Текст книги "Спокойные времена"

Автор книги: Альфонсас Беляускас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Ну, а тот раз… помнишь? Тот неповторимый раз, нашу поездку в Ванагай, в Жемайтийский район, куда направили тебя – представителя Даубараса – и где тебе понадобилось мое присутствие: отразить поездку в печати. Но, может, я был нужен не только для освещения событий, но и для присутствия, «нащупывания», «общения», как нынче принято выражаться (странное, дубоватое словечко)… а может, тебе просто вздумалось опять унизить меня: смотри, какой ты все же мизерный – журналистишка Глуоснис, щелкопер, и какой все же я великий – представитель народа Даубарас, вот меня и снова выбирают; все складывалось как нельзя прекрасней. Ты говорил, тебе аплодировали, потом вручали цветы, потом тащили ужинать; ты улыбался. Улыбался, выходя на сцену, улыбался, упираясь ладонями в трибуну, улыбался, произнося речь, раскланиваясь под аплодисменты и принимая цветы; брал букет, поднимал его над головой и тут же передавал какой-нибудь, разумеется помоложе, красотке из президиума; улыбался, отвечая на вопросы, выслушивая предложения, пожелания; даже и критику – эти пилюли, тщательно просеянные организаторами встреч, иной раз доставались и тебе, ты глотал их с несмываемой улыбкой на лице, на котором было ярко начертано понимание дела, скромное подвижничество или сдержанное негодование по поводу каких-либо неполадок; ты слуга народа, тебя переизберут, эта простая, милая и доброжелательная улыбка будет всех сопровождать до самой урны… И лишь изредка, поворачиваясь в мою сторону, ты переставал улыбаться и довольно угрюмо хмурил высокий гладкий лоб: я не писал… Я почти ничего не заносил в свой блокнот, который носил в кармане пиджака; мне было заранее известно, что скажет Даубарас и что сообщат об этих встречах газеты – даже в том случае, если я не пришлю им ни строчки; колеса вертелись! Колеса вертелись, телега мчалась – белая элегантная телега «Волга», наша поездка («турне» – любил выражаться ты) подходила к концу, где-то впереди маячила жирная точка. Нам еще надо было встретиться в райисполкоме – место, где ты намеревался оставить все те критические замечания и предложения, – те самые пилюли, проскакивая сквозь решетку исполкомовского грохота, доставались тем, кто их просеивал; а я – отметить командировку… Но прежде надо было позвонить в редакцию и осветить вчерашнюю встречу, а поскольку говорить о Даубарасе в его присутствии мне было, откровенно говоря, неприятно, я встал до шести, тихонько умылся, пощупал карман пиджака (кое-что в этом блокноте все же значилось) и осторожно, чтобы не разбудить улыбающегося во сне, и что-то лепечущего на горе подушек в соседней комнате того же «люкса» представителя Даубараса, на цыпочках выбрался в коридор; вернулся я с почты часа два спустя, уверенный, что тебя уж и след простыл, – дорогу в исполком я и сам знаю…

Я даже обрадовался, когда, возвратившись в номер, открыл дверь и заметил, что твоя кровать пуста (все-таки «турне» мне порядком надоело, я не мог даже выкроить времени, чтобы заглянуть в свои «Диалоги», странствующие со мной в желтом портфеле) и что тебя нет нигде, даже в гостиничном буфетике, куда я сбегал на всякий случай; стало быть, ты в исполкоме, двину-ка туда и я…

Но… кто скажет, что предчувствие – вздор? Выйдя в прихожую, я на всякий случай раздвинул дверцу встроенного шкафа: всё тут! Всё на месте – пиджак Даубараса, плащ, брюки, моя пишущая машинка… Вот разве только… разве, Глуоснис, только… гм…

Что за дьявольщина?! Я не верил своим глазам: неужели в дурацкой своей спешке, я, выходя, прихватил с собой портфель? Оставил на почте? Со всех ног пустился туда, затем – в столовку, где, помнится, перекусил: ничего; вернулся, сам не свой от злости, готовый перерыть весь двухкомнатный «люкс»: у портфелей ног нет, они не бегают…

«А это что за диво? Производственная гимнастика?..» – услышал я в тот момент, когда готовился залезть под кровать. (Конечно, то был напрасный труд, но я хотел еще раз убедиться, что так оно и есть: портфель не иголка, и его исчезновение, поймите, было для меня крепким ударом.)

Я обернулся на голос и остолбенел. Из уборной высунулась всклокоченная, не освеженная после вчерашнего угощения и ночного сна голова Даубараса.

«Ну, напугал, чтоб тебя!.. – протянул он. – Думал, опять какой-нибудь проситель… был тут один ни свет ни заря…»

«Проситель?..» – забормотал я, бросив взгляд за облаченный в пижаму торс Даубараса, – мне показалось, что там… за его спиной… у ног… Да, да, там, у белой кафельной стены… как сиротка у чужого порога… портфель… А рядом с унитазом… раскиданные вокруг провонявшего хлоркой унитаза…

«Вы не имели права!.. – закричал я, догадавшись, что это листки моих «Диалогов» и что Даубарас только что читал их, вынув из портфеля и восседая на унитазе; читал сейчас и, может быть, раньше, пока я искал этот портфель, и даже, может, вчера или позавчера; самым обычным образом брал и читал – некоторые обожают повышать свой культурный уровень в подобных местах, – будто они, разнесчастные эти «Диалоги», были не мои, а его… вроде речуги, которую мне, как спутнику представителя, полагалось заготовить; он, видимо, считает, что здесь, в захолустном «люксе», все – даже и мое собственное творчество (творчество, Даубарас, именно!) – принадлежит ему и что он один имеет право решать, как ему со всем этим добром поступать… – Я не давал! Это подло!..»

«Подло?.. – Он свысока глянул на меня – даже из уборной свысока, это меня просто взбесило. – Дружочек, если мы вечно будем ломать голову над тем, что подло и что благородно… и если только то будем класть в основу своих надежд и практических стремлений…»

«То не то… а подло!.. – повторил я, протиснулся мимо Даубараса в туалет, бухнулся на колени и живенько подобрал свои листочки. – Я бы их вам никогда… ни за что…»

«И я бы ни у кого больше… никогда… – Даубарас потянулся всем телом – хрустнули суставы; он уперся обеими руками в дверной косяк, заполнив широкой грудью, прикрытой полосатой пижамой, чуть не весь проем двери, – и выглядел он все таким же молодым, огромным и крепким, как когда-то. – Какое мне дело, Глуоснис, до других?.. Да и времени, сам знаешь…»

«Знаю… – ответил я, не оборачиваясь. – Мое творчество, по-вашему, только и годится для чтения в клозетах…»

«Дружочек! – Даубарас вздохнул; как знать, может, и вполне искренне. – Дружочек, радоваться надо, а ты… Разве было бы лучше, если бы я никогда не знакомился с творениями своих приятелей?.. С твоими, например… Есть они или нет их вовсе… а? Если бы я, Даубарас, махнул на все рукой, и будь что будет?.. По-твоему, это лучше?.. Как ты считаешь?»

«Ах, ничего я не считаю!.. – Я поднялся с пола; шуршащие листки раскаленными угольями жгли руки. – Но это… нехорошо…»

«Только не дуться!.. – он улыбнулся; это он умел, да… – Ты, Ауримас, старый друг… А между друзьями, сам знаешь…»

«И знать не хочу!.. – ответил я. – Ничего!.. И что мне, заурядному человечку, знать?.. Какое я имею право – пигмей… Вот исполины… вроде вас – те, пожалуй…»

«А она тебя все волнует, правда?»

«Кто это – она? – Я залился краской, чувствовал, как горит лицо; всему есть предел. – Вы бы не могли поточнее?..»

«Могу. Мета…»

«Мета?»

«Да… разве я не понимаю, – как бы ненароком он задел взглядом листки в моих руках, – кто больше?.. А ведь она опять нас с тобой… как двух младенцев…»

«Почему младенцев?»

«Потому что опять замуж вышла. Теперь за автогонщика, совсем мальчишку. И черт знает, в который же это раз… И не спросясь у тебя… даже не подозревая, что в своих писаниях ты все зовешь ее, все ее да ее, Глуоснис, не Марту и даже не Оне… эту Венеру Лесную…»

Меня затрясло от его слов, сам не знаю отчего. Ведь это…

«А это уж мое дело!.. – крикнул я. – Только мое!.. Слышишь, Даубарас, не твое!..»

«Ну, ну, твое, твое!.. – Он отступил от двери, от уборной, – такие, я бы сказал, серьезные вопросы решались в столь неподобающем месте. – Это, дружочек, исключительно твои дела, хотя… Она опять искала меня – и в Вильнюсе, и… Она без меня не может… хотя знает: женат и…»

«Без тебя?»

«Да… Зачем-то я ей все еще нужен… Иначе с какой стати гоняться по Вильнюсу, по Паланге?..»

«По Паланге?.. А зачем по Паланге?..»

«Спроси у нее! Кто поймет женщину, Ауримас? Я отказываюсь искать здесь какую бы то ни было логику, а ты?..»

«А я?..» – повторил кто-то; возможно, то был я.

«Ты – как бы эхо, дружочек… Отзвук былых дней… Всего лишь рефрен, Глуоснис…»

«Я – рефрен?..»

«Да… После каждой новой строфы. То есть после каждого нового мужа Меты. А всего их, дружочек, перебывало…»

Но я не слушал его – понял, что нам не о чем больше говорить. И незачем. Рефрен… Отзвук… Я?

«Ладно… – сказал я как бы сам себе, закинул смятые в беспорядке листки в портфель; меня ничуть не радовало, что портфель нашелся. – Ладно… Мне пора отметить командировку… Ведь как-никак я работал!.. Я пошел…»

И я в самом деле направился к двери.

«Глуоснис! Не валяй дурака! Ведь все между нами, мужчинами…»

«Нет, не все…»

«Дурашка, куда же ты без меня?.. Вот оденусь, наведаемся к председателю, пообедаем, и тогда… Возьмем коньячка… По пути где-нибудь остановимся, выясним отношения… по-мужски, запросто…»

«Мне пора… – повторил я и посмотрел на часы. – Я, кажется, с работой своей справился… Скоро поезд…»

«Дурак ты все же… Скандал этот, учти…»

Дальше я уже не слышал, так как мчался во весь опор по ступенькам вниз – подальше от «люкса», где только что жили-поживали двое: вечно малый Глуоснис и вечно великий Даубарас, всегда великий и правый; я бежал и злился, проклинал себя (заметь, Бриг, – себя!) и, точно готовую взорваться мину, волок с собой свой желтый портфель с подобранными в клозете листками «Диалогов» – волок, четко сознавая, что больше никогда, до самой смерти, не возьму эти листки в руки – —

– О, наш уважаемый юбиляр здесь!.. – раздалось над ухом, и от неожиданности Глуоснис вздрогнул: стоял он в темном, как мешок, коридоре, исчезающем под широкой лестницей черного мрамора (говорят, вильнюсские архитекторы специально водят сюда иногородних гостей полюбоваться лестницей); наверху гудели, гомонили, выкликали голоса, звенели стекла, ревели «биты» и «роки»; с гибких пластинок заливался довоенный Дольский; кто-то что-то визгливо доказывал, кажется Шалпене, почему-то по-русски, с невероятным акцентом; тут, внизу, царило завидное спокойствие, и потому «наш уважаемый юбиляр здесь» покоробило своей пошлой фамильярностью и вынудило опять вернуться туда, где ему надлежало быть; он передернул плечами; тотчас повернулся лицом к лестнице, над которой реял весь этот беспорядочный банкетный галдеж и внизу которой, еще не убрав левой ноги с последней ступеньки и продолжая держать руку на перилах, возник средних лет человек, с виду как будто знакомый; в глазах его искрился блеск. – Виновник торжества, кажется, отдает предпочтение уединенным медитациям перед хвалебным шумом и падением?

– Чем могу?.. – Глуоснис сообразил, что телефонная трубка все еще в руке, и сердито швырнул ее на место: так и есть, дома никого, а сейчас ему и подумать не дадут, где же они должны быть. Марта, которую он искал, все-таки, видимо, дома, «собирается» и потому не подходит к телефону; лежит небось, по обыкновению, в своей зеленой комнате, глотает таблетки и глядит в потолок, недовольная собой, погодой, лечением, врачами, своей дочерью и всем светом, всем на свете, а главное – недовольная им, Ауримасом, давно уже недовольная и потому не желающая никуда идти, даже на это торжество; а Эма… дочурка Эма, с которой за целую неделю ни разу не удалось встретиться и поговорить… глупышка их Эма… все мотается неизвестно где… – Простите, но я сегодня… не совсем настроен, и вообще…

– Ах, что вы, что!.. Я понимаю!.. Не волнуйтесь… Я лишь пытался, с вашего милостивого позволения и пользуясь прекрасным, самой судьбою мне предоставленным случаем, напомнить нашему уважаемому юбиляру приятнейший телефонный разговор, который три недели назад – а точнее, двадцать два дня назад – мы имели возможность…

– Что вам угодно?.. – повторил Глуоснис и невольно, точно ища помощи, посмотрел на лестницу; лавиной медных, звенящих на разные лады шариков по ней беззаботно и лихо несся все тот же галдеж зала. – Я не совсем понимаю, чем могу быть полезен… и особенно в такой день, когда…

– Оо! День в самом деле выдающийся!.. Именно такой, какой нам нужен!.. – почему-то бурно обрадовался стоящий перед ним средних лет, чуть седоватый человек с отдаленно знакомым Глуоснису удлиненным сухощавым лицом и отдаленно знакомым голосом; ах да, «увы, не вечны» было тогда сказано, будто он, Глуоснис, в самом деле готовился испустить дух; слово «архив» почему-то всегда напоминало ему ту гремящую костями особу с косой, которая не любит шутить; так он ему тогда и сказал. Но собеседник ничуть не растерялся, даже не обиделся – этот архивный, щеголеватый клерк, джентльмен с элегантной сединой на висках, вот он даже улыбается (как-то криво) и глядит как будто очень знакомыми глазами испуганного (неужто мной?) зайца; он продолжал: – Может, все-таки наш уважаемый писатель (раболепие или издевка?), может, напрасно вы тогда не пожелали со мной встретиться?.. Так что мне пришлось мой скромный подарок… гм… – Он улыбнулся, шире угодливой, призванной склонить к доверию улыбкой (и улыбку я эту когда-то уже видел). – Подарок архивариуса к вашему славному юбилею… гм… возможно, с некоторым опозданием… – (Почему-то он взглянул наверх.) – Я вынужден сейчас…

– Подарок?!

– Именно. И сугубо личный. То есть хоть и обнаруженный в казенных ведомствах, но все же…

– Рад!.. – Глуоснис улыбнулся: что ж, еще одни с поздравлением… Чудаковатый, но… Сегодня все имеют право, не только Даубарас или… – Рад, что не забываете…

– Ах, это давние радости, уверяю вас!.. – прямо-таки просиял его собеседник. – Даже более чем давние… Так что прошу принять… – Человек еще раз посмотрел на лестницу – широкую и безлюдную, как церковь, почему-то нахмурил лоб (будто пробежала быстрая тень и пропала) и все так же кротко, с улыбочкой вынул из небольшой коричневой папки (даже здесь, на банкете, он имел ее при себе) сцепленные желтыми медными скрепками бумажки – несколько длинных полосок: рукопись «ПОД ПОКРОВОМ «ИСКУССТВА» – КЛЕВЕТА»; Глуоснис обалдело выпучил глаза. – Архивы хранят всё!

– Вон! – рявкнул Глуоснис, сам дивясь своей внезапной ярости, ведь он понял, он сразу понял, даже знал, ожидал, что случится нечто подобное, нечто, что отбросит его в прошлое, в зловонную яму тех лет, где тогда, в дождь, омерзительно смердело осенней тиной и закисшей мездрой, – кто-то должен был ввергнуть его туда снова; но будь после того другой осени, бурной и морозной, с другими образами, и другими лицами, и другими ароматами – клозета, где Даубарас читал его рукопись; не будь ничего другого… Но все это было, и были промчавшиеся белым пунктиром под сводами памяти тридцать лет, и работа, и поездки, и виски с проседью, и Винга… и опять Мета… тот один раз, и… – Вон! Щенок!.. – повторил он и даже ногой топнул; «архивариус» уже пропал. Глуоснис еще раз, точно только что проснулся, поглядел по сторонам, снова услышал голоса наверху, «биг-бит», или «рок», или «диско», или тот самый, чуть не полвека спустя вернувшийся в обиход «ламбет-уок» (помню, играли его в Каунасе перед войной), взвизгивания: «Пари́! Нотр-Дам! Эйфель!..», отчетливо распознал голос Шалнене, почувствовал себя пустым, как после промывки, и, не думая больше ни о чем, толкнул вперед дверь на улицу…

(Р. S. А я, Алоизас Каугенас? Я знал, что сделал. Что должен был сделать. Этого дня, досточтимый юбиляр, я дожидался долго и терпеливо. Терпеливее, чем ты думаешь, и уж гораздо терпеливее, чем жду твою Эми… Но неужели она в самом деле уверена, что я в ней нуждаюсь? Ее матушка, помню, тоже нацеливалась… Да мне ничего не нужно, уважаемые, даже мести, которую я лелеял все те годы, сейчас мне ничего не нужно… ну разве что слегка отыграться… Вот возьму и загляну к ней часика на два – на три, не больше, она уже, наверное, дома, и ей нельзя быть со мной долго, поскольку завтра она опять поет. Поет. Эми, ты слышишь? Поет в опере. Пока ее супруг стажируется в своих «ла скалах», мы с ней… Прости, милейшая Эми, мир сей создавали не мы с тобой, посему в нем не все совершенно… Твой папочка мог бы объяснить тебе это лучше меня. Прости. Мне пора…)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Потом ему казалось, что он всю ночь напролет ходил с Метой – как когда-то, в тот последний раз, – и что лишь под утро, окончательно вымотавшись и продрогнув, он сообразил, что Меты с ним нет… Ведь он и ушел с банкета только потому, что его позвал голос из прошлого и он не мог этому зову противиться, – и звал голос не Даубараса, Оне, Марты или того, народившегося, а голос все той же Меты, далекий, забытый и неповторимый.

«Звоню тебе с самого утра… – струился этот ничуть не изменившийся голос из какого-то безмерного далека, быть может даже из безвестности, вернее – из памяти, где вновь ожил тот их последний раз. – И все не застаю. По-моему, пора нам встретиться…»

Когда это? Десять, пять лет назад? Или позже? Неважно, это было когда-то в апреле; он как раз собирался зайти после редакции в гостиницу к переводчику, что приехал «подобрать ключ», а попросту говоря – погостить, быть может, даже гульнуть в Вильнюсе, этом уютном городке, он, знаете ли, к нему привязался; внезапный звонок Меты грозил нарушить все планы.

«Да? – воскликнул он, даже не спросив, откуда Мета звонит. – Почему так вдруг?.. Со мной?..»

«Вдруг! Ах… – Она негромко засмеялась. Возможно, поняв, что именно имел он в виду, голос у нее был отнюдь не юный. – Сколько же лет прошло?.. Или десятилетий даже?..»

«Не считал… – Он чуть помолчал, зажал ладонью мембрану и плотно сомкнул губы, боясь, как бы Мета не расслышала прерывистого дыхания. – По-моему, много…»

«Вот и пора… Кто знает, вдруг такого случая у нас уже никогда…»

«А что… опять?..»

Она, кажется, не поняла. И потому чуть помолчала. Или, наоборот, – потому что поняла… В телефоне зудело – будто кто-то с силой натягивал провода. Но, может, это кровь шумела в висках. У него в висках.

«Так когда же, Ауримас?..»

«Хоть сейчас… Ну, сразу после обеда…»

А этот… переводчик-то?

«После обеда? Отлично, Аурис!.. Жди меня у кладбища…»

«Где, где?»

«Возле кладбища, на Антоколе… Почему ты молчишь?»

«Но… почему в таком месте?.. Нельзя ли где-нибудь… повеселей?..»

«Нам будет весело, Аурис… Как встарь…»

Это звучало как песня. Как танго…

(Или опять как рефрен, а?)

«Ты только посмотри в окно, Аурис!.. Подними глаза к солнцу!.. Далеко окно от телефона? От тебя?»

«Рядом, Мета… Я смотрю…»

«И что видишь?»

«Тебя…»

Зря… Не надо было так сразу. И вообще лучше бы положить трубку на рычаг. Положить, и все. И все.

«Рада… – ответила она. – Я рада, что ты все еще молодой, Аурис!.. Так жди!..»

Он ждал. Гулял по залитой резким апрельским солнцем улочке у собора Петра и Павла, вдоль излучающей покой старинной ограды, облицованной серой штукатуркой, мимо наполовину деревянного, наполовину каменного домика «В тени алтарей» (забегаловки давно нет, а название, поэтичное и придуманное самими посетителями, сохранилось), медленно передвигал ноги – руки заложены за спину, плащ по-весеннему нараспашку, – заглядывал в подворотни, где клубился жидкий, чуть подсвеченный желтоватым солнцем туман, и размышлял: к чему бы все это? Мета? Вайсвидайте? Грикштене или… Он не знал ее нынешней фамилии. Но Мета – определенно! Голос ее, Меты Вайсвидайте, которая однажды весной… (тогда, в дождь…) хотя к тому времени она уже была Грикштене; двадцать лет спустя – опять ее голос… И она… не ты, Глуоснис, а Мета – мотылек, хрупкое создание с волосами скорее белыми, чем светло-желтыми, в темно-синем с белыми крапинками платье, с широким белым поясом, она, Вайсвидайте, – звонит тебе из былого, куда канули все песни со всеми рефренами; как же ты поступишь? Женоненавистник, усвоивший науку Фульгентаса, повидавший Любавас и многое после того, ты, давший зарок…

«А, стоит ли рассуждать, ведь я здесь!.. Мета, прекрасная, жестокая моя Мета, – здесь!.. Но знай, если это опять игра… если ты не придешь… Ведь я даже не спросил: откуда ты звонишь, в Вильнюсе ли ты; знаю: из Каунаса ты никуда… И если, Мета, тебе снова вздумалось поиграть со мной, то знай, сразу тебе скажу: ничего не выйдет… мы не те уже, Мета, и игры сейчас другие…»

Он и не почувствовал, как – опять же совсем неожиданно – увидел ее, – она направлялась к нему не от троллейбусной остановки, не от собора, откуда можно было ее ожидать, а от кладбищенских ворот, только что вышла оттуда и ступала по старой булыжной мостовой, спиной к уходящим вверх желтым террасам каменных и цементных надгробий, часовен, будто покидала какой-то впившийся в крутую гору белокаменный город (так, помню, выглядят всегда обращенные к югу руины античных селений на островах Эгейского моря), – стройная, тихая, с распущенными по плечам волосами, в ярко-алом плаще (плечи, возможно, слегка исхудали), с черной, отливающей блеском шерстяной шалью в руке; усталое удлиненное лицо, все еще красивое и, к удивлению Глуосниса, молодое, было согрето грустноватой, вобравшей в себя опыт прожитых лет улыбкой. Хотя улыбалась Мета, возможно, не ему, не Глуоснису, так как, кажется, не вдруг его и заметила (или сделала вид, будто не заметила) и подошла лишь после того, как внимательно окинула взглядом безлюдную, дышащую апрельским покоем улочку; она спросила:

«А это… ничего?..»

Он пожал ее руку.

«В каком смысле – ничего?»

Она улыбнулась – опять-таки как бы про себя – и посмотрела себе под ноги; прикрытые плащом до половины икр, изящные, как бы намеренно выточенные для любования, эти ноги напомнили ему их другую встречу, когда…

«В том, что ты, примерный муж и глава семьи… – проговорила она, не отнимая руки. – Мне, во всяком случае, не приходилось слышать, чтобы ты бегал на свидания с чужими…»

«С чужими?..» – Он вспомнил Вингу и Бухенвальд.

«К сожалению, Аурис… Так уж устроено, что женщина редко принадлежит себе – все другим да другим… Кому-нибудь… Очень несправедливо, но… Это хотя бы доказывает, что мы все еще кому-то нужны, Аурис… А ты, кажется, и не рад?..»

«Чему, Мета?»

«…Ну нашей встрече… Что мы опять… как когда-то… как однажды весной…»

«Ах, помолчи!.. – взмолился Глуоснис. – Не надо воспоминаний, ладно?… Давай жить нынешним днем…»

Она повернулась к нему лицом.

«Нынешним?»

«Да. Ты позвонила – я пришел… Что еще? Разве этого мало?»

Она ничего не ответила, только (он видел) несколько раз скомкала в руке край шали – очень черной и блестящей, наверное, очень идет к ее побледневшему лицу, – и ускорила шаг; молчал и он. Все то, что произошло – эта встреча после столь долгих лет, это рукопожатие, – еще дышало вымыслом, сказкой, миражем, какой-то не поддающейся осмыслению зыбкостью, зревшей все эти долгие годы, и каждый шаг, сделанный рядом с ней, казалось, уводил в еще более плотную, непроглядную неизвестность; он спросил:

«А почему же ты… оттуда?»

«Откуда?» – Мета словно окаменела.

«С кладбища…»

Она почему-то вздрогнула, эта рука, которую он, оказывается, продолжал держать.

«А что?.. – не поняла Мета.

«Прячешься?..»

«От кого, Аурис?.. – с горечью улыбнулась она; уголки губ у нее были бледные, от них расползались мелкие морщинки, которых не могла замаскировать и улыбка. – Если я что-нибудь решила… Нет уж, не от страха, не думай… Мне – прятаться?.. От страха?.. Да ты и не представляешь, как там красиво…»

«На кладбище?»

«И я раньше не подозревала, как там красиво… И как спокойно, как там спокойно человеку!.. Я нашла фиалку… на могиле… ну, на чьей-то могиле… Ничего больше – ни креста, ни памятника, только цветочек… представляешь?.. Ты себе покоишься, а цветок растет… фиалка или какой-нибудь еще… растет из тебя, и, значит, ты живешь… если она из года в год, значит, и ты… вечно…»

«Хватит об этом! Хватит! – Глуоснис помрачнел и уставился на асфальт. – Куда пойдем? Какой дорогой?»

Спросил: «Какой дорогой?» – хотя заранее знал, куда поведет их дорога, и, не ожидая ответа, повел ее мимо кладбища в гору – следом за парочкой молодых людей, примерно таких же, какими они с Метой были в Каунасе, – те, держась за руки, медленно шли впереди. По обе стороны улицы на рыжих, побуревших по осени склонах зоркими часовыми, словно растопырив зеленые руки, чутко, едва заметно подрагивали черными от облепивших ветки галок вершинами деревья; как при замедленной съемке сбоку проплывали двух-и одноэтажные домики с еще голыми фасадами, слабо прикрытыми тонкими неодетыми веточками; возле одного из них девчонка лет пяти с желтым бантом в черных, как вороново крыло, кудрях, подпрыгивая, стукала о стену мячиком; Мета вздохнула.

«А у меня никого… – проговорила она как бы про себя и тряхнула волосами – теперь уже больше желтоватыми, чем белыми. – Хотя могла бы завести… А может, все оттого и вышло, что могла, да не захотела… А потом…»

Она не договорила и лишь ускорила шаг: не тянуло говорить о детях и об этом потом; какая-то женщина, спиной к сосновому стволу, с букетиком подснежников в руке, любопытно проводила их взглядом. А может, не их вовсе, а тех, молоденьких, которые точно так же, как Глуоснис с Метой, неспешным шагом двигались по тропке вдоль шоссе и вскоре скрылись за деревьями…

Туда же направлялись и они, Мета с Глуоснисом, давно простившиеся с юностью и ее иллюзиями, – так полагал он, Глуоснис; что ожидает их там? На горе, в густых зарослях вильнюсской окраины. Зачем идут они туда? Может, это даже смешно? Еще не поздно, подумал он, можно повернуть назад…

Но не повернул и ничем не выдал сомнения; что-то подгоняло идти вперед, что-то непостижимое, но сущее – то ли давнишнее что дальше, то ли неутолимое желание все изведать; не в том ли смысл человеческого бытия! И разве не компенсация, не величайшее воздаяние за все – Мета здесь, сама ему позвонила, искала его и вот, не отнимая руки, идет с ним рядом, откинув за спину свои легкие, уже больше желтоватые, чем белые, но по-прежнему – как тогда, как тогда! – схваченные голубой лентой волосы; что скажет она мне?

Он так сильно захотел узнать, что она скажет, что непроизвольно стиснул ее пальцы; глаза Меты блеснули благодарно.

«Ты мне нужен, Аурис… – сказала она, будто читая у него в мыслях. – Ты хоть подумал об этом когда-нибудь?.. Хоть капельку?..»

Они стояли под высокой, тоскливо воздевшей раскидистые ветви елью; рядом, величавый и строгий, раскинув внизу бурый ковер сухой листвы, стоял старый дуб с мшистым стволом.

«Я?.. – Он запрокинул голову. – Почему я?.. То есть с каких пор?..»

Глаза у Меты потемнели.

«Ты что… серьезно?.. – Она едко улыбнулась. – Ты так?..»

«Как, Мета?.. О чем ты?..»

«Ну, разговариваешь – только так?.. Как в милиции или… Здесь некого винить, Аурис… Особенно после стольких лет…»

«Я никого не виню, не пытаюсь, по-моему… Просто думаю: с чего бы тебе так измениться?.. Ведь я могу так думать? Имею право?..»

«Имеешь… но… Неужели я правда так изменилась, Аурис? И сильно?»

«На слове ловишь?.. – Он покачал головой. – И знаю, чего ждешь… Но этого не будет – комплиментов… Будет правда, Мета… Выглядишь ты прекрасно…»

«Только выгляжу?»

Она печально улыбнулась.

«Ну, а вообще?»

«Лучше не вникать…»

«Не хочешь? Или боишься? Ты всегда чего-то боишься, Аурис… Ну чего, скажи?»

«Не те слова, Мета… Просто слишком уж хорошо я помню ту ночь в Каунасе… Ту, последнюю…»

Не рефрен, нет, – песня!.. Слышишь, Даубарас: не рефрен!..

Ее щеки разрумянились. Даже, пожалуй, слишком. А были, заметил Глуоснис, совсем уж бледные. И заметно припудренные.

«Ты вот о чем!.. – протянула она. – А я и позабыла этот неприятный случай… постаралась забыть… Как и многое, Аурис…»

«Тебе было легче…»

Ах, а Грикштас… только что преданный земле… Гм…

«Ты так считаешь?»

«Ты, кажется, велела мне тогда уйти?..»

(Почему-то сейчас ему казалось, что она в самом деле велела ему уйти – когда он подал ей письмо Даубараса; но, может, все было иначе? Столько лет…)

«Не помню… – она вздохнула – опять-таки, ему показалось, слишком уж глубоко. (Может, он просто отвык от нее?) – Не думаю, что я бы посмела, Аурис… Я была так растерянна…»

«А ведь посмела…»

Теперь она повернулась к нему лицом. Взвесила взглядом.

«Аурис… – произнесла она с неизменной грустной улыбкой на губах. – Аурис… я не помню, но… женщин за такое не винят, Аурис… Может, и велела… не знаю… может, сказала: уходи, но… но зачем ты послушался? Почему не остался? Тебе надо было остаться у меня… Как раз тогда… после этой беды… И, может, все сложилось бы иначе…»

«А как же он… Казис? Думаешь, он ушел бы?».

«Он бы ушел… Казис… Что – не веришь?»

Глуоснис промолчал. За двадцать лет можно все-таки поумнеть.

«А может, ты всегда был со мной, Аурис?.. – Она блеснула уголками глаз. – Как всюду… Вот как теперь…»

«Теперь? Всегда, как теперь?..»

«Да!.. Да!.. – Она подняла обе руки и, продолжая смотреть ему в глаза, положила свои руки ему на плечи; ее зрачки расширились, губы подрагивали, при каждом вздохе его обдавало странным, прерывистым жаром ее дыхания. – Как сейчас, Аурис… Как должно быть… Ведь я все время… и в снах…»

«Увы, только-то…»

«Не только, нет! Совсем нет!.. Ведь я с тобой, Аурис!.. Ну вот, сейчас!.. Здесь… Не с кем-то другим, а с тобой… И если бы ты мог простить меня…»

Она резко подалась вперед и припала лбом к его груди; ему показалось: Мета плачет. Но она не плакала, нет. Она, кажется, даже не дышала и будто чего-то ждала; Глуоснис наклонился и губами осторожно коснулся ее волос.

«Нет, нет, нет!.. – зашептала Мета, вдруг внезапным и сильным движением обхватив его за шею. – Не забыла!.. Только тогда, наверное, еще не настал наш час… еще нет… А сейчас… сейчас он наш, Аурис!.. Наш с тобой, Аурис!.. Сейчас, сейчас!.. Здесь!..»

И вдруг он понял, что песет ее, Мету, – бежит и несет, держа за талию и под коленями, легкую как пушинка и, как уголек, жаркую, с развевающимися полами плаща, красными крыльями (где ее шаль? не все ли равно), несет по крутому склону горы, на которую они взобрались, по этому хребту, который словно стеной опоясывает Вильнюс и с которого видны синеющие вдалеке зубчатые кромки уже других лесов и белые здания за ними, – несет куда-то далеко, мимо дуба с ковром прошлогодней листвы, мимо других, таинственных и старых-престарых елей с мощными стволами, несет, чувствуя ее всю или ничуть не чувствуя, как самого себя, в своих объятиях, как когда-то нес Оне… ту, внезапно возникшую перед глазами Оне из Любаваса, из-за которой потом…

И этого было достаточно – внезапно всплывшего в памяти образа той любавской осени, лица Оне, вынырнувшего из тумана, – чтобы он остановился как вкопанный прямо на косогоре и с несказанным удивлением, точно припоминая нечто, долгим и пристальным взглядом воззрился на свою ношу.