Текст книги "Спокойные времена"

Автор книги: Альфонсас Беляускас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Я, Бриг, понятия не имею, кто первым крикнул: «Gib ihm zu!»[32]32
  «Задай ему!» (нем.).


[Закрыть] – и кто кинулся с ножом на полицейского; об этом еще напишут «Kölner Anzeiger»[33]33
  «Кёльнские ведомости» (нем.).


[Закрыть], если вообще об этом будет написано, hier herrsht Zucht und Ordnung, klar?[34]34
  Здесь царят дисциплина и порядок, ясно? (нем.).


[Закрыть] Но я еще успел оттолкнуть Вингу и отскочить от стола сам; стол опрокинулся, Винга хлопнулась об стену; это на Гогенштауфенринге, близ площади с непривычным названием «Барбаросса» (вспомнилось начало войны), в пивнушке «Früh am Ring»[35]35
  «Утром на Кольце» (нем.).


[Закрыть]. Откровенно говоря, мы не собирались и заглядывать сюда, в эту пивную, просто бродили по ночному Кельну, чуть поутихшему большому городу, выбирая наиболее освещенные улицы, и наконец настолько выбились из сил, что надо было где-то присесть; подвернулась эта самая «Früh am Ring». И кто мог знать, что около полуночи здесь собираются те, кому трудно попасть в другое заведение, или те, кому вовсе некуда деваться; а хваленые Spezialitäten aus amerikanischen Geflügel[36]36
  Блюда из американской дичи (нем.).


[Закрыть] соблазняли заглянуть сюда и многих других. Итак, я изо всех сил оттолкнул в сторону Вингу, прежде чем на наш столик упал тот смуглый, весь залитый кровью человек и прежде чем полицейский (когда и откуда он здесь взялся?) выстрелил второй и сразу же третий раз; свет погас. И пока я, крепко держа Вингу за руку, старался плотнее прижаться к стене (в углу, заметил я, стояла огромная пальма в кадке; скорей, скорей туда!), в помещение ввалились новые полицейские с фонариками; опять выстрел. «Отец! Отца моего убили! Ай!..» – завопил пронзительный детский голос по-немецки или еще как-то, на непонятном мне языке; в тусклом свете я успел разглядеть мальчишку лет десяти, воздетые над головой тонкие детские ручонки; он пробирался к столу, где только что сидели мы с Вингой, – сейчас этот столик напоминал мертвую лошадь на поле боя. «Ай!.. отца!.. убили отца!..»

Винга рванулась вперед, к мальчишке, который, пробегая мимо, чуть не задел ее своими воздетыми руками, сухими, как спички, растопыренными пальцами; он был голым по пояс, глаза горели ужасом – никогда прежде я не видел таких глаз; резкий свет направленного на него фонаря, точно длинный язык фантастического чудища, мельком лизнул торчащие детские ребра. «Raus! Du verfluchter Türke – raus!»[37]37
  Вон! Ты паршивый турок – вон! (нем.).


[Закрыть] – крикнул полицейский и, схватив мальчугана за сухие руки-щепки, крутанул вокруг себя и, точно мешок, отшвырнул прочь, обратно во мрак; Винга дернулась у меня в руках. «Не лезь! – зашептал я. – Не вмешивайся, Винга! Это их дела! Только их!» – «Ведь они убили человека! Правда убили!..» – «Разберутся. Сами. Полиция разберется…» – «Полиция?.. Вот эта?..» – «Да. Без нас с тобой. Это их дела, Винга…»

«Нет, нет, немыслимо! – содрогнулся, едва лишь зажегся свет, худощавый джентльмен чрезвычайно одухотворенной наружности, в золотом пенсне на длинном тощем носу; похоже было, что он, вроде нас с Вингой, попал сюда случайно и так же случайно очутился рядом с нами; его бледные, тонкие, как карандашная линия, губы выглядели, право, как нарисованные на сером, тусклом лице. – Господа, это же просто уму непостижимо!..»

«И часто здесь такое творится?» – поинтересовался я, и человек, по-моему, уловил иностранный акцент.

«Вы еще спрашиваете!.. Каждый божий день! С утра до вечера и целыми ночами. Днем, впрочем, они иногда работают…»

«Это о полиции?» – чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя спохватился, что такая реплика прозвучала бы довольно глупо с точки зрения моего лощеного собеседника.

«Иногда?»

«Именно. Бывает и у них нужда в заработке. У меня таких деятелей ошивается около тысячи…»

«Сударь, вы богатый человек…»

«Сомнительное богатство, смею вас уверить. – Джентльмен вздохнул. – Тысяча гуннов, господа, вовсе не такое сокровище…»

«Гуннов?»

«Что-то в этом роде, сударь… – Он мрачно покосился на нас с Вингой. – Видите ли, я архитектор. Под моим началом крупная стройка. Возводим университетское здание со всякими там лабораториями и прочим… А вы откуда сами?»

Я сказал.

«Рига?»

«Нет, что вы! Вильнюс!»

«Ja, ja. Wilno. Adam Mickiewicz. Ja-a![38]38
  Да, да. Вильно. Адам Мицкевич. Да-а! (нем.).


[Закрыть]

Я ничего не произнес, мы с Вингой переглянулись. Прижавшись к моему плечу, она испуганными карими глазами разглядывала зал, где по-прежнему валялись стулья, перевернутые столы, на полу белели скатерти, салфетки, под ногами у посетителей, в спешке покидавших зал, хрустели осколки: кто-то, бранясь (я разобрал несколько славянских слов), двигал стулья. Полицейских уже не было – ни их, ни тех людей, которые с ними дрались; близ двери, у буфета, широко расставив ноги, торчал дородный верзила в черном фраке и с большой, чуть съехавшей набок желтой «бабочкой» под раздвоенным подбородком, – видимо, владелец этого превеселого кабака; он подозрительно косился на нас.

«Мадам, может, желает воды? – спросил он, учтиво кланяясь. – Быть может, мадам нужно…»

«Нет, нет! – Винга еще больше перепугалась, заморгала глазами и даже закусила губу; кажется, она в полной мере вкусила от радостей этого вертепа. – Пойдем!..»

«Правда, Винга, у тебя такое лицо…»

«Нет, нет, нет!»

Теперь уже и архитектор, который по-прежнему топтался возле нас как пришитый, окинул Вингу взглядом своих тусклых глаз и поморщился: по левой щеке у нее ползла струйка крови.

Я без слов подал Винге платок, кстати вполне чистый.

«Нет, нет! – она замотала головой. – Только не здесь! На улице. Там».

И чуть ли не бегом бросилась к выходу. Мы с архитектором поспешили за ней.

Нельзя ее отпускать!.. – Он с подозрением глянул на меня; этот его взгляд показался мне неприятным. – Это вам не Вильно, сударь. Это Кельн, наш маленький Париж, где дамы ночью не гуляют в одиночестве. А бывает, что иной мужчина, этакий смельчак, теряет бакенбарды…»

«Как так – бакенбарды?»

«Очень просто – вместе с головой. Снимут, понимаете? И бакенбарды, и голову заодно. Рисковать может лишь тот, кому эта самая голова не дорога. А я, уважаемые… Моя головушка еще мне послужит… Коль скоро я принес ее на плечах из-под самого Сталинграда…»

«Вы там побывали?»

«Я побывал во многих местах, сударь… А ныне строю университет… Вон там мой «форд». Тот, черный. Куда вас отвезти, господа?»

Не ожидая ответа, он распахнул заднюю дверцу машины и пропустил вперед Вингу с прижатым к щеке носовым платком, за ней меня; поклонился обоим сразу. Включил зажигание; мотор едва слышно заурчал.

«Отель «Ленц», – сказал я. – Урсула-плац, девять… Там остановилась наша дама…»

«В гостиницу? – наш новый знакомец повернулся к нам с Вингой; в темноте я не видел его лица, но хорошо расслышал удивление в его голосе. – Такая… в гостиницу… То есть… я хочу сказать… в таком виде…»

«Там есть вода…»

Он призадумался, бросил взгляд на часы на приборном щите (без пятнадцати час ночи); потом обернулся.

«Едем к нам! – тряхнул он головой. – Там приведете себя в порядок… Мадам умоется. А тогда, если угодно, я на авто… Не бросать же мне иностранцев в таком плачевном положении… Да еще таких, чье барокко славится на весь мир… я говорю о Вильне, проезжал его в войну… Да и вам, пожалуй, занятно будет взглянуть, как живут интеллектуальные буржуа в городе Кельне… Ведь вы, сударь, говорите, что вы писатель?..»

«Скорее журналист…»

«Для меня это не имеет значения… – он улыбнулся карандашной чертой губ. – В гуманитарных нюансах я не слишком, знаете ли, горазд… Все, кто водит пером, для меня, слепого раба техники, одним миром мазаны… Итак, решено? Эрика будет безумно рада. Да и я, вы понимаете, не могу вас так бросить…»

Так я познакомился с Эрикой Кох, женой архитектора, Эрикой Кох из Кельна, – вошел к ней в дом под руку с Вингой, которая не отрывала платка от лица, поднимаясь по белой, как ослепительная улыбка, винтовой лестнице на третий этаж (на втором, на светло-зеленой двустворчатой двери медная табличка: «Dr. jur. Fritz Clemens, Privatdetektiv». «Ловит неверных женушек, ха-а…» – осклабился бумажный рот архитектора); комната походила на музей. Вдоль обитых светло-голубой кожей стен похожего на зал просторного коридора, откуда во все стороны расходились массивные, покрытые резьбой двери с медными оскаленными мордами львов – в данном случае дверными ручками, – были расставлены мраморные и гипсовые скульптуры, побольше и поменьше, на полу и на полках, в нишах; стены были увешаны керамическими рельефами, какими-то металлическими блюдами и прочими красивыми и, надо полагать, отнюдь не дешевыми вещицами; тут были мечи, старинные мушкеты, рыцарские доспехи, изъеденные вековой ржавчиной алебарды; сардонически улыбались, тараща огромные желтые глазищи и отверзши багровые и зеленые зевы, маски неких диковинных неземных существ; были здесь и престранные, причудливо растрепанные парики, и по-разному ухмыляющиеся, в натуральную человеческую величину, куклы (они показались мне достойными внимания), и похожие на змей блестящие косы на желтых, почему-то покрытых лаком черепах; что-то вроде театра ужасов. Имелась еще одна, неожиданно очень простая дверь, белая, но покрытая лаком, я заметил ее не сразу, а лишь тогда, когда, представив нас жене (та смотрела на гостей сквозь прищуренные, крашенные голубыми тенями веки сонным, отвыкшим удивляться взглядом), в нее устремился наш тощий спаситель-архитектор; это, как я скоро определил, была кухня – просторная, с несколькими белыми раковинами (понятия не имею, для чего столько раковин), остекленными буфетами у стены, набитыми серебром и фарфором, а еще какими-то диковинными черного дерева статуэтками; Эрика пожала плечами.

«Всегда так, – сказала она, испытующе глядя на нас из-под густо намазанных ресниц – больше на Вингу, чем на меня, – и словно извиняясь за столь неожиданное исчезновение своего мужа. – Вернется за полночь и бегом в кухню… зверский аппетит… И ведь говорила, чтобы ел в ресторане… на ужин еще как будто зарабатывает…»

Из кухни в самом деле послышалось бодрое бряканье тарелок.

Я улыбнулся про себя, так как на лице, надо полагать, не дрогнул ни единый мускул: что-то уже заинтересовало меня в доме, похожем на музей, – заинтересовало гораздо больше, чем рядового туриста, и даже больше, чем журналиста, намеревающегося дать репортаж для своего журнала; дело в том, что поужинать вашему мужу, мадам… в том самом «Früh am Ring…»

И я куда смелее взглянул на нее, на Эрику, столь критически отозвавшуюся о своем муже, который определенно вызывал мою симпатию (возможно, именно по причине его благоговейного отношения к домашней кухне с целой батареей – что-то около пяти штук, но не берусь утверждать, не сосчитал – белых раковин и буфетами, смахивающими на музейные стенды), чего, честно говоря, я не сказал бы о его жене; в ее поведении было что-то явно нарочитое. Ни слишком молодая, ни чересчур пожилая, лучше сказать – неопределенного возраста, но с весьма гибкой фигурой, белокурыми, почти белыми волосами, беспорядочно падавшими на небольшой лоб, в потрепанных латаных джинсах и застиранной блузе, из-под которой без всякого стеснения выглядывала розовая (а может, и желтоватая) полоска кожи ее спины или живота (смотря куда она поворачивалась или наклонялась), – мадам Эрика походила на схваченную где-то на улице и ненадолго пригнанную в музей (пусть Даже мелкобуржуазного быта города Кельна) уроженку Алжира или Палестины (белый цвет кожи не в счет), вынужденную провести здесь ночь, возможно, даже с тем самым старцем, юркнувшим в кухню и энергично брякающим там тарелками, вилками, ножами; в ее глазах и впрямь сквозил укор или понятная лишь ей одной жалость к самой себе, едва лишь, перехватив мой взгляд, она поворачивалась лицом к злосчастной кухонной двери…

«Наверное, вы тоже без ужина?.. – спросила она, зачем-то покачав головой и устремив на нас сонный взгляд. – Я могу сделать сандвичи».

Мы с Вингой дружно замотали головами.

«Разве что воды…»

«Одну минутку!» – Эрика схватила Вингу за руку и увлекла за собой куда-то в глубь квартиры – мимо дверей с медными мордами львов; одна из многочисленных дверей осталась приотворенной. Оттуда доносилась музыка – возможно, даже то самое танго, которое я слушал в «Cafe am Dom»; я пригляделся и в глубине той комнаты в мягком полумраке заметил копну черных волос, склоненную над журнальным столиком; впереди краснел огонек сигареты; под копной волос как будто расплылась улыбка. Это был, как я узнал позже, Милан из Бледа, из этого ослепительного изумруда предгорий Альп в Словении, – дюжий, широкоплечий горец-славянин тридцати лет от роду, настолько утопающий в своей буйной растительности, что разглядеть можно было лишь широкие чувственные ноздри и бойкие, цепкие, подозрительно изучающие обстановку глаза; они светились зеленоватым блеском, по-тигриному; да, и еще зубы – когда Милан улыбался. Так я и не узнал, ни где работает сей молодец, ни чем он вообще занимается; в конце концов, это меня не касалось. Но весь его облик – чуть грозноватый, подозрительный, но в то же время вызывающий (эта поза на диване у журнального столика) – красноречиво свидетельствовал, что перед вами вельми уважаемый мадам Эрикой, а то и всем домом друг, ein Leibhaber[39]39
  Любовник (нем.).


[Закрыть], который чувствует себя здесь куда свободней, чем тщедушный Кох, доставивший нас стада приверженец техники, возводящий гигантский университет со всеми надлежащими лабораториями и кафедрами; питался означенный Милан не одними бутербродами: на журнальном столике рядом с рюмками и сигаретами стояла баночка черной икры и початая бокастая бутылка «мартеля».

Тем временем возвратились Эрика с Вингой; первая почему-то вытирала ладони о свои заношенные ветхие брюки, над которыми, выпирая из-под узкой – словно хозяйка из нее выросла – коричневой блузы, виднелась неприкрытая полоска кожи шириной с ладонь; вторая – опустив глаза и покусывая губы; кажется, Винга еще не совсем четко представляла себе, как держаться в таком доме.

«Садитесь, садитесь! – Эрика придвинула к столику два пестрых пуфа и, махнув нам с Вингой, сама развалилась на диване рядом с пышной копной черных волос. Милан торжественно, как священник на мессе, наполнил все четыре рюмки; рука ниже закатанного рукава джинсовой рубашки была покрыта густыми черными волосами. – И для начала давайте выпьем. Отметим первое знакомство».

Я довольно наивно посмотрел на дверь.

«Нет, нет! – замотала головой Эрика; ее скорее белые, чем белокурые волосы, похожие на сухие пучки пакли, подпрыгнули над невысоким, безжалостно тронутым морщинами лбом. – Он не придет. Еще будет просматривать чертежи. Завтра рано на работу… И потом – что ему здесь делать?»

И довольно лукаво улыбнулась – больше Милану, мощной копне черных волос, нежели мне с Вингой: улыбка, кстати, старила ее еще больше.

Мы выпили кто сколько смог. Но и этого оказалось достаточно, чтобы землистое лицо Эрики (сам того не желая, я все время наблюдал за ней; возможно, она это почувствовала) порозовело, и румянец ярко заиграл на ее отлично промассажированной, умащенной кремами привядшей коже, а речь сделалась более бойкой и категоричной; может, она была вовсе и не так уж стара.

«Нет, нет и не думайте! – Она трясла своими пакляными волосами, пока мы с Вингой усердно благодарили за помощь (ума не приложу, как это Винга умудрилась раскровенить себе щеку) и участие. – В гостиницу? Это же на другом конце города, господа! И такси лучше не вызывать… В нашем городе таксисты, знаете, в основном южане… – она метнула взгляд на Милана, на эту живую копну, словно проверяя, как он станет реагировать; копна жевала и при этом намазывала икру на ломоть хлеба. – Словом, мы приготовим для вас комнату».

Винга покраснела и зачем-то уставилась в пол.

«Не унывай, – сказал я. – Господин архитектор обещал подвезти».

«На машине? О, нет!.. Он устал… Мой папочка очень устал. Но завтра… в семь часов… само собой… До гостиницы или…»

«Нам обязательно, – сказал я, стараясь не глядеть на Вингу, поскольку и без того представлял себе ее лицо… – Мадам уезжает в Дахау…»

«Дахау?»

«Ну, в Мюнхен… А оттуда… Может, в Дахау она найдет своего отца…»

«Он там работает? Лечится?.. Да, тамошние грязевые ванны у нас славятся… И, кажется, там болота… И еще какая-то химия… Карл мне в свое время…»

«Нет, нет… Он там, может быть… погиб…»

«Умер?»

«Да… Возможно, что там, в этой преисподней «новой Европы», он был узником Гитлера…»

«Отец? У такой молоденькой? Странно…»

«Мне тоже странно, мадам… На свете странного куда больше, чем мы думаем… Может, даже больше, чем простого, обыденного… Я утверждаю это, исходя из своего, увы, уже не самого скромного жизненного опыта…»

Архитектор постучался около семи и пригласил позавтракать; в кухне на столе валялось несколько засохших вчерашних бутербродов и сопел электрический чайник. Кох был чисто выбрит, в безукоризненно отутюженных брюках (и когда он спал?), в другом, ярко-желтом, галстуке и белом жилете – не знаю, для чего летом так одеваться; его сухие, казалось, шуршащие, точно целлофан, губы с усилием жевали похожий на кусок картона хрусткий сандвич; тусклые глаза смотрели на часы на стене.

«Очень приятно… мне было очень приятно… – бормотал он, ведя нас с Вингой вниз по той же беломраморной, ослепительной лестнице, мимо ловца неверных жен Фрица Клеменса, через небольшой чистенький, вымощенный светлым камнем двор к просторному гаражу, где без всяких замков и задвижек, почивал ночью его «форд»; рядом отдыхала еще одна, похожая, но только белоснежная, машина, – видимо, то было авто мадам Эрики. – И моей жене было приятно… Эрика – современный человек… И она, знаете, любит русских… А я… вы поймете…»

Не знаю, что должны были означать его слова; уж не сталинградские ли впечатления?.. А может, неловкость из-за их несколько своеобразной семейной жизни – я не успел об этом как следует подумать.

Отель «Ленц» оказался гораздо ближе, чем мне представилось ночью, еще издалека я заметил красный туристский автобус. Винга молча подала мне руку.

«Лучше не провожай, – сказала она, избегая смотреть на меня. – Не надо… И потом, ты ведь обещал… Ну, этой Эрике… когда проводишь меня…»

«Обещал? Да, да… Подождет!»

«Женская доля – ждать да ждать… Но не все такие, как…»

Ну вот! Начинается… А ведь я… кажется…

«Как ты? Нет… ты неповторима…»

«Я не о том… я вообще…»

«И я, Винга, вообще… – Я тронул ее за локоть – осторожно, совсем легонько, и все равно она вздрогнула. – Ну, вернемся в Вильнюс, там и…»

«Что там?» – она раскрыла большие глаза.

«Поговорим…»

«Там?..»

«Ну да… Как всегда, обыкновенно…»

«Как всегда? Обыкновенно?..»

«Ах, Винга, только не сейчас… Тебя ждут… – Я нахмурился, почему-то хотелось поскорей кончить этот разговор, эту ночь; и в самом деле, уже было утро… – Не здесь… понимаешь?..»

«Понимаю… – вздохнула она с досадой и взглянула на красный автобус: в ту сторону жидкой цепочкой тянулись люди с чемоданами и сумками. – Понимаю, Ауримас… мне ведь еще чемодан…»

И бегом помчалась в гостиницу.

«Желаю тебе удачи!.. – крикнул я ей вдогонку. – Жду! Винга, знай, что я тебя с нетерпением…»

Но она уже была на противоположной стороне, вот ухватилась обеими руками за массивную ручку гостиничной двери, толкает…

«Да, да, чемодан… Тебе еще, Винга, чемодан… чемодан…» – бормотал я, очень и очень собой недовольный, направляясь в сторону Кафедральной площади, где находилась моя гостиница и, разумеется, телефон: мадам Эрика, видимо, уже встала и ждет моего звонка. И, может быть, та черная волосатая громада ей уже не очень-то и нужна…

«Ты не удивляйся, – сказала она, когда мы встретились на площади перед гостиницей; Эрика была в замызганной голубой кофте и все в тех же убогих джинсах – таких протертых, наверное, больше не найти в Кельне; дверца белого автомобиля была распахнута. – В Кельне это принято… И не только в Кельне…»

«Что принято?» – Я удивленно посмотрел на нее: знает?

«Иметь друга дома, – the darling[40]40
  Милый, дорогой (англ.).


[Закрыть],– ответила она, и у меня отлегло от сердца. – Особенно в такой идиотской ситуации, как у меня…»

«И что же в ней идиотского?»

«То, что Карл на двадцать лет старше меня».

«Подумаешь, возраст!..» – улыбнулся я, разумеется, мысленно, поскольку вовсе не желал обидеть мадам Эрику, бодрого гида, которого мне послала сама судьба; вспомнил о Винге: и я небось лет на двадцать… «При чем тут годы, Ауримас, – сказала она ночью, когда мы с ней остались одни в большой комнате, где вдоль стен в одиночку и группами были расставлены всевозможного размера статуи и статуэтки, а у окон помещались две широченные тахты; за окном полыхали неоновые огни. – Не в годах дело… Абдонас ведь почти одних лет со мной… друг детства… а что за радость…» – «Он, кажется, филателист…» – промямлил я. «Ага… – Винга вздохнула; я словно воочию увидел, как она вздыхает, озаренная неоновым светом. – Ага… Он весь в марках… Его только марки и занимают, Ауримас, дни и ночи напролет…» И ночи, теперь уже вздохнул я, и, наверное, она это подметила – в отблесках неоновых огней; женщинам этого мало, филателии этой самой.

Женщинам? Почему же только женщинам? А мужчинам?

«Замолчи ты, женоненавистник!» – я поспешно загнал внутрь себя желание излить душу – глупое, никому не нужное, какое-то совсем не мужское, с какой стати… Жалобы. Стоны. Кто тебя поймет?

Это, видите ли, такие интимные мелочи, что о них и говорить… О таких делах, Ауримас, почему-то принято молчать, словно никому до них и дела нет…

Мелочи… Что мелочи? Почему мелочи? Кто это решил: мелочи? И это волнение, когда, кажется, ничего на свете больше не существует, кроме…

С кем я спорю? С самим собой? Или с Мартой – оставленной где-то далеко женой Мартой, там, за тысячу километров, закутанной в пледы, погруженной в свои заботы, в болезни; лежащей (так и вижу) на диване у самой двери… дежурит, как пожарный… лежит и ждет… кого? Знаю: кого угодно, только не меня; и это, кажется, самое главное: не меня, а если когда-нибудь и меня, то опять-таки не так, как хотелось бы… как другие своих мужей… и не так, как Эрика – этого косматого великана; Марта ждет, досадуя, куда же он подевался, этот предмет домашнего обихода, без которого и впрямь чего-то в доме недостает, привычного, собственного, единственный прок от чего – сознание, что оно имеется; подлинная же ее жизнь вот уже сколько лет не в том; а в чем?

Только без притворства, ладно, Ауримас? Ты знаешь – и не морочь себе голову, во всяком случае здесь; знаешь – вот и ладно, не растравляй себя, не сыпь соль на рапы; виновных нет, во всяком случае сейчас уже нет, сейчас – спустя двадцать с лишним лет; не будем переводить стрелки часов назад. И давайте не будем подбирать листки календаря, нет смысла: ветер содрал их со стены, ветер, именуемый жизнью, развеял по чисту полю промелькнувших лет, изодрал в мельчайшие клочки, дожди да снега сгноили; так канули в вечность не только унылые, постные дни – были и солнечные воскресные утра, и радостные праздники, и молодые пиры; бывали и улыбки, бывала любовь… И любовь? Неужели? Бывала, глупый ты человек, – бывала и любовь, поскольку была молодость; и не только дурацкое женоненавистническое фрондерство в обществе Фульгентаса, но и настоящая любовь, которая стремится к ясности, даже к вечности, к тому высокому постоянству, которое должно вдохновить человека на борьбу и победу, на утверждение себя в этом мире и которое, пусть не в полной мере, еще осталось в тебе; никто не виноват в том, что судьба, закутавшись в черный плащ не изведанных до конца страданий и горестей, подкралась к самому порогу вашего дома и…

Но кто же тогда виноват? Судьба? Одна лишь она?

А ты?

А я?

А я – ангел я, что ли? Был ли ангелом? И ангел ли сейчас? Эх, опять… Чем же я виноват, если… Скажите, чем, если время для нас обоих прошло по-разному, эти бешеные годы людские: одного состарило прежде времени, другого оставило чуть ли не таким, каким он был прежде, лишь увело – подальше, подальше! – подальше от Фульгентаса и странной, быстро преодоленной апатии? Чем я виноват, если жизнь во мне сейчас – именно сейчас, когда пора, казалось бы, остепениться, – бьет ключом как никогда? И если я, сам не знаю отчего, порой чувствую себя прежним юнцом давних, минувших дней? Особенно отчетливо я сознаю это, когда остаюсь один – в поездках, а я, видимо, рожден путешественником, или в творческих грезах, зачастую сугубо потаенных, слишком смелых даже для себя самого; а они, как и в юности, все еще реют белыми птицами над моей головой, пусть седеющей, пусть лысеющей, но все еще неугомонной, все ищущей чего-то на этой земле; чего же? Смешно? Когда, казалось бы, давно примирился со всем на свете и когда… Не спешите смеяться, нет! Не надо потешаться; кому-то, быть может, и смешно, только не мне. Не Глуоснису. Не тому мальчику, который с малолетства воюет со страшным Стариком[41]41
  Один из персонажей романа «Тогда, в дождь».


[Закрыть]; за перо – то, от синей птицы, – в видениях и снах; ибо тот, кому достанется… Что?.. Перо синей птицы!.. Нет, мне ничуточки не смешно, уверяю вас! Я не нахожу покоя. О, кто бы мог понять, как это тяжело – чувствовать, как что-то – какое-то дурацкое неистовство – кипит, клокочет во мне все сильней и сильней, и что я уже давно-давно, Марта, давно – быть может, с самого начала – чувствую, что обязан что-то совершить, что-то важное, что-то, быть может, выше моих сил; а мне и рассказать об этом некому. Чего уж там, я вынужден это глушить в себе, как и многое другое; боюсь тебя напугать. Боюсь, ибо для тебя не это главное, и не потому ты выходила за меня; боюсь, ибо то, что я чувствую, – еще не дыхание старости, которая, чего греха таить, тоже не за горами; и не предчувствие неизбежного, той черной завесы, которая неумолимо опустится за нами, – нет, это совсем иное, ради чего стоит жить и петь; я не хочу стариться! Я не намерен стареть, Марта, я всегда буду противиться старости – даже и в тот миг, когда почувствую ее костлявые пальцы на своем горле; мне еще надо жить! Что-то сделать, что-то недовершенное, важное; знаешь ли ты, что самое главное всегда впереди? Даже для тебя. Даже для меня, Марта, для меня, столько разбазарившего на своем веку, – быть может, больше, чем кто-либо; надо жить. Ощущать жизнь, ее аромат. Постигать. Чуять. Понимать. Да, обязательно понимать, хотя это, конечно, самое трудное, ибо узнать огонь можно, едва лишь взглянув на него, а вот понять – для этого надо коснуться пальцами… Пусть это будет эгоизм, я согласен, подлый мужской эгоизм, Марта, но он придает мне силы – сегодня, когда нет больше молодости; в конце концов, человек живет не только для себя. Живет он ради других, более высоких целей, прежде всего – ради них, Марта, даже тогда, когда со стороны может показаться, что в его жизни этих целей нет; есть они! Только мой путь к ним идет по другим траекториям, не таким, как у остальных, как у тебя, Марта, хотя и твоей судьбе задали направление все те же послевоенные годы, – но это какое-то другое, женское направление, что ли… А я, помимо своего желания, чувствую те молодые годы, как издерганные нервы, как шум крови в висках, я продолжаю ими жить, хотя и думаю, будто живу не ими, а иными, что ложатся на плечи новым: бременем; кто докажет, что те годы для меня – не теперешняя жизнь? Нас кроили, нас лепили те годы, это они сделали нас такими, каковы мы сейчас, по своей неподражаемой мерке; а все, что было после них, скользнуло мимо точно тень… Кто же тут виноват, Марта?

Я перебирал мысли минувшей ночи, усаживаясь в белый автомобиль рядом с мадам Эрикой, которая захлопнула дверцу, завела стартер и из тесной цепочки машин на стоянке резко выскочила на широкий, только что политый асфальт – словно назад, в черную блестящую ночь; мимо понеслись дома. Белые здания, ослепительные, точно вынутые из туристского проспекта и чем-то похожие на дом, в котором я ночевал с Вингой; мои ноздри еще словно ощущали свежий запах ее кожи, а щеки – дразнящее щекотание ее пышных кудрей; перед глазами стояла она вся – точно статуя у стены, поразительно холодная, я не мог ее оставить там. Я должен был обнять ее и отнести на тахту, на ее место у окна, недалеко от другой такой же тахты – моей, усадить ее, потом уложить, укрыть одеялом и согреть в своих руках ее руки… я должен был…

«Это не для тебя!» – помню, крикнул кто-то, едва лишь я проснулся, еще не соображая как следует, где нахожусь. Не для меня? Что? Все! Хотя бы и Винга, какое ты имеешь право на нее? Никакого! И не только право, но и… Что ты можешь ей дать – сведенные артритом суставы? Ломоту в висках? Растущий с каждым днем холестерин? Или это уродское брюхо, которое ты безуспешно маскируешь жилетом? Больно много ты ей…

Это Винге-то? Почему Винге, если я только что думал о Марте, которую оставил в Вильнюсе и о которой, возможно впервые, так хладнокровно размышлял – как о находящейся далеко; что она сказала еще? Да конечно же она, Винга, не Марта, – когда мы вошли в комнату и выбрали каждый по тахте; речь, естественно, зашла об Эрике и удалившемся в добровольное кухонное изгнание архитекторе; я почему-то посетовал на возраст… «При чем тут годы, Ауримас, не в годах дело…» Не в годах, это верно, а все же… – подумал я; так я подумал тогда, Бриг, вспомнив белобрысого творца новелл из моей же собственной редакции Юодишюса (в моем столе, мелькнуло в мыслях, все валяется его повесть, которую он просил меня «пробежать от нечего делать»; по я так забегался, что все не мог выбраться и «пробежать» ее), в последнее время, насколько я мог заметить, Винга никогда не обходила его кабинет на первом этаже (как, впрочем, и мой); поговаривали, будто бы они вдвоем пишут драму, которая, вполне возможно, потрясет мир; я-то уж, во всяком случае, никого потрясать не собирался. Он и дома, я слышал, побывал, у Винги дома, в старом городе: не думаю, чтобы он туда забрел с целью послушать флейту или полистать альбомы Абдонаса с марками (когда-то вместе учились)…

«А тебе-то что? – простонал я, точно меня душили. – Тебе-то какое дело, старикашка? Чего ради ломать голову? Было бы над чем! Было бы, слышишь?! Абдонас и мой сотрудник, творец новелл… этот самый Юодишюс… Дались они тебе, честное слово!»

Я почувствовал, что встаю, сам удивился и повернулся к окну: погоди! Постой, любезный старичок, ждал до сих нор, подожди еще – не спеши и сейчас, одумайся, не будет ли это глупо. – Что? – То, что задумал… То, что делаешь… Столько, старый пень, повидал, столько испытал. И пожил, слава богу. Да знаешь ли ты, что будет потом? Подумал об этом?

Потом? Это когда – потом?

Неоновые огни светили теперь прямо в глаза – голубые, страшные, – и я повернулся на другой бок, спасаясь от их тревожного света, и даже закрыл глаза, чтобы ничего не видеть; погоди же ты! Ну, сегодня ночью. В эту странную ночь. В странную ночь в городе Кельне – возьми да пережди. Завтра будешь сильней.