Текст книги "Спокойные времена"

Автор книги: Альфонсас Беляускас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

– Эмка, ты… – услышала Эма и зажмурилась, ослепленная резким светом фонарика; Чарли со злостью, как за какой-то изогнутый сук, схватил ее за локоть. – Сюрпризик!..

Эма поежилась, но вывернуться из цепких Чарлиных клещей не смогла, а руку ожгло такой болью, что чуть не выронила цветы. Но она все еще прижимала их к себе – те самые юбилейные розы – и даже как бы прикрыла ими лицо; в висках глухо зашумело.

«Че-ерненький… ко-о-отик…»

Что за чушь! Какой еще котик?..

Это коньяк, мелькнуло в голове. Нечего было пить. Этот «Камю».

– Слушай, – проговорила она, призвав на помощь самообладание и подхватив тот беззаботно-панибратский тон, которым к ней обратился Чарли, хотя отлично знала, что как у нее, так и у приятеля этот тон наигранный, фальшивый. – Давай не будем цапаться, а? И сделай милость, скажи: зачем ты вынюхиваешь меня как ищейка?

– Ищейка?!.. – взвыл Чарли. – Так ты меня за собаку держишь? – Он хватанул побольше воздуха да так и остался с открытым ртом и отвисшей мясистой нижней губой; было темно, и Эма не видела ни его обалделого лица, ни багрового носа, ни растянутого до ушей рта; при желании Эма могла бы выбрать себе чувачка посмазливее, – но тут начиналась ее сугубо личная тайна. Которая сегодня кончится. И, кажется, навсегда… – Я… что тебе… ищейка?!

– Ну, котик… ладно?.. – улыбнулась Эма – сама себе, как умела одна лишь она, будто рядом не было никого. – Страшный черный котище. Согласен?

(Черный? Почему черный?.. – метнулась та же мысль – пеленая, как и все сегодня; почему черный, ведь Чарли – шатен…)

– Черный?

– Черный!

– Эмка, ты мне зубы не заговаривай… Я не какой-нибудь пентюх…

И снова дернул ее за руку – бесцеремонно, как вещь, как собственную вещь, – куда-то во тьму, которая вязким темным сгустком скопилась в арках между домами; где-то поодаль подвывал ветер. Он еще раз бормотнул: «У меня, Эмка, сюрпризец»; и тут они ударились о что-то металлическое и холодное – оба враз и крепко.

– А все из-за тебя!.. Из-за паршивых твоих финтов…

«Черненький… ко-о-отик…» Тьфу ты…

Эма задохнулась от боли; дребезжа, лязгнула жесть. «Финтов? Каких?» – хотелось спросить; она пыталась высвободиться из цепких пальцев, которыми Чарли по-прежнему сжимал ее, не давая шевельнуться. «Каких финтов… скотина?!..» Но не успела и рта раскрыть, со всех сторон «у-у-угу-гу-у!..» – славная «компашка» запеленговала ее, это ясно, но чего им всем от нее надо? Здесь? Сейчас?..

– Я и так с вами… Ну ладно, ребята… Ну ладно…

– Мы – вота! Мы – ту-уточки!.. А Чарли на колесах!

– Как – на колесах?

– Так! Чарли Тарабанщик завел шарабанчик!.. – Вирга подскочила и чмокнула Эму куда-то в переносицу, тем самым как бы давая понять, что она, Лизи, отлично соображает, какое у подруги настроение, – разумеется, преотвратное, и вообще она способна войти в ее положение; чего не случается в жизни! – Карета нашего неподражаемого Чарли! Он поклялся отстоять тебя и умыкнуть из этого дома неволи… несчастного дома неволи, где ты…

«Какого дома? Какой неволи?» – хотела спросить Эма, недоумевая, но хлопнула дверца машины, настоящей, даже в росе от сырости или от долгого стояния, и кто-то, кажется Танкист, довольно грубо – точно мешок какой-то, право, – запихнул ее внутрь; опять больно обожгло правое плечо.

– Какого еще дома?!.. – все же выкрикнула она и со злостью кинула розы (да что она все таскает их, точно кошка дохлую мышь!) – куда-то себе под ноги. – Зачем вы сюда притащились? Чего вам?

Коротенький, молнией промелькнувший миг (дурацкий, дурацкий миг), когда она, казалось, снова вернулась к своим давним приятелям и даже обрадовалась тому, пропал, как и явился, – неожиданно, стремительно и без малейшего следа пропал (в серой ночной сырости обозначились сгустки потемней), и кто-то будто раскаленным железным прессом сдавил ее плечо.

– Эмка, отрава, а вот и мы…

– Что за театр, люди?.. – Она снова разлепила губы – пересохшие и растрескавшиеся, с налетом какой-то незнакомой ей горечи. – Чего вам от меня?..

И невольно исподтишка метнула быстрый взгляд на его окна, хотя собиралась уйти не оглядываясь. Видит? Он видит, что здесь происходит? Куда она попала? Куда была вынуждена уйти? Он знает, что это значит? И что ее ждет?

Но знала она и то, что он не может видеть: темно, а к тому же ей вовсе не хотелось, чтобы он видел; Козерог обидел Рыбу; сегодня их дороги как будто окончательно…

– Чего вам, ну?

– Эмка, ты с на-а-а-ми-и-и!.. – заголосили они, и это прозвучало как хорошо отрепетированный канон; громче и резче других выделялся, конечно, голос Лизи, бесподобной Шалнайте. – С нами, наша шобыэтта!..

– Я с вами!.. – ответила она, словно чему-то обрадовавшись или просто прикидываясь, что рада, на миг позабыв и его, и все остальное, что с ней было недавно, как будто ослепленная всеми сегодняшними впечатлениями, рухнувшими на нее так стремительно, а может, действительно радуясь этой столь неожиданной встрече со своими приятелями, – она, против всякого ожидания, угодила снова туда, откуда как будто вырвалась; не удалось; сейчас она думала лишь о том, что означало все это представление: они выследили; все они, в том числе и Вирга, великолепная Лизи, теперь казались ей чужими и никчемными, как и (всего несколько минут назад) ОН, ее Единорог, рыцарь, не удосужившийся не только попросить прощения или еще как-нибудь (только не так, как он, кажется, собирался, не так!) успокоить ее («Эми, Эми, Эми!..»), но и проводить до двери, вывести на улицу, во мрак, где ее, оказывается, поджидала, подстерегала вся эта банда, как нельзя более чужая и как нельзя более ненужная в этот вечер гнусная кодла шобыэтта; как хотелось отдохнуть! Ничего больше – успокоиться и отдохнуть, вернуться домой или еще куда-нибудь, к какой-нибудь не слишком знакомой подруге, а то и вовсе к незнакомой старенькой бабушке (старенькой-престаренькой, которая ни о чем не спрашивает, не в силах спрашивать), забраться с ногами в кресло (почему-то именно в кресло) с необыкновенно высокими подлокотниками (обязательно с высокими), провалиться в него совсем, уйти, увязнуть в зыбучем плюше (так, чтобы никто не видел ни глаз, ни лица, ничего), ноги поджать по-детски, подогнуть под себя, свернуться калачиком – в точности как в том далеком детстве, кинутом за долгими годами, лицами, домами, но в этот час вновь приблизившемся к ней, чем-то глубоко растревожившем ее детстве Эмы Глуосните, – обнять куклу Жанну, свою верную Французку, и…

– Зна-а-им!.. – выкрикнул за всех Танкист (казалось, он знает все на свете, даже про куклу Жанну), как всегда в таких случаях (когда надо принять решение или еще как-то проявить доблесть) громко шмыгнув носом; Эма сжалась. – А мы зна-им! Н-ну, Эм-кааа!..

Нечаянно или нарочно ткнув локтем Эму в бок (она ежилась на переднем сиденье), Чарли довольно неуклюже, словно чего-то искал и не находил, включил зажигание и дернул рычаг коробки передач; тот скрежетнул, мотор зафыркал, задрожал – не то кого-то пугал, не то сам испугался; приятели друг за дружкой протиснулись в машину; Вирга, естественно, на колени к Танкисту…

– Ну и ну!.. – прошипела Дайва на ухо Эме; там щекотнуло. – Эта все испоганит…

Эма ей не ответила и рассеянно взглянула через ветровое стекло вперед – темно, серо, ничего больше; колени почему-то дрожали.

Что будет?.. Виски точно лизнуло холодным, колючим пламенем – пронзило насквозь; что сейчас будет? Эма, сумасшедшая, глупая лунатичка, что с тобой будет?!

Но особенно раздумывать было некогда, ибо Чарли изо всех сил нажал на акселератор и скачком рванул вперед машину (готовую взорваться от горячего, острого дыхания набившейся компании) из тьмы двора, в которой автомобиль увяз, точно в какой-то каше, и, будто черную рычащую ракету, вытолкнул ее на простор сквозь довольно узкую арку двора.

– Вперед!.. – заорал Чарли, тряся своими дико спутанными, невесть когда чесанными, свалявшимися волосами – этой гривой мустанга, – охваченный не то радостью, не то от-паянием, причину которого знал он один; чувствовалось, что «набрался» он побольше остальных. – Вперед, карета!.. Вперед, кони резвые!..

Вперед? Куда же это? У Эмы запершило в горле, где-то у самого корпя языка; небось все тот же «Камю», аромат которого она все еще чувствовала во рту, и от этого, наверное, еще резче и еще гаже казалась та дрянь, которой нахлебались ее приятели – какая-то дешевая пакость, – и так запершило, что она поняла: не выдержит.

– В Техас! – выкрикнул Чарли.

Да, Керуак – вот это писатель, не то что father.

– А водить ты хоть малость умеешь? – спросила она Чарли.

– Я? – Чарли снова тряхнул своей гривой дикого мустанга, обдавая смрадом, от какого захватит дух и у бывалого курильщика. – Я-а?!.. – Резко и со злостью крутанул руль влево; справа, как нарочно вбитый перед глазами, торчал железобетонный столб с поскрипывающими наверху проводами троллика, отливающими мокрой медью. – Я – умею?! Не хуже Дина, Эмка!.. Точно как Дин! С ветерком, с музыкой!.. Сегодня, Эмка, я… сегодня все умею!.. Сегодня ух!..

– Сегодня ты баран, Чарли!.. Смехота! Смотри, куда прешь!..

Она не знала, откуда у Чарли автомобиль, не понимала, зачем они все собрались под ЕГО окнами (теперь уже видела: все) и что будет еще; она старалась вообще ни о чем не думать, сидишь – и ладно, торчишь тут – и радуйся, крутишься вместе со всеми – и… Ноги вытянуты, отдыхай; спина как бы прилипла к спинке сиденья, боль в плече вроде поутихла, мухи не кусают (Чарли обожает ходячие выражения), чего тебе еще? Чего тебе, Эма? Чего тебе не хватает для полного счастья – все ноешь и куксишься. Чего ты, наконец, хочешь? От них, именно от них? Чего и у кого, кроме своих друзей, ты можешь требовать? Ты их обманула, вот и повинись.

«Перед кем? – ее передернуло. – Перед этими»

Оглянулась и быстрым взглядом окинула всех сразу, своих друзей, кое-как уместившихся на заднем сиденье, – в темноте и тесноте вовсю шло привычное деловитое тисканье. Это было так, как если бы все они пытались есть из одной миски, причем пальцами… Вот чего Эма не выносила – есть из одной тарелки и без вилок-ложек; возможно, и тут виноват ОН. Ведь ОН, конечно, даже представить себе не может, как это так, из одной тарелки, а уж узнал бы, что его Эми…

Но ОН не узнает, никогда, потому что они уже никогда больше… Рыба и Козерог… Он, ее Единорог… И то, что они (Эма знала, знала, знала) уже никогда не будут вместе и ей, Эме, никогда больше не придется, отправляясь к нему, скрываться от мамани (главное, от нее) и от father’a, ее постоянного преследователя, всегда и все знающего и понимающего, ни от своих приятелей, которые как будто еще не оправились от потрясения (иначе не назовешь) – что Эма с другими, – вызвало у нее неожиданное, не совсем попятное даже ей самой, злое и нестерпимое желание расхохотаться.

– Ха-а!.. – затрясло ее в самом деле. – Тарабан за рулем! Мой страдалец Тарабаша!.. Вот это новость!.. Ха-а…

– В Техасе проходили…

– То есть в техникуме, Чарли?

– Техас есть Техас!

– А ведь ты не разбираешь, где право, где лево.

– Эмка… ты у меня сегодня… допры…

– Умеешь, правда умеешь, Чарли, это я тебе без юмора… Сегодня у меня его и нет, юмора… Ты… настоящий наш Дин Мориарти!..

– А, завелась! Хватит с нас Брундзы и Гирдаускаса[55]55
  Литовские автогонщики (прим. ред.).


[Закрыть]! – блеснула эрудицией Дайва; «Вечерку» порой читала и она. – Будемте патриотами.

– Нет, нет! Дин!.. Самый настоящий! Неповторимый!.. Скажешь, нет? Мой несчастный, бедный Тарабашечка!..

Вот это было сказано зря; и нечего было класть руку ему на колено, почти упирающееся в руль; Эма сразу пожалела о своей досадной ошибке.

– Э-эх-ма!.. – взвыл Чарли, распираемый бурным самодовольством, которое так и клокотало, бурлило в нем, как вода в котле; глаза блестели, как смазанные маслом, – чем-то он и впрямь смахивал на того лихача из романа Керуака. И так газанул, что чуть не налетел на автофургон, который примостился у самого тротуара недалеко от старой электростанции; везло ему, этому Чарли. Пулей юркнул он между фургоном и грузовиком, который, как нарочно, усиленно сияя фарами, катил впереди да еще волок за собой радостно мотавшийся из стороны в сторону пустой прицеп; Эма ойкнула и закрыла глаза ладонями.

– А это что за чертовы петли?.. – подал голос молчавший все это время Тедди – он забился в уголок у самого окна и даже налез на окно, хотя машина, Эма чувствовала, была просторная и удобная («Волга»?); рядом покряхтывала и постанывала Дайва. Эма старалась ни на миг не выпускать из вида Виргу с Танкистом, этим быдловатым типом из Киртимай, который опять клеился к Шалнайте, – хотя парочке уже было море по колено: уткнув носы друг дружке в шеи, они радостно хихикали; резкий толчок вынудил и этих очнуться.

– Что, уже? – спросил Танкист, нехотя отнимая щетинистую свою морду от Лизиной груди, в руке у него темнела бутылка. – Уже приехали, барышни и га-аспада?

– Заткнись! – изрыгнул Чарли и так же резко, как только что при обгоне, остановил автомобиль впритык к фургону; покамест его ралли шло как по графику… – Он еще, сукин сын, спрашивает!.. Еще он сира… – Он повернулся боком к Танкисту и вырвал бутылку у него из рук.

Эма открыла дверцу.

– Я пешочком, братцы… – сказала она. – Я, представьте себе, еще жить хочу… А с такими извозчиками…

– Не-а!.. – Чарли схватил ее за руку – ту, что ныла от боли, – и дернул на себя. – И не думай драпать!..

– Драпать?!

– А ты думала!.. Раз уж я тебя нашел… и приехал забрать…

– Да ведь ты пьян!.. – Эма обвела воспросительным взглядом всю компанию; никто не раскрыл рта. Только глаза блестящими пуговками горели в темноте. – Ты же лыка не вяжешь, Чарли, и с таким в одной машине… ни за что…

– А он протрезвеет!.. – Тедди тоже выполз из машины. Потянулся. – Чистый воздух, знаете ли… Не отказываться же от турне из-за такой мелочи!..

– Что, по-твоему, мелочь? – уточнила Эма.

– У нас дефицит водителей…

– Ой, я тоже не еду!.. – взвизгнула и Дайва, выкатываясь из машины следом за Тедди, мимоходом она бросила взгляд на Виргу с Танкистом и вполне выразительно хмыкнула; однако те, занятые друг другом, казалось, и не собирались выходить.

– Давайте сюда! – снова рявкнул Чарли и взмахнул полами куртки; можно было подумать, он кого-то ловит в темноте – вроде бабочек. – Дайте бутылку, ну!..

– Чарли!.. Кончай, Чарли! Или я… без дураков… – попыталась урезонить его Эма.

– Шлюха ты, Эмка… – Чарли зыркнул на нее глазами. – И все равно я тебя… ух!

Он изо всех сил тряхнул Эму за плечи, потом придавил к машине и поцеловал; сухие соленые губы царапнули по щеке будто наждаком.

Но Эма не пыталась оттолкнуть его, только отвернула лицо.

– Шлюха ты, Эмка, я знаю… но я тебя… ух как я тебя… люблю и…

– Любить? – Она словно опомнилась от странного дурмана, в котором жила весь этот день; хотя коньяк, выпитый вместе с НИМ – в их последний раз, – все еще бродил в крови, язвительно, тонким покалыванием отзываясь в висках. Чарли был страшен. – Любишь? – Она попыталась оторвать от себя его горячие, как уголья, пальцы, но тот еще крепче, еще грубее рванул ее на себя. – Разве это любовь?.. Разве это любовь, Чарли?..

– Любовь! – Чарли задыхался. – Или я хуже этого фраера… этого бобра из архива?.. Чем? Чем я, Чарли, хуже этого гада?..

– Отстань!.. – Она вся подобралась и вдруг ударила его кулаком в грудь, но тут же, охнув, прижала ушибленную руку к губам. – Отстань, ты… скот!

– Силком ни-льзя-а!.. – Из машины высунулась голова Танкиста. – За такое – зна-ииишь!..

Он ухватил Чарли за полы куртки и подтащил к машине.

– Садись!..

Тот, ни слова не говоря, забрался на сиденье, включил стартер и несколько раз посигналил, сзывая всех; больше он на Эму и не глядел, и она тоже сидела рядом как ни в чем не бывало; не то еще случалось. Завтра Чарли пожалеет о своем безобразном поведении… впрочем, кто знает, что будет завтра…

Они куда-то ехали, и это было главное, а все остальное ерунда по сравнению с этим ощущением движения, дурманящим, точно какой-то газ или коньяк, с этой все нарастающей и будто самостоятельно несущей тебя вперед скоростью… Куда-то они стремились, зачем-то ввинчивались в ночь, как стрижи, или как комары, или, может, как астронавты, готовые прошить темень столетий, – куда-то вдаль, вдаль, куда вели их постепенно блекнущие дорожные огни…

С каждым фонарем или отблеском в окне придорожного здания, с каждым столбом, деревом, кустом, даже с каждым оборотом колеса Эма все больше (она это чувствовала, представляла, понимала) удалялась от НЕГО, Единорога, от своей судьбы, с такой легкостью обещанной звездами, от этой лжи… лицемерия… предательства… дальше дальше дальше… Эма, невезучка, – дальше…

И это сейчас было самое главное – – – – – – —

Удар был бесшумный и быстрый – ничтожная доля мгновения, но и доля может длиться бесконечно. Сначала она увидела Чарли, да не одного, а с отцом; оба сидели в машине, и не как-нибудь, на бурых кожимитовых сиденьях, а в уютно накрытых холщовыми чехлами старинных вытертых плюшевых креслах; сидели друг против друга и пыжились, как два черных кота с выгнутыми спинами (почему коты? почему черные?), и сверлили один другого горящими зелеными глазами; впрочем, возможно, глядели они на Эму. Да, на нее – на маленькую и косматенькую, кем-то и где-то напуганную, откуда-то убежавшую, обиженную, истерзанную, униженную, но все равно гордую и не уступившую, покинувшую Единорога и бежавшую под защиту детства – назад, домой, к отцу, на колени к пааапочке, ее father’y, ее вечному деспоту, даже, может быть, извергу, для которого она бегала покупать розы, а теперь вот теребит их оттопыренные, точно ушки кувшина, жалобно торчащие красные лепестки… А за окном… на черепичной крыше их гаража…

– Черный?.. Опять?..

– Опять.

– Прогоним его!.. Споем-ка!..

Чеерненький… ко-от-тик…

Да, да, да! Вечно он там – стоит лишь Эме вбежать в отцовскую комнату и забраться к отцу на колени, стоит лишь захотеть рассказать ему (папочке, папусику, папулечке), что поведала ей сегодня ночью кукла Жанна, этот гадкий черный котяга немедленно вскакивает на крышу их гаража и, выгнув дугой тощую и неровную, как колья забора, спину, задрав кверху грязный куцый, какой-то вывалянный в чем-то хвост, начинает подкрадываться – очень грозно, глаза огромные, зеленые, точно фары, иногда и облизывается, – и по самому краю, по кромке… все ближе, ближе к их окну… к ним с папой…

Чеерненький котик… зеленые глазки… – различает она отцовский голос (ее папа, папочка, папулечка) – сквозь туман, дым, затихающий лязг и грохот металла, – поющий их песенку, их и ничью больше; различает и внезапно вспоминает все, все, что только что было, а может, и есть, может, еще и будет, сейчас, через мир, – потому что никакого отца здесь нет, только она да Чарли, и, может, кто-то еще, неизвестно, – но Чарли точно есть, тут, за рулем, пьяный, здесь и за рулем; и дорога узкая, блестящая, скользкая, извилистая, какая-то совершенно незнакомая ей дорога, черной тугой петлей сверкнувшая перед глазами в тот последний миг, в эту ничем, разве лишь мыслью, не постигаемую долго мига; эти блюстители, может, и настигли бы, если бы Чарли не газанул и если бы впереди как судьба или как перст некоего совсем неизвестного бога совсем незнакомой и потому чужой им страны…

Спинка дугою… хвостик трубою… смотрит в окошко на Эму-у-у…

Кто? Кто смотрит? Неужели кот? Папа, кто!..

– Чарли… Тормози!.. Стой!.. Каролис!..

Но он не слышит – Чарли, страшный Тарабан; его глаза – белый холод смерти, весь он незнакомый, невиданный, впервые названный Каролисом ее Чарли…

…на Эму-у-у…

– На меня? – кажется, еще вскрикивает она, мгновенно постигнув, что́ это все значит. – Кот на меня? Черный? Противный! Сожрет меня! Сцапает! Разорвет! Паааапа!..

– – – и лишь тут почувствовала удар – – – – – —

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

– А я собирался к тебе зайти… Не звать же начальство сюда…

– И зачем?

Глуоснис посмотрел на Шачкуса, словно стараясь вспомнить, где и когда видел он этого человека, – а ведь узнал сразу.

«А этот что надумал?»

– Но сейчас, товарищ Глуоснис, это, наверное, не имеет значения…

– Говори!

– Да ведь я… всего лишь милиционер… А ты… начальство… Хотя было время, когда…

– Да что тебе надо?

– Отдать вот это… – Шачкус взял со стола красную книжицу; Глуоснис догадался: это паспорт. Эмин паспорт.

– Мне?

– Кому, как не отцу?.. Тут же фото… – Шачкус прищурился, будто стянул к глазам морщины со всего лица; брови, как и волосы, были седые, даже с желтым отливом. «А был совсем черный, – подумал Глуоснис. – Как ворон или… Сколько же ему сейчас лет?.. А дети есть?.. Были?..» – Кому, как не отцу… – повторил он, но уже гораздо тише. – Возьми.

Глуоснис вздрогнул.

– Нашли там?..

– Нет, нет!.. – Шачкус махнул рукой. И этот жест, как и раньше голос, показался Глуоснису усталым. Или тяжелым, как годы. Как засевшие где-то в пригнутых к земле плечах годы. – Из ресторана прислали… оставлен был как залог…

Глаза, кажется, сами оттянули голову книзу. Отцовские глаза. Его, Глуосниса.

– А те… остальные?.. – спросил он. – Они как?..

– Живы… – Шачкус вздохнул. Вздох был как поднятый вверх и снова с силой упавший камень. – Пьяных сам черт не берет… Должен ведь кто-то ответить за машину, да и за все…

Теперь махнул рукой Глуоснис – тяжелой, свинцовой…

И повернул к двери.

Шачкус шагнул к окну, отвел занавеску и сквозь квадрат решетки проводил его тусклым взглядом измотанного, недовольного собой человека, а потом порылся в раздутом кармане брюк, вынул оттуда старые очки с треснувшим стеклом, водрузил на горбатый, в последние годы особенно удлинившийся нос, сел за стол, зачем-то еще раз вздохнул и тонкими голубоватыми пальцами раскрыл папку – – —