Текст книги "Спокойные времена"

Автор книги: Альфонсас Беляускас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

– Хиппи? Эти бедняги?

– Да. И самые настоящие. Естественные. У нас только суррогат, Ауримас.

– Это где – у вас?

– В Европе. В Кельне… А эти… они ужасно славные, уверяю тебя. Без комплексов, без наигранной экзотики. Все первобытные, от самой природы. Они и не могут быть иными…

– Такими, как в Кельне…

– Да, как в Кельне. – Она взглянула на Глуосниса своими пронизывающими карими глазами; в этом взгляде мелькнул укор. – Или в Париже. Или на Piazza Venèzia[11]11
  Площадь Венеции (в Риме) (итал.).


[Закрыть]. И, может, даже как в Вильнюсе – ты, между прочим, так и не прислал мне видов вашего города…

– Ну, в Вильнюсе… однако… думаю…

– И я думаю, Ауримас, – она опять взглянула на него своими блестящими глазами, под которыми, наперекор всем кремам, залегло несколько глубоких морщинок. – Хотела бы думать. Но ведь в наше время, когда мир утратил какие-то державшие его основы… сама не знаю – какие…

– Весь мир? – усомнился Глуоснис. – Не забывай, что он не так однороден, как тебе представляется.

– Почему мне? Многие так считают, только не знают, что будет дальше. Потому и мечутся. Ищут. Все чего-то ищут. И, понятно, чаще всего не находят… Но тебе, я вижу, неинтересно?

– Безумно интересно. Народы хиппи, гм… хиппи и аристократов духа. Это мне напоминает дьявольски неприятные теорийки, против которых, да будет тебе известно, я настроен с малых лет и которые отрицаю изо всех сил… Против которых, я, кстати, на фронте… соображаешь?

– Дай договорить, Аурис. Кто же тут классифицирует людей и нации? Неужели я? Это было бы слишком грубо. Хиппизм… Когда начинаешь понимать, что каждый из нас – не более чем странник под этим голубым небом и что каждому к своему счастью приходится топать пешочком… Словом, жители этой страны естественны, никем не выдуманы, не продукт рекламы и, поверь, совершенно первобытны. Если угодно – все они йоги…

– Может, от нищеты, которая из века в век…

– Может, и оттого – какая разница! Суть от этого не меняется. Тут никакого плагиата, они просто неспособны на такое. И человека они понимают куда лучше нас, потому что это тоже вековая мудрость… Ты, конечно, рассуждаешь иначе, но я… старушенция Европа… на все сто убеждена, что уже в недалеком будущем…

– Рассуждаю? Вовсе я не рассуждаю… – Глуоснис пожал плечами; разговор показался ему пустым и никчемным, хотя он и не предполагал, что здесь будет удобно разговаривать – под этими прошивающими кожу полуденными лучами. – То есть, может, как-то и рассуждаю, но не тороплюсь осуждать.

– А я, что ли, осуждаю?

– Похоже на то, Эрика.

– Значит, ты меня не понял.

– У каждой страны, Эрика, свой образ жизни, насколько я соображаю… И даже у каждого поколения, если хорошенько вдуматься… – Он почему-то вздохнул и посмотрел себе под ноги; вспомнился дом… – Хотя зачастую от этого понимания ничуть не легче… И потом, Эрика, есть ценности, которыми не шутят. Вечные. Они существовали до нас и останутся после нас…

– А я что говорю? Разве не то же самое?

– Едва ли… Но, может, нам перейти в тень?

Он отступил в сторону, где росло невысокое куцеватое дерево: здесь в самом деле было чуть попрохладнее; Эрика осталась, где стояла. Наверное, жара была ей нипочем.

– Образ!.. – она всплеснула руками, причем с каким-то внезапно прорвавшимся отчаянием. – Образ жизни!.. А если я проклинаю его? Этот образ жизни, эту торгашескую мораль, это… Проклинаю, проклинаю, давно ненавижу! Золото, золото, золото – зачем? Что хорошего дает оно человеку? Что могут дать человеку деньги, если его душа…

– А без них все-таки, сама знаешь…

– Знаю! Именно потому и говорю, что знаю. Вся фальшь бытия в них, весь маразм…

– И вся сущность вашего строя…

– Строя? Да, это верно: строя. Но не человека. Не личности. Личность они душат, губят, топят, превращают в бесчувственный банковский манекен… Все эти доллары, фунты… марки и гульдены… Коттеджи, яхты, автомобили… что ни год, более новые и дорогие. Эти виллы, дома, замки в горах… разные бунгало… Впрочем, это имеет хотя бы то оправдание, что люди стремятся быть ближе к природе и к первобытной жизни. А прочее… Вещи, вещи, вещи – повсюду они, всюду на них натыкаешься… Они душат меня, Ауримас, душат без петли… И вызывают бешеное желание однажды чиркнуть спичкой… там, где всего больше бензина или газа…

– По-моему, Эрика, это чересчур…

– Неужели? А я говорю: душат! Давят! Эти персидские ковры и картины, эти стены и статуи, вазы и сервизы, эти кубки с какой-то там гравировкой… Prosit prosit prosit![12]12
  За здоровье! (нем.).


[Закрыть] Зачем? За какие заслуги? За какие услуги человечеству? Может, за Освенцим? За Хиросиму? Вьетнам? За что?

– Тебе, Эрика, это лучше знать…

– Не смейся. Мне это обидно. Ведь я серьезно, Аурис!

– Medice… cura te ipsum…[13]13
  Врачу… исцелися сам… (лат.).


[Закрыть]

– Конечно, у тебя другие проблемы. И у твоего общества тоже. Но учти: человек всегда человек. Когда угодно и где угодно.

– Пока он человек, Эрика.

– Да, пока человек. А когда он превращается в раба самого себя, он становится кем-то другим. Кем? Скажи мне, Аурис.

– Кем-то другим. – Глуоснис невольно глянул на голого мыслителя, который уже справил нужду и, стоя за углом здания, сосредоточенно пытался обвить свои чресла набедренной повязкой из джута; последняя была явно коротковата, и человек, стягивая ее концы, таращил мутные глаза и озабоченно вытягивал шею, точно в поисках дельного совета; у каждого свои заботы. – А кем – спроси у одной умной женщины, Эрика. Умудренной, но поступающей наоборот…

– Уже спросила…

– И что же ты узнала?

– То, что и ты говоришь… Что это распад! Интеллигенции… Поскольку для всех прочих это вполне нормальная модель существования…

– Для всех?

– По крайней мере, для тех, кого я знаю. Подразумевается наше насквозь прогнившее западное общество…

– Общество потребителей…

– И производителей тоже! Ведь производим мы не для кашалотов, Ауримас, а как-никак для себя самих, и потому… Нет, не нужен мне такой образ жизни, как он ни зовись – американский, немецкий, французский, люксембургский… душит он меня без петли… и давно бы задушил, если бы…

– Если бы твой господин Кох не обладал таким солидным дипломом… И таким утонченным восприятием современной урбанистической архитектуры… а его голове сам Корбюзье мог бы позавидовать… Едва лишь светлейшая госпожа Кох начинает задыхаться в своем прогнившем и насквозь порочном Кельне, он отправляет ее в такой райский уголок нашей малютки планеты, где гигиена просто завидная, а туземцы все до одного – чистейшие первозданные ангелы…

– Ирония, ирония! О, как бы она украсила моего Коха… с его лысой макушкой…

– И все же… То благосостояние, которым пользуешься ты и твоя семья… и под покровом которого вы можете рожать очень даже неглупые идеи… без него, без Коха-мудреца, которого я в самом деле уважаю, было бы не более как радуга в мыльном пузыре… Кстати, как поживает господин Милан?

– С ним все кончено.

– Все?

– Почти. На вокзал он меня не проводил, так как заболела его жена. Имеется и таковая, Ауримас… Но ты перебил мою мысль… Что я сказала?.. А, решила однажды топнуть ногой… И…

– И господину Коху пришлось примириться с тем, что чернокудрый красавец Милан… атлетического сложения славянин из Каринтии…

«Копна смоляных кудрей», – вспомнилось ему.

– Все равно прокляла!.. – Она поспешно отвернулась; кажется, на эту тему она беседовать не любила: о красавце Милане. И о муже, об этом лысом, как коленка, последователе или даже конкуренте Корбюзье; Глуоснис это знал, помнил по Кельну.

Он спросил:

– А ты здесь… какими судьбами?

– Теми самыми… – Она лукаво улыбнулась. – И дорогами. Через Москву, как и ты. Я видела Кремль.

– Молодец!

– Пыталась тебе позвонить. Ответили, что ничего не знают: ни где ты, ни в какое время бываешь дома. Очень вежливо: не знают. Интеллигентно. А может, и у вас уговор… как у нас, на гнилом Западе?

– Нет, – он покачал головой. – У нас это не принято.

Марта, вздохнул он, никогда она не знает. И всегда вежлива, особенно с женским полом. Когда звонят женщины. Ей, бедняжке, мерещится, что все они обязательно назначают ее мужу свидания. Ее распрекрасному муженьку. Этому лихому донжуану. Ловеласу. Чей аппетит не знает границ. Ей и в голову не придет, что разговор с женщиной может и не носить интимного характера. Как и отношения. («Ах, не в этом дело!.. Глуоснис, старина, не в этом… ты забыл Кельн?.. Ту ночь в Кельне, о которой Марте, будем надеяться…») Как и многое, существующее между людьми. Иногда, например, достаточно лишь голоса… («Только-то? Почему же ты… столько лет…») Всего лишь обычного, спокойного женского голоса, когда просто говорят с тобой, даже не так уж важно о чем; но говорят, не молчат, что-то произносят, ведь надо чувствовать, что ты не один, что кто-то рядом, и это не как повинность («Да, да, да!»), а как радость, передышка, улыбка, – ты должен знать, что кому-то и ты нужен. И необязательно в постели… А в конце концов человеку здоровому и там…

(«Кельн! Кельн! Кельн! Опять!.. Ты бежал от него сломя голову… через Вильнюс – сюда… Думал, убежишь… куда?.. Из-за этого Кельна, дружище, ты прятал глаза от Марты… будто предатель – в самом деле, будто… ты мучился и злился… и тотчас же, как на пожар, – в самолет…» – «Позвольте, это было предусмотрено – данная поездка… Еще весной, когда никаким Кельном и не пахло…» – «Что ж, может, скажешь – только от юбилея…» – «Да будет уж! Я один! Был и есть! А когда человек один… когда он безнадежно один… может и невесть что…»)

Хватит, хватит об этом! Нечего себя точить. Не начинай сначала. Прекрати.

Ты так считаешь? Прекратить? А как? Посоветуйте, как я должен был все это…

Глуоснис, дитя мое, – из-за того, что осталось в прошлом… что было…

Было? И нет? Ничего? Совсем ничего?

Ладно, хватит! Возьми себя в руки!

– Значит, и ты… самолетом? – спросил он без особой радости.

– Уж не пешком… По пути в Непал.

– В Непал?

– Да. Что тебя удивляет?

– По-моему, ты собиралась в Сиам… Помнишь фильм «Эмманюэль»… уж не с тобой ли я его видел… там молодая француженка… жена дипломата… тоже основательно хлебнувшая радостей западной цивилизации…

– Не бойся, – она улыбнулась. – Я не такая. Не Эмманюэль. И обещаний своих не забываю…

– Каких обещаний?

– А маска? Обещанная сиамская маска… Твоей дочке она сгодится, и не только для новогоднего карнавала…

(Дочке? Эме? Какую еще ей маску?..)

– Аа… – небрежно махнул рукой. – Пошутил, больше ничего. Неужели живем на свете ради какой-то маски…

(Какой маски?..)

– А ради чего же?

– Полагаю, ради самой жизни. Ради ее осмысления. Ясно?

(Попробуй внуши это Эме…)

– Аурис!.. – Она вздохнула. Укоризненно взглянула. – Ты опять всерьез… И опять над твоими словами надо ломать голову…

– Прости, я понял… Поговорим о чем-нибудь другом… Над чем не придется ломать голову… Только есть ли такие темы? В наше время?

– Да, да, в Катманду!.. – воскликнула она, будто что-то припомнив, и карими тревожными глазами глянула куда-то мимо Глуосниса. – Только туда!

– И кто тебя там ждет?

– Все! С распростертыми объятиями!

– Ты полагаешь?

– Да! Все стремятся туда, точно в некий Клондайк. Только, понятно, не за золотом или еще чем-то таким… к чему все это раззолоченное дерьмо?

«Которым ты, мадам, все же не пренебрегаешь, – угрюмо подумал он, – и увешана этими пробрякушками именно здесь, среди этой атавистической нищеты. Будто собралась на бал к Ротшильду! Что это: игра или крайнее отчаяние? А может, только такую – утопающую в роскоши и великолепную – тебя здесь чтут и всюду дают дорогу? Только такую, какова ты на самом деле?»

Вслух, однако, он всего этого не высказал.

Он стоял, притулившись спиной к дереву, ощущал его твердость и думал. Что-то чужое было в этой женщине, в ее словах, движениях рук, во всей ее осанке, даже голосе – и в то же время что-то знакомое, слышанное, многократно проверенное и взвешенное. И что-то очень зыбкое, что-то лишнее, хотя неизбежное и гнетущее, снова встало между Глуоснисом и его мыслями о своем доме, из которого он чуть не бегом убежал, что-то встало между человеком и его жизнью. «И какого дьявола судьба снова подсунула мне тебя, Эрика?»

– Укрепить свой дух, – тем временем продолжала она, не заметив смущения, охватившего Глуосниса, не обращая внимания и на то, что ее слова никак не соответствуют его настроению. – Вот что нужно европейцу. Утвердиться в своей сути. В бытии. В своем праве жить. И не просто жрать, хватать, осквернять, но и быть. Выть человеком, быть достойным других земных тварей… Ведь в противном случае, Аурис…

– Право быть? В Непале? В Катманду?

– Да, а что? Там. В горах, выше которых уже одно небо, одно лишь дыхание вечности, Аурис. Больше человеку, наверное, ничего и не надо…

– По-моему, ты ошибаешься, Эрика.

(Ошибаешься, Эма…)

– Ошибаюсь? Может быть. Но я хочу быть человеком, пойми ты. Хочу возродиться. А где я могу это сделать – в Кельне? Копенгагене? или в Париже?

– Но почему именно в Катманду?

– Потому что сейчас туда паломничество, понимаешь? Центр планеты, пойми ты! И всех, кто ищет смысла жизни. Неясно? Вы, русские, все как-то по-другому…

– Я не русский.

– Все равно. Вы одинаковые. Вам всегда выкладывай мотивы. А если у меня их нет? Если я не желаю их иметь? Доверяюсь интуиции…

– Что же она подсказывает тебе, твоя интуиция? – спросил Глуоснис, чувствуя, Как снова оживает интерес к беседе. И к собеседнице, вполне возможно. – Что она предлагает?

– Все то же… Люди, какими бы испорченными они ни были, всегда оставляют себе про запас надежду. Крупицу истины, сбереженную от насилия хищников и от когтей лжи. Светлый блик, который прячешь в перстне на пальце. И повсюду носишь с собой… Это оберегает нас от одиночества и безумия – вот для чего нужна эта истина. А Катманду… Все сейчас туда рвутся и все на что-то надеются. На что? На обновление. Все хотят почувствовать обновление. Попытаться ощутить. Вызвать в себе этот пароксизм сладостного пробуждения. Азия пробудилась, Азия! Она проснулась в нас! Ее надо познать. Попытаться познать. Для кого-то она – каменный сфинкс, я не отрицаю, но для кого-то – самое что ни есть первозданное бытие. И потому незаменимая и вечная. Познать Азию – это познать самих себя. Свое скрытое «я». То, с чего мы начались. – Она замолчала, будто не то устала, не то наговорила слишком много, и посмотрела на Глуосниса. – А ты сколько времени намерен здесь пробыть?

– Около недели. Может, около двух. Зависит от работы.

– Репортаж?

– Именно.

– Жаль… – вздохнула она, – что не написал мне, когда собирался… Я бы все спланировала иначе… А теперь… Не так-то просто в здешних краях попасть на самолет, особенно на Катманду… Можно подумать, всей Европе вдруг приспичило…

– Как это – Европе? Я ведь, кажется, тоже Европа, но тем не менее…

– Ну, та… джинсовая…

– Я тоже в джинсах, Эрика…

С этой Эрикой не сговоришься… Ее истина впрямь таится в перстне на пальце… Как у Эмы. Но почему у Эмы? Какая истина? Ведь то, что произошло прямо перед его отъездом.

– Европа хиппи? – Он криво улыбнулся: пора было кончать. И без того разговор чересчур затянулся, этот диалог под деревом… – Auch ein Hippy muß mal pippi[14]14
  Даже хиппи должен мочиться (нем.).


[Закрыть].

(Да, Эма, даже хиппи…)

– Уж ты скажешь! – Эрика нахмурила лоб, который сразу потемнел. – Знание иностранных языков можно продемонстрировать и более удачно… – А та барышня… – она взглянула в упор на Глуосниса. – Нашла?

Это было похоже на издевку.

– Какая барышня?

– Та, из группы… Которая в Дахау…

– Аа… – протянул он нехотя. Ему не все хотелось вспоминать, по крайней мере сейчас. – Не знаю. – По-моему, она никогда…

– И я так думаю, Аурис. Кто ищет таким образом?.. А ведь она хорошенькая. И выглядит моложе своих лет. Совсем почти ребенок.

– Может быть… – Он отвернулся. – Может быть, Эрика. Но вдруг и не это главное?

– Смотря для кого, – засмеялась она негромко, но очень уж понимающе, по-женски; казалось, она добилась чего-то своего и была вполне довольна. – О чем мы разговаривали? О путешествиях? Только они мне и остались, Аурис, больше ничего…

Она как бы безучастно скользнула взглядом по лицу Глуосниса; ого, она была весьма деликатна, эта мадам Эрика, воспитанная в приличных школах, ее манеры были безупречны, хотя в Кельне она и гуляла в заплатанных джинсах и линялой кофте; и она умела поддерживать беседу, в этом ей не откажешь!..

– А все остальное, Аурис, не стоит и выеденного яйца, особенно тот фарс, который мы, жители Запада, называем порядочной жизнью. Ради этого, по-моему, и родиться не стоило…

– Это от нас, увы…

– В том-то и дело, что не зависит! А жаль! Я, во всяком случае, охотно вернулась бы в то состояние, когда была не человеком, а лишь смутной возможностью сделаться им, и охотно осталась бы на этой стадии без дальнейших перспектив… Вот именно, Аурис: хочу в колыбель!.. Тебе странно слышать это? Конечно, я подразумеваю не настоящую колыбель своего младенчества, на какую вроде бы не могу пожаловаться – как-никак то была колыбель почтенного бюргерского семейства, – а прародину нашей общей духовной культуры… На Восток, на Восток, да! Знаю одно: где колыбель, там и обновление, возвращение к себе, в себя самого… Йога? Это игра, Аурис, хотя сама по себе идея через тело к духу – мне нравится. Кому не понравится!.. Будда? Не совсем. И, понятно, не Конфуций, за которого, точно утопающий за бритву, хватались китайцы, и ни в коем случае не эти феодально-христианские стереотипы мышления… Нет, нет, что-то совершенно новое, неожиданное, неизведанное, что мы открываем лишь сегодня, ощутив страх неизбежной гибели, и в то же время древнее, устоявшееся, дремлющее где-то у нас в подсознании еще с тех пор, когда не было ни Конфуция, ни Будды с Христом… Какой-то иной, нам неведомый дух столетий, призванный нас подавить, переварить и заново породить… Конечно, если это гнилое, безнадежно проеденное червоточиной скепсиса яблоко – а Европа, Аурис, такова – когда-нибудь вообще сможет вернуться на ту же, давшую ему жизнь ветку и если…

– Здесь, в этой колыбели мироздания… – Глуоснис повел рукой в сторону площади, где по-прежнему кипел все тот же котел, но чувствовал себя так, будто говорит вовсе не с Эрикой, до нее ему и дела не было, а с Эмой, дочкой своей, или с другими ей подобными, которые, к слову сказать, его обокрали – что-то взяли, что-то безжалостно вычеркнули из его жизни, то ли книгу, которой он, ясное дело, не напишет, то ли нечто большее… – Если, по-твоему, все хиппи… Если все наги, как младенцы, и все нищи… И если ничего не желают даже женщины, и один черт знает, откуда здесь такая прорва детворы… Но так мыслит старушенция Европа, правда? Потому как здесь, куда мы изволим летать, довольствуются малым. То есть они, местные, довольствуются… Для нас же отдельный ресторан… Menu à la Piccadilly[15]15
  Меню по Пиккадилли (франц.).


[Закрыть]. А для них сойдет и первобытный паек… горсть вместо мешка… да что там – зернышко вместо горсти!.. Один банан в сутки: полезно и недорого, а? И брюху легко, и ногам. Многовато? Полбанана! Диета святого Антония, то-то же! А то и вовсе ничего; зачем им вообще питаться? Они – хиппи, живут настоящей жизнью и насущные заботы не для них… Разве что те, первобытные… – он показал движением руки на площадь; и они увидели, как откуда-то зазмеилась зеленоватая змейка жидкости – прямо под колеса машины; шофер дремал, свесив голову на руль; рядом с багажником «форда» тужился, натянув грязную рубаху на колени, какой-то человек, а в нескольких шагах от него еще трое-четверо ему подобных; никто, в том числе и Эрика, разумеется, не обращал на них внимания. – Все прочие дела – ну, разумеется, и потребности – их не занимают. Они счастливы, ибо первобытны. Хиппи по натуре! Какие потребности? Зачем они? Если тут солнце, если пальмы и самый элементарный минимум цивилизации, если здесь – по крайней мере так кажется, когда прилетаешь на сверхкомфортабельном лайнере из нашей старушки Евроцы, – жизнь такая, какой могла быть лишь во времена библейского Адама. Умяв плотный обедец в европейском ресторане, очень даже приятственно обозреть эти первобытные края… (Да, Эма, да!) И все тогда представляется таким далеким – Европа где-то за семью морями, а этим, здешним, решительно ничего не надо: ни Маркса, ни Маркузе, ни… У них свои кумиры.

– Быстро же ты все подмечаешь… даже кумиры.

– Угадала. Хотя бы та старуха, которая пыталась ко мне пролезть. Чем не идол?

– Суша-ханум?

– Ну да. Может, даже помешанная.

– О ней лучше потом, Аурис. У нее отняли детей.

– То есть?

– Забрали. И, пожалуй, это единственное доброе дело, которое за полтораста лет здесь сделали англичане… Подумай сам – разве такая имеет право на детей? Падшая, страшная… Она болела всеми болезнями, которые только мыслимы в этом городе и во всем мире: тут и сифилис, и холера, и черная оспа… И постоянно болеет… Но все рожает, рожает, рожает – одного за другим… А ведь стара… и ни мужа, ни…

– Не всегда эта люлька человечества… пресловутая наша восточная колыбель… приносит возрождение… Сознание определяется все-таки тем, как человек живет изо дня в день… и какие социальные условия формируют отдельно взятую личность, которая… как тебе, должно быть, известно…

– Маркс! – Ее глаза сверкнули. – Опять? Думаешь, он здесь… уместен?

– Как нельзя больше! Маркс, дорогая Эрика, здесь нужен куда больше, чем все их идолы. И я верю, что в наше время, когда человек покоряет космос, он в состоянии победить и атавистическую философию вечной нищеты, которая, как я вижу, чрезвычайно модна в блестящих салонах Европы… И, возможно, в еще более блестящих гималайских льдах…

– И об этом – потом, ладно? Когда обвыкнешься здесь. Зарегистрируешься. И когда хотя бы столько, сколько я…

– Ты здесь давно?

– Не очень. Третий месяц. Сразу после твоего отъезда из Кельна… просто не сиделось больше там… Тогда шел дождь, а тут, видишь, жарища. Мне здесь нравится, Аурис.

– Вижу.

– Больше, чем в Кельне. И если бы я могла… Ах, не будь я бедной, слабой женщиной… никогда бы больше в наши джунгли…

Она не закончила – резко схватила Глуосниса за руку и втащила в холл.

– А чемодан? – спохватился тот, когда толстый, обрюзглый старик с лоснящимся лицом взял у него паспорт и долго, поглядывая по сторонам, будто поджидая кого-то, тупыми, сглаженными от постоянного щупанья бумаг пальцами листал хрусткие страницы; Эрика стояла рядом и равнодушным взглядом обегала просторный, прохладный, но совершенно пустой и оттого неуютный холл. – Где он?

– Надеюсь, давно в твоей комнате, – сказала она, обернувшись к Глуоснису. – Ты забыл его… Стоило только завести серьезный разговор…

– Все-таки чемодан каждому нищему пилигриму…

– Он уже в номере, – повторила Эрика. – Но оставим же мы его на улице… Я подожду тебя здесь, – кивнула на дверь в углу – и не столько на дверь, сколько на кресло рядом и надпись «RESTAURANT». – Пока ты умоешься и соскоблишь с подбородка эту полуседую сивую щетину… Ведь скорее всего и ты не хочешь походить на европейца… хотя бы эти две недели…

– На европейца? Что это значит?

– А то, что европейцы нынче еще более неряшливы, чем эти… Хотя и обжираются сверх меры и мажутся всякими кремами, вазелинами. У них грязь под слоем крема, Аурис. Под их дубленой, хорошо выработанной кожей…

– Иногда и они моются, презренные европейцы, а?.. Вот в Кельне, помнится…

– В Кельне! Кельн далеко. С бассейнами, которых там действительно хоть отбавляй… Да не в этом дело! – Она направилась к двери ресторана. – Ну, я жду. Поспеши.

Он в самом деле обнаружил чемодан у себя в номере; доставивший его смуглый чернокудрый служитель («опять – копна!»), слегка покачиваясь на ходу, как раз покидал его комнату. Глуоснис нашарил в кармане мелочь.

– No, no! – замахал руками парень. – Заплачено. Уже. White lady[16]16
  Нет, нет! Белая леди (англ.).


[Закрыть].

– Lady?

– Yes. Thank you[17]17
  Да. Спасибо (англ.).


[Закрыть].

«И пусть… – Глуоснис оставил монетку в кармане. – Пусть. Ему видней».

Когда, покончив с мытьем-бритьем, он смочил одеколоном виски, потом на тарахтящем лифте спустился вниз, дверь ресторана для европейцев была настежь распахнута, и официант с худым, костистым лицом, издали поклонившись ему, показал не столько жестами, сколько глазами место в самом сумрачном конце этого огромного и на удивление пустого зала. Эрика уже находилась за столиком и, глядясь в ручное зеркальце, красила губы. Губы эти подрагивали, точно две переспелые, готовые упасть вишни; глаза сияли. Горели и сверкали глаза и у человека, окаменевшего поодаль, под исполинской финиковой пальмой. От них несло невообразимым холодом, вовсе не свойственным этой стране, где все пышет зноем, и Глуоснису этот холодок показался очень даже знакомым, только он не мог припомнить, почему именно.