Текст книги "Современная испанская повесть"

Автор книги: Алонсо Самоа Висенте

Соавторы: Эдуардо Бланко-Амор,Луис Альфредо Бехар,Мануэль де Педролу,Антонио Мартинес Менчен,Даниель Суэйро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Однако поведение Альфонсо исследовать надо не легкомысленно, а с полной ответственностью, потому что никакие более или менее поверхностные маниакальные состояния и навязчивые представления не могут вызвать ничего подобного, наоборот, такие поступки должны вытекать из основательных, хорошо продуманных причин. Альфонсо, конечно, очень угнетали его несбывшиеся мечты, но гораздо больше угнетало его, несомненно, отчаяние, отчаяпие – как бы это выразить? – при мысли, что он оказался бессильным. Он, такой могущественный, бессилен удовлетворить единственную насущную потребность – продлить свое могущество, обеспечить себе преемника. Неотступные мысли о неродившемся сыне постоянно, как ржавчина, разъедали его тело и душу. Возможно, не раз и не два в стенах кабинета он осмелился подумать – все впустую. А «все впустую» почти то же, что «все – пустота».

Каждый раз, как дверь распахивалась, в коридор врывался затхлый, пропахший потом воздух. Затхлый потому, что никогда не открывались окна, а они были не только вечно закрыты, но и занавешены шторами, которые никогда не раздвигались. А потом пахло потому, что Альфонсо понемногу перестал следить за собой, и с каждым днем он выглядел все грязнее, все ужаснее: щетипа отросла, жирные всклокоченные волосы блестели, одежда была вся в пятнах, измята, словно он ее и на ночь не снимал. Он не обращал внимания на Сегунду, которая, по– моему, не раз входила к нему и сурово упрекала за такое поведение, несомненно подрывавшее его авторитет в глазах родственников и слуг. Но из этого не следует, что и мозг его шел той же дорогой, вовсе нет, и тому есть немало доказательств. Он никогда ни в малейшей степени не забрасывал свои дела и не упускал почти ни одной мельчайшей детали в жизпи нашего дома. И даже больше: по мере того как его внешний вид и поведение становились все ненормальнее, голова его работала все лучше, так что поистине удивительно было наблюдать, с какой ясностью он рассматривал и решал любую вставшую перед ним проблему, все равно – деловую или домашнюю. Здесь следует пояснить, что с какого‑то времени совещания с управляющим стали чрезвычайно редкими, а это было к лучшему для некоторых, в том числе и для меня, потому что человек этот, настолько жалкий и злой, что даже мог менять цвет своих глаз, вообще отличался невообразимой непривлекательностью. Так было не всегда, и с течением времени его способности пришли в такой упадок, в какой только могут прпйти способности человека.

В конце концов, дядю Альфонсо вполне можно было пожалеть, если учесть, какие несчастия преследовали его жизнь.

Кабинет был большой, может, слишком большой комнатой, отделанной темным деревом, которое блестело, как полированный металл; вглядевшись внимательнее, посетитель замечал, что там много мебели, но, если не разглядывать, а просто идти по ней, она казалась заброшенным и пустым залом. Вероятно, такое впечатление складывалось из‑за ее размера. В глубину, в самый темный угол, втиснулся большой письменный стол, украшенный резными изображениями битв Александра Великого; он весь был завален бумагами, почти покрывшими телефон и распятие позеленевшей бронзы. В противоположном углу, напротив большого зеркала, висевшего на стене, находился руль одного из кораблей, разбитого у берегов коварного Альбиона; на этом руле со временем по очереди повиснут, словно распятые, все три огромных полосатых кота, и никогда не станет известно, кто и зачем совершит это жертвоприношение, да еще такое злодейское. Над зеркалом, почти под самым потолком, в раме эбенового дерева висе ла карта Хуана де ла Косы[32]32
  Хуан де ла Коса (1460–1509) – испанский географ и мореплаватель, сподвижник Колумба, создатель карт вновь открытых земель.


[Закрыть]. Кроме того, по всей комнате были наставлены столики, лампы, выцветшие, потертые кресла и маленькие скульптуры из яшмы и алебастра, какие‑то высохшие растения, стеклянные пепельницы, всегда сверкавшие чистотой. С потолка, покрытого сложными лепными украшениями на мавританские мотивы, свисали две люстры – естественно, всегда зажженные. Стены большей частью занимали полки, забитые книгами, а оставшееся пространство закрывали два портрета, Франко на поле битвы и Гитлера, и бесчисленное количество эстампов с изображениями кораблей всех времен и всех типов. Наконец заметим, что там был радиоприемник, проигрыватель и огромный телевизор – один из первых в Испании, когда о них почти никто и понятия не имел. Примерно такова была берлога, в которой всемогущий Альфонсо медленно пожирал сам себя до самой смерти, не нанося, однако, урона своей власти.

Упомянув о руле в кабинете, о карте Хуана де ла Косы и о многочисленных изображениях кораблей, заполонивших стены, необходимо сказать о том, что было, помимо нерожденного сына, наибольшей известной неудачей Альфонсо, то есть о его призвании военного моряка. Наверняка тоска о море заполняла большую часть времени, которое он проводил в этой комнате. По утрам, очень рано, он брался за руль и, вглядываясь в безбрежные океанские просторы, отраженные в зеркале, маневрировал, уточнял румбы, путаясь в терминологии, о которой не имел ни малейшего понятия. Время, минута за минутой, проходило в подобных занятиях. Так силен был в нем этот комплекс, что одно время не только он сам носил капитанскую форму, но и повелел слугам одеваться матросами, указав им обязанности, которые они обязаны были исполнять на борту дома – корабля. В конце вахты мореплаватель садился к столу и записывал в бортовой журнал события дня. Эта тетрадь в черной пластиковой облояске оказалась одной из немногих вещей, спасшихся от катастрофы, и попала ко мне после окончания решающей бури, которая и вызвала кораблекрушение. Читая эти, на первый взгляд бессмысленные, страницы, понимаешь, что в черной тетради заключепо все, все происшедшее за эти годы отражено в рей, иногда прямо, а иногда в метафорах, однако не слишком сложных. Надо отметить, например, внимание, уделявшееся таким датам, как 1 апреля 1949 года, когда франкистская Испания праздновала десятилетие победы, или день, когда русские возвели стену, разделившую Берлин, чему, по утверждению Альфонсо, были явные предзнаменования – накануне, по его словам, на руле оказался первый дохлый кот; день, когда он проявил беспокойство по поводу отсутствия преемника, понимая, что когда‑нибудь и сам умрет, и потому подумал усыновить ребенка из сиротского приюта – ведь нельзя же признать свое бессилие и допустить, чтобы все перешло его придурковатому брату Либерио или сыну Матиаса, странному мальчику, который не перестал ему нравиться и который, возможно, ненавидит его, хотя никогда и не говорит об этом; и последняя, отмеченная в тетради, дата – день смерти Франко, которую он расценивал с удивительной точностью как предвестие собственной кончины. После этой заключительной записи Альфонсо, казалось, просто ждал смерти.

Иногда по вечерам в кабинете собирались друзья, чтобы помолиться или по определенным дням послушать по радио речи каудильо, а затем обсудить их, так как в них всегда было что‑то такое, о чем можпо поговорить. В таких случаях, успокоив свою совесть, они нередко заканчивали вечера настоящими оргиями с песнями и выпивкой, и мы постепенно привыкали к тому, что сеньору Вальмаседа, совершенно пьяную, приходилось провожать домой не менее пьяным священнику или полковнику. В таком же состоянии покидали собрание монах, Педро Себастьян и, в тех редких случаях, когда он присутствовал, человек с разноцветными глазами. Дядя Альфонсо единственный оставался трезвым, никаких пороков за ним не знали – ведь пороки притупляют мыслительные способности, а ему приходилось всегда поддерживать их па должном уровне, чтобы справляться с огромным количеством дел, которыми он всегда был завален. Часто говорили, будто дядя Альфонсо не знает устали и воля его несгибаема. И потому нередко в его кабинете свет горит всю ночь напролет, что и было неопровержимым доказательством всего вышеизложенного. Правда, другие говорили, что, наперекор сложившемуся мнению, дядя Альфонсо напивается ежедневно, в одиночестве или вместе со своим рабом – легионером, хотя надо отметить, что никто и никогда не мог этого утверждать. Но конечно, по естественному ходу событий все это однажды начало меняться, количество действующих лиц – сегодня донья Энрике– та, завтра священник, потом один кот, потом другой – стало сокращаться, пока Альфонсо не остался в одиночестве. В таком одиночестве, что не в состоянии был даже добиться общества Педро Себастьяна, который вел роскошное свинское существование, с ленивой наглостью присвоив кресло хозяина в столовой и кровать в главной спальне для своих гнусных любовных приключений с несчастными служанками; вполне понятно, что прекратить все это было некому, так как даже Сегунду такие пустяки не волновали.

В связи с недоказанными слухами о том, что он напивается в одиночку, говорили также, будто бы иногда по воскресеньям, с утра, когда Клара входила к нему, чтобы приготовить все к приходу священника, служившего мессу, она находила Альфонсо спящим на полу, по нему ползали черные пауки и в первый раз она подумала, что он умер и труп уже разложился, так как его впд и запах в комнате производили именно такое впечатление.

Дела не всегда шли гладко, так как, помимо нескольких плохих урожаев вследствие засухи или других стихийных бедствий, конфликты следовали один за другим, особенно в сороковые годы, когда еще многие крестьяне не поняли происшедших перемен, а в этом ничего хорошего не было – люди беспокоились, чего‑то просили, требовали, а потом даже начинали угрожать и переходили к борьбе, как то было в случае, когда управляющему – об этом уже упоминалось – грозили смертью и не раз покушались на него, так что вынудили его принять – по совету хозяина, отдававшего приказы единолично, и это надо иметь в виду для полного понимания дела, – решительные меры, дабы избежать революции, результаты которой никому заранее не известны, так как хотя и нельзя думать, что поденщики могут одержать верх, но в мутной воде все что‑то теряют.

Дело состояло в том, что по решению Альфонсо фонтан на площади в деревне, входившей в его наследственные владения, начал извергать вино из всех четырех труб в день его свадьбы. Он хотел, чтобы таким образом жите‑ли деревни тоже участвовали в торжествах по поводу столь счастливого события. Удивление было не маленьким, да и разговоров хватало. Но потому, что голод был силен, а желание забыться еще сильнее, люди стали требовать вина, и надо было видеть, какое веселье и опьянепие охватило их, и в конце концов они объединились. Многие мужчины и дети, от слабости не способные перенести даже запаха вина, стали валиться на землю, где большинство так и проспало всю ночь. В шуме прозвучало несколько чувствительных «ура» в честь ВСТ и НКТ[33]33
  Всеобщий союз трудящихся и Национальная конфедерация труда – анархистские организации, сыгравшие большую роль в период Республики.


[Закрыть], но на них не обращали внимания, и гражданские гвардейцы, улыбаясь, притворились глухими. Одни плясали, другие плакали, третьи хотели умереть тут же, у фонтана, и просили, чтобы их не трогали, пока они не лопнут. Раздавались также «ура» в честь Альфонсо и управляющего, который вместе с семьей с удовольствием наблюдал это зрелище, стоя на балконе своего дома.

На следующее утро все было так, словно ничего не произошло. Но что‑то происходило. Что‑то, не ускользнувшее от внимательных глаз десятников и управляющего, а перемена эта состояла в том, что крестьяне выглядели более спокойными, умиротворенными и даже довольными. Управляющий довел это до сведения Альфонсо, который так и сиял от достигнутого успеха, и они вместе решили продолжить эксперимент, давший такие прекрасные результаты.

И в самом деле, каждый вечер, когда работники возвращались с поля, фонтан начинал извергать даровые красные потоки, и длилось это два – три часа, пока все не напивались допьяна. Тогда управляющий подавал с балкона условный знак, и алькальд, ждавший на балконе аюнтамьенто, перекрывал вино. Последствия не могли оказаться более благоприятными: с каждым днем пили все больше, работали меньше, так как постепенно теряли силы, зато люди становились спокойнее и, главное, меньше разговаривали, что было чуть ли не самым важным. У этих людей в потухших глазах таились под пеплом упреки, надо было как‑то погасить их, а лучше вина, средства не придумать. Конечно, у многих из них отобрали их клочки земли, дома, скот, а такое не прощают и не забывают, когда есть время на то, чтобы постоянно возвращаться к прошлому.

Все было хорошо, все шло хорошо, чему вредило, например, то, что несколько сумасшедших, потерявших надежду, повесились на оливах, или то, что на улицах валялось все больше пьяных, они становились лентяями, предпочитали просить милостыню, а не работать и не могли дождаться, когда настанет вечер и можно будет напиться, и многое – многое другое тоже не приносило вреда. Так все и шло до того дня, когда вернулся в деревню человек, прозывавшийся Пепе Кристиано, ибо таково было его имя. Никто не знал, откуда вернулся этот человек, одни думали – из тюрьмы, другие – из лесов, но никто не мог ничего утверждать. Неизвестно, имело это отношение к нему или нет, но через несколько дней после возвращения Пепе Кристиано люди шли с работы и по обыкновению направились к фонтану, из которого четырьмя струями полилось вино, лишь только они появились, но все, как один, остановились на приличном расстоянии от зловредного источника и стояли, спокойно глядя на вино, лившееся долгие часы, и никто, даже алкоголики, не сделали к нему ни шага. Управляющий и алькальд, смотревшие на это каждый со своего балкона, не могли опомниться от изумления. Гвардейцы незаметно заняли стратегические пункты на площади. Когда вино перестало литься, люди молча разошлись по домам. Так было и день, и два.

Шел сбор винограда. Однажды утром, когда сборщики еще только расходились по местам, какой‑то ребенок закричал: «Мертвец! Мертвец!» Люди кинулись туда. За двумя высокими лозами лежал Пепе Кристиано с разбитым лицом и израненными ногами, но еще живой. Четверо мужчин подняли его, положили на тележку и отвезли в деревню. По дороге они спрашивали: «Пепе Кристиано, кто тебя так?» Но он не ответил – может, потому, что сил не было, или потому, что не хотел, он сказал только «отвезите меня домой, к врачу не надо», да и то с трудом, прижимая руки к животу, словно там сосредоточилась та жизнь, что в нем еще теплилась.

В тот вечер, как и в предыдущие, в тех, кто стоял и смотрел на льющееся в бассейн фонтана вино, заметно было некоторое беспокойство, особое напряжение. Вдруг со своего балкона управляющий крикнул: «Ну ладно, чего вы хотите?» Раздался одинокий голос: «Мы хотим хлеба для себя и своих детей!» Управляющий быстро влетел в дом и захлопнул двери балкона. Вино перестало течь. И тут разразилась буря криков: «Хотим земли!», «Хотим правосудия для Пене Кристиано!», «Хотим хлеба!», «Хотим правосудия».

На следующий день управляющий отправился к Альфонсо, чтобы поставить его в известность, но до этого он съездил в поле и с вызывающим видом прошелся среди пестрой толпы сборщиков винограда. В какой‑то момент один из них выпрямился, вышел вперед и, впившись в управляющего острыми, как кинжалы, глазами, пронзил его густым сосредоточенным голосом: «На днях мы тебя, сукин сын, прикончим!»

Управляющий так боялся тогда, что, как уже отмечалось, разбил во время обеда свои очки, и его меняющиеся глаза открылись немилосердно – любопытным взорам. Позже, уже в кабинете, он изложил происшедшее с яркими подробностями и признался, что боится, как бы это не привело к бунту, который, конечно же, породит неисчислимые последствия. Альфопсо уверенно улыбался и старался успокоить своего слугу, убеждая его, что раз хозяин знает, то не будет ничего, абсолютно ничего, а если что и будет, так только одно – гнусное отребье останется вообще без ничего, так как вино из фонтана теперь не потечет, и скоро мы увидим, как они на коленях будут ползать и умолять, чтобы из фонтана снова потекло вино. Несомненно, в тот день Альфонсо дал управляющему подробные инструкции, как покончить со сложившимся тяжелым положением, потому что в последующие дни начались столь страшные события, что чуть больше чем через неделю жизнь в деревне стала тихой и спокойной, как прежде.

Однажды вечером, в час вина, которого уже не было, на колокольне зазвонил колокол, и так странно, точно веревку дергал ребенок, упорно пытавшийся заставить его звучать. Толпа подняла глаза и в отверстия па звоннице увидела, что на языке колокола раскачивается безжизненное тело Пепе Кристиано. С порога аюнтамьенто за толпой наблюдал гвардеец. Молча поднялись за трупом несколько человек и молча отнесли его домой. Никто ничего не сказал. Никто ничего не сказал и на следующее утро, когда арестовали одного, другого, третьего и того, кто осмелился угрожать управляющему. И больше никто ничего не говорил, даже когда их самих хватали и безжалостно избивали среди ночи. Если такое случалось с кем‑то, два дня он сидел дома, чтобы оправиться, и возвращался на работу – или не возвращался, если его увольняли, – словно в постели его продержала легкая простуда.

Но это, без сомнения, было давно. Говорят же, что у всех бывает свое Ватерлоо, а Ватерлоо для таких, как Альфонсо, означает упадок физических или моральных сил, который уже не позволяет им властвовать, как во времена расцвета. Иногда случается, что самые незначительные трудности превращаются в непреодолимые препятствия для того, кто с возрастом от избытка власти уже не хочет, не может или не умеет бороться с ними. Упадок Альфонсо был явным. Тому столько накопилось доказательств, что их просто невозможно перечислить. После возведения берлинской стены, например, Альфонсо стал управлять домом посредством декретов, которые писал сам, а по стенам развешивал Педро Себастьян. Так, ничего необычного не было в том, чтобы наткнуться на висевший на стене лист бумаги, на котором крупными буквами значилось ДЕКРЕТ, а ниже «всему населению» предписывалось с нынешнего дня и в связи с тем, что ночные шумы в подвале, которые не удалось устранить, мешают восстановлению сил, ночь считать днем, а день ночью, то есть спать все должны днем, а ночью работать, а также принять к исполнению следующее: во избежание путаницы в общении называть ночь днем, а день ночью. Это только к примеру. Или вот еще: в связи с созданием нового общества было приказано все картины в коридоре повернуть лицом к стене, так как мы не должны иметь ничего общего со злосчастным прошлым. Из этого становилось ясно, что Альфонсо запутался, так как обычпо он выступал в качестве продолжателя семейных традиций.

Я не мог бы сказать, было ли дело в обыкновенной мании величия, которую объяснить совсем нетрудно. Но трудно признать, что человек в своем уме, если он способен на такие вещи, как случай с книгами. Поясню: в самое последнее время Альфонсо тратил очень много денег, каждый день посылая Педро Себастьяна по всем книжным лавкам города на поиски «марксистских», антирелигиозных и порнографических книг с заданием покупать их и приносить к нему в берлогу. Потом Альфонсо целыми днями терпеливо рвал их на странички, а получившиеся в результате кучи бумаги сжигал во дворе.

В последние годы много необъяснимого случалось в этом доме. Злополучный 1968, например, вошел в историю как «год мух»; вероятно, из‑за дерьма и гнили, скопившихся в кабинете и на самой особе хозяина, дом заполонили сонмы мух, сделав невозможными сон и саму жизнь и еще невозможнее – общение с Альфонсо, потому что, видимо, именно он привлекал этих отвратительных насекомых, так как, где бы он ни был, пад ним жужжало непроницаемое грязное облако, а если он шел куда‑нибудь, они следовали за ним, как за горшком сладчайшего меда.

Еще много было всякого. Но, быть может, самым выдающимся его деянием, из‑за последствий, к которым опо привело, был приказ, отданный Овидио в минуту тяжелейшей депрессии, вызванной, вероятно, мучительными угрызениями совести. Начиная с этого дня и вплоть до самой смерти, которую Альфонсо уже предчувствовал, шофер должен был ежедневно отвозить по букету цветов вдове Матиаса, а также на могилы брата, отца и племянника Альфонсито.

Овидио обещал выполнять это поручение и так и поступал дня два – три. Но потом, поняв, что дело пошло всерьез, он стал припрятывать деньги, а если по утрам, только проснувшись, хозяин спрашивал, выполняет ли он его приказ, отвечал всегда утвердительно. Через пять– шесть месяцев слуга собрал уже порядочную сумму, и однажды ночью, когда все спали и шум из подвала уже достиг наивысшей силы, Овидио прошел в комнату, где спала кухарка, сказал ей, что уходит, и предложил ей уйти вместе с ним, она, мол, ему подходит, а денег ему и на двоих с лишком хватит. Кухарка сказала, что ей уже ничего в жизни не надо и что ей надо выполнить один обет, но поблагодарила его, пожелала удачи. Овидио потихоньку открыл Бранденбургские ворота и совершенно бесшумно вышел на улицу через гараж, предварительно бросив ненавидящий взгляд на старый надраенный «ситроен». Через несколько недель кухарка получила открытку, в которой Овидио сообщал примерно следующее: жизнь прекрасна, но когда‑нибудь он вернется, ведь это все‑таки его родипа.

* * *

Коридор, образно говоря, был как бы мостом, перекинутым через бурную реку, один берег которой был границей, то есть Бранденбургскими воротами, а другой – про сторным вестибюлем. В нем стояла тьма, как в туннеле, и иной раз даже догадаться нельзя было, где выход. Оставив в стороне его ответвления, которые охватывали весь дом вокруг патио, можно сказать, что коридором в собственном смысле слова была та его часть, куда выходили главные покои. Не только отдавая дань обыденной жизни, считали эту часть коридора, в которую открывались двери этих комнат, основной, это мнение рождалось и под влиянием того, что здесь находилось нечто такое, чего не было в других его частях, хотя туда выходили комнаты прислуги, там громоздились всякие домашние приспособления и старый хлам. В главном отрезке виселн фамильные портреты, а также многозначительные картины, изображающие исторические события, в которых главную роль играли сомнительные предки. В общем, там была сосредоточена вся история – предполагаемая или действительная – моей знатной семьи.

Я хорошо помню, как в детстве отец или дед – а иногда и оба вместе – объясняли нам с братом разные исторические события, отраженные на картинах, причем форма изложения у них была совершенно различной: дед, казалось, верил своим рассказам и воспринимал их совершенно серьезно, а отец совсем по – другому преподносил нам эти предания, так что если доверять первому, то семья наша никогда не стала бы тем, чем была, без Испании, а если принять за истину точку зрения другого, то все выглядело иначе – страна была бы совсем иной, если бы ее не портили люди, подобные изображенным на картинах. По здравом размышлении понимаешь, что, видимо, в этом и заключается тайна истории: она должна быть в достаточной степени противоречива, чтобы любое ее изложение было правдивым и лживым одновременно, любые доводы – верными и неверными, ведь какой ужас, я думаю, охватил бы того, кто постиг бы абсолютную истину истории.

Однако я бы солгал, если бы не признался, что было время, когда мне нравилось бродить по коридору и останавливаться перед каким‑нибудь портретом, анализируя выражение лица. Так, мне казалось, что у одного лицо и взгляд сумасшедшего, у другого – мертвеца, у третьего – труса и так далее. Я разглядывал, изучал их, бранил или презирал со смелостью, которую черпал в знании совер шенных ими глупостей, их ничтожества, а главное, мне придавало духу то, что я знал их слабое место – несмотря на кирасы из раскрашенного картона, сюртуки и жестокие авантюры, они после себя на самом деле ничего не оставили.

В 1522 году отмечен в истории первый из этих призраков, который, перейдя на сторону восставших кастильцев, продавал их обманщикам – фламандцам, и это открылось. Но открылось так поздно и так неудачно, что предатель успел скрыться и найти убежище у своих друзей. Некоторое время спустя, после печальной битвы при Вильяла– ре[34]34
  В 1521 г. при Вильяларе были разгромлены силы «коммунерос», восставших против абсолютизма за права городов.


[Закрыть] и казни мятежников, этому примерному слуге чужеземного короля возместили утраты, предложив пост рехи– дора Толедо – колыбели восстания, – где он должен был отличиться в чудовищном подавлении разбитого, обессиленного населения, что он и осуществил, хотя народ не желал признать, что его чаяния потерпели поражение, как не желал с почтением относиться к королю и его посланцам, среди которых был и наш предок. По свидетельству летописей, на знаменитом заседании кортесов, когда они проявили беспокойство в связи с жестокостью преследования подозрительных лиц и размерами, которые оно приняло, знаменитый основатель нашего рода высказался в том смысле, что надо бы повнимательнее изучить биографии и происхождение тех, кто поднял этот вопрос, так как никакие действия не могли быть чрезмерными, наоборот, они недостаточны, чтобы вырвать с корнем зло, приведшее католическую Испанию на грань катастрофы, поставив под угрозу единство страны и наложив запрет на королевскую власть, на которую господь бог в своей неизреченной милости благословил лучшего из государей.

Я бы не сказал, что это хорошее начало.

В течение XVI и XVII веков только однажды появляется ясное упоминание о нашей семье, в котором сообщается об американских похождениях алчного монаха, действительно носившего наше имя, что должно подтверждать принадлежность сего священнослужителя к нашему роду, поскольку генеалогические линии были порваны со времен рехидора – карателя «коммунерос».

Пропуская описание жизни и подвигов этого нового действующего лица, не могу не сказать, что, по – моему, во всем этом слишком много выдумки. Ни дедушка, ни впоследствии Альфонсо – ревностный почитатель семейных преданий – не могли мне убедительно объяснить, почему они считают достоянием семьи подвиги и подлости этих людей, у которых с нами – или у нас с ними – общего только и было что фамилия, к тому же одна из самых распространенных в Испапии.

Напротив, никак нельзя отрицать связь со странной и жестокой личностью, которая в первые десятилетия прошлого века выдвинулась благодаря своей способности всегда наилучшим образом применяться к любым обстоятельствам, не подвергаться никаким опасностям в столь бурные времена и, кроме того, непрестанно копить деньги, в результате чего сия особа стала обладать капиталом, ничуть не уступающим самым знаменитым состояниям старинной аристократии, что вместе с умением безоговорочно принимать сторону стоящих у кормила власти затем помогло ему устроиться самому и устроить ближайших родственников на самые прибыльные должности в государстве, армии и церкви. Этот славный человек, который обычно только и делал, что терся вокруг придворных, не успел вернуться, когда наполеоновское вторжение стало неизбежным, и снарядил целую армию, однако не для того, чтобы она присоединилась к патриотам, боровшимся с французами, ничего подобного, а для того, чтобы защищать его имения и от чужеземцев, и от испап– цев. Пока его земли оставались на спорной территории, он властвовал как царек, немилосердно отправляя правосудие, и на совести у него были настоящие массовые казни мужчин, женщин и детей в связи с тем, что среди его приспешников вспыхнуло партизанское восстание. Так кончились заигрывания сельских жителей с борьбой за независимость родины. Это могло бы плохо обернуться для него в будущем, если бы не кстати подвернувшийся ему августовским вечером 1810 года случай, который, несомненно, войдет в анналы героических деяний испанского народа. Судьбе было угодно, чтобы в тот день пределы его владений пересек разъезд французов, отощавших и изможденных, которые беспечно прилегли отдохнуть под оливами. Скоро эти бедняги заснули. Тогда мой милый предок приказал своим «солдатам» зарезать их; приказ был выполнен так, что французы и пикнуть не успели. Это был его единственный вклад в борьбу народа за независимость Испании, но этого хватило, чтобы, раздув

0 соответственно преподнеся этот случай, вернуться ко двору на возможно лучших условиях. Когда на трон своих предков вернулся Желанный[35]35
  Фердинанд VII (1784–1833) – король Испании в 1808 и 1814–1833 гг. С 1808 по 1814 г. находился в плену во Франции, когда он вернулся в Мадрид, народ приветствовал его криками «Желанный».


[Закрыть], наш героический предшественник с присущим ему здравым смыслом полностью отдался потреблению своих несметных богатств и злоупотреблению ими. Сегодня он был абсолютистом, завтра – либералом, послезавтра – конституционалистом, карли– стомили кем угодно и, как говорят, девяноста лет от роду почил в бозе.

В книгах по истории говорится, что девятнадцатый и двадцатый века в Испании явились трагической чередой гражданских войн. И наверное, это правда, если судить по тому, что происходило в лоне некоторых семей, в том числе и нашей. Вражда и ненависть между моим дедом и его братом, отцом Клары, не единственный случай в нашем семействе.

Всех вас, бездарно намалеванных, самоуверенных, похожих на заморенных клоунов, обманули. Посмотрите па своих соседей на противоположной стене – это герои самого гнусного и кровавого события, происшедшего здесь, на подмостках, где разыгрывалась не одна история жизни. Это ваш собственный отец, которого вы не помните, для вас он – призрак прошлого века. Слово «век» слишком значительно, оно не подходит, но все равно – понятно. Но это он, ваш отец, породивший между вами ненависть с колыбели, в которой вас качали. Вы его не узнаете, естественно, а не узнаете вы его потому, что он слишком похож на вас. Так же и мы не можем узнать свой собственный голос. Вы его эхо, его голос. Но не только его, а и вот этого, другого, внушительного, очень внушительного в своей офицерской форме времен Альфонсо XII, которую он носил во время подавления первого восстания на Кубе, куда, замучепный угрызениями совести, просил перевести его. А дальше томная ничья прабабка, которая умерла от любви, как только ее молодой муж пал жертвой отвратительного преступления. А вот мужа ее здесь нет, нет и никогда не было: не хватило времени написать его портрет. И кажется, что в этой стране величайшие преступления совершаются абсолютно продуманно. То есть сначала убивают соперника, а потом делают вид, что его и не было. Безупречное убийство. Но грех нес в себе муки совести.

14 января 1875–го: Его Величество[36]36
  Альфонсо XII (1857–1885) был провозглашен королем Испании 29 декабря 1874 г. в результате переворота, которым окончились события революции 1868–1874 гг.


[Закрыть] совершил въезд в Мадрид. Наконец кошмар кончился, и все встало на место. Однако остается много «но», иногда поступки совершают, не учитывая последствий. Все мы что‑то делаем, становимся на чью‑то сторону, произносим какие‑то фразы – словом, отдаем себя в заклад; но только очень немногие не продают себя неопределенному будущему, в котором нам, возможно, придется полностью изменить свой облик; только очень немногие могут поставить окончательную подпись под своим прошлым, хотя в Испании, по мнению некоторых, это делают лишь из упрямства.