Текст книги "Тогда, в дождь"
Автор книги: Альфонсас Беляускас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
Только здесь, на улице, он заметил, что солнца давно нет, а по небу плывут набрякшие, совсем осенние тучи. Они неслись над кладбищем, точно огромные черные гробы, едва не задевая за вершины деревьев, гремя жестью на кровле татарской мечети, несли с собой стужу и тоску. Ауримас ежился под ними, крохотный и согбенный, словно мизерный человечек с картины Чюрлениса «Смерть» – растерянный и перепуганный: не удариться бы о днище этих гробов.
X
Соната была дома. Она сидела на диване, женственно поджав под себя ноги, и читала; рядом, на столике, по обыкновению, стояла глубокая красная тарелка с орехами.
– Угощайся, – сказала она, кивком предлагая сесть около себя. – Стариков нет, они в гостинице, можно сообразить что-нибудь интересное. Кстати, ты знаешь…
Ауримас насторожился.
– Папа ведь последнее время с мамой… Этот товарищ из центра, ты не представляешь…
– Даубарас?
– Ага, он… тебя это удивляет?
– Как сказать, – Ауримас пожал плечами. – Я и не знал, что он снова здесь.
– Здесь. Оказывается, он мамин знакомый еще по эвакуации… Папе показалось, что он неравнодушен к маме…
– Даубарас?
– Именно. Ведь он – ничего… А мама тоже не лыком шита, она и попеть любит, и повеселиться… ну, а папа…
– Твой папа мог бы приискать себе работу, вот что… А не сидеть под маминым крылышком и сочинять всякий бред.
– Ах, если бы это и был только бред… – Соната вздохнула и изящным движением головы откинула волосы назад; она печально улыбнулась, но не сразу, а чуть помедлив после произнесенных ею слов; большие зеленоватые глаза словно утратили привычное для них выражение жизнерадостного любопытства, которое делало столь привлекательным ее круглое личико. – Если бы это, Ауримас, был только бред…
– А разве что-нибудь… серьезное? – Ауримас присел на диван; он еще был во власти впечатлений того собрания – первого собрания, на котором он читал свое сочинение; видимо, оно уже никогда не повторится – то настроение; к сожалению, чувство, которое довелось тогда изведать некоему Ауримасу Глуоснису, было отнюдь не из приятных. И зря он направился сразу после собрания к Сонате; да только больше идти было некуда; хоть и у Сонаты в доме…
– Серьезное? – она поджала губы, явно уязвленная равнодушным отношением Ауримаса к такой сногсшибательной новости. – Вам, мужчинам, подавай сразу мировую войну… А то, что мама с папой вторые сутки не разговаривают, то…
– Уехал… он?
– Ты о Даубарасе? Нет. Сегодня он на пленуме. Хочешь повидаться?
Ауримас покачал головой. Еще чего не хватало – встречаться с Даубарасом, после того как… Его удивлял тон, который взяла Соната, говоря о Даубарасе; все это выглядело как продолжение вечера в честь начала учебного года; а продолжать его, особенно сегодня, у него не было ни малейшей охоты, тем более ссориться с Сонатой; он предложил:
– Давай куда-нибудь пойдем.
– А куда?
– Выпить.
– У тебя в голове помутилось, Ауримас. Неужели ты не знаешь, что мой будущий муж никогда…
– Ну, тогда потанцевать.
– Вот это замечательно!
– Одевайся. Нечего торчать в комнате. Тем более сегодня.
– Сегодня?
– Сегодня, в воскресенье, семнадцатого сентября…
– Даты ты еще помнишь, – насмешливо глянула она ему в глаза. – А дорожку ко мне, увы, не всегда. Ну, мы еще когда-нибудь об этом с тобой… потолкуем…
– Сдаюсь без боя. Собирайся.
– А ты… – она, точно как тот сторож, прищелкнула двумя пальцами, намекая на деньги.
Ауримас нахмурился.
– Знакомых, – промямлил он, – слава тебе, господи…
– Знакомых?
– Раздобудем у кого-нибудь пропуск… по-студенчески…
– Раньше тебе присылали приглашения.
– Раньше, говорят, и вода в Паланге мокрее была.
– Скажешь тоже…
Соната лениво спустила ноги с дивана; они были округлые, теплые, под голубым халатом проступали упругие колени. Ауримас с трудом удержался, чтобы не протянуть руку и не погладить их; обычно Соната допускала это.
– Что смотришь? – она победоносно улыбалась. – Нравлюсь?
– Нравишься.
– Разрешается поцеловать. Как следует.
– Как следует?..
– Да… Знаешь, папа говорит, Даубарас с мамой… в номере-люксе… правда, я ни капельки не верю…
– Даубарас?
Ауримас опустил вниз руки, которыми было потянулся к девушке: опять этот Даубарас…
Полагалось бы расспросить, что да как, почему, – ему вовсе не безразлично было все, что происходит в доме у Сонаты, как-никак это была гавань, где Ауримас чувствовал себя почти в безопасности; но, оказывается, и здесь… Нет, сегодня его мало занимало, что скажет ему Соната – как да почему; сегодня он слышал лишь одно – Даубарас, Даубарас, Даубарас, а слышать это ему вовсе не хотелось, и не потому, что о нем говорила Соната (хотя – не слишком ли часто это имя у нее на устах), а потому что сегодня, в воскресенье, семнадцатого сентября, состоялось собрание, на котором обсуждали его новеллу; Ауримасу ничуть не хотелось, чтобы об этом обсуждении узнал его старый знакомец Казис Даубарас; ведь если восстановить в памяти тот вечер…
Он съежился, вспомнив имматрикуляцию: и встречу с Даубарасом после двухлетнего перерыва, и ощущение свинцовой руки у себя на плече; итак, учимся, а дальше что? Дальше – видно будет… Ну, конечно, видно; а все-таки после курсов… надо бы что-нибудь более определенное… инженерное дело или экономику… нынче, братец, все хотят высоко летать, что правда, то правда, и лавров желают – хотя бы и Грикштас; вздумал – в поэты, да… а ты его видишь? нет; журналист бы из тебя вышел; ну, репортер; все хотят высокого полета, а работать изо дня в день… Да, да, конечно, и ему нелегко, этому самому Даубарасу, да что поделаешь – судьба играет им как мячиком, хочется всерьез заняться творчеством, а руки не доходят; раз уж товарищ… э… товарищ так нуждается в его поддержке; наскоками работаешь, ничего, кроме вреда… а создать достойный народа памятник…
Вдруг Ауримас крепко стиснул зубы и до боли сжал кулаки – смеет ли он так думать о Даубарасе; ведь тогда, в войну, тот же Даубарас… Виновато все оно, собрание, весь этот шум и треск; принять, отклонить, отложить; Шапкус и эта интеллектуальная бессмыслица; Вальцель, Джойс, Бергсон, Ницше; отложить; беги отсюда, юноша; бедняжка поэтесса Розмари; может быть, уважаемые, когда-нибудь вы и набьете брюхо, но культура – сей массовый интеллектуальный менталитет – навеки останется для вас tabula rasa…[15] terra incognita… Sit venia verbo…[16] уважаемые… ибо мало иметь власть, надо еще… и зачем этот Гаучас шел в Россию? Зачем зачем зачем – колотилась кровь в висках; Соната передернула плечами и отвернулась; зачем, в конце концов, он шел сюда, к Сонате – неужели затем, чтобы опять слушать про Даубараса, который, право же, тут ни при чем; хотя тогда они с Шапкусом…
– Ты что, нездоров? – услышал он голос Сонаты и словно вернулся в эту комнату, откуда его увели воспоминания, в комнату, где стоял диван, столик с орехами и Соната, с ее пристальным взглядом зеленоватых глаз. – Тогда нам незачем уходить.
– Нет, мы пойдем, – упорствовал Ауримас. – Пойдем куда-нибудь. Обязательно.
– Поцелуй меня.
Он обнял ее и поцеловал – как это повелось у них последнее время; Соната сияла; она лучезарно улыбалась, бойко откинула назад волосы, скользнула к шкафу, достала оттуда какие-то вещи и, придерживая одной рукой слабо застегнутый халат, убежала в ванную. Вернулась она уже в платье, аккуратно причесанная, смочив духами брови (у нее была такая странная причуда: надушенные брови); теперь это была Соната, которая знала себе цену, Соната, у которой в любом танцзале поклонников – хоть отбавляй; и найдутся среди них такие, у которых в кармане диплом врача или инженера; но она дарит своей дружбой одного лишь Глуосниса, который работал в горкоме, а теперь учится на рабфаке; такого вот взъерошенного, с невзрачным, чуть пасмурным лицом, с вечно расстегнутым воротом сорочки – Ауримаса с Крантялиса; говорят, у него способности, и что-то он пописывает; хорошо бы как-нибудь при случае почитать. Соната знала, что женщина должна интересоваться, чем занимается ее друг, когда он не с ней, – даже в том случае, если в занятиях его она ни бельмеса не смыслит; уроки литературы ей всегда были в тягость, а сочинительство стихов или прочей дребедени представлялось ей чем-то вроде игры, правил которой она не знала да и не очень-то хотела знать; если кто-то в нее играет, значит, есть в этой игре какой-то смысл; конечно, романы про любовь – совсем другое дело. Так размышляла она, спускаясь по лестнице под руку с Ауримасом; размышляла и улыбалась лукавой женской улыбкой – вполне взрослая женщина; Ауримас переступал рядом и безо всяких мыслей переставлял ноги по ступенькам из искусственного мрамора; если что и занимало его в данную минуту, то единственно – пропуск, где его раздобыть?
И опять-таки выручила Соната, – порывшись в ридикюле, она извлекла оттуда мятый червонец, отложенный, может, на «черный» день; Ауримас возмутился.
– Я прошу… – умоляюще произнесла Соната. – Не все ли равно. Могу и я один раз… Почему всегда только ты… мне даже совестно…
– Почему совестно?
– Оба мы студенты.. Ну же!..
Ауримас пожал плечами и ничего не ответил – в конце концов, не все ли равно, кто берет билеты на танцы, они с Сонатой друзья, а у друзей… Он подождал, пока Соната причешется перед большим зеркалом в вестибюле, и, чуть поотстав, как подобает галантному кавалеру, провел ее в зал; навстречу выплыла мелодия английского вальса.
Возвращались поздно («Ай, – пискнула Соната, – и влетит же нам с тобой!»), и не домой, откуда уходили, а прямиком в гостиницу, где в распоряжении родителей Сонаты имелся (для служебных нужд) целый двухкомнатный номер; в гостиной еще горел свет. Это они заметили с улицы, проходя под окнами; Ауримас нахмурил лоб, как обычно размышляя, как быть дальше; Соната, напротив, выглядела беззаботной и веселой – она знала, что с Ауримасом можно задерживаться сколько угодно, с Ауримасом мама позволяет, потому что Ауримас…
– А, и молодежь уже здесь! – всплеснула руками Лейшене и в то же время откинула назад пышные вьющиеся волосы – совсем так же, как это делала Соната; и оголенные руки, четко обозначившись на черном фоне бархатной безрукавки, как и у Сонаты, были округлыми и женственно сдобными; все в ней так напоминало Сонату – и руки, и лицо, и грудь; Лейшене, разумеется, была крупнее, оттого выглядела и более броско; и ноги ее, изящные, точеные, тоже были покрупнее, чем у дочери; они покоились, удобно вытянутые, в кресле около круглого столика, где валялась целая связка ключей. – Может, нам скажут, где в наше время люди блуждают до полуночи?
– Мы гуляли, – поспешил ответить Ауримас. Он знал, что Сонате меньше попадет, если говорить будет он, а не она; что касается Сонаты, тут мать была твердо убеждена, что та чересчур юна и не знает жизни (а он, Ауримас, стало быть, знает); отец, которого Ауримас заметил только теперь, когда осмотрелся, ежился в широком кресле у двери и угрюмо (или напыщенно, трудно разобрать) смотрел в пол; он был в черном выходном костюме с платочком в кармашке пиджака; Лейшисы-старшие выглядели так, будто только что вернулись со скучного собрания.
– Гуляли… да ведь дождик… гуляли они…
Лейшис был не слишком речист; создавалось даже впечатление, что разговаривать он поленивается; это относилось, впрочем, и к остальным занятиям; и к мыслительному процессу; Ауримас частенько видел его около портье – Лейшис посиживал на стуле и подозрительно поглядывал сквозь стеклянную гостиничную дверь на снующих взад-вперед постояльцев, – иногда он напоминал уходящим, что надо оставлять ключ; на его лице – розовом, круглом, тщательно выбритом, словно было написано: боюсь шелохнуться, как бы не переутомиться; это подтверждал и взгляд, и скептическая, скорбная улыбка непонятого мудреца.
– Никакого дождика, папа, – оживилась Соната. – Давно кончился.
– Как это – кончился, вон какие мокрые, – Лейшис уставился на нас, и это кое что да значило; глазки его недобро сверкнули в электрическом свете. – А если воспаление легких схватите или там… плеврит… мало ли…
Ауримасу все это было не в диковинку – и «мало ли», и «плеврит»; он прекрасно знал, что для Лейшиса не было слова страшнее плеврита, поскольку однажды у него кололо в боку и врачи сказали, что вполне возможно – плеврит, сухой или мокрый, – надо обследоваться; жена, однако же, утверждала, что колотье в боку – от долгого лежания в постели по утрам (сама она вставала по-деревенски – с петухами) и от слишком холодного пива; а то и просто от лени или от мнительности, – ведь он считает, что у нее нет других дел, кроме как скалить зубы с молодыми постояльцами гостиницы или с сотрудниками; Ауримас в эти дела не вмешивался; с него и Сонаты было достаточно.
– Мы же не старики… – бойко ответила Соната и кинула на стол сумочку; настроение у нее было хоть куда, и было ясно, что отцовские упреки не омрачат ей жизни. – А это что? – она изумленно воззрилась на коробку конфет рядом со связкой ключей, прямо посередине столика. – Гости, да, мам? Из Вильнюса?
– Соната… – Ауримас пожал плечами.
– А что?
– Перестань! – Лейшене сразу же метнула взгляд на мужа и хлопнула ладонью по столику; ключи подпрыгнули кверху. – Сколько можно!
– Да мало ли…
– На сегодня хватит, – повторила она более спокойно и взглянула на Ауримаса; глаза у нее тоже были зеленые, как и у Сонаты, только чуть позлее и не такие бойкие. – Прекрати. Давайте поужинаем.
Она встала и нажала розовую кнопку около двери; жест этой вытянутой к стене руки снова напомнил Ауримасу Сонату – по-спортивному подтянутую и бодрую, настороженную, как готовая к прыжку лосиха; снедаемый ревностью, измученный плевритом Лейшис, при своем напыщенном выражении лица унтер-офицера сметоновской[17] армии, рядом с ней и впрямь смахивал на пожилого швейцара гостиницы.
– Пожалуйста, товарищ директор! – Словно из-под земли выросла молодая, цветущая буфетчица; ее щеки были румяны, грудь с трудом умещалась в блузке; она, как и Соната, бросила взгляд на шоколадный набор.
– Что у нас сегодня на ужин?
– Карбонады, фасоль, кофе…
– Икра есть?
– Поищем.
– Сардины? Или шпроты?
– Я посмотрю, товарищ директор.
– И, будьте любезны, масло, булочки… Отбивные – тоже, но, пожалуйста, поскорей… Теплые?
– Горячие… ведь мы для правительственного номера, знаете…
– Знаю, знаю. Принеси. И еще… – Лейшене заколебалась. – Нет, не надо. Хватит пива. Слышишь, – она хлопнула мужа ладонью по плечу, – пива дадут. Детям – ни капли.
– Ауримасу можно, – заступилась за друга Соната.
– Ты разрешаешь? – Лейшене ухмыльнулась. – Ну, с твоего разрешения…
– Ах, мамочка, не придирайся, – Соната надула губы. – Я знаю, что говорю: сегодня Ауримасу можно. Сегодня он заслужил.
– На танцах? Мне говорили.
– Быстро тебе докладывают, мамочка.
– А как же – ведь самим вам некогда даже зайти и предупредить!..
– Мы хотели, но… – Соната как бы невзначай покосилась на коробку, лежащую на столике; Лейшене покраснела; это делало ее еще более моложавой.
– Вот как! Когда-нибудь еще мы с тобой об этом…
– Он был на собрании, мама, – Ауримас. Там его ругали, ты понимаешь!
– Ругали? – Лейшене пожала плечами. – И за что же? Разве он директор гостиницы? Материально ответственное лицо?.. – она повернулась к мужу. – Или завскладом?
– Ауримас – писатель, мама. А писательская доля, сама знаешь…
Конечно, Соната говорила с чужих слов – услышала где-нибудь в коридоре, в перерыве между лекциями, а то и на танцах; Ауримас – тот избегал слова «писатель»; непривычно звучало оно в устах Сонаты, и все же Ауримаса оно не покоробило; он даже был благодарен ей за крохи внимания к тому, что сейчас было так важно для него; Соната определенно менялась.
Принесли ужин; все сели; Лейшис, понятно, старался держаться подальше от жены, Соната же теснилась ближе к Ауримасу, вот и получилось, что трое сгрудились на одном краю стола, а хозяйка сидела напротив в одиночестве; пиво, тем не менее, поставили около нее.
– Молодец, Ируся, уважаешь меня, – шутливо заметила хозяйка и переставила бутылки на середину стола. – Ладно уж, давай-ка принеси… знаешь, из фондов…
Цветущей, пышной Ирусе не требовались подробные разъяснения; в мгновение ока была внесена пузатая бутыль шампанского.
– Надо же, по какому случаю? – Лейшис выпучил глаза, явно повеселев. – Может, ради, так сказать…
Он возвел очи к потолку (наверху размещались правительственные номера) и даже ткнул туда пальцем, потом многозначительно поджал губы и с достоинством опустил голову; Лейшене метнула в его сторону грозный взгляд.
– Сперва подумай, чем на хлеб зарабатываешь, Валериан, – произнесла она чересчур назидательно, – а потом и говори. И держи свои чувства при себе… А выпить мы можем хотя бы и потому, что в кои-то веки явился к нам опять Ауримас… С тех пор, как стал студентом (повысили, подумал Ауримас), он вроде бы подзабыл, что есть у него друзья и под этим кровом… Даже когда выдался не совсем простой случай, он и то не выкроил времени заглянуть…
– Я уже поставила ему на вид, – Соната поспешила обратить разговор в шутку. – Зачем же опять…
– Надо же, Леонора… ты все…
– А может, я именно с Ауримасом хотела в тот день чокнуться? Как со свойским парнем… Или мне нельзя? Неужели мне с одним старьем, таким вот, как ты, а, дед?
– Ну, мамочка! – умоляюще протянула Соната. – Очень тебя прошу…
– Проси, проси! Но не думай – мамаша еще покамест не древняя старуха. Ведь мне и сорока нет. Может, и я чего-нибудь да стою…
Она рассмеялась тихим смехом; Ауримас и Соната переглянулись.
– Мама! – повторила Соната. – Ну хотя бы сегодня… здесь…
– Почему же!.. Чужих здесь нет! – Лейшене подняла бокал и широко улыбнулась, повернувшись лицом к Ауримасу. – Ты, Ауримас, особенно не слушай, что она городит… Соната эта… Любить – люби, а слушать – ни к чему это… мужчина не должен быть под башмаком… Давайте лучше выпьем… Могу я себя иногда побаловать…
Они чокнулись, выпили. Соната наморщила носик и, даже не пригубив, поставила бокал на скатерть – ей не нравилось; Лейшис – тот осушил свою порцию залпом – как прохладительный напиток – и тут же до краев наполнил бокал снова; и он, как Лейшене, решил себя сегодня «побаловать»; как знать, вдруг и его жизненный путь не устлан розами.
– Надо же, писатель, – повернулся он к Ауримасу, перед тем покосившись на жену. – А платят-то вам как, аккордно или от…
– Да никак… – Ауримасу не хотелось просвещать Лейшиса. – При чем тут деньги…
– Надо же!.. Неужто все эти люди… святым духом…
– Если и платят, – терпеливо принялся втолковывать Ауримас, – то больше тычками, подзатыльниками… отбивные там, знаете ли, не очень-то пышные…
– Надо же…
– Ауримас, папе это… чуждо… – Соната склонила голову набок.
– Но когда-нибудь да заплатят? – поинтересовалась Лейшене; было видно, что тема эта ее в какой-то степени интересовала. Она уже отпила полбокала и ждала, когда ей подольют еще; Ауримас встал и наполнил ее бокал; она поблагодарила кокетливой улыбкой моложавой тещи. – Заплатят? Такие вещи как-никак надо знать. Мы здесь почти родственники, так что не стесняйся.
– Откровенно говоря… – Ауримас задумался. – Если начистоту, то… я не знаю… Покамест я ничего не знаю… Хочется писать, тянет меня, но… словом, ничего я не могу обещать… вы не подумайте, что я… ну, в общем, не знаю я ничего!
«Чего им надо от меня? – Думал он, поддевая вилкой мелкую, коричнево-золотистую, необычайно вкусную рыбешку, целую коробку таких рыбок к нему только что придвинула Соната; он порядком проголодался. – Пытают, тянут жилы!» То, что они завели разговор о его денежных делах, напомнило ему о посещении Сонатой Крантялиса; с папашей; на разведку?
Он чуть было не прыснул в кулак – до того смехотворным представилось ему это слово – смотрины; это было бы невежливо, тем более что опять подала голос Лейшене.
– Писатели и в войну не сидели без гроша, – уверенно рассуждала она. – Мне тут рассказывали – в армии им сразу звездочки… паек особый… кого на фронт или в партизаны, а писателей… Ну, а насчет одежды или еще там…
Даубарас. Он самый. Ей тут рассказывали… Знаете, уважаемые товарищи, что кому звездочки и паек, а кому и пулю в лоб… И говорят, если кто и протянет до пятидесяти…
Но спорить вслух почему-то не хотелось, да он и не считал себя вправе толковать об этих делах с Лейшисами; к тому же его интересовала совсем другая сторона вопроса. И то что Даубарас (он, кто же еще) именно так говорил Лейшене о писателях, Ауримаса сильно покоробило; правда, ему было известно, что Даубарас привык иронически высказываться о литераторах, иногда – добродушно-снисходительно: так относится к пациентам врач, больной той же болезнью; к тому же к пациентам такого сорта, которые как бы симулируют свое заболевание; в глаза им не скажешь, ну, а за глаза…
Ладно, хватит об этом, довольно; понятие надо иметь, но, может, не обо всем – как и знание, Ауримас; иной раз бывает лучше, если поменьше знать да понимать, друг мой Ауримас; а вот и они! Они – это отбивные, только что их внесла и водрузила посреди стола Ируся; желудок свело судорогой; Ауримас склонился над тарелкой. Ели и Соната с матерью, правда не так жадно; они аккуратно развернули салфетки и положили их к себе на колени, как и полагалось в большом ресторане, вилкой и ножом орудовали бесшумно; один Лейшис угощался сплошь шампанским, даже не глядя на еду; он уже побывал и в подвале, и в буфете, и на складе, и, покуда Лейшене занималась с приезжими из Вильнюса (то есть с этим окаянным вертихвостом Даубарасом, чтоб ему ни дна ни покрышки; это было задолго до появления молодежи), он тоже не терял времени даром…
– Надо же, – он потирал руки, прикидывая, можно ли позволить себе еще налить, когда в бутылке – кот наплакал. – Знавал я, значит, одного – Чижаускас фамилия… В Плунге, еще в мирное время… смутьян такой и в газеты писал… насчет цен да самогона… да кто кого дубиной огреет… И надо же, узнали, что все это он списывал у других… в одной газете прочтет, в другую напишет… Завели на него дело, он и прыгнул с насыпи… где электростанция…
– Папа! Ты же раньше рассказывал, будто Чижаускас повесился, – перебила его Соната, которая любила точность – А теперь…
– Утопился! – Лейшис тряхнул головой. – Зачем ему вешаться, детка, веревка денег стоит. Есть нечего было… говорят, последний пиджак продал, ну и… Трудная она, жизнь писательская. Коли уж с насыпи сигать…
Он налил себе пива, шампанское все же оставил жене.
– Ауримас такое не сделает, – уверенно проговорила Соната.
– Скажешь… участь людская…
– Ауримас – не сделает! – Соната взглянула на отца с упреком. – Для чего же тогда вы?
Лейшисы невольно переглянулись – впервые за весь нынешний вечер.
– Мы? – Лейшене медленно поставила на стол бокал с шампанским, который только что наполнила сама. – Мы, Соната?
– Ведь вы нам поможете, правда? Вы обещаете нам помочь? – в глазах у Сонаты вспыхнули зеленые искорки; Ауримас словно окаменел. – Ну, пока Ауримас… пока мы учимся… Ведь и вы не меньше заинтересованы, чтобы ваша дочь была счастлива, и когда у родителей такие возможности, такое положение…
Ого! Вот так Соната! Ауримас густо покраснел и со стуком положил вилку и нож; узнаю! Я узнаю тебя, Соната, и смелая же ты, твоя смелость даже страшит меня; не оттого ли иногда я задумываюсь, какой же ты станешь лет этак через двадцать или больше; хотя достаточно и того, что есть сейчас; эх, если бы…
Если бы сгинуть, раствориться; ничего не скажешь, приперли к стенке… ничего подобного никогда…
Выручила Лейшене.
– Что за рассуждения, доченька, – она изумленно взглянула на Сонату, точно видела ее впервые в жизни. – Сразу видно, рано тебя выпустили из гимназии. Еще бы – в шестнадцать лет! Лучше расскажи, как твои успехи в учебе. Был коллоквиум по анатомии? Говорят, в этом году в анатомичке…
Ауримас облегченно вздохнул: наконец-то! Наконец-то заговорили о другом! Соната, не слишком довольная этим, что-то невнятно буркнула насчет коллоквиума и зачем-то добавила, что у них на курсе совсем нет красивых молодых людей, а самый симпатичный – руководитель практических работ по патанатомии Швегжда; она болтала про патанатома Швегжду и краем глаза косилась на Ауримаса – как он отнесется к ее рассказу; Ауримас пил кофе. Ему было обидно, что он не пошел домой – раньше, пока не стемнело, теперь ему придется оставаться здесь, у Лейшисов, комкать эту дурацкую салфетку и слушать не менее дурацкие речи; знавал, значит, одного… Чижаускас фамилия… А Глуосниса, часом, не слыхивал, некоего, значит, Глуосниса. Хватит с меня, поняли? и радостей, и печалей – всего на свете; на сегодня хватит, и даже слишком. Он встал и поблагодарил за ужин.
Соната вопросительно посмотрела на мать, этот взгляд для Ауримаса тоже был не новость.
– Пятьдесят восьмой, – сказала Лейшене.
– Тридцать девятый лучше.
– В тридцать девятом управляющий трестом.
– А в четырнадцатом?
– Инспектор из Москвы. Веди в пятьдесят восьмой. Или нет, обожди… в этот, около правительственного… хотя, может, сегодня… Так появляться… Ну, тогда уж…
– Я сама, сама! – засуетилась Соната и схватила со столика ключи. – Там все в порядке?
– Убрано, убрано… постель свежая… ночевала оперная солистка из Вильнюса… Если попахивает самую малость духами «Красный мак», не взыщи, Ауримас…
– Духами? – Соната наморщила нос. – Духами оперной солистки…
– Проветривали целый день, дурочка ты, – свысока улыбнулась Лейшене. – Веди, веди… скоро час ночи…
Соната схватила Ауримаса за руку и едва ли не силком потащила на второй этаж. Она опять повеселела, как всегда, когда они оставались вдвоем, ей нравилось, что она может сама, без чьей-либо помощи, услужить Ауримасу; она тут же распахнула настежь окно, перестелила постель, взбила подушки, на которых красовались новые наволочки; управившись с этим занятием, она протянула руки Ауримасу.
– Спокойной ночи, – сказал Ауримас, в мыслях своих он был далеко.
– И только? – спросила она.
– Что?
– Я думала, мы поговорим… Вот видишь, взяла и сказала маме все… пусть не думает, что от нас так легко избавиться… тем более что она может… есть на что…
– Ах, потом, Соната, – вздохнул Ауримас; он вдруг почувствовал себя безмерно усталым. – Неужели тебе ни до чего больше дела нет, только бы…
– Как – ни до чего, – возразила она и подарила ему лучезарную, манящую улыбку. – Например, меня интересует, кто поцелует меня на ночь.
– Патанатом Швегжда, – ответил Ауримас. – Самый симпатичный у вас. А то и Даубарас…
Соната сняла свои руки с его плеч и потрясенно отпрянула.
– Даубарас! – повторила она. – Ты говоришь – Даубарас? А почему бы и нет… он, между прочим, очень даже ничего…
Она повернулась и ушла, оскорбленная; да еще дверью хлопнула; по коридору прокатилось эхо.
Ауримас немного постоял, выжидая, когда смолкнет эхо, потом зачем-то глянул в зеркало, где чуть наклонно отражалась вся комната – кровать, письменный стол, абажуры, – по-стариковски сдвинул брови и тоже вышел в коридор.
XI
Откровенно говоря, так бывало часто – мы гуляли или допоздна пропадали на танцах, я провожал Сонату домой, она предлагала зайти посидеть, потом я собирался домой, на Крантялис, да так и не уходил, Лейшисы не отпускали: до «поместья» Глуоснисов неблизко, к тому же путь лежит через глинистые косогоры, поросшие кустарниками, через прибрежные луга и пустыри, – да там не только пальто или костюма, там и головы лишиться можно; бывало, и шальной выстрел грянет; ночлег в гостинице был сущим спасением для комсомольского активиста, безоружного, не имеющего пристанища в городе, а уж роскошь просто неслыханная – я бы и мечтать не смел, чтобы гостиничные горничные стелили мне чистое белье, нет, вы только подумайте! И тем не менее, оставаясь на ночь у Лейшисов, я всегда чувствовал себя так, словно угодил за решетку, в одиночную камеру, – несмотря на свежее белье, чистоту и уют, письменный стол, ковры, ослепительно белый кафель в ванной, картины на стенах; впечатление это усугублялось и тем, что Соната иногда запирала меня со стороны коридора на ключ – неужели затем, чтобы не сбежал или чтобы меня не похитили? – для нее я, очевидно, был в некотором роде сокровищем; сегодня она не сочла нужным это сделать. То, что она забыла запереть меня или хотя бы оставить ключ, чтобы я мог закрыться изнутри, опять-таки свидетельствовало о том, что бедняжка не на шутку рассердилась; любопытно, что она скажет утром, когда хочешь не хочешь придется сойтись за столом в номере у Лейшисов (а ведь это выглядит весьма по-семейному – эти утренние примирительные встречи и кофе вчетвером); или вдруг завтра этого не будет?
Не будет, не будет, подумал я, мрачно озираясь в пустом, пропахшем паркетной мастикой коридоре; утром меня здесь не будет, прощай, Соната, меня ждет бабушка; домой. Домой, на Крантялис, хоть там и нет мягкой постели, белоснежной наволочки; нет там и туалетной комнаты, выложенной ослепительно белым кафелем; нет ковров; но нет и пытливых взглядов этой бравой троицы по утрам, – будто после очередной ночевки в гостинице я должен подписать некий вексель – возможно, обещать жениться на Сонате; там, у бабушки, нет и администратора, который готов в любой момент услужливо вручить ключи от номера Лейшисов, – разумеется, перед тем понимающе заглянуть в глаза, – нет и портье, подчеркнуто старательно придерживающего дверь, когда я вхожу (еще бы – будущий Лейшихин зять!); до чего все это осточертело!
Я повернул к лестнице.
– Алло, Глуоснис! Стой! – услышал я и похолодел. – Какими судьбами, дружище?
Я оглянулся и увидел Даубараса: с небольшим желтым чемоданчиком он выходил из «правительственного» номера; на его лице я заметил некоторое смущение.
– Я? – пожал я плечами. – С луны свалился. Да через трубу!
– Что ж, если это – государственная тайна… – он поправил на голове шляпу, которая слегка сползала ему на лоб.
– Навещал друзей.
– В гостинице?
– Именно. Разве в гостинице не бывает друзей?
– А-а… – протянул он. – В самом деле, почему бы нет? – он взглянул на меня – по моему, чересчур уж пристально и лукаво; меня передернуло. – А теперь куда?
– Домой.
– На Крантялис? Автобусы ведь уже не ходят.
– А мы пешочком.
– Не боишься?
– Чего мне бояться? – я пожал плечами. – Всего пугаться – этак и носа на улицу не высунешь…
– Скажите, какой храбрый… Сразу видно – непуганый! – Даубарас бросил взгляд на лестничную площадку – там было окно, а за ним непроглядная, чернильная тьма. – Повезло же тебе сегодня. Я с машиной.
– Вы в Вильнюс? Ночью?
– В срочном порядке. Должен реферировать для товарища… э-э… Заседание…
– Заседание? Какое заседание?
– Да комиссии этой самой, знаешь… – Он толчком открыл дверь; портье издали поклонился нам обоим (я знал: обоим!). – А вот и наша карета… Ну, садись, садись, поближе ко мне. Не так уж часто нам, чиновникам, выпадает счастье с такими, знаешь ли, знаменитостями…
