Текст книги "Современная испанская повесть"

Автор книги: Алонсо Самоа Висенте

Соавторы: Эдуардо Бланко-Амор,Луис Альфредо Бехар,Мануэль де Педролу,Антонио Мартинес Менчен,Даниель Суэйро
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

* * *

Сказать по правде, я здесь последняя спица в колеснице, а то и совсем никто, старикашка, без средств, единственный приличный костюм – тот, что на мне, никого здесь не знаю или почти никого, вот Лурд знаю, младшую лаборантку из архива, ее соседство помогло бы мне вынести все это, но ее усадили очень далеко, вон она где, почти что рядом с героем дня, я всегда подозревал, что Лурди– тас, так сказать… ладно, мы тоже еще соображаем, но она славная девушка, настроена малость революционно, ну что ж, она молоденькая, не будет жить такой жизнью, как я, – в четырех стенах, без воздуха и без радости, я трус из трусов, да к тому же провинциал, вечно меня этим шпыняют, но все эти обжираловки – идиотизм, свинство, коррупция, вот именно коррупция, да еще какая, все приходят, чтобы себя показать и чтобы добиться чего‑нибудь от шефа, неуч, но уж зловредный – зловредней не бывает, это не слова, он же из‑за любого пустяка выставит на улицу кого угодно, я трус из трусов, но мне давно следовало бы послать его ко всем чертям или еще дальше, вот было бы – начались бы речи, а я бы встал и сказал во весь голос: этот тип – гад, каких мало, поглядите, что сделал он с Хулитой, девушкой из отдела регистрации, выгнал ее на все четыре стороны только за то, что она была на стороне уборщиц, а того, что они получают, на кусок хлеба не хватит, а чем кончилась эта печальная история с беднягой Рамоном, он тоже вылетел, живет на подаяние, да, Рамон Касадесус, а сколько других, я становлюсь одним из ветеранов в нашем заведении, и у меня перед глазами лица тех, кого я больше не видел после того, как им пришлось пережить тяжелое утро – разговор с шефом, слезы, мольбы, возня с бумажками, изредка выплата компенсации и всегда отрицательные характеристики – и на свалку, я тебя в упор не вижу, а увижу – не узнаю, а к обеденному перерыву шеф выкатывается из кабинета со своей неизменной улыбочкой, вежливо приветствует нас легким кивком, треплет по плечу пацана – лиф– тера и сует всюду свой длинный нос, что по воле божьей у всех нас отрос… сейчас бы встать, залезть на стул и крикнуть: вот он перед вами – пиджачок, переливчатый галстук, булавка в галстуке жемчужная и запонки тоже, – так вот, этот тип целый год пользовался той девчонкой из отдела учета, получал задарма, пока жених ее не узнал, а что поделаешь, нужно же, чтобы дома была хоть горячая еда, когда дома столько горя и напастей, отец в тюрьме, за то, что красный, мать почти чокнулась от всех бед, единственный брат – с переломом позвоночника, обработали дубинкой, и поди знай, в какой из тюрем этой собачьей страны, храни ее бог, а теперь я должен смотреть, как он подъезжает к нашей новенькой – валенсианка на все сто, стало быть, грудастая и дородная, и могу поручиться, что ничего у него не выходит, потому что старость берет свое, артрит, конечно, его мучают газы, судя по треску, в один прекрасный день он взлетит, как воздушный шарик, надо бы довести сей факт до сведения Николасито, тоже псих хоть куда, может, ему пригодится для его цеппелинов, хоть был бы от шефа какой‑то прок, а с башки у него так и сыплется мерзкая перхоть, душка, ничего не скажешь; войдешь к нему в кабинет – так и разит трупом, гниющей падалью, похоронами по третьему разряду, большего он не заслуживает… Из гадов гад, ишь какую сделал мне трогательную надпись на книге, небось все содрал с какого‑нибудь руководства, поди знай с какого, потому что сам он не в состоянии посмотреть человеку в глаза, этот‑то, а подхалимы, что увиваются вокруг, зудят, наоборот, мол, уж такой он добрый, такой обязательный, так озабочен, чтобы всё у всех было хорошо, а я тебе говорю – ничтожество он, лицемер, сукин сын, об одном думает – как бы погреть руки, а на чем, все равно, ради этого отца родного продаст, не знаю, откуда он вылез, только нет на земле свалки, где мог бы появиться на свет другой такой выродок, тупоумный, низкий, корыстный, вечно льстит начальству, вечно изводит подчиненных, вон сидит, делает вид, что слушает музыку, покачивает в такт головой, да уж, гений в области культуры, сейчас играют «Времена года», Вивальди для массового потребителя, втиснутый в магнитофонную ленту, в исполнении эстрадников, как оскорбительна популяризация того, что не допускает переделок, конечно, плетет своей соседке, до чего обожает музыку, а сам и не слышит; знаю, у него есть всякие записи, на тот случай, чтобы создать нужное настроение и прикинуться, будто он разделяет вкусы тех горемык обоего пола, которых принимает в своей квартирке, квартирка у него почти в пригороде, где‑то возле новой автострады, один из этих новомодных кварталов, без привратников, но с горячей водой, потому что он то и дело принимает душ, что правда, то правда, вечно в мандраже – как бы чего не подцепить…

Sax тебе, и Телеманн, и Гендель, и Дебюсси, Стравинский либо Фалья – для тех, кто является униженно с каким‑нибудь деловым вопросом, который он должен был бы разрешить в одно мгновение ока и даже по телефону, а потом, оставшись один, посвистывает себе, ложась в постель, очень довольный – еще бы! – тем, как прошел денек, а во время бритья мурлычет с чувством «Испания едина»[101]101
  Одним из основных положений франкистской доктрипы было положение о единстве испанской нации.


[Закрыть]… И он никогда не узнает, как потешается над ним вся молодежь без различия пола в нашей конторе, в шараге этой, и поделом ему, подумать только – старье, а хочет быть по – прежнему кумиром публики, пошел ты к такой‑то матери… но я‑то трусоват, не встану, не скажу правды про этого хамелеона, и он пребудет в памяти потомства как образцовый гражданин – исследователь и предприниматель, радетель и друг своим подчиненным^ оставшиеся в живых члены семейства будут собираться два – три раза в год, траурные церемонии, воспоминания, переиздание его скучнейших книжонок, и они наведут лоск на его ордена и на его почетные звания, а я, жалкий недотепа, скажу, когда меня спросят журналисты или кто‑нибудь еще: конечно, замечательный был человек, может даже, в какой‑то момент мне поручат толкнуть речь в его честь, хотелось бы, чтобы на панихиде, он в гробу, а вокруг венки и важные особы, и, пока черви приступают к делу, не спеша и с умением, мне придется выдать на публику великую скорбь, когда на самом деле мне безразлично, плевать я хотел, сообщу, что от младых ногтей преклонялся перед его добродетелями, а я никогда егб не переваривал, зануда и придира, и тут полнозвучное: кап – кап – кап, и всяческие фиоритуры, и которая‑нибудь из девах, что сейчас к нему льнут, заревет в три ручья, а жена, верней, вдова, подумает, это скорбь по поводу огромной утраты, да нет же, нет, просто у плакальщицы столько всего скопилось, в памяти у нее все кипит, клокочет, – все случаи, когда приходилось мириться с унижениями, взятками, шантажом, мелкими подкопами и крупными подлостями, но таков порядок вещей, нужно каждый день нести в гнездо хлеб и еще что‑то – и не увильнуть, будь у тебя хоть язва желудка, хоть всего лишь грипп, ну и мерзкая же рыба, а у нас дома и такой нет, сколько муры несет этот профессоришка о достоинствах этих жалких рыбешек, они же – постыд-

ная милостыня, перепавшая нам с международных вод забавный треп, согласен, но нельзя шутить с нашим голодом, столько лет голодаем, хотелось бы мне поглядеть, что вкушает его превосходительство, скрывшись из нашего поля зрения, и что пьет… Ну вот, снова эта пакость, сбор подписей, неизвестно в честь чего, я подписывать не буду, осточертели мне все эти штучки, подписываешься под чем– то имеющим смысл, и тебя осуждают не одни, так другие, потому что для этой страны не найти ни верного средства спасения, ни верной дороги, бог изобрел оплеухи специально для нас, двуногих испанской породы, хоть бы из нашего жалованья вычли не больше однодневного заработка на покрытие расходов по этому банкету, потому что банкет подготовил сам шеф собственной персоной, узнаю осла по ушам, вон они торчат – внутренний карман оттопырен, там, конечно, бумажки с благодарственной речью, он их ощупывает время от времени, чтобы убедиться, что не потерялись; уже начал подписывать книжонки, вот и награда пай – деткам; ну и болван, уцепился за свой цеппелин, хоть бы сверзился наземь, черт, хорошо было бы сидеть сейчас у себя дома – по телевидению, само собой, передают, как всегда, какую‑нибудь пошлятину, но дома хоть тепло, можно послушать народные песни, в программе «По нашим провинциям», может, вдруг покажут мои родные места, хоть что‑то, мне так приятно было бы увидеть шпили собора, они всегда ждут меня, когда я приезжаю в отпуск, и прислушиваются к моему голосу, и такое впечатление, что им приятно видеть меня, что они становятся выше, словно встают на цыпочки, когда я приезжаю, и мне приятно под вечер прогуливаться не спеша, выходить на те же углы, где в юности у меня были первые свидания с моей женой, какие мы были молоденькие и жизнерадостные, мы были молоденькие и жизнерадостные, когда господу было угодно, и нам было неловко брать друг друга под руку, сколько мы мечтали, а ведь каждый месяц надо было выплачивать взносы – то холодильник, то телевизор, то машина, слава богу, за квартиру уже все выплачено, и дети встали на ноги, отделились от нас, все‑таки полегче, я считаю, может, там, куда они прибьются, им не придется гваздатъ– ся в таком поганом дерьме, в каком нам пришлось, а занятный будет ход, если у нас из зкалованья вычтут за ту мерзопакость, что мы едим, получил по морде – и будь доволен, так‑то вот, и не стоит никого обвинять, такова живнь, так и должно быть, мерзавец за тем и на свет ро дится, чтобы жить в свое удовольствие, приноравливаться _к обстоятельствам, гадить ближнему и стать достоянием истории, а бедный пачкун вроде меня имеет право лишь тянуть лямку, помаленьку, и всегда с трудами тяжкими, и может статься, долго – долго, и, быть может, мне суждено дожить– дай‑то бог – до Нового года, который принесет много лет жизни: столько, сколько ему будет угодно, и в ночь святого Сильвестра[102]102
  Святой Сильвестр – папа римский (IV в. и. э.), причисленный церковью к лику святых; его праздник приходится на З декабря.


[Закрыть] в поздний – поздний час, испить до дна чашу горьких предчувствий, а потом умереть, умереть неизвестно где, и будем усердно молить бога, чтобы у себя дома, в постели – в которой иной раз мы бывали счастливы, которая скрашивала нам пробуждение, – может быть, послышится позвякиванье – такое приятное! – ложечки о стекло стакана или о фаянс кружки, в которой для тебя приготовлено питье; да, только бы дома, где тщетно надеются на исцеление, где кто‑то, может быть, смахнет пальцем слезинку, только бы не умереть, как пес, на углу, на станции метро, в полицейском участке или в больнице, умереть унылой и нечистой смертью – мрамор стола, никто для тебя пальцем не двинет, лекаришка – чиновник, заика с повадками гомика, покуривает или проверяет лотерейные билеты в то время, как тебя бьет предсмертный озноб и ты тщетно пытаешься остаться здесь, вслушиваясь в то, что доносится из неизбежного транзистора, который кто‑то поставит на стол, объявления, голы, проекты урбанизации и в довершение ящичек в этот самый миг вдруг разразится одной из этих чудовищных песен, насчет великих перспектив, и великого будущего, и великих неотъемлемых благ, и великого сволочизма, и – ничего себе шуточки! – в этот миг ты почувствуешь, что тебе дороги эти слова, ибо в этот миг ты услышишь, хоть и не поймешь, что выхода нет, что самое лучшее – возвратить свою душу, не знаю кому, какая разница, потому что теперь… очнись, очнись, если этот шалопай Николас спросит у меня что‑то насчет своих цеппелинов? Откуда он спер свою дирижабельную галиматью, гаер недоделанный? Выставляется перед большим начальством, хочет показать ученость, и, может, на шефа подействует, он же идиот из идиотов, кретин из кретинов… Знал бы этот Николасито, что я… что мы… ладно, будем ездить поездом и заткнем себе пасть, потому что автомашина при нынешних ценах на бензин… Да – да, хватай быстрее книжку, давай старайся чтобы видно было, что ты выпал из цеппелина, дабы поблагодарить шефа.

* * *

– А вы, сеньор, тоже из университетских?

– Нет.

– Понятно, вы работаете в лаборатории у…

– Нет.

– Сегодня я удивительно догадлива, правда? Ага, знаю – знаю, вы…

– Нет.

– Послушайте, вы что‑то очень это самое…

– Нет.

– Ладно – ладно, понимаю. Знаете, это даже забавно.

– Да нет, ничего вы не понимаете.

– Господи, ну и характер, как тут можно что‑то понять.

– Нет, я не знаком близко с героем дня. Знаю его по репутации, восхищаюсь им – и баста.

– А – а!

– Это человек исключительный, трудолюбивый, образцово – показательный, истинный гражданин…

– Угу.

– Всю жизнь он рвался вперед и сметал преграды во имя общих интересов, не давая себе передышки, работая днем и ночью, бодрствуя в те часы, когда вы, например – верно ведь? – вы понимаете, что я имею в виду, наверняка понимаете, вон какая у вас плутовская мордашка… Этот тип, бесспорно, будет жить в памяти потомства, о нем будут писать сочинения школьники, его биографию будут изучать в университетах, его именем назовут улицу и еще немало всякой всячины: может, какое‑нибудь насекомое, пока фигурирующее в определителях под неточным названием, или ураган, или болезнь, или новое кушанье, или профессиональное училище…

– Угу.

– А вы обратили внимание, как хорошо он сохранился? Очень моложав для своих лет, думаю, он вполне в состоянии доставить себе удовольствие без особого напряжения.

– Угу.

– Угу, угу, угу, угу… Вы что, больше ничего сказать не можете?

Просто у вас в тоне чувствуется какое‑то превосходство, и это на меня очень действует. Нечто такое старомодное, я прямо в романтизм впадаю. И потом, сначала _вы сами заладили – «нет» и «нет». А теперь перестроились.

– Нет.

– Видите?.. Вы опять за свое…

– Вы любите кино?

– Очень. Прямо обожаю.

– Грету Гарбо?

– О ней мне дедушка рассказывал. Я знаю других актрис, современных. Лиз Тейлор, Граситу Моралес, Рафаэ– лу Апарисио… Ну и конечно, Софию Лорен… А еще… А еще… Ну как ее… Не помню, я вас стесняюсь, но я очень много знаю актрис, всех… Я часто хожу в кино со своим женихом… Вообще я была бы не против, если бы вы меня пригласили. Сходили бы разок, как вы смотрите?

– А почему вы сунули себе гвоздику за вырез?

– Ну как же, дон Карлос продел гвоздику себе в петлицу, значит, так красивее, а разве нет, поглядите. Будьте паинькой, проденьте и вы тоже, вот, возьмите гвоздику, это вам от меня, ну же…

– На черта мне ваша гвоздика.

– Господи, вначале мне показалось, вы такой симпатичный, а теперь до чего неприятный, ужас. Несимпатичный, несимпатичный и несимпатичный. Просто кошмар.

– Слушайте, а поглядите на эту, возле героя дня…

– Ой!.. Я же все замечаю. Он случая не упустит, но она‑то умом не блещет. А он, по – моему, не из тех, кто зевает, это точно. Никогда не зевал, с тех пор как Франко еще ходил в капралах. Так что…

– А вы на ее месте пошли бы ему навстречу?

– Ой, сама не знаю. Наверное, нет. Уж слишком крупная рыбина, такой махнет хвостом – и поминай как звали, а сама останешься на бобах. Вот если бы мне с вами, с тобой, я просто так говорю… Мне нравится, как ты разговариваешь, такой стиль, как в старину… Хотя, может, тебе больше по вкусу торчать часами перед теликом, чем… Или денежки выколачивать… Я попала в точку?

– Потом поговорим, потом, вы без меня не уходите… Нас слушают, а сейчас мало осталось людей открытых и с пониманием…

– А то, кому ты говоришь! Ты не удирай от меня, ладно, сладенький? А мы потом…

* * *

Здесь никто меня не знает, какую роль я играю в этом водевиле – вот вопрос, что всех занимает, по правде сказать, ответов у меня хоть отбавляй, полный комплект, как сейчас выражаются, все, какие угодно, кроме правдивого: что я знать не знаю, кто этот тип, которого чествуют, – подслеповатый старикашка, весь в перхоти и сутулый, почти горбун, и мне безразлично, что за событие отмечается: заслуженная пенсия, орденок из тех, ч‑то власти сыплют пригоршнями славным юбилярам, выход в свет какой‑нибудь жалкой книжонки, хмырь как хмырь, один из многих, вполне возможно, вечный нуль без палочки, как все наши заправилы, он смотрит на меня, льстиво улыбнулся – а как же, хочет показать, что у него хорошая память, цепкий глаз, что он во всех отношениях на уровне, думает, наверное, что я один из тех обалдуев, которым он оказывал благодеяния на всем протяжении своей жизни, своей блистательной и до конца отданной людям жизни, принесенной в жертву национальному благосостоянию, конечно, во время десерта на него нацепят крест, один из тех, к которым полагается пенсион, такая‑то ленточка, растакая‑то медалька, распроэтакая ахинея, да уж, хороши мы все; когда начнутся поздравления, и пылкие объятия, и похлопыванья по плечу, когда я прижму его к сердцу – слишком пламенно, поскольку поднаберусь к тому времени, – мне бы следовало выложить ему правду: а знаете, дон Пустобрех, мне от вашего чествования ни тепло, ни холодно, я просто – напросто прихлебатель, любитель дармовщинки, мне неохота обедать дома, потому что я одинок, жена погибла, утонула в бассейне, знаете ли; я одинок, чем не герой дня – одинокий человек в обществе завистливых рогоносцев, воинственно выставивших рога; жрите сами свои бульоны и второе с картофелем и тарталетками и свои десерты, французские изыски с пуншевым пьяным пламенем, и хорошо бы, чтобы от вас перестало разить мочой, потому как вы давно на карантине, не знаю, откуда пошла слава неутомимого бабника, которую приписывают вам эти балбесы, скорее всего, вы, что называется, старая песочница, а может, питаете, так сказать, языческие склонности, чтоб вам уделаться, а я, знаете ли, уже вдовец, но вспоминать об этом – дурной тон, и дома у меня сущий кавардак, все вверх дном, и я частенько пристраиваюсь к многолюдным трапезам, особенно к та ким, как сегодняшняя, за которую платит кто‑то другой, за эту, впрочем, раскошелитесь не вы, а тоже кто‑то другой, уж ^вы постараетесь, но мне все равно, я поем – в меру>^я себя знаю – и смоюсь домой, буду слушать музыку или перечитывать любимые книги: Бароху, Достоевского, Мачадо, «Улисса», я больше не читаю новых книг, здорово постарел, но мне и в голову не приходит скрывать это, притворяться, как ты, молодящаяся развалина, ты же чудом держишься на ногах, если будешь и дальше пить в таком темпе, то мы не услышим благодарственной речи, тем лучше, все, что ты можешь сказать, давно в зубах навязло; а дома я буду слушать что‑нибудь стоящее: Фалью, старинные песни, Хиндемита, Берга – и дожидаться вечера, следя за преображениями света за окном, оттенки медленно сменяют друг друга, становится все прохладнее, и наступают сумерки, ясно вижу, как они опустились на деревья парка, прильнули к окнам, пластинка вращается и заполняет дом чем‑то неощутимым, внизу по улице проносятся машины, им невдомек, что я смотрю на них, никому невдомек, что я сижу в комнате один и слушаю то, что раньше мы слушали вместе: «Исабель, Исабель, краше всех в селенье…», «Ты откуда, пилигрим», и мне одному дарована бесполезная роскошь истекающего кровью вечера, и я буду любоваться этим зрелищем спокойно, с той же нежностью, с которой им любовалась она; и, когда промелькнут чередой все мыслимые краски, и стихнут порывы ветра, и озноб от вечернего холодка, и птицы, устроившиеся на ночлег, я пойду в ближний кинотеатрик, на «Амаркорд» или же на «Признания», «Рим 70», «По ту сторону добра и зла» или на «Бумажных тигров», сегодня идет что‑то бергмановское, сейчас и в этих неприметных киношках тоже показывают такие фильмы, запрет снят, и я буду думать, что все, что происходив на экране, – правда: перестрелки, погони, засады, геройские подвиги полицейских – они всегда на высоте – и, может быть, объяснения в любви и даже сценка в постели, – потому что ведь должен же быть уголок на земле, где все вещи истинны, да, воистину истинны, где слова – нечто большее, чем легкое колебание воздуха, где еда не сводится к ритуалу, а дружба – к рукопожатию при случае, похлопыванию по плечу и настороженной агрессивности… и домой я тоже буду идти очень медленно, как тогда, когда мы с нею возвращались, обсуждая перипетии фильма, сравнивая новых актеров с актерами времен нашей моло дости, ты, жалкий герой дня, что ты можешь об этом знать, у тебя на морде написано, что ты никогда не ходил в кино, такого рода вылазкам не было места в твоем точнейшем распорядке дня, расписанном по пунктикам: учебник и катехизис, коллективное причастие – всем классом в церковь, – и воротнички, и души отутюжены на один и тот же лад, и ты уже перебирал в уме отцовские наставления, дабы успешно сдавать экзамены по всем дисциплинам и получать всякие там дипломы с отличием, ну да, все то же, извечная ложь, конечно, на обратном пути я буду говорить вслух сам с собой, вспоминая те времена, когда мы возвращались, посмотрев «Отель», или «Новые времена», или «Метрополию», «Сон в летнюю ночь», «Великую иллюзию» и «Да здравствует свобода», и мы спорили и переходили дорогу, спорили и покупали газету на углу, спорили и входили в лифт и, споря, отпирали дверь, а потом был ужин, и десерт, и последние известия, а мы все спорили, и в глубине души нам обоим хотелось, чтобы вся эта киноложь была глубокой, осуществимой правдой, и на рассвете просыпались, припоминая свои доводы, и смеясь, и говоря – наверное, тебе снилась Марлен, а тебе Гэри Купер, или Грета, или Ренуар, или Клер, или Эйзенштейн, или черти – дьяволы, и мы замечали, что день начинается опять, все повторяется – и все ново, а теперь я хожу на все банкеты, на какие могу, никто ничего не подозревает или почти никто, мое лицо кажется им знакомым, они думают, я из их числа, все вы – орда каннибалов, олё, герой дня уже угодил локтем в тарелку, сам виноват, столько вертеться, позируя для паршивой фотографии, ведь известно, все равно напечатают только те, где не видно будет его раскормленного свиного рыла с выражением старческой похотливости, жалко, что его голос не записывают на пленку сейчас, когда он начал острить, и граница, отделяющая человека от животного, размывается, и он неуклюже пытается прижаться ляжкой к соседке, видно, входит в раж; эта расфуфыренная банкетная публика – сущая тоска, барахло, пустопорожняя братия, ага, она со смешком или без, но отбрила старца, тем лучше, а ведь бабенка… только поглядеть, как блестят ее глазки, когда она смотрит на типа, что сидит напротив, мой дорогой великий человек, весьма сожалею, но ты остался с носом, а сам небось уже размечтался вовсю, любопытно, сколько раз с тобой уже было такое и сколько раз тебе давали от ворот поворот, старье ты осты лое, ^мне У^{же хочется} быть дома, обед на редкость скучный, иногда у главы стола есть свои достоинства, своя правота, даже свое героическое прошлое, а почему бы и нет, среди победителей тоже попадались люди храбрые, не посылать же их всех скопом на свалку, но ты, вот ты… _за километр видна твоя посредственность, видна в твоей медоточивой и лицемерной ухмылочке, в суетливых движениях рук, в том, как ты протираешь очки салфеткой, шалопай из шалопаев, да уж конечно, ты никому не причинил зла своим ненасытным, неутолимым желанием прославиться, и своей напускной скромностью, и своим обманчивым буржуазным добродушием, и своим предубеждением против всего, в чем есть чистота, и простота, и непосредственность, ты всю жизнь гнул хребет в поклонах и шлялся с визитами, дерьмо, как бросается в глаза и твоя мнительность, и мелкое тщеславие от сознания того, что все эти жалкие людишки, которые вместо тебя выложат денежки за сегодняшнюю жратву, находятся у тебя во власти, унижены, лишены достоинства, в твоих глазах они – стадо свиней, копошащихся в свинарнике, вот было бы тебе удовольствие, если бы они окочурились либо с ними приключилось что‑то такое, чему ты мог бы помочь, потратив немного усилий и еще меньше денег, чтобы по – прежнему слыть великодушным и человечным, да уж, ты бы при случае родную мать отправил в бордель… домой бы мне, все ради этих обедов, вернее, ради того, чтобы не готовить обеды дома каждый день, потому что с обслуживанием хуже некуда, все до того разбаловались, а ведь найдутся такие, кто подумает, что это для меня удовольствие, да уж, ничего себе удовольствие, проглотил последний кусок – и на улицу, где холод, грохот, даже, может, снег, а дома сидел бы, клевал носом, смотрел бы эту дурацкую телепередачу «Пятнадцать часов», где культуру смешивают с… ладно, они уже здесь, телевизионщики, только их не хватало для полного счастья, надо бы их цензуре вырезать кадры, где гений рыгает, и галстук ему поправить, и я на их месте вынул бы гвоздику у него из петлички, она может произвести весьма неблагоприятное впечатление на далеких телезрителей… истина, истина… может быть, истина – лишь то, что она видела в последние мгновенья там, в бассейне, глаза у нее были так широко раскрыты, смотрели так пристально, только ее глаза могли так… эта особа, что ко мне прицепилась, чего она ждет от меня, идиотка этакая?

* * *

– Я счастлив, что вижу здесь столько друзей – как по университетской работе, так и по работе в руководимом мной исследовательском центре…

– Господи, дон Карлос Луис, как могли мы не явиться, это было бы не знаю что, ведь мы же должны выразить вам наши… Это было бы не знаю что. И дело не только в чествовании – вы его так заслуживаете, для нас это еще и возможность побыть немножко вместе, обменяться впечатлениями. Ведь в рабочее время мы практически не общаемся, дон Карлос!

– Большое спасибо. Долоринас, конечно, конечно, я знаю…

– Профессор! Большое спасибо… Нам всем здесь очень лестно оказаться в вашем обществе… Как ваши труды?.. Какая‑нибудь новая книжица? Мне стыдно ставить подпись на моей в вашем присутствии, мои писания – такой жалкий вклад в той области, где… Говорят, вы обзавелись загородным домиком, у вас есть второе жилище под Мадридом, и вы там занимаетесь всякой растительностью и живностью, прелестно… Поистине образец классического времяпрепровождения… Один древнеримский деятель занимался тем же самым, где‑то я читал… Может, в «Тиране Бандерасе»?[103]103
  Роман известного испанского писателя Рамона дель Валье Инклана (1866–1936); видимо, дон Карлос Луис его не читал.


[Закрыть]

– По преданиям, этим занимались многие – ив разные эпохи… Цинциннат, Вамба, Карл V, некоторые знаменитые тореро[104]104
  Цинциннат – римский патриций, консул в 460 г. до и. э. и диктатор в 458 и 439 гг. Вамба – король вестготского королевства, существовавшего на территории Испании (672–680 гг.).


[Закрыть]…

– Стало быть, кто‑то из них послужил вам примером, не так ли?

– Как всегда, в точку, дон Карлос.

– А как ваши стихи, много сейчас пишете? Нынче в моде патриотический настрой, боюсь, он не очень согласуется с глубоко личным тоном вашей лирики…

– Точно подмечено! Так и есть, так и есть.

– Сейчас создается такое впечатление, что порядок все‑таки наведут, такое у меня, знаете ли, впечатление.

– Но все‑таки недалекое прошлое оставило весьма заметные следы. Особенно это касается подбора профессу-

ы на университетских кафедрах. Ужасающая картина!

– А как же дом, который был у вас в том городе, где вы преподавали столько лет? Вы расстались с ним, продали? Красивый был дом…

– Разумеется, продал. Культурный уровень в наших провинциях чудовищно низок. Пустота, полнейшая пустота. Ни единого спектакля из классического репертуара, и так годами, годами, а ведь классика – необходимейшая пища для ума. Уморительная коллекция безмужних богомолок. Закаленный эскадрон помещиков… Немыслимо, немыслимо!.. Нужно раскрепостить провинцию, дорогой сеньор. Может, новое министерство культуры… Вы, дон Карлос, безусловно, могли бы подыскать мне в вашей системе какое‑то местечко, где я приносил бы несомненную пользу. Весьма признателен, дон Карлос!

– Ну ясно, ясно! А насчет провинций я тоже уже где‑то читал, так сказать, слышал звон.

– А вы как поживаете, моя дорогая? Скоро свадьба?

– Что вы! Вы же не в курсе, все никак не получим квартиры, тянут и тянут. Вот если бы вы могли замолвить словечко…

– Там видно будет, там видно будет… Сделаем все, что можно…

– Вы всегда сама чуткость, дон Карлос!

– Как дела, Мария Хосе? Полеты, личная жизнь?

– Хорошо. Стараюсь держаться. У меня с собой кассетник, я вам сейчас поставлю танго из ваших времен. Под звуки танго еда кажется вкуснее и к тому же оживают сладостные воспоминания. Так, так… Звук дребезжащий, я записывала с пластинки, очень – очень… ну, заезженной… «Размазал я слезой большущей тебе румяна, но не тоскуй: моя слезина – долгий поцелуй, из сердца моего текущий…» Эти слова вам что‑нибудь говорят?

– Да, это танго времен моей молодости. Что же, му– зычка действует, действует, так сказать, на нутро, есть в ней что‑то подмывающее, что‑то бередящее… Жизнь – штука сложная, верно? Вы это танго лучше выключите. Остальным присутствующим оно ничего не говорит, еще обидятся, что из‑за меня им приходитсй слушать всякую чушь, я этого не хочу.

– Как угодно. Тогда я поставлю современное танго. «Мне никогда не забыть того пожилого сеньора, который хотел мие квартирку купить…» Берет за живое, и слова потрясающие, и музыка, не думайте. Поет Гильермищ Мота…

– Мне понравится, понравится, ручаюсь… Господи, еще пятно… Ну и официанты… Если продеть в петлицу гвоздику, будет незаметно… Тальку, пожалуйста!

– Гениальная идея, дон Карлос Луис, гениальная! Мы все сейчас же украсимся гвоздичками. Я начинаю. Мне эту, с двумя цветками на одном стебле, как дивно пахнет…

– Спасибо, Долоринас… Тимотео, а вы не возьмете цветок? Вам тоже посадили крупное пятно… Все это становится похоже на свадьбу!

– Вот только невесты нет, увы! Кому и знать, как не мне!

– Не показывайте виду, сеньорита. Все представительницы женского сословия должны в подобном случае не показывать виду, я так считаю.

– Не буду, не буду. Сегодня наши дела значения не имеют. Сегодня великий день для вас лично – и для всех. А я вижу, вы что‑то обеспокоены.

– Размышляю над заключительной речью. Не хотел бы обойти молчанием никого из сидящих за этим столом. А я очень рассеянный, что есть, то есть. И хотел бы не отделаться общими местами, а выделить должным образом главные достоинства каждого из присутствующих… И кое о ком из отсутствующих упомянуть… Касильда, милая, я считаю необходимым посвятить несколько слов памяти Федерико, но не хочу бередить твою рану. Если ты не разрешишь… Но память о Федерико и так жива в сердце каждого из нас, и само собой…

– Не беспокойтесь, дон Карлос. Поступайте, как сочтете уместным. Я уже начала черстветь мало – помалу или, может, привыкать, сама не знаю.

– Этот Хави, фотограф, не оставляет нас в покое, балбес. Наверное, уже целую пленку извел, не меньше.

– Все дело в том, что он хочет, чтобы снимки вышли безупречные. Говорят, он стремится к безупречности, к совершенству. Поэтому многие бракует.

– А мне, знаете, он уже сколько раз обещал подарить снимки, где захватил меня врасплох. Естественно, страшней не бывает, он говорит. Подарит, чтобы напугать меня как следует, говорит. Любопытно, что за сним – кя, он полудурок, этот лоботряс, но с ним надо поосторожнее… Послушайте, Пепито, вы мне столько насажали пятен на костюм, что он весь в звездах, как небосвод! Что _с вами, любезный, вы меня словно невзлюбили! Посмотрим. удастся ли это отчистить, приятель!.. На черта мне тальк, оставьте меня в покое и будьте осторожнее!