Текст книги "Современная испанская повесть"

Автор книги: Алонсо Самоа Висенте

Соавторы: Эдуардо Бланко-Амор,Луис Альфредо Бехар,Мануэль де Педролу,Антонио Мартинес Менчен,Даниель Суэйро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

ной. Он постоянно торчал у двери, что, впрочем, не давало никаких результатов: все жильцы входили по доске. Чтобы в один прекрасный день хозяин не закрыл окно и не отрезал нам единственный путь, раму спялп с петель. Теперь вход был свободеп. Доску бдительно охрапялп. Днем ее поручали тем, кто оставался дома, а ночью выставляли часовых, как в казарме. Общее дело сплотило жильцов, и в квартире вновь воцарился мир. Однако стариков благие перемены не коснулись. Сеньора Ремей наконец поднялась и теперь ползала из комнаты в комнату, без конца бормоча что‑то о своих подсвечниках. Она так всем надоела, что даже Клешня иногда не выдерживал и посылал супругу к черту. Бедняжка осталась без аудитории и загрустила. Тогда она решила вернуть расположение жильцов и скре– пя сердце начала уступать каждому, кто соглашался ее послушать. Зубы нашлись, как только старуха встала с постели, и теперь она говорила довольно внятно. Клешня безумно устал от жалоб жены и был благодарен квартирантам, которые брали на себя часть его ноши. С доброго согласия хозяина в доме наступило временное затишье. В конце концов старик сдал позиции и снял цепочку. Однако все так привыкли входить через окно, что восприняли перемены почти с недовольством. В первые дли некоторые по рассеянности, поднявшись по лестнице, по – прежнему свистели условным свистом. Но вместо доски появлялся кривой и гостеприимно распахивал дверь. Постепенно старики дошли до того, что договорились с Негром и его подругой о возмещении убытков, которые на общем собрании были определены суммой в тысячу песет. Поскольку хозяева такими деньгами не располагали, Негра на пять месяцев освободили от платы за комнату. По сутн говоря, мы только узаконили уже существующее положение: Негр по собственной инициативе давно перестал платить. Молодой человек не утруждал себя объяснениями. И потом, он все еще говорил на сленге. Сначала это обстоятельство вызывало множество затруднений, поскольку его никто не понимал и приходилось без конца прибегать к помощи Жуана, перевод которого отличался большой неточностью. Брат Сильвии признался мне однажды, что понимает Негра не лучше других и ему не остается ничего иного, как додумывать все самому. Разумеется, беседы всегда велись на повышенных тонах. К счастью, мы постепенно привыкли к гортанной речи Негра и к моменту вышеупомянутого договора с хозяевами знали сленг не многим хуже его носителя, так что беседа велась в основном на чужом языке. Больше всего от этого выиграл переписчик. Отец многочисленного семейства теперь поч– тп владел английским, и на службе ему повысили жалованье. Столь приятное событие решено было отметить пирушкой в тесном кругу. На радостях пригласили даже стариков. Особых деликатесов, конечно, не подавали, но кое‑кто все‑таки смог воскресить в памяти давно забытый вкус мяса. Вот тут‑то и пригодилась «Карменсита, или Секреты кулинарного искусства». Во время ужина – а мы устроили ужин – по взаимному соглашению старательно обходили все острые углы, и сеньора Ремей на время даже забыла о своих подсвечниках. Единственный неприятный эпизод произошел по вине дочки переписчика, которая надула в башмак хозяина. Клешня, сделав над собой усилие, воспринял это происшествие весьма благодушно и даже погладил девочку по голове. Едва почувствовав его руку, та заорала не своим голосом. У нас возникло подозрение, что под предлогом ласки старик ущипнул ребенка. Во всяком случае, у малышки тут же распухло ухо. Но все притворились, будто ничего не заметили, а мамаша, дабы сорвать злость, не испортив нам праздника, ни за что ни про что отлупила обоих мальчишек, занятых исключительно своими тарелками. Счастливее всех была Сильвия. Накануне девушка потеряла работу из‑за того, что отказалась перечитывать калеке книгу ее любимой писательницы баронессы д’Орци, и теперь сияла от радости. По совести говоря, Сильвии не особенно нравилось работать. Как и большинство людей, она охотнее искала работу, чем делала ее. Я это понял еще в вестибюле «Вангуардии», когда заметил, что девушка всегда выбирает самые безнадежные объявления. Однако теперь наступило неподходящее время для подобных развлечений. Перевод был сделан, новелла переписана, и Жуан оказался на мели. Изредка он перебивался тем, что писал но заказу какой‑нибудь служанки письмо жениху или родителям в деревню, но и только. На такие гроши не прокормишься. Бывали дни, когда мы довольствовались коркой хлеба, случайно забытой сеньорой Ремей в шкафу. С тех пор как в доме установились добрые отношения, хозяйка потеряла бдительность. Жуан начал поговаривать о Переезде на другую квартиру, подешевле. Эта идея появилась в основном потому, что новая атмосфера стала угнетать его. Молодой человек привык к скандалам, мир и со гласие казались ему совершенно невыносимыми. Те же мысли возникли и у других жильцов. Обстоятельства менялись. Одни опускались все ниже, как Негр и его супруга, другим, как семейству Дамиане, улыбнулась удача. Однако никому не пришло бы в голову переезжать, если бы наши отношения не стали слишком хорошими. Как только грянул очередной скандал, все моментально забыли о своих недавних намерениях. Один из сыновей переписчика в пылу игры открыл сундук, на котором раньше стояли подсвечники. И что же? Все они лежали внутри: До этого никому и в голову не приходило искать там пропажу. Сундук был единственным местом, куда никто не заглядывал. Мальчишка поднял крик, и старуха вновь обрела свое сокровище. Но вскоре радость сменилась негодованием: трех подсвечников не хватало. Сеньора Ремей, которая уже было смирилась с утратой всей коллекции, теперь, повинуясь непостижимым законам человеческой натуры, горько оплакивала пропажу. Кажется, ей нужпо было либо все, либо ничего. Само собой разумеется, не обошлось без едких замечаний; когда кто‑то предположил, что это всего лишь шутка, поскольку похититель спрятал все медяшки в одно место, старуха возмутилась. По ее мнению, тут была налицо краяга. Вор по одному выносил подсвечники из дому, когда заставляла нуяеда. Тут сеньора Ремей дала понять, что они с мужем давно уже удивляются, на что же, черт возьми, живут некоторые из здесь присутствующих. Ясно как божий день, что не работой они кормятся, а воздухом ведь сыт не будешь. Негр моментально взвился и попросил не говорить намеками. В конце концов, сколько можно сваливать на него чужие грехи. Непонятно, что подразумевал молодой человек под намеками. После обыска и разгрома в его комнате все было достаточно очевидно. Кажется, в этом доме все просто обожали выяснять отношения, что только усложняло дело. Старик не так сильно дорожил подсвечниками, как его половина, но тем не менее предложил Негру с подругой съехать с квартиры во избежание дальнейших неприятностей. Негр такого никак не ожидал и заявил, что никто не имеет права его выгонять, он совсем забыл о разрешении не платить за комнату. Его жена кричала, что не пойман– не вор и нет никаких доказательств их вины. Все это грязные подозрения, и не будет ничего удивительнее, если в один прекрасный день хозяева предстанут перед судом за клевету. Они люди честные, всегда зарабатывали хлеб в поте лица своего, как велит Библия, и не позволят себя унижать. Мне кажется, Негр с подругой поздновато спохватились: можно было бы сказать это, когда пропал первый подсвечник. Остальные жильцы тоже так подумали. Вдруг все решили, что именно Негр и является истинным виновником пропажи. Однако чувство солидарности пока было сильно, и мы принялись защищать своих соседей. После детального обсуждения стало ясно, что разговору конца не будет. Тогда сеньора Ремей сообщила о своем решении не сходить с места, пока не получит подсвечников. Негр язвительно заметил, что хозяйка может и присесть, он ведь не волшебник… Тут старуха резко изменила тему разговора и сказала, что Негру не мешало бы сначала выяснить свои отношения с законом. Тем самым она намекала на незаконное сожительство молодого человека и подруги. В ответ на это обвинение Негр с молниеносной быстротой извлек папку и торжественно показал всем свидетельство о браке. Такого никто не ожидал: мы были уверены, что сеньора Ремей права. Документ переходил из рук в руки. Получив его назад, Негр удалился в сопровождении своей законной супруги. Старуха так растерялась, что даже забыла воспользоваться предоставленным ей словом и молча проводила чету до самой двери, но потом добрых два часа выкрикивала оскорбления в замочную скважину. Так продолжалось до тех пор, пока мы не утомились и не ушли к себе. Как ни богат был репертуар сеньоры Ремей, но и она начала повторяться. Оставшись без публики, хозяйка плюнула и замолчала. Разумеется, ненадолго. В столовой она закатила скандал своему мужу за слишком слабую поддержку. Чтобы успокоить жену, Клешня не придумал ничего лучше, как снова повесить на дверь цепочку. Это выглядело настолько нелепо, что почти все жильцы собрались и стали помогать старику, который сам не осознавал комизма ситуация и вежливо благодарил нас за помощь. Исполнив долг, утомленный хозяин в молчании удалился; старуха же никак не могла угомониться и караулила в коридоре в надежде, что Негр рано или поздно откроет дверь. Когда это наконец произошло, она набросилась на беднягу с удвоенной энергией. Забыв о своем недавнем решении, сеньора Ремей для начала потребовала с молодого человека деньги за комнату. По словам хозяйки, подсвечники стоят больше тысячи песет, а значит, Негр у нее в долгу. Здесь мнения резко не совпадали. Квартирант по – прежнему требовал до-

казательств своей вины, и дискуссия зашла в тупик. Оба, Негр и старуха, пытались пробить стену лбом, но напрасно. Спор продолжался целую неделю с краткими перерывами на еду и сон. Еда, впрочем, носила чисто символический характер: вот уже несколько дней Негр с женой обходились легкими завтраками. Между тем дверь снова оказалась закрытой, и квартиранты опять стали входить в окно по доске. Кажется, все были так этим довольны, что однажды хозяин решил последовать их примеру. Выйдя на лестницу, Клешня посвистел условным свистом; ничего не подозревавшая жена Жуана просунула в окно доску, а когда спохватилась, старик уже ухватился за другой конец и собирался лезть. Женщина позвала на помощь, и мы общими усилиями попытались сбросить кривого в пролет. Бедняга по – кошачьи цеплялся за доску и кричал, что, если останется жив, нам несдобровать. Спасся хозяин по чистой случайности: ему в последний момент удалось ухватиться за перила. Но жена переписчика подоспела вовремя и быстро накинула цепочку. Теперь уже сам Клешня остался на лестнице. Надо же, всего один раз он позволил себе короткую отлучку и так за нее поплатился! Сеньора Ремей собралась было навести порядок, но жильцы, видя, что старик изолирован полностью, собрались в прихожей (весьма шумное сборище) и отразили натиск хозяйки. На лестничной площадке Клешня заходился истерическими воплями, а когда голос совсем изменил ему, принялся плакать, как ребенок; потом уселся на ступеньку и жалобным голосом пообещал умереть с голоду, и пусть эта смерть камнем ляжет на пашу совесть. Сложности начались, когда переписчику, Сильвии и мне понадобилось войти в квартиру. В конце концов все прошло успешно, потому что остальные караулили дверь со швабрами и другими предметами домашнего обихода и не дали кривому проскользнуть вслед за нами. Тогда, видя, что ничего не помогает, Клешня стал кататься по полу и вопить, как капризное дитя. Но нас так просто не разжалобишь. Старуха, поняв, что одной тут не справиться, убежала в комнату Жуана и оттуда подбадривала мужа криками. Когда пришло время ужина, она даже спустила ему па веревочке еду и питье. Мы не препятствовали: было забавно смотреть, как кривой насыщается на темной лестнице в полном одиночестве. Кончив трапезу, старик с удвоенной энергией принялся трезвонить в дверь, совсем как мы с Сильвией несколько недель назад. Когда нам надоело слу – шать эту музыку, звонок выключили, и Клешне не осталось ничего другого, как барабанить кулаками. Тут уж ничего нельзя было поделать, но вскоре у хозяина так разболелись руки, что он бросил свое занятие. Ночевать бы кривому на лестнице, если бы его жена не встала перед нами на колени. Наверное, Клешня по каким‑то таинственным признакам об этом догадался – во всяком случае, он тоже бухнулся на пол. Теперь у нас было целых два просителя: один снаружи, другой внутри. Мы дали себя разжалобить и где‑то около часа, когда все уже с ног валились от усталости, открыли дверь. Поведение хозяина из смиренного сразу превратилось в агрессивное. Первым ударом он разбил нос переписчику. Как всегда, пострадал невиновный. Сеньор Дамиане отличался мирным нравом и во всех ссорах оставался наблюдателем. Детишки, которых никто не мог удержать в постели, испугались, увидев кровь; испугались, но не отступили. Старший мальчик пнул старика под коленку, а младший – возможно, без злого умысла – запустил кривому палец в единственный имеющийся глаз. Ослепленный хозяин ринулся к умывальнику, по дороге натыкаясь на стены и мебель. Когда старик достиг цели, на голове у него было несколько шишек, а лицо распухло. Что самое неприятное – мальчику очень понравилось это занятие, и он несколько раз повторял свои опыты с поразительной ловкостью. Через несколько минут у умывальника выстроилась очередь. Поднялся такой невообразимый крик, что соседи, давно привыкшие к нашим шумным развлечениям, сочли свое присутствие обязательным. В квартиру набилось человек тридцать. Все громко протестовали и из лучших побуждений – навести порядок и прекратить скандал – только подливали масла в огонь. Вошедшие спокойно помещались в коридоре и прихожей; поскольку каждый громогласно призывал других к молчанию, результат получился поистине впечатляющий. Вдруг Жуан ни с того ни с сего затянул патриотическую песню. К немалому его удивлению, песню подхватили. Это занятие пришлось по душе собравшимся, и, кончив одну, они грянули другую. В пять часов утра мы все еще пели. Ночной сторож, охранник и два полицейских, которые, услышав голоса с улицы, поднялись наверх, – последние, возможно, с тайным намерением арестовать кого‑нибудь – пели вместе с нами. Мы не расходились до рассвета, а несколько человек остались даже до начала рабочего дня. Расстались тепло, люди жалели, что все так быстро кончилось, хва – лили праздник и очень просили позвать их, когда мы будем устраивать следующий. Сеньора Ремей позабыла про обиды и, стоя в дверях, принимала поздравления и рукопожатия. После того как старуху поздравило человек тридцать, да еще представители власти, она совсем забыла, с чего все началось, и вообразила, что у нас и вправду был праздник. Последствия оказались самыми неожиданными. И сеньора Ремей, и Клешня – последний повинуясь указаниям жены, ибо я сомневаюсь, чтобы старик мог добровольно простить нам свое изгнание, – снова стали любезными и обходительными. Очевидно, они надеялись, что жильцы снова организуют какое‑нибудь торжество, и поэтому в начале месяца даже не стали взимать с нас плату за комнаты. То есть деньги‑то они собрали, но не с преж– ним рвением, которое, бывало, заставляло их будить квартирантов на рассвете; старики ни о чем нам не напоминали до шестого числа, пока не убедились, что инициативы от жильцов не дождаться. Об уплате они заговорили робко, словно боясь нас обидеть, и, когда Жуан сказал, что сейчас не при деньгах, ответили, что, пожалуйста, пусть не беспокоится, время терпит. С этого момента, по предсказанию того же Жуана, конец стал неминуемым. Только одно оправдывало наше совместное обитание – скандалы. Если их не было, жить вместе не имело смысла. В доме поселилась скука, и напрасно Негр стянул еще два подсвечника в надежде вызвать скандал. Его усилия не увенчались успехом: сеньора Ремей потеряла к своим сокровищам всякий интерес и больше не пересчитывала их. Выходка Негра прошла почти незамеченной. Переписчик и его семья положили начало всеобщему бегству. Старуха этого не ожидала и в минуту слабости призналась даже, что ей будет не хватать мелких злодеяний малышки. Потом исчезли Негр с женой. Чтобы обеспечить спокойствие другим жильцам, они поступили благородно и унесли с собой немногие оставшиеся подсвечники. Целых два дня мы прождали реакции старухи. Когда же стало ясно, что взрыва не последует, решено было сматывать удочки. Сеньора Ремей выглядела одинокой и жалкой; Клешня даже намекнул, что если мы захотим, то сможем привести в дом любого бродягу, и никаких возражений с его стороны не будет. Хозяева ничего не поняли. Полные сострадания к ним обоим, мы покинули квартиру сразу после полудня. Стоя на лестничной площадке, старики махали нам вслед платками. Клешня отер слезу с единственного глаза…

Даниэль Суэйро
СОЛО НА МОТОЦИКЛЕ (Перевод с испанского М. Абезгауз)

Daniel Sueiro

SOLO DE MOTO

Город казался необитаемым, будто вдруг обезлюдел. Улицы теплые и точно вымершие – в три часа дня. Лишь временами проедет машина, никаких такси, разве что автобус, пускающий черные клубы, либо одинокий «сеат-600», набитый полуживыми от жары людьми, на крыше – груда узлов и детских колясок; пешеход в рубашке с закатанными рукавами, портфель болтается, другая рука в кармане: идет, наверное, на службу, вот ему больше никакого имущества и не нужно, прищелкивает каблуками и вихляется, ха – ха, тоже мне воображала; пялится вверх стадо американских туристов; там и сям полицейские патрули, почерневшие от жары в своих фуражках и при пистолетах. Когда время от времени я останавливался, притормозив «Могучего», чтобы пораскинуть умом и решить, что же в конце концов делать, все оставалось застывшим, неподвижным, молчаливым и чужим. Три миллиона жителей испарились, и от Мадрида остались только дома и гражданские гвардейцы. Держу в руках влажную ручку руля, остановившись на углу: одна нога на тротуаре, а другая – на педали, и стараюсь что‑нибудь разглядеть, но ничего не вижу; на мостовой плавится асфальт и выбрасывает в воздух невидимый дым, искажая очертания домов и еще сильнее раскаляясь, когда соединяется с белым, как будто из известки или свинца, солнцем – от него стягивает череп и воспаляются глаза.

Как бешеный промчался я совсем один по улицам и проспектам: взад – вперед, с открытым выхлопом и на полном газу, громыхая по городу и по всему миру, ведь была суббота, суббота первых дней августа, мне было двадцать лет, и я решил во что бы то ни стало в этот выходной переспать с иностранкой.

Я вышел из мастерской ровно в час, в последние четверть часа успел хорошенько вымыться, причесаться и надеть костюм, а поел, как всегда, за один миг, хотя уж сегодня‑то я не собирался возвращаться, как в другие дни недели; черт побери, ведь меня ждут шведки; ничего, пусть пока едят крем и взбитые сливки. Я удрал, не простившись с хозяином, а не то пришлось бы плакаться ему в жилетку, что даже такого развлечения нет у меня в суб – боту наверняка. У нас много работы, это правда; чего стоит один этот «дофин» с вышедшим из строя мотором, завязли тоже с включением передачи у «ситроена», не говоря уж о куче «сеатов»… а к тому же некоторые типы являются в последний час, когда ты уже моешь руки, а они чуть не на коленях молят: у них‑де поездка всей семьей, я им порчу конец недели, и все такое прочее. Я один вкалываю так, что кишки надрываю, а остальным плевать – улепетнули к своим шведкам или купаться в море. Нет уж, увольте! Свое положенное я отрабатываю честно, и хватит, а то ведь Германия – вон она, под боком; я знаю, если бы не это, хозяин давно бы выбросил меня на улицу или заставил работать не только по субботам, но еще и по воскресеньям, без всяких тебе месс, днем и ночью, пока оставался бы хоть один паршивый владелец «сеата-600» с порванным ремнем вентилятора или перегоревшей свечой.

Маноло остался работать: ему, кажется, выгорит повышение, задирает пос – дескать, я ему не компания; и с Роберто дело не выгорело. «Чем займемся?» – спросил я, а он, хохотнув: «На меня не рассчитывай, у меня свидание. А третий, как сам знаешь, лишний». Вот я и остался один на один с «Могучим».

Сначала я махнул вниз по Делисиас и покрутился возле дверей Флориты – может, выйдет?.. Когда же увидел ее отца – старик вытирал руки фартуком, – то впился в него глазами, затормозив, но тут же дал ходу: он глядел на меня хмуро и с угрозой. Только теперь я понимаю, что не засмеялся тогда вопреки привычке, потому что тайный голос шепнул мне: не на меня он держит зуб, не меня грозил прикончить на месте, а Роберто; нечего сказать, друг называется – наверняка в этот вечер увел с собой Флор…

Тогда я задал жару кварталу: пусть кто‑либо другой выйдет и выслушает меня либо же покажется другая красотка, с которой можно перемигнуться, – но где там! Люди отправились спать – субботняя сиеста, – и, наверное, все они меня ненавидели, потому как гнал я мотоцикл вверх и вниз по улицам на полном газу, почти что нарочно, им назло, а впрочем – просто мне так нравится! Такой покой и тишина, такое пекло в этот час, в этот летний день, что надо двигаться и шуметь изо всех сил, чтобы самому убедиться, что ты еще жив, и все остальные пусть слышат, что ты еще не умер. Я подарил особым вниманием окна сумасшедшего, того, что несколько дней назад швырнул в меня пепельницу; надеялся, он прицелится в меня из двустволки, или что там у него, но втайне лелеял мысль – может, в окне покажется она, в одном бюстгальтере, и перегнется через подоконник, чтобы разглядеть меня и показать себя – ведь недаром же в прошлый раз она смеялась вместе со мной и казалась такой довольной, что своим дерзким вторжением я отрываю этого типа от сиесты. Но шторы опущены, слепы все окна, ничто не дрогнет, только жара, скука и одиночество.

Ждешь – ждешь всю неделю этих субботы и воскресенья, считаешь дни и строишь планы, воображаешь черт – те что, один день, второй – и вдруг уже пятница, с привычной телепередачей, а потом суббота, и выходит, что суббота – это такой день, как сегодня: ты один, и делать тебе нечего, и чуть ли не желаешь, чтобы скорей настал опять понедельник, когда по крайней мере можно поболтать с товарищами, ты занят работой, что‑то происходит вокруг, хотя также приходится терпеть: ведь над каждым есть свой командир. Потому что понедельник пролетает вихрем – приходишь, и не терпится снова всех увидеть, а всего‑то прошло полтора дня, но люди, с которыми проводишь дни за днями, становятся тебе так дороги, даже дороже жены – ее и видят‑то час – другой в день. Какая радость снова очутиться среди своих, взяться за инструмент и насвистывать себе, сытый по горло никчемной субботой и этим вонючим воскресеньем, позабыть время, на которое ты возлагал столько надежд, а они лопнули. Думал, возьмешь у жизни лакомый кусок, будешь его смаковать, точно вся суббота и воскресенье сплошные «куба – либре», пивные бочонки и блудливые иностранки: они тебя хотят, хотят, выжимают из тебя все соки, душат в объятиях и не отпускают; и тем не менее конец недели всегда оказывается пустым и грустным. Некоторые, вроде Роберто, являются в понедельник и сочиняют – мать их за ногу! – всякие небылицы и сверхпохождення; говорит он шепотом и выдает подробности, каких ему бы хотелось; но я ему в глаза говорю, что не верю. «Расскажи ты мне это в субботу утром, я бы поверил (я не смеюсь, мне больно от всех этих пропавших воскресений), поверил бы, да, тогда работает воображение. Но сегодня – дудки! У тебя сегодня просто плохое настроение, вот ты и хочешь, чтоб мы от зависти лопнули». Во вторник во рту все тот же вкус конца недели, а среда – день самый дурацкий: нельзя ска зать, неделя прошла, и нельзя – что она вся впереди. Но во_% все эти дни с нами бутерброды и бутылки вина, тут же, в мастерской, шуточки и пересмешки, особенно лихо заливает «Вольный стрелок», его выдумки, однако, ужас как забавны, все про войну, с именами и датами, ohn рассказывает и о нынешних и некоторых, например Баранда– са, бесподобно представляет и ведет такие речи, что от смеха за стенку держишься. Но вот наступает четверг, и ты почти забыл, что суббота и воскресенье опять будут сущей пыткой, воспрянул духом, ни в чем нам нет отказа, в пятницу начинаешь выглядывать за дверь мастерской: кто– нибудь увидел тетеху с обтянутым задом – в такую погоду они ходят почти нагишом, – и у тебя слюнки текут, дело известное. А субботнего утра ты и вовсе не замечаешь. В мыслях ты уже не тут. А в час дня – свобода! Ха – ха, свобода, смех меня разбирает, как погляжу на себя сейчас.

Я посмотрел на часы: всего четверть четвертого, боже правый, куда мне деваться! «Могучий» тронулся с места, будто пошел своей волей, и вскоре я уже громыхал по проспекту Кастельяна, впиваясь колесами в асфальт и глотая горячий парной воздух. Там было довольно людно, пробка машин, все спешили поскорей вырваться из этого пекла. Там, где возвышается на коне молодчик с вытянутой рукой[12]12
  Памятник испанскому полководцу Мануэлю Гутьерресу де ла Конча (1804–1892).


[Закрыть], я объехал памятник, проскочил красный свет и послушно поехал, куда указал мне этот тип на пьедестале – ладонью и даже пальцем… Слушаюсь, господин начальник, привет! Приказывайте, на то вы тут! Но я знал, что все это – не то, от квартала меня с души воротило, и я поехал прямо к вокзалу Аточа, а затем до Легаспи, пересек мост, вонючий рынок и вонючую реку и это место, все в рытвинах, и уже хотел остановиться и развернуться, обалдев от столба с указателями «На Кадис», «На Гранаду», «На Малагу» и так далее, когда увидел этих рыженьких, близняшек вроде, в черных очках с белой оправой – они ехали в машине с откидным верхом и глядели на меня – на этот счет не было сомнений, – смеялись и что‑то про меня говорили друг дружке. Я сейчас же им помахал, хэллоу, хэллоу, тоже со смехом, и гордо выпрямился на мотоцикле. Потом подъехал поближе к их красному «МГ», и так мы проехали изрядный кусок пути. Ехали уже по автостраде, хоть и очень медленно, я по средней желтой линии, а они в крайнем ряду справа. Одинаковые, тютелька в тютельку, маленький ротик и белые – пребелые зубки, все время смеются, волосы убраны в белые платочки, а я был с непокрытой головой, и моя грива трепалась по ветру: ведь мы все время наращивали скорость; на них были синие в полоску футболки, только у одной полоски вдоль, а у другой – поперек, и я почти наверняка углядел – обе были в шортах. Кроме полосок вдоль и поперек, они различались тем, что одна вела машину, а другая – нет; больше они ничем друг от друга не отличались. Странный народ эти англичанки, подумал я; куда это они едут вдвоем, и такие похожие: да, с ними сломаешь мозги! Они мне что‑то сказали, но ведь они воображают, мы обязаны знать все их языки; вместо приветствия или чтобы познакомиться, я крикнул первое, что пришло в голову: «Drink сока – cola!»[13]13
  Пейте кока – колу! (англ.)


[Закрыть] Они явно услышали и от души рассмеялись. Я подумал, что они остановятся, и мне удалось ухватиться за их спортивную машину поверх дверцы, и так мы ехали какое‑то время, словно добрые друзья, но сумасшедшая за рулем вдруг наддала и чуть не оторвала мне руку. Я растерялся: ведь все шло хорошо, разве нет? Я не какой‑нибудь сорванец и не нахал, поэтому догонять я не стал, но метров через сто они сами остановили машину. Ах, вы хотите играть, ладно! И я ринулся вперед на «Могучем», грохоча словно тысяча дьяволов. Они тоже прибавили газу, и мы снова ехали вровень. Блочные дома, сотнями выстроенные у начала автострады, – они всегда на меня такую тоску нагоняют – откатывались назад, квартал за кварталом, маленькие бетонные башни с дырочками окон. Ветер трепал мою львиную шевелюру, бурую гриву льва – завоевателя, как я ни пригибался к мотоциклу, – только голову приподнял, чтобы видеть красные огни (сквозь солнечные очки), – ветер бил меня в грудь, полы рубахи развевались по ветру, а из выхлопной трубы вырывались звуки, похожие на рык пантеры.

«МГ» скользил почти бесшумно и мало – помалу обгонял меня, а близняшки не только глуповато хихикали, а еще и подбадривали меня и звали за собой, махая руками. Но моя «дукати» уже перегрелась, я изрыгал зловонный дым, похлеще американского реактивного, хуже тучи мадридского автобуса, да, черный дым толще банки оливкового масла, из магазина на улице Кальво Сотело. Поэтому я сбросил скорость и, плюнув, распростился с сеньоритами, сбавил газ. В общем, заурядное приключение, две пташки, настолько похожие, что или надо слопать обеих, или не подступаться. Мне бы полдюжинки голубок вроде этих, да и то это будет на один зубок.

Я был раздражен, не скрою, особенно из‑за того, что «Могучий» у меня доходил, он пережегся от жары и запрещенной скорости; и я подъехал к «Мария Сантиси– ма», бензоколонке возле Вальдеморо, почти в пятнадцати километрах пути, чтобы заправиться и выпить пепси.

Я сел там под навесом и после пепси выпил «куба– либре», я курил и протирал очки и приводил в порядок мотоцикл. Вдали я видел весь Мадрид, гостеприимный и беспощадный, – я живу здесь уже четыре долгих года, – оп лежал как на ладони: купола, крыши, небоскребы, жалкие домишки, приглушенные краски, и надо всем – дым; видение призрачное и смутное, выныривает из тумана, из мглистой атмосферы с бетонными башнями и кладбищами, и нитка дороги – как последняя нить жизни города, где все в движении; это пролом, продырявленное отверстие размером в игольное ушко, и сквозь него удирали на полном газу те, кто мог усесться в машину, дабы вдохнуть чистый воздух. Движение на дороге возрастало у меня на глазах, в первый час субботнего послеполудня. Машины мчались что есть мочи, набитые чемоданами и людьми: дети, женщины; конечно, чаще всего – с иностранными номерами, ж – ж-ж на Юг, наслаждаться жизнью. Дальше, за дорогой, была видна желто – бурая земля, отлогие холмы, утыканные рекламами прохладительных напитков и призывами покупать участки па побережье; овражки, заросшие колючим кустарником на ладонь от земли, и черные норы кроликов – все распласталось в покое и жарится на солнце.

Автомобили и мотоциклы терялись на дороге, ведущей в Андалусию, и, хотя моторы накалились и некоторые машины дымили, водители, казалось, были яростно – веселы, словно море уже совсем рядом и они вот – вот медленно погрузятся в него. Я позавидовал этим людям, но отнюдь не испытал к ним ненависти, напротив: я нашел, что они умнее прочих и доблестнее, ведь они удирали так же, как и я, потому что им все надоело. Где‑то там, вон за той грядой, в конце шоссе, были море и золотистые шведки Не пара тощих рыжих близняшек, но тысячи и тысячи женщин в бикини, пупок наружу, они гуляют по песчаному пляжу, ходят из бара в бар, делая вид, что никого не замечают, а на самом деле поджидают нас, молодых мужчин, и меня прежде всего. Все – в купальных костюмах, а то и вовсе нагишом, кому какое дело, эти иностраночки такие ласковые и такие смугляночки от солнца; там, на этих новых курортах, никто пи на кого не смотрит, каждый гуляет сам по себе, как и должно быть, мне про это рассказывали, и там столько народу, что иногда и переночевать негде, ха – ха, вот этому священнику такое не грозит! Но зато в суматохе можно удрать, не заплатив, пусть потом жалуются алькальду. Я так это все и вижу: пропасть девиц, спи с какой хочешь.