну знаешь…

– Тут я поняла, что не зря он подбирается к нам все ближе, к самому изголовью, и намерения у него поганые… Он все больше наклонялся, и я сообразила, что он задумал отрезать кое‑что у моего соседа по койке, у Хуанина, бед– няжечки. Тут я подумала, если мне сделать усилие, может, удастся сбросить санитара с койки, ведь, стоя, па ней трудно удерживаться, и тогда оп может при падении сломать себе какую‑нибудь кость… Мне пришло в голову, тут Hie, мгновенно, могу сказать, молниеносно, что, если двинуть ему как следует ногой в пах… Но я еще не могла шевелить ногами. Не могла высвободить их из теплой постели. Но руки – смогла. Он нахмурился и погрозил мне бритвой: до чего страшно, святой боже! Он стал на колени и, размахивая бритвой, подбирался все ближе, я прямо умирала… Ну, думаю, сейчас сделает из моего товарища по работе котлету, а Хуансито прижался ко мне, воспользовался случаем, может, даже злоупотребил немного, при– жиматься‑то можно по – разному…

– Кончай!..

– Ну и когда санитар собирался перерезать ему горло – уже одеяло откинул – может, глотку, а может, что другое, это так и не выяснилось, не знаю, то ли он слишком сильно встряхнул простыню и его ветерком прохватило, то ли халат его уже не защищал, настолько весь распахнулся, но он стал моргать и моргать, махал бритвой вслепую и ужасно разволновался…

– Но что с ним случилось?

– Да ничего особенного. Он расчихался, в носу у него зачесалось, он и вышел из строя… Видели бы вы, до чего жалостное зрелище: сам полуголый, машет бритвой в воздухе и чихает все громче и чаще… Наверное, приступ аллергии, правда?

– Думаю, ты воспользовалась случаем…

– Еще бы! Я же была там единственная, кто мог двигаться… Я стала изо всех сил выкручивать ему… Представляете, пришлось обеими руками!.. Они были такие большие!..

– И что последовало?

– Еще одно проявление его невоспитанности. Он такой поднял крик, что все мы проснулись как встрепанные…

– И все?

– И все. А вам мало?

– Что же особенно запомнилось тебе из этого сна?

– Два момента. Что Хуансито очень волосатый, прямо до невозможности. Видно, его сеньора матушка по небрежности чуть не родила медвежонка. Он, наверное, тоже иногда видит меня во сне, и я считаю, что это серьезное нарушение дисциплины… Ладно, теперь вы должны объяснить мне мой сон, у вас дар. Мне никак не связать концов с концами, хотя я и специальные книги читаю, и гороскопы… Ах да, конечно, второй момент… Знаете ли вы, что тип с бритвой был как две капли воды похож на вас?

– Только этого не хватало! Ах ты!..

– Тише, тише, дон Марио. Сейчас дон Карлос начнет речь. Но потом вы обязательно растолкуете мне сон, не забудьте!..

ВСЕГДА ПОЯВЛЯЮТСЯ НА СВЕТ ИЗ ВНУТРЕННЕГО КАРМАНА

Рюмки тихо звенят, легкое постукиванье по стеклу – сигнал, водворяющий тишину – жесткую, выжидательную; снуют официанты, тоже внезапно притихшие, жаждущие какого‑то неведомого чуда, скользят на цыпочках– возможно, в приятном предвкушении близкого финала, – наполняют крохотные ликерные рюмочки; выслушав краткий вопрос, сотрапезники должны с ходу и вслепую выбрать, что им по вкусу: чинчопский ликер, «Мари Брп– зар», «Магно», «Трес – Торрес», «Карл III», и все говорят то, что сказал сосед, лишь немногие смотрят на бутылки, жесты стали бессмысленными – это просто способ приспособиться к окружающей среде; но вот настала пора сигар и американских сигарет, пересудов, перешептываний, поглядыванья украдкой на часы, оскомины, легких головокружений, перегруженности желудка, усталости, подернувшей глаза и губы, непринужденно заговорщических улыбок, взаимного подталкивания локтями и коленками… Постукивапье ложечки по стакану, перекрывающее остальные звуки, все взгляды обращаются в одну и ту же сторону, словно повинуясь беззвучному сигналу, который заставляет присутствующих смыкать в молчании губы и утвердительно покачивать головою. «Ну, парень, держись…» – «Ага, сейчас начнется речь…» – «Детка, навостри ушки, это же будет нечто шедевральное, от слова «шеф» и от слова «враль», как острит секретарша его высокопревосходительства, только послушать, увидишь, завтра она расскажет пам, откуда списала все это, по – моему, есть специальные брошюрки, продаются в киосках, торгующих порнолитературой, только эти брошюрки действительно держат под прилавком, ага, гляди, гляди, начинает…» Мои дорогие друзья… Я ничего не подготовил к сегодняшнему дню, когда вы дарите мне возможность разделить мирную трапезу с вами, моими друзьями в часы горя и в часы радости, но, поверьте мне, в данный момент я настолько во власти своих чувств, что не смог бы связать двух слов. Поэтому ограничусь тем, что прочту вам несколько строчек – моего сочинения, а потому и ни на что не претендующих… «Как же, он ничего пе подготовил, но из внутреннего кармана появились на свет эти чертовы бумажонки, интересно>почему их всегда носят там, в этом кармане, по соседству с подмышкой? Весело нам будет…» Я не хотел бы обойти молчанием никого из тех, кто сидит сейчас за нашим братским столом, кто взял на себя труд вырвать меня из моей привычной жизни, уединенной и не притязательной. Вам всем, знающим меня, известно, что все эти пышные чествования вызывают у меня дискомфортность, аллергию, фарингит, упадок духа, дрожь, целый ряд сердечно – сосудистых нарушений – естественное следствие вызванной волнением тахикардии… «Осатанеть, до чего он у нас сегодня весь научный, а ведь сам и затеял пирушку, небось не трясло его, когда распорядился: «В следующую субботу, в полдень, и запиши, кто будет, чтобы потом не пришлось благодарить черт знает кого… Шевелись, рохля, и смотри, чтобы десерт подали приличный…» Сейчас он, видно, обо всем этом позабыл, ну и дерьмо… Ныне, когда наша родина взяла новый курс во имя священной и долгожданной демократии, когда мы будем вознаграждены за все наши прежние бдения и горести, мы собрались здесь… «Ни фига, какие там бдения и горести, он очень неплохо кормился при старом режиме…» Тесно сомкнув ряды, устремив взоры в будущее, сплотившись в неодолимую штурмовую фалангу[155]155
  Дон Карлос, забывшись, возвращается к типично франкистской фразеологии, характерной для пропагандистского стиля фашистов во время гражданской войны и в первые послевоенные годы.


[Закрыть], мы ринемся навстречу новым судьбам родины, которые будут прославлены трудом и плодотворными взаимосвязями между отдельными гражданами и между целыми областями… «Не нужно аплодисментов, прошу вас, не смущайте меня, не аплодируйте; это приведет лишь к тому, что я зардеюсь… Слышала, Лолина, – я сказал «зардеюсь», а не «зардюсь». Твоими попечениями я теперь верен самым строгим нормам испанской Королевской Академии. А вот о тебе этого не скажешь, ты слишком увлеклась и подготовила меню, битком набитое иностранными названиями, господи прости. Не забудь написать завтра секретарю Академии, спроси, как перевести поиспанистее все эти кулинарные термины… Он буквоед, но всегда отвечает. Никогда не забывай, что язык – вечный союзник Империи…» – «У него все та же железобетонная физиономия, парень, придется нам послушать про…» В этот не – повторимый миг, когда волнение перехватывает мпе горло, в этот миг, повторяю, я хотел бы выразить свою глубочайшую признательность всем вам вместе и каждому из вас в отдельности, всем, кто пришел сюда, оставив па время более важные обязанности и даже тепло и уют семейного очага… «Ну вбт, задолдонил про семью, «к твоим услугам, смуглянка», как в песне поется, можно подумать, для него семья хоть что‑то значит, вечно бегает за юбками, где бы ни оказался, хоть в Ла – Корунье, хоть у черта на рогах, да уж, что тут скажешь, ясное дело, семья – а квартирка возле автострады, сколько разговоров об этом гнездышке, а? Ну и физиономия у этого дяди, не поддается измерению, крупногабаритная, как говорится, огромная, как собор, и твердокаменная, как фасад Эскориала, восьмое чудо света». Я не могу забыть, что Хавьерин, наш выдающийся фотограф, удостоенный премий во всех экс– позитивных залах страны… «Экспозитивный – как будто не звучит, чую ляпсус, потом поглядим в словарь…» и медалей – золотых, серебряных и из прочих металлов, как благородных, так и тех, которые приобретут благородство с течением времени, так вот, Хавьерин создает великолепные фотографии и придает невиданную эффектность дружеским встречал! на которые является со своей верной «Иешикой» и лампой – вспышкой, нечего сомневаться, что и нашему празднеству он сумеет придать особый привкус, отпечаток, ну, я хочу сказать, нашим фотоснимкам… «Отпечаток на тебе на самом оставят в тот день, когда у людей вновь появится хоть капля здравого смысла и все пойдет так, как должно идти, какого дьявола, мы сыты по горло этими картинками – бесконечные празднования в честь народа, а народу от всей этой свистопляски проку как от козла молока». – «Ладно, он еще покажет, какой он симпатяга, дальше некуда, вот увидишь, в конце скажет, сколько с каждого из нас причитается. Будто мы его не знаем… Этой стране ничем не помочь. Когда такой вот тип может занимать то положение, которое занимает он, и по – прежиему находиться на тех же должностях, что и в прежние времена, такие тяжелые…» – «Молчи, дружище, как бы кто не услышал, не ставь себя в нелепое положение, дружище, давай не будем зря шуметь…» И я уверен, что наш знаменитый коллега и блистательный литератор Густаво Риус посвятит нам в подведомственном ему органе нашей Ассоциации незаслуженно лестные и волнительные страницы, дабы превознести наше доброе взаимо-

понимание, нашу самоотверженную миссию, которая возникла почти из ничего, а ныне обрела огромное значение, великое значение, величайшее, ибо без разговора о ней не обходится ни одно ответственное заседание Совета министров… «И то хорошо, Густавито, я уж боялась, он тебя не упомянет… Поправь галстук, на тебя все смотрят, солнышко… Пора бы им понять, тупоголовым, что их престиж зависит целиком от твоего пера…» – «Пакита, бога ради, улыбайся дону Карлосу и молчи, до всех остальных нам дела нет, это плебс, предельно темный и беспредельно провинциальный… Не хватало, чтоб мы о них думали. Будь начеку, Хавьерин пытается взять нас обоих под прицел своей камеры, а этот мальчуган опаснее мьюрского быка и злокозненней, чем… Улыбайся». И я не могу не воскресить – в памяти, хочу я сказать, – образ нашего великого друга, которого нет с нами и которого все мы оплакиваем, Федерико Энсинареса – и-Пандуэлеса, которого здесь представляет его неизменно верная Касильда, являющая образец неувядаемых добродетелей и верности в жизни и в смерти… «О господи, не мог обойтись без упоминания о Федерико, ну разумеется, приспичило, вот остолоп, вечно охота ему портить дело, сейчас, когда я кое– как совладала со слезами, снова придется выжать парочку, чтобы поддержать скорбь на должном уровне и показать публично, что я действительно верная и беспредельно любящая вдова, хотя мне противно и горестно ложиться одной в холодную постель зимними вечерами, и уже не первая зима, а все остальные, вот они перед тобой, Касильда, живут по принципу «славная парочка – баран да ярочка», насчет барана да ярочки не очень удачно, наверное, какое‑нибудь другое животное подошло бы больше, но, может, этот гнилозубый отвяжется от меня после сей проповеди в турецком вкусе про мою верность… Прямо навязчивая идея, мой милый, давай, Карлос, перейди к следующему номеру, пора…» – «Бедная женщина, хочешь не хочешь, вечно слушай хвалы в адрес этого молодчика». – «Ну, так это ее амплуа, знаменитая вдова…» – «И к тому же очень и очень ничего». – «Феде, да, вот увидишь, я буду ждать тебя, ждать, что он вообразил себе, этот гнилозубый дяденька, я буду все там же ночью и днем, сутки за сутками и всегда, я жду тебя, твердя мысленно, что все останется как прежде, что ты не обнаружишь никаких изменений, когда вернешься, я жду, что ты возвратишься когда‑нибудь, конечно, моя голова будет занята в тот миг другими мыслями, и, когда я приду домой – с улицы, из церкви, с работы, откуда угодно, с этого самого обеда, он уже скоро кончится, – ты будешь сидеть в кресле с подголовником, ты так любил соснуть в этом кресле после обеда, на тебе уже будут, наверное, шлепанцы, они по– прежнему стоят на своем месте, около радиатора, под окном, лицо у тебя будет усталое, как всегда к вечеру, ты убедишься, что все твои вещи остались на своих местах и ждут тебя: трубка, бумага для заметок, последний номер журнала «Папелес де Сон Армаданс»[156]156
  Литературно – художественный журнал, издававшийся известным испанским писателем Камило Хосе Села.


[Закрыть] газета с новостями спорта, биржевой таблицей, прогнозом погоды и гороскопом, – и ты просмотришь внимательно репертуар кинотеатров, Бертолуччи, знаешь, сейчас идет много картин Бертолуччи, и Кавани тоже, и Висконти, и Рассела, и заглянешь в раздел «Продается с аукциона», цены на картины сейчас сумасшедшие, и, может, тебе будет грустно оттого, что не звонит такой‑то, хотя телефон по – прежнему неистовствует так, что деваться некуда, но из друзей одни умерли, другие исчезли, переехали в другие города, сменив работу, ушли на пенсию, быть может, неверно истолковали мое ожидание, решили, что глупо с моей стороны класть каждый день на стол прибор для тебя или отправляться за бутылкой виски «Джимми Уолкер» или еще за чем‑то, что тебе нравилось, и говорить вслух, пока проверяю, есть ли в холодильнике лед, или кладу на столик почтовую бумагу и конверты, и я буду обсуждать с тобой речь Карлоса, он такой гнусный и так жаждет доказать, что чего‑то стоит, но это невозможно, никак, слишком много за ним такого, что не в его пользу, слишком долгий у него стаж самоуправства и безделья, а мы с тобой поболтаем о последней пластинке Сильвии Вартан, Si je chante cette lettre‑la ea plus belle ponr alle danser»[157]157
  Если я пою эти слова, под которые так хорошо танцевать (франц.).


[Закрыть], или о телевизионном выступлении Джонни Холлидея, «Je suis пё dans la rue, cheveux longs, idees courtes»[158]158
  Я родился на улице, волос долог, ум короток (франц.).


[Закрыть], и ты мне объяснишь, чтобы я поняла раз и навсегда, что это за чертовщина – панки, а я тебе перескажу сплетни, услышанные за сегодняшним столом, ой, слышал бы ты историю про болезнь и смерть свекра этой… Как бы ты хохотал, до хрипа, и как бы придал всему особый смысл своими комментариями… И плетет, и плетет, и плетет, и треплется, и треплется, конца нет, время проходит, я не осмеливаюсь поглядеть в зеркало, боюсь увидеть еще одну морщинку или пятно на коже там, где его не было прежде, или седой волос, эти седые волосы, господи, эти седые волосы, я все тщательно привожу снова в порядок, чтобы следы твоего отсутствия не были заметны, и ложусь спать, и снова твержу себе, что ты задерживаешься, и часто мне в голову лезут мысли об этом здоровяке из гаража внизу, у него на тыльной стороне запястья татуировка, русалка, а может, цветок, не знаю; сам понимаешь, какое мне дело до того, что изображено на коже у этого типа, а все‑таки меня тревожат его зазывные интонации, его взгляды, не думай, он не смотрит на меня как‑то нехорошо, иногда мне даже кажется, что я замечаю у него в глазах странную безмолвную нежность, почти тайную, поди знай, не зря моя мать говаривала, что лучшие цветы растут на свалках… И снова впереди эта ночь, такая долгая, такая холодная, поскрипыванье мебели все явственней. Ох, этот Карлос… Но я не вправе жаловаться, если он напомнил мне о том, что тебя нет… До начала речи он спросил меня, согласна ли я, чтобы он упомянул о тебе… Сейчас он перейдет к профессору, к этому крупному специалисту по мерланам… Вот бы ты смеялся, Феде… Ну вот, для меня обед уже кончен, могу идти ждать тебя, Феде…» А вот передо мною наш любимейший профессор Аполинар де Рато, которого все мы так ценим, доктор наук, столь глубоко разбирающийся как в биологических, так и в социологических областях знания, мы обязаны ему множеством блистательных достижений в нашем общем деле, и он уже прославился во всем мире своими многочисленными и удачнейшими исследованиями по вопросам социального поведения рыб как в неводе, так и в открытом море, а также по вопросам сексуальной жизни некоторых растений, которым мы не придавали значения, между тем как влияние, оказываемое ими на общественную жизнь, поистине удивительно, а в качестве доказательства сошлюсь на статьи, появившиеся в наших самых серьезных и благонадежных органах печати… «Ты думаешь задницей, что это за чепуха про сексуальную растительность и прочая околесица, рухлядь дерьмовая, ты пакостник, и скупердяй, и лицемер, а заодно и малость чокнутый, что поделаешь, эти качества, видимо, обеспечивают доходец, пшш, здесь никто тебя в грош не ставит, единственное утешение, если б не это, хороши бы мы были, ведь что такое на ука, по – вашему, – нечто красивенькое, спецодежда, которая в некоторых случаях к лицу, и так считают все, и правые, и левые, у нас наука никому не нужна, просто забава, общественное развлечение, которое приводит всего лишь к изгнанию, тюремному заключению, обструкции… Университет, говоришь ты? Кончай об этом, дядя…» Наконец, с нами Мария Хосе, маленькая милая стюардесса, помогающая нам справиться с таким множеством неприятностей… «Интересно, что он хочет этим сказать, о господи, сейчас он покажет свою глупость во всей красе, ведь у него же в голове пусто, чтоб ему, а какая гадина, но как быть, он же большой начальник, не хочу больше, вот клянусь торжественно себе самой, не хочу больше присутствовать ни на каких пиршествах, пока не дождусь банкета после его похорон, в тот вечер я повеселюсь на славу, как некоторые дурачки из буржуа, когда преставился Франко, уж этих поминок я не упущу, созову всех друзей, ведь всем наверняка пришлось проглотить какую‑нибудь пакость по милости этого всеобщего благодетеля, ну и лицо у него, не помню, кто из поэтов… ах, да, Кеведо, он писал про нос из носов[159]159
  У Кеведо есть иронический сонет, посвященный огромному носу.


[Закрыть], может, намекал на какого‑нибудь поганого жида, ну, у этого‑то носик картошечкой, но в остальном гнуснее личности не сыщешь, что за бред, что за чушь мерзкую он сейчас плетет, его уже никто не слушает, все без исключения присосались к рюмочкам с коньяком и анисовкой, глазеют по сторонам, перебирают воспоминания, облизывая губы, некоторые даже с причмокиваньем, в простоте душевной, а когда этот тип ударяется в воспоминания, у них наверняка появляется противный привкус во рту и они отворачиваются в другую сторону, чтобы не маячил перед глазами этот дурной сон, напоминание о несчастных временах, которые пришлось пережить, столько лет бок о бок с ним, и ни разу он никому не протянул руки по – дружески в нужный миг, одни только пустые любезности, озлобление, ненависть, тявканье, напускное превосходство, дни получки, запугиванье всеми карами, и земными, и небесными, и пошел ты подальше, и тебе известно, где здесь дверь, и никто не знает, что будет после этой угрожающей формулы: «ДВЕРЬ ПЕРЕД ВАМИ», какое бесконечное и бессмысленное отчаяние, господи, а нужно улыбаться, до каких же пор терпеть это безмерное оскорбление, ранящее больнее, чем моя любовная тайна, нет конца этому унижению… Бежать отсюда, скорей, пока слезы не хлынули, запереться у себя дома и в темноте уйти в воспоминания, мои воспоминания о нем, такие мои, такие далекие от всего этого, спрятанные бог весть в каком закоулке моего «я»… Где он может быть в этот миг? В чьем голосе находит отдых его голос, в чьем взгляде находит поддержку его взгляд? Как найти к тебе путь теперь, когда я знаю, что ты ушел из моей жизни?» Я хотел бы подчеркнуть в эту минуту истины, озаряющей наше общение, какую моральную опору я обретаю, видя так близко ваши лица, лица друзей. Все вы со мной, Долорипас, Конча, Николас, Тимотео, Лолина, Касильда, вы, падре, наш чуткий советчик, Рикардо, Марио, который привносит в наши повседневные разговоры возвышен ность астральных тем, Мария Хосе… Все вы, блистательные представители нашего общества, собрались здесь ныне, когда наша страна начинает, как я уже говорил, новый курс, и мы, представляющие весь народ, должны стать сознательными, единодушными и героическими вершителями нашей собственной судьбы, а я в этом походе готов отдать все свои силы в качестве опытного руководителя и бесстрашного кормчего. Для меня не секрет, что динамика конъюнктуры неизбежно приведет в ближайшем будущем к осознанию всей совокупности проблем, что, безусловно, повлечет за собой бурный прилив энергии, направленной на оптимальное использование наших природных и социальных ресурсов, а со всеми проявлениями радикализма будет покончено раз и навсегда. Я приступил – и смиренно молю вас оказать мне бесценное ваше содействие, – приступил к разработке основных теоретических предпосылок и к организации рабочих групп, коим предстоит распахнуть врата грядущей истории нашего сообщества, структурированного автономич– но… простите, я хотел сказать – автономно. «Слушай, Тимотео, это, наверное, и есть тот самый кастильский, на котором, по слухам, мы говорим, потому что, сказать по правде…» – «Вот именно, дружище. Какой это испанский, ты что!» – «По – испански выразился бы тот, кто сейчас сказал бы громко: «Катись ты колбаской!» Верно?» – «И не говори». – «Он же бесстыжий из бесстыжих». – «И тем не менее мы его пособники, чтоб его, уж так создана наша страна, такова во всех своих закоулках снизу доверху». – «Да уж, слушай, ну и страна». Итак, полагаю, каждому из вас я уделил несколько слов, как сказал поэт, и слов правдивых. Но нет на свете поэта, который был бы в состоянии выразить мою бесконечную привязанность ко всем вам, привязанность и признательность, мою потребность служить коллективу, который вы представляете, мое призвание к самопожертвованию, которое, хочу надеяться, вы со мною разделите, шагая вместе со мной и протягивая мне руку помощи на труднопроходимых участках колебаний и упадка сил. «Тимо, он снова за свое, как в лучшие времена. Каков в колыбельке…» И молю вас – почти коленопреклоненно – простить мне, сейчас кончаю, знаю, что повторяюсь, простить мне все те случаи, когда при исполнении моих жизненно важных и естественных обязанностей руководителя и начальника я мог причинить кому– нибудь из вас огорчение, вызвать какое‑то легкое недоразумение. Не сомневайтесь, что это получилось непреднамеренно и что в глубине моей души, глубоко – глубоко, куда нет доступа коварной житейской суете, моя привязанность к вам огромна, неуязвима и безбрежна. Я кончил. «Спасибо, спасибо, большое спасибо, о, не надо аплодисментов, всего несколько незначащих слов, чистой воды экспромт, ах, если бы у меня было время, чтобы написать речь, которую вы действительно заслуживаете… Как вы заметили, я не намекнул ни словом на ваше упорное желание устроить мне чествование в ознаменование моей последней награды, столь незаслуженной… не потерплю, чтобы…» – «Отлично, браво, мы все взволнованы, слава богу, что кончил, верно? Отплевываться на улице, сеньоры. Он сказал слово в слово то, что говорил на празднике в честь первого причастия своего косоглазого отпрыска и на свадьбе своей дочери, этой цапли, которая не смогла сдать экзамены за среднюю школу и которую он выдал замуж за дипломата, дабы сослужить службу родине». – «Слушай, родина этого типа представляется мне этакой дебелой сеньорой со щитом в руке и львом у ног, которая испражняется под звуки военного духового оркестра, точно?» – «Слушай, сыночек, а с чего это так изысканно – испражняется? В наше время не принято стесняться, подыскивать слова понаучнее, вот почитай любой журналишко – и увидишь, все вещи называются своими именами, потому что там, где есть естественность, парень, там, где есть естественность, выкинь ты у себя из головы…» – «По – моему, хотя речь была прелесть что такое, ты малость на взводе. Но совсем не потому, что вино было соблазнитель ное, тут уж… В заключение не помешает еще капелька анисовки. Давай, парень, и держись, ты уже хорош». – «Еще кофе, малый». – «Вот мы все снова в повседневности». – «В конце концов, нужно ценить эти патриотико– окономико – академические пирушки. Можно забыть о чем– то: о просроченных долговых обязательствах, о домашних неурядицах…» – «Нужно будет зайти в химчистку, оставить там пиджак… А что же мне надеть завтра, если понадобится куда‑то идти?.. Придется притвориться, что заболел гриппом». – «Шеф с каждым разом говорит все лучше и лучше, ты обратила внимание, Росенда? Прямо тебе Кастелар либо Прието[160]160
  Эмилио Кастелар (1832–1899) – известный испанский литератор и политический деятель, президевт первой испанской Республики (1873), прославился своим красноречием. Индалесио Прието Гуэро (1883–1962) – один из лидеров Испанской социалистической рабочей партии, член республиканского правительства. Умер в Мексике в эмиграции. Ораторская манера Кастелара, отмеченная влиянием позднего романтизма, ничуть не похожа па ораторскую манеру Прието.


[Закрыть]. Выходит, что…» – «Да, да, знаем, давай вставай, а то мне не выйти». – «Слушай, парень, а тебя там за дверью ждет твой личный цеппелин, точно?» – «Да вылезай ты, дебил! И кончай чесаться, здесь дамы». – «И снова я одна со своими печалями, маленькая милая стюардесса, помогающая справиться с таким множеством неприятностей, да, знали бы эти типы, что со мной начинается, как только я поворачиваюсь спиной к ним… Вчера весь вечер и всю ночь – и сегодня то же самое, я люблю тебя, как и раньше, исчезнувшая надежда, где ты сейчас, как приятно мне воссоздавать тебя, я так одинока на этой говорильне». – «Я прощаюсь с вами, моя домашняя живность томится в одиночестве, они мне такое устроят… Я расскажу им про все, что здесь было, я так хорошо посидела с вами… – Ох, если бы они заподозрили, я ведь дозвонилась до него». – «Говори, что хочешь, Густавито, но твои статьи заслуживают большего, чем это жалкое упоминание… Хоть он и платит тебе очень хорошо…»