Текст книги "Спокойные времена"
Автор книги: Альфонсас Беляускас
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
«Что же ты? Чего ждешь? – Она дрожала, по-прежнему у него на руках вытянувшись всем телом. – Неси! Неси меня! Неси!..»
На лице у себя он чувствовал обжигающий трепет ее губ. Глуоснис вздохнул.
«Мета!.. – проговорил он, осторожно опуская ее наземь. – (Она не хотела вставать и, противясь этому, согнула ноги в коленях.) – Нельзя так, Мета!.. Нельзя нам!..»
«Нет! Нет! Нет!.. – тряхнула она волосами и зашептала скорее взглядом, чем губами, может, даже всем своим лицом, которое горело жаром и ожиданием. – Можно!.. Можно!.. Именно нам! Нам! И как раз теперь!.. Здесь!..»
Но он уже поставил ее на ноги и отрицательно покачал головой; она заплакала.
«Я противна тебе, да? Скажи, отвратительна? Старая, безобразная?.. Да еще больная…»
«Больная?!» – Глуоснис вздрогнул.
«Не я, это они!.. Они так считают, только они!.. Не я! Не я! Не я! Я тебя люблю, Аурис!..»
Он просто не узнавал ее, настолько она не походила на Мету из Каунаса. И, разумеется, на Мету, жившую в его памяти, его сердце.
«Но, Мета, пойми…»
«Всегда любила… Слышишь? Во все времена! Жалела тебя и любила… Понимаешь? Понимаешь, мальчик с Крантялиса?! Ты, старый, неуклюжий медведь косолапый?.. Тебя! Давно и по-настоящему… Может, еще со школьной поры… да, в гимназии… когда сама еще не знала, не понимала…»
И снова, не ожидая его ответа, бросилась, обхватила за шею и принялась осыпать поцелуями, точно подбирала что-то губами: крохи счастья, невесть что; в лицо брызнуло соленым; он почувствовал головокружение.
Не то, не то… нет…
Он потупился.
«Что с тобой?.. – услышал он. – Скажи, не бойся…»
Глуоснис отрезвел, тряхнул головой.
«Правда, правда!.. Не могу… – промямлил он и даже чуть отстранился. – Но как тебе объяснить, Мета… чтобы ты поняла… Прости!..»
Ее передернуло, но он словно и не заметил, только зубами скрипнул. Пусть, думал он, пусть делает что хочет, пусть плачет, рыдает: нет! Это было бы вроде мести, это было бы так подло. Неважно, как считает она, зачем ей все это, – он так не поступит. Как другие. Как поступил бы Даубарас. Наверное, это ее оскорбит, что ж. Но он – Глуоснис. И таким останется: Глуоснис. Всегда Глуоснис – для нее. И для себя, конечно, – Глуоснис с Крантялиса. Одноклассник Меты. И, быть может, чуть получше его, получше Глуосниса. Которым можно вертеть как угодно. И получше Даубараса.
Он сжал ее руки; теперь они были холодными. И лицо было остывшим и усталым: бледное Лицо красивой, оскорбленной, пожившей женщины…
«Мне пора! Мне пора! Пойдем!..» – проговорила она сухим, чуть хрипловатым голосом и чуть не бегом побежала к дороге.
Он еще что-то говорил ей, но Мета молча махнула рукой и не проронила больше ни слова; все ее недавнее оживление исчезло вместе с канувшим за черную стену леса солнцем…
«Тебе плохо, Мета?.. Ну… дурно?.. – спросил он, заметив, что она задыхается, да и вообще больна – это уже было ясно, – или во всем виноват он, опять он один, грубиян, все-таки насолил, так сказать, свел счеты, наказал… (нет, нет, такого намерения он не имел – наказать). – А если начистоту, а?.. Хоть сколько-нибудь?..»
В темноте деревьев вдруг резко вспыхнули фонари, и он увидел, куда они пришли… Здание – большое и серое, окна затянуты занавесками, чугунная глыба у двери, под старинным, похожим на ведро, фонарем… «ОНКОЛО…» – ударили в глаза первые шесть букв, он повернулся к ней, поцеловал в лоб…
Домой вернулся в полной темноте. Марты еще не было, из Эминой комнаты неслась пронзительно конвульсивная молодежная музыка; кто-то повизгивал, вскрикивал; другие времена – другие одноклассники; из-под двери выползал едкий табачный дым. Но он не пошел туда, не разогнал «кодлу», ведь некто Глуоснис тоже кое в чем был виноват…
«Ты, Аурис?..»
«Я».
«Принес?»
«Принес»
(Что, черт возьми? Что я должен был принести? Что обещал?)
«Кинь туда, в угол…»
«Что кинуть, Мета?..»
«То, что принес. Паркет».
«Паркет?..»
«Брось… У него такие глазищи!..»
«Глазищи? У кого?»
«У Эдди Нельсона… В кинематографе… «Однажды весной»… А ты же не был в кино!.. Ходил на кладбище…»
«На кладбище?!»
«Да, с Мартой… А мы на кладбище не ходим… Не любим… мы с Казисом… Мы ходим в кинематограф… С Казисом, Казисом, Казисом!..»
Она умолкла и, не открывая глаз, широко улыбнулась. Потом вдруг открыла глаза, сморщилась и яростно, точно отгоняя кого-то, заскрежетала зубами. На губах выступила пена.
«Выйдите!.. – Женщина-врач сжала мой локоть, седая, одутловатая и озабоченная. – Хватит!.. Разве не видите: это же все!.. Агония…»
«Но она разговаривает…»
«Все равно… Это уже не она…»
«А кто же?.. Доктор, это же…»
«Ах, уйдите!.. И так я не имела права… Застал бы главный…»
И покосилась на окно – не на дверь, а на окно с жидкой шелковистой занавеской; занавеска шуршала. Или это уже шуршала смерть?
Он закусил губу, повернулся и ушел.
Была ночь.
В висках шумело.
– была ночь – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —
«Доктор, почему вы звоните именно мне?..»
«Потому что нашла ваш телефон…»
«Только один, мой?..»
«К сожалению, только ваш…»
«И больше ничего?..»
«Фотографию… но, кажется, это не ваша… Под подушкой… Может, вы и знаете – чья…»
Коридор, лавка, дверь. Открытая и страшная. И тишина: здесь и за дверью. Тишина, свитая в клубок, как клубок черного каната мертвой крови.
«Можешь зайти».
Кто это? Санитар, мойщик трупов? Только не врач, те бреются. И не ходят в пиджаках с пятнами масла и тренировочных рейтузах.
«Даю пять минут…»
Кому – мне? Чего от меня хочет этот тип? Почему пять? Зачем он смотрит на свои ужасные часы, прямо как самовар, налепленный на запястье? Что там пощелкивает? Хронометр?.. Мета, слышишь, – этот косматый тип…
Мета, я здесь!.. Ты позвонила – и я пришел, Мета. А вот и ты. Не ты? Неважно, я пришел… Еще раз взгляну на тебя, Мета. Попрощаюсь. Знаю: виноват. Знаю: худо. Много я, Мета, знаю… Теперь уже, Мета, и я…
«Время истекло, приятель… – Рука на плече, тяжелая рука тяжелого человека; подбородок как кактус и нависает жерновом. – Раньше надо было тетешкаться, не сейчас… Послезавтра мне надо в Таллин, на ралли, а тут… Да еще в Каунас переть с таким багажом… Жена моя… А хорошая, между прочим, была… Чего-чего? Ну, ты даешь, мужик! Ревешь, как младенец… Кончай, слышишь?.. Если так из-за каждой…»
…но ты была единственная, Мета – – – – – —
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Может, то был сон – его встреча с Метой, – и не только ночная прогулка после банкета, но и тот последний раз… или встреча за кладбищенским холмом, ведь он давно дома, в своей постели, рядом с Мартой, давно вернулся, трезвый как стеклышко, ни капли не выпил, разгулявшихся своих гостей бросил там, над лестницей; он и сам диву давался, до чего он нынче трезв и как четко все видит и ощущает: он рядом с Мартой и даже обнимает ее; кто сказал, что пятьдесят – это много и что он постарел хотя бы на день или на миг, хотя бы единой своей клеточкой; но она и во сне почему-то отстранялась от него, даже произнесла: «Потом, потом!»; что «потом», почему «потом»; «тут он!..» А это что за новость: «он»? Что ты, будто не знаешь, Мартин муж, или поклонник, или сожитель, есть такой, не слыхал, что ли, нет, не слыхал, ее мужем был я, ты-то был, да не являешься, являюсь, ну ладно, может, это все и неправда, нет, правда, вот он рядышком, этот молодчик, почему «молодчик», потому что молод и Марта молодая – не та, какой ты ее оставил, а совсем другая, совсем молоденькая, с какой ты приехал из Любаваса и с которой ходил в университет, учился, потом ждал, когда она придет с работы; из школы, ходил с ней в кино, в гости, на рынок, в кафе, ездил в Палангу – когда-то в молодости; сейчас рядом с ней уже другой – тот раллист, которого ты недавно видел… Раллист?.. Опять?.. Ну и опять – большое дело, нынче век автомобилей, пора бы знать, знаю, – но зачем он здесь, возле Марты, чего ему от нее надо, ведь, насколько я помню, он остался около… Ну нет, нет уж, он тут ни при чем, и вообще, может, парень этот вовсе не раллист и лежит себе в другой кровати (откуда здесь взялась еще одна), на приличном расстоянии от тебя и Марты, хотя в той же комнате… Но все равно я тебя обниму, ладно, обниму-ка я тебя, Марта, – кто сказал, что все твои интересы только Эма, хворости, таблетки, какой дурак, ты очень теплая, Марта, и вовсе не хвораешь – клевещут они на тебя, Марта, – я пришел с холода, мне очень тепло с тобой и хорошо…
Но она молчит, Марта, – жена моя Марта молчит, хотя и не отодвигается больше; может, прижалась к стенке, а может, соглашается с тем, что в самом деле я пришел с холода и имею право погреться около нее. Ведь все-таки она моя супруга (была супругой), несмотря на то что этот парень, гм… (Мартин муж?.. Раллист?.. Она вышла замуж?.. Когда? Неужели за то время, что мы не виделись?.. За время бесконечных поездок Глуосниса?..) А парнишка, скажу я вам, вполне сообразительный, знает свое место, не лезет слишком близко, – только зачем он встает с той, другой кровати, зачем зажигает свет?.. «Ах, нет! Ах, нет!..» – Марта кутается в одеяло, а свет горит, и парень этот (как он выглядит? какое у него лицо? а что, если он безликий, если у него только голос? и вдруг это уже совсем другой человек?) говорит: «Вы пришли в полтретьего…» Кто, Глуоснис с Мартой? Глуоснис нашел ее в постели! Рядом с собой. И тобой. И ты великолепно это знаешь: мы с Мартой вернулись в двенадцать… а от двенадцати до этого времени… до полтретьего… гм… гм… Но Марта не дает мне слова сказать, объяснить, что происходило с двенадцати до полтретьего, – эта похожая на Вингу Марта (почему на Вингу? не на Оне или Мету? только не на Мету, – нет, нет!); почему она сразу зажимает мне рот ладонью? Ладно. «Сходим-ка мы с Мартой погуляем!..» – и встаю… «С Мартой?! – парень широко разевает свой улыбчивый рот при отсутствующем лице (теперь я совершенно четко вижу, что он начисто без лица и вовсе не раллист; по я уже давно в жаркой стране, и никакой вам Суша-ханум…). – Как это – с Мартой?! А хулиганы…» – «Хулиганы!.. – отмахиваюсь я и еще крепче – пусть его смотрит, пусть видит! – обнимаю Марту, стискиваю ее в объятиях: я силен, я отважен, я настоящий мужчина – такой, каким только и может быть настоящий мужчина ночью со своей женой, надо крепче прижаться к ней… И я прижимаюсь… – Мы пойдем в Студенческий городок… Где студенчество, там хулиганам нечего делать… Правда, Марта? Спроси у Эмы, она скажет… Ведь так? Так?..»
И очнулся, услышав голос, а может, слово «Эма», – самым обыкновенным образом проснулся и широко открыл глаза.
– Сейчас она уйдет!.. Сейчас уйдет!.. – словно бы расслышал он. – Оставила! Ооставила! Ооставила!..
Он увидел, как Марта встала и пошла прямо к двери, в темноте прямиком в дверь, затем – в коридор, в комнату Эмы.
– Оставила, оставила, оставила!
– Что, Марта?! – окликнул он, но та, кажется, в не расслышала, и он испугался: что будет, если она вдруг проснется, вдруг упадет, расшибется… Подхватил ее за поясницу. – Сии! Спи! Спи! – повернул ее назад, к кровати; так бывало и раньше. – Вот лекарство! Таблетки! Усни!..
И сам засыпает, и слышит, как она шумно дышит… Нет, это уже в другой комнате, которой здесь прежде не было, – голубой с желтыми балдахинами, а вместо Марты, прижимаясь к Глуоснису теплой, пульсирующей пухлой щекой… Нет, в самом деле… кто это?.. Он протягивает руку и шарит рядом с собой: грудь, плечи, бедра… Чувствует, что хмелеет, придвигается ближе… Он молод! Он молод!.. И привычное желание… вожделение… Но… вдруг совсем другая комната, альковы, приотворенная дверь; она скрипнула в сумраке… Жена? Марта? Он же сам ее уложил: догнал, идущую голышом по коридору, и уложил, и заставил принять снотворное, и упросил прилечь, отдохнуть, а она… Почему она не идет сюда, чего ждет? Почему не кидается на кровать, не трясет кулаками, не кричит, не проклинает их?.. Ведь слышит, чует, знает все… Но, может, она понимает?.. Что она – не та?.. Что другая ему нужна?.. Разве женщины могут такое понять? Жены? Чуять – да, а понять?.. Подло? Да, подловато… но неужели жизнь состоит из одних лишь высот?.. А если Марте все равно… то есть если она к этому давно относится с высоты своих философских воззрений, на фоне которых такие мелочи… примитивны и ей ни к чему… даже унизительны для женщины… А рядышком, прижимаясь горячей пульсирующей щечкой… грудью… И опять открывается дверь, и уже гораздо грознее, чем час назад, чем минуту или мгновение назад; та, другая, испуганно зарывается под одеяло… Сказка кончилась, мимолетный дурман; вожделение осталось… Но он думал: что теперь будет, если Марта придет и, понятно, ляжет на свое место рядом с ним, это ведь ее место, и наткнется на ту, что под одеялом, обнаружит ее там…
И проснулся окончательно, в полном смысле, дрожа от стыда и проклиная на чем свет стоит такой дурной, такой постыдный, абсолютно лишний сои. Не свойственный ему. Проснулся, оперся локтями о подушку и сердито тряхнул головой. Рядом стонала жена, она звала: «Эма!.. Эма!.. Эма!..» Он с силой шевельнул ее за дрожащее плечо.
Марта не сразу сообразила, чего от нее хотят, и сердито нахмурила лоб.
– Ты кричишь во сне, Марта!..
– А-а… – протянула она в ответ… – А я сейчас во сне венчалась…
Она встала и начала одеваться, потом не спеша, мурлыча что-то себе под нос, побрела в «зеленую» комнату. Затрещала целлофановая обертка открываемой пачки таблеток.
«Значит, все… – почему-то вздохнул он. – Больше снов не будет…»
И уснул, уже ни о чем не думая, ничего не чувствуя; только странную, какую-то необъяснимую тяжесть во всем внезапно ослабевшем теле…
Сон. Она венчалась… Но кто это – незнакомый, ненужный ей человек, возникший откуда-то рядом и даже попытавшийся ее обнять? Ауримас? Он, ее, Марты, решение? Ну и пусть он!.. Это было давно, в голубых долинах детства. Почему, Мартушка, детства? Потому что он оттуда, хотя пришел позже. Хотя и не такой, по какому изнывала, кого ждала… А чего же ты ждала, Мартушка?
Вот этого-то мы как раз и не знаем. Чего-то светлого, доброго. Чего-то необычного. А может, наоборот – постоянного, на каждый день, но чтоб было прекрасно. (Не то что сейчас…) Так все же: будни или праздник? Праздник, обращенный в будни, – уже не праздник, и человек снова начнет тосковать и стремиться к чему-то другому; к чему? К другому празднику, который своим чередом опять-таки неизбежно перерастет в будни?..
Ну, а то, что с ней только что было, – это уж нечто совершенно новое: она выходила замуж за Повелителя и примеряла парик, выбирала парик из целой кучи париков, выписанных откуда-то из Парижа, Рима и Гонконга, таких в Вильнюсе еще ни у кого не было… И не в том дело, что ни у кого: Марта женщина скромная и на такие вещи обычно не обращает внимания, разве только сегодня, в этот единственный и неповторимый раз, когда она венчается, а тот, чьей женой она станет, могущественный, торжественный и горделивый, стоит рядом с ней, с увлечением смотрит, как она облачается для долгожданного часа и говорит:
– Не надевай парик… Зачем тебе? Твои собственные волосы гораздо красивее! Нигде не видал таких нежных волос! Таких душистых и воздушных…
Не без сожаления отложила она в сторону гонконгский парик (такого нет и у Шалнене) и взялась за туфли: на черном лаке звездами горели золотые пряжки.
– Не надо… босые твои ноги гораздо прекраснее. В жизни таких не видел. Ни одна парижанка – а у них ноги стройные и изящные – не посмела бы сравниться с тобой…
С сожалением отказалась и от туфель. Взяла платье: белоснежное, тончайшего сиамского шелка, затканное серебром, с золотой каймою…
– Не надевай!.. Не надо, не надо никакой одежды! Твое тело лучше шелков! Ароматней, мягче, свежее!
– Лучше? – вскрикнула Марта в великом смущении. Мое тело? Такое тщедушное, хилое?!
– Неправда! Неправда! Неправда! – он энергично затряс головой. – Неправда!.. Такое, какое оно есть, оно прекрасно!.. Прекраснее всех!.. Какое есть… какое есть… есть…
– Но… – Она стремительно пробуждалась. – Ведь нас видит он! Меня! Такую!
– Видит? Кто? Тебя, мою супругу, видит?! – Повелитель зазвенел шпагой. – Где он? Что за тварь? Покажи мне его!..
– Не тварь – это мальчик… Тот – мой! Он… вот… он!..
И проснулась, увидела Ауримаса (откуда он здесь?), который при зажженной лампе, приподнявшись на локтях, с тревогой смотрел на нее; Марта чуть не заплакала.
– Я только что венчалась… Представляешь?.. С могучим Повелителем. Он знает, чего я стою… чего мне надо… знает…
И, вскочив с кровати (ой, кольнуло в сердце), сгребла со стульев свою одежду (небрежно кинутые спортивные рейтузы, кофту), выбежала в коридор…
Потому что ей почудилось…
Эма?.. Он ведет с собой Эму?.. Мальчик?.. За ручку, как когда-то меня?.. Как меня, стынущую в льдистой луже за углом избы…
Эму – откуда? Из какой лужи?
Из комнаты, откуда еще, разве ты не видела, что она там, кто – Эма, что ли, я ее со вчерашнего утра, да нет, она там всегда – милая малышка Эма, твоя, Марта, дочка, которой ты передала все женские тайны этого мира, но Эма все их вернула тебе назад, – прибереги для себя, маманя, Эме тайны ни к чему, ей все ясно, вот ведь какие чистые и какие честные у нашей Эмы глаза – у нашей Эмочки, она никогда не покривит душой, она не умеет лгать, Аурис, неужели ты не знаешь, что она не умеет. Итак: где ты была, Эма?.. Где ночевала?
В институте где еще На факе
А ночевала
У подруг
У подруг У каких
Замужних Ведь имеют право мои подруги быть замужем Имеют или нет Выходить замуж
Имеют Эма конечно имеют Женщины должны иметь гораздо больше прав чем мужчины только мужчины этого никогда не поймут Они нас не чувствуют Эма Но у каких же подруг ты была Где ты проводишь время Три или четыре дня Ты помнишь их адреса и телефоны
Проверять станешь Это оскорбительно
Да Эма иначе я не могу Я отвечаю за тебя
Могла бы так не волноваться Не маленькая
Тем более Я мать Эма А мать иначе не может Не может не проверять Если мы хотим остаться друзьями
Друзьями Друзья не выслеживают Не вынюхивают следы как пес
Скажи где ты была
Я и сказала
Телефон
Четыре четыре пятнадцать Довольна
Пятнадцать пятнадцать
А ты слушай лучше Четыре четыре пятнадцать Однокурсница замужняя Она не шляется не то что я У нее есть муж
А если нет по-твоему надо шляться И без мужа женщина не должна шляться
Ладно уж ладно проверяй
Здравствуйте Это четыре четыре пятнадцать
Эх мама
Извините Глуоснене Скажите Эма у вас ночевала
Мама ты бы не срамилась
Здрасте У нас
Спасибо Спасибо что сказали Теперь я спокойна
Что там она говорила, доцент И.?
«Будем откровенны, хотя бы среди своих. Как это ни удивит вас, как ни огорчит, но вашу дочь все называют…»
«Шобыэтпридумать?..»
«Да. Именно. У всех нынче клички. Прозвища. Вы как мать своего младенца могли бы призадуматься… Уже не говоря о том, что подобные детали компрометируют товарища Глуосниса, которого я, невзирая на все дистанции, имела возможность неплохо знать… в своем журнале он даже главу из моей кандидатской… но вы, коллега, как мать должны бы все-таки…»
Доцент И. у нас нерушимый оплот нравственности; стекла очков победоносно сверкают, кости – сухие палки – трещат, джинсовый – нет, уже вельветовый – скафандр шуршит.
«Ах, замолчите!.. Вы не знаете ее!.. Совсем!.. Эму, Эму, – кого!.. Она очень чуткая девочка… Да, коллега, и одаренная… По-вашему, моя дочь не может быть одаренной?.. Почему же? Почему – – —»
А в магазине?.. Там, возле дома… Классная руководительница.
«Нам с вами надо поговорить, товарищ Глуоснене… О вашей Эмочке…»
«Глуоснене? – прошелестело из очереди у кассы. – Которая… Мать Глуосните?.. Той самой… Глуосните?!»
«А что? – поворачиваюсь на голос. – Это я… В чем дело?»
«В том, что ваша дочь… ваша Глуосните портит моего сына…»
«Сына?!.. – это было как обухом по голове. – Портит?!»
«Да, Видаса… из десятого «А»… авиамоделиста… Будто не знаете…»
«Ну уж, это вы хватили через край!.. – пробасил мужской голос из той же очереди у кассы. – Девушка? Портит? Всегда парни девушек портят. Во все времена так было…»
«А теперь все наоборот…»
«Девушки сегодня, знаете, то самое активное начало…»
«Что вы говорите! Парень в подоле не принесет, оттого и смел… а девка… плетется потом следом как овечка… и, понятно, всегда виновата…»
«А вы не защищайте…»
«А я не защищаю, только…»
«Драпает!.. Ишь, ишь – и не слушает, сразу драпать!.. Вот это ма-мо-чка!.. Алло, так вы передайте своей милой дочке, чтобы к моему Видасу… из десятого «А», не совалась, слышите?.. Пусть к порядочным не лезет…»
Убежала без оглядки, ничего не купив, – какие уж тут покупки! «Драпанула». Так – про воришек… Видас, авиамоделист… «Пусть к порядочным не лезет…» К порядочным!..
Лес. Лес. Деревья. Покой. Да я. И никакого магазина. Сосны шумят, и я одна. Как тогда, в детстве. Только я да сосны. Только боль в сердце да я. И холодный пот по спине – чувствую, как сползает, и слабость в коленях, и…
За что, за что, за что?
Что я сделала им?
Ничего?
За что же они меня так?
Эма?
Пани Виктория, за что?
(Не рассказывала. Я ничего не рассказывала. Пила кофе, ничего не говорила. Смуглого Юлика не было. Давно… У каждого свои заботы, Мартулька. Свой крест… Молчала как рыба. Как земля. Пила кофе и молчала. А в ушах стояло: «Мать Глуоснене?.. Той самой?.. Мать?..» – голова вот-вот разорвется, будто внутри сжатый воздух, я чуть не потеряла сознание.)
Но не плакала, нет. И Эму нашла дома. Как нарочно, сегодня она сразу после школы пришла прямо домой. Только что после ванны (из-под двери еще выбивался пар), в белом пушистом халатике, повязав мокрые блестящие волосы желтой ситцевой косынкой, чуть подавшись вперед, чистенькая и невинная сидела она за фортепиано и сосредоточенно подбирала какую-то песенку. Девочка, женщина. Какая у нее будет судьба? Какая?.. И мне стало так жаль ее, так жаль, что я скорее прошмыгнула в «зеленую» комнату, уткнулась лицом в подушку и навзрыд заплакала – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – а сегодня вот я за Повелителя, Эма.
