Текст книги "Тогда, в дождь"
Автор книги: Альфонсас Беляускас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
Нет, слово «секция» не вызвало у него никаких мыслей, а уж «член правления» – простите – ни малейшего уважения; неужели от этого Мике переставал быть прежним Мике Гарункштисом? И вот его ругают, разносят, причем кто – Вимбутас, папаша самой Марго, которому вроде полагается брать под защиту будущего зятя; бывают, конечно, дикости и похлеще…
– И за что же? – без особого любопытства спросил он.
– Обхохочешься: за грамматику.
– Грамматику?
– Ну, синтаксис там всякий, само собой! – Мике окинул Ауримаса удивленным взглядом; скажите на милость, – не понимает он! – А коли на то пошло, то за грамматику, синтаксис, лексику, этимологию. И особенно за акцентологию, понял? Нет еще? Тогда придется просветить: не нравится ему наша политика, братишка. Наша идейная направленность. И наше намерение оздоровляться.
– Это ты брось!.. Я слышал, профессор готовится в партию. Грикштас говорил.
– В какую партию?
– В нашу, какую еще?
– Вимбутас?
– Почему бы и нет? Каждый советский гражданин, признающий Программу и Устав Коммунистической партии и желающий своим трудом…
– Вимбутас? Этот двуликий Янус?
– По-моему, сомневаться в сознательности профессора и в его честных намерениях…
– Вот дойдет и до самого Даубараса!.. Ух, до чего будет шикарно, если дойдет до товарища Даубараса…
– А Даубарасу-то что? Пусть вступает. Если старые интеллигенты идут в партию, значит, не только партия им нужна, но и они – партии… Что здесь тебе неясно?
– Неясно, почему ты ушел из горкома комсомола – до того складно излагаешь политику партии, что прямо завидно…
– И младенцу ясно: чем больше старых интеллигентов воспримет наши идеи, тем быстрее мы продвинемся вперед.
– Только, умоляю тебя, не учи… – отмахнулся Мике. – Знаю я эту политику, можешь быть уверен. И газеты читаю… программы там всякие… Только если этакий Вимбутас… которого, как ты полагаешь, я имею честь в какой-то мере знать…
– Ну, со странностями, правда… чудаковат… Но за одно это… осуждать… я не согласен!
– Понимаю тебя!
– То понимаешь, то нет.
– Понимаю. Ты живешь у него в доме.
– А ты пьешь его вино. И гуляешь под ручку с его дочерью. И, поверь, если бы она хоть сколь-нибудь разбиралась…
– В чем же это?
– Да все в том же… как ты про ее отца…
– А-а… Тут он, кажется, не лыком шит… Но… Марго – это лирика, мой друг, а Вимбутас – политика… И если он метит в партию, тем более такие статейки… он обзывает нас чуть ли не фонвизинскими недорослями и советует учиться родной речи… вот именно – грамматике… так и пишет: беритесь, мол, ребята, за грамматику… дело в том, что ему попались на глаза кое-какие рассказики, где он обнаружил кучу ошибок… ай-яй-яй, незнание элементарных правил… Стиль! Скажешь, Жемайте писала без ошибок? Да ведь сколько там народу хлопотало: и тебе Вишинскис, и Яблонскис, и всякие редактора… им-то что делать больше – небось самим писать слабо́? Вот и пусть вылавливают чужие описки. Правят стиль! И если мы иногда в запарке…
«Stylos, stilus, le style, the style; стиль – это переход объекта в субъект… Субъекта в объект…» чьи это слова? Шапкус; «le style c’est l’homme, почтеннейшие, это эпоха, растворенная в самой сущности логоса. Вальцель, которого коллеги столь блистательно цитировали… в свое время писал…»
Откуда это? Ах, да – оттуда, из книги лет, которую Ауримас подзабыл, с собрания, о котором вновь напомнила эта длинная и пылкая речь Мике Гарункштиса; Вимбутас ругает его стиль…
«…откровенно и прямо… прямо…»
И опять Мике, он один – всюду… везде, где не надо, и там, где он, может быть, даже нужен…
«…дорогой Ауримас, скажу тебе откровенно и прямо – искусство организации внутренней психологии и построения характеров… эта высшая математика литературы… тебе покамест, к сожалению… и откуда, уважаемые коллеги, возьмется психология, если сам по себе стиль… если – опять-таки будем откровенны, – если коллега Глуоснис теории и через марлю не нюхал, и, как тысячи ему подобных юношей из народа…»
И это – оттуда, из той же книги времени, книги в тяжелой черной обложке, книги, которую Ауримас, казалось, уже совсем закрыл; Мике высился круто, выбросив вперед ногу, одной рукой – самыми кончиками пальцев – опирался о столик красного дерева, который – вот так диво – совсем не скрипел, другую руку он то и дело простирал куда-то в угол, где, весь в дыму и почете, восседал Олимп – Шапкус, Матуйза и Страздаускас; Ауримас был готов пробуравить подошвами пол…
И он еще спешил, с ума сойти, как он спешил туда – и по глинозему, через гору, мимо татарской мечети с выбитыми окнами – там возились голуби; с какой стати – да почем он знает – спешил и все – бегом – – Тогда и потом – в ту ночь – перед той страшной ночью, которая нипочем не вписывается в черную книгу века – спешил и бежал – – – —
– Но куда же? – вымолвил он, отгоняя воспоминания; они были ни к чему – сегодня. – Куда бежать?
– Куда бежать? – Мике недоуменно пожал плечами. – Не понимаю я тебя, человече… Вперед! Куда же еще? Вперед! Но вот досада… Собираются дать статью… разгромную, но ничего… мы тоже не лыком шиты…
– Кто это – вы?
– Мы с Даубарасом. С самим Казисом Даубарасом, если это тебя интересует… коли на то пошло… Я и с ним имею честь быть знакомым, не думай! Да разве мы допустим, чтобы всякие мракобесы… прикрываясь дутыми авторитетами… из-за угла, точно пауки…
– Мракобесы? – Ауримас выпучил глаза. – Мракобесы? Из-за угла? А Грикштас? По-твоему, и Грикштас из пауков, что ли? Враг?
– Грикштас? Ну что ты! – Мике покачал головой, весьма выразительно. – Грикштас, дружище, – это святой… хоть и без крылышек… А уж к тебе особенно благоволит…
– Ко мне?
– Да уж небось не ко мне, – Мике улыбнулся – натянуто, обиженно. – Именно к тебе, человече, поскольку ты…
– Я?..
– Ухлестываешь за его Метой… А я…
– Слушай, давай не будем…
– Молчу, молчу… – Мике замахал руками. – Мета, конечно, тоже ангелица…
– Не лезь!
– Ладно – про Грикштаса!.. К тебе, мой друг, Грикштас хорошо относится… без дураков. Он молчит… много знает, но еще больше молчит… гм… либеральничает… этакий сусальный святочный дед… Своей показной мягкостью он, может, и самое Мету… твоего ангелочка в лентах-бантиках…
Он не договорил и взглянул на дверь: там стояла Мета. Она была уже в пальто и поспешно застегивала пуговицы: пальцы не слушались, волосы лезли в глаза; ни слова не произнеся, она хлопнула дверью; Ауримас кинулся за ней.
– В чем дело, Мета? – спросил он полушепотом, настигнув ее в коридоре. Схватил за руку. – Ты… слышала? Тогда знай, что Грикштас ко мне… всегда…
– Ах, да не трогайте вы его! – она выдернула – с силой выдернула свою руку (ладони были горячие) и быстрым движением откинула назад волосы. – За кого вы меня принимаете? Я не подслушиваю у дверей.
– Тогда…
– Йонису плохо, – вымолвила она. – Очень плохо. Опять. Юта прибежала за мной.
– Юта?
– Ну да, сестра… моя сестра Юта… Чему ты удивляешься? Забыл про нее?
– Я провожу тебя… – Ауримас схватил пальто. – Уже темно…
– Нет, нет! – Мета затрясла головой. – Я же не одна. Вдвоем не страшно.
– Ни капельки, правда! – из кухни выскочила чернявая – ну, точь-в-точь галчонок – девочка с большим куском пирога в руке, уставилась бойкими глазенками на Ауримаса. – Черти бывают только в сказках… И хотя они ужас какие злющие и дядя Йонис говорит: похожи на козлов, мы их ни капельки… ведь то, что в сказках, в жизни – никогда…
– Многое бывает только в сказках, Юта, – вздохнула Мета. – И никогда в жизни. Пошли.
Она повернулась, взяла сестренку за руку, подтолкнула к выходу; Марго, вытирая руки о передник, побежала за ними.
– Вот жалость, – возвратившись, она бросила Ауримасу укоризненный взгляд; на Гарункштиса Марго старалась не глядеть. – Потанцевали бы еще немножко. Я приберегла напоследок новые пластинки. И эту, знаешь, теперь очень модную: «Догони!» Не слыхал? Но раз уж ты понятия не имеешь, растолкую: я бы, Ауримас, на твоем месте не отпустила их одних…
– Но Мета же сама… И так неожиданно…
– Вот бы и ты – неожиданно, а? Кто тебе запрещает – неожиданно? Для женщины, имей в виду, такие неожиданности…
Она тихонько прыснула, подпрыгнула и дернула его за уши, за оба уха сразу, потрепала, засмеялась и, загадочно прищурившись, в упор уставилась на его смущенное лицо.
XXXIV
– Послушай, а ведь я тебя искал, – сказал я, когда недели через две провожал Мету домой от Марго; в прошлый раз впопыхах она оставила конспекты, а рассеянная Маргарита так и не собралась отнести их; снова выдался славный денек, суббота, просеялся мелкий, слабосильный январский снежок, едва прикрыв рыхлой марлей черную, смерзшуюся почву; под ногами похрустывало. Мы шли мимо домов, мимо деревьев, по этому парку, по снегу – и ничего нам больше не надо; все мало-мальски ценное, что существует на свете, было при нас, и все, на что падал наш взгляд, что было доступно нашему слуху, – принадлежало только нам с Метой. К чему тут слова – бесцветные звуки. Они лишь мешают внимать тому безмолвию, которое, колыхаясь, ниспадает с деревьев вместе с воздушными, насквозь прозрачными хлопьями снега; к чему они – если Мета со мной? Я смотрел на нее – как на изумительную находку, на которую набрел невзначай, нимало не подозревая, какой она окажется прекрасной и как будет нужна мне; как на некое чудо земное, упавшее с неба; мне не нужны были слова; я их боялся. Мы с ней все еще не поговорили – по душам, как принято выражаться и как якобы беседуют люди в подобной ситуации; мне все казалось: стоит спросить у Меты, почему она идет рядом со мной, – и конец очарованию этого дня: перестанет хрустеть наст под ногами, не будут слетать снежные кружева, дохнет в лицо горьким дымом из труб; и я боялся спрашивать. Я лишь любовался, восхищался ею – Метой, которую встретил на своем пути, восторгался тайно, исподтишка, поглядывая украдкой, когда она, как мне представлялось, не замечала того, и я чувствовал, как в моем сердце поют избитые, но на удивление нужные мне слова; она здесь, и мне этого достаточно. И ей, думаю, и Мете, с лихвой хватало того, что у нас было, потому что и она, по-моему, боялась тех слов, что скапливались в груди: что же дальше? Этот вопрос и сжигал, и мучил; об этом я боялся спрашивать даже себя самого, не говоря уже о Мете; мы жили, как мотыльки-однодневки, веселые и пестрые, но такие хрупкие, не ведающие, каким будет их день – хлынет ли дождь, ударит ли град; важно, что утро, пробудившее их для игры и жизни, ясно и ласково, что оно звенит невыразимой песней юности; итак, шире крылья! Мы реем друг подле друга (по крайней мере, так казалось мне) самозабвенно, не глядя, не думая, что вслед за утром явится и вечер, что придется сложить крылья, а чего доброго, и вовсе… Нет, нет, нет! Мы станем парить под этим лазурным небосводом: двое неразлучных мотыльков, будем летать, пока окончательно не выбьемся из сил и не захотим опуститься наземь, – тогда нам понадобится приют; где он будет и каков – там видно будет! Разве важно поднебесному страннику, на какой ветке прикорнуть? Разве спросишь у ветра, где его дом? А нас словно и мчал ветер – тот же, что кружил по парку снежинки, нес их по парку, по аллее Видунаса, мимо людей и мимо деревьев, через заснеженный, непривычно затихший стадион, покачивал легонько, вздувал, тормошил, уносил он и нас, да все дальше от дома; куда унесет, туда унесет; об этом мы не думали. А может, и думали, не ручаюсь, но только боялись говорить, как и обо всем, что нам еще предстояло; во всяком случае, мне куда легче было говорить о прошлом; я сказал:
– Знаешь, ведь я тебя искал, – и снова, как в тот раз, в парке, пожал ее пальцы. – По всему городу, всюду…
Мета как будто не сразу расслышала, что именно я сказал ей, и, по-прежнему держа свою руку в моей, рассеянно улыбнулась:
– Меня?
– По всему городу… когда вернулся из России…
– Из России?
– Именно. После войны.
Она чуть помолчала.
– А почему… по всему городу?
– У меня было для тебя письмо.
– Письмо? От кого?
– От одного старого знакомого. От Даубараса.
– А… – она отняла руку. – Ну, зачем ты про это…
Мне показалось, голос ее дрожал.
– Что ты, Мета? – спросил я. – Прости меня. Я не должен был говорить. Но…
– Но?.. – повторила она.
– Он бы и сам мог разыскать тебя, если бы захотел! – непроизвольно вырвалось у меня. – К чему письма? Ты же знаешь, Даубарас жив-здоров. Я даже удостоился чести присутствовать на его свадьбе с некой Евой.
– Меня это не интересует, Ауримас… – она брезгливо отмахнулась. – Нисколько.
– Правда?
– Как только начинают рассказывать о свадьбах, мне почему-то сразу мерещится развод.
– Совершенно верно, Мета. Расстались они очень скоро… Сразу после того, как…
– Ах не надо, умоляю! – она замахала руками и отстранилась от меня. – Зачем ты все это ворошишь, Ауримас? Теперь, когда…
Я закусил губу и оторопело заморгал глазами: где мы? – в Дубовой роще; вдруг подумалось: слишком громко разговариваем; сделалось жаль безмолвия, только что окружавшего нас; наверное, нам и дальше следовало идти, по-детски взявшись за руки, и молчать – так сберегаются сны; виноват был, конечно, я и только я.
– Не сердись, ладно? – я снова подал голос. – Просто вспомнил, как я искал тебя… Вайсвидайте… Не нашел… А в прежний ваш дом, сам не знаю почему, не заглянул.
– И правильно сделал, – оживилась она и словно даже обрадовалась: разговор, хотя и погромыхивал, будто старая телега, но все же удалялся от Даубараса и его женитьбы; ясно, что затрагивать эту тему ей вовсе не хотелось. – Я и не жила там.
– А где же? Впрочем… вдруг это тайна?
– Отнюдь… В другом месте.
– В другом?
– Конечно. Правда, я могла вернуться… после того, как Агне…
– Но ведь пришли немцы, – я уже не мог остановиться; знал, как неуместны мои вопросы при нашем долгожданном как-никак свидании, да и попросту это было бестактно, – а умолчать не мог, сам мучился и ее донимал, прямо как прокурор Раудис; будто не зная всей подноготной, я и шагу ступить не смогу дальше. – Уж они-то, полагаю, могли разобраться в такой истории…
– Какой истории?
– Но ведь твою мачеху советские органы… как ярую пособницу…
– Ну, знаешь! – она поджала губы. – Агне! Что им Агне, немцам-то! Ведь я ходила с красным комиссаром… ведь они про Казиса наверняка… а это… Словом, там я не жила.
– А с кем ты жила? – спросил я, хотя больше всего на свете боялся, как бы она не сказала правды. Все время – даже сам того не желая, даже избегая признаться самому себе – я думал о нем, о том третьем (Грикштас как бы выпадал из игры), о котором мне в тот раз напомнила Розмари; но, может быть, это…
– С Паулюсом. Слыхал такого? С Жебрисом.
О нет, она не отпиралась; она даже подчеркнула: с Жебрисом, будто в этом заключалось нечто выдающееся; может, и не стоило делать упора на этом неудобопроизносимом сочетании: с Жебрисом; хватит с меня и того, что Розмари… Я сорвался.
– А ты знаешь, – я резко повернулся к ней лицом; глаза у меня моргали и слезились, хотя я изо всех сил старался сохранять спокойствие, – ты знаешь, что он в гестапо… выдал всех… знаешь?
– Йонис говорил, – кивнула она. – А раньше… – она пожала плечами.
– А раньше ты с ним…
– Он был такой неприкаянный, Аурис.
– Неприкаянный?
– Вроде тебя… а потом…
– Вроде меня?
– Да нет же, нет… я не сравниваю! Я… Но ты ведь знаешь…
Мне показалось, она глотает слова, давится ими – до такой степени ей хотелось поскорее разделаться с этой темой, но я уже не владел собой; то же самое предвечернее безмолвие, о котором я только что сокрушался, возмутив его, теперь угнетало, душило; я схватил ее за руку.
– Скажи мне все, – с трудом вымолвил я. – Сейчас же скажи, не то…
Что ж, мальчик – вспомнил я; бакенбарды, заостренный, хоть и некрупный нос, лицо угловатое, будто наспех вытесанное из дерева, властно выдающийся вперед раздвоенный подбородок; рабфак, светлое грядущее нации; ей – неприкаянный? – Предатели всегда неприкаянные, все эти перебежчики, трусы… Что ж, мальчик – и у него тогда сверкнул зуб – тот, золотой зуб… А потом мой поход к прокурору – он застрял у меня в памяти, точно кость в горле – ни проглотить, ни выплюнуть; я подавился Жебрисом; недаром эта словоохотливая Розмари…
– Все? – переспросила Мета. – Я и так тебе все сказала. Что еще? Разве добавить, что Паулюса я знала и до войны… Он наш сосед… помнишь – белый дом за забором… студент-архитектор…
– Увы, – ответил я желчно, – не имел чести… до войны со мной никто… из всяких там белых домов…
– Тебя же интересовали только стоики и Маркс, – улыбнулась она. – Этакий марксист в штанишках на помочах…
– Насчет штанишек я бы попросил вас…
– Да, пожалуй, еще голуби, от которых мы, честно говоря, не чаяли избавиться…
– Ну, а все-таки?
– Что – «все-таки»? Просто помогла человеку… после тюрьмы…
– После тюрьмы?
– Вот именно… его выпустили…
– Ага… А он… Жебрис?..
– Что – он? Ауримас, я не очень-то понимаю, к чему ты завел этот разговор…
– К чему? А он-то тебе помог? Хоть сколько-нибудь?
– Он? – Мета невольно поднесла руку ко лбу, будто силилась что-то вспомнить, а может, попросту откинуть упавшие на лоб волосы; мне показалось, она прячет глаза. – Он? Какой ты странный, Аурис. Ты же видишь – его нет.
– Уж не потому ли, что время другое… и ты опять…
– Какой ты все-таки наивный, Аурис! – Мета вздохнула и опустила руку. – Дурачок, право… – она улыбнулась. – Потому что тогда не было тебя. Доволен? Потому что ты был в лесах. Или в степях. И там, под Орлом… Это тебя устраивает? Тебя устроило бы, если бы я ответила так?
– Думаю, это было бы нечестно. До войны ты никогда…
– До войны?
– Конечно… ты никогда в мою сторону…
– О! Да ты как будто обижен! – она робко засмеялась. – А по какому праву? И какое это может иметь для нас значение – то, что было? Сейчас? – Она протянула ко мне руку; ладонь была податливая, теплая и уютная. – Сегодня? Какое?
– Выходит, может, – со вздохом произнес я, но руку не отпустил; мы снова, по-ребячьи держась за руки, побрели по утоптанной скрипучей дорожке среди дубов.
И правда: какая разница, думал я, постепенно снова погружаясь в то празднично-мирное безмолвие, которое витало над нами с самого начала; возможно, оно было обманчивым, зыбким, не скажу, но оно было мне нужнее, чем это неожиданное дознание, которое грозило разгореться пожаром; я не хотел спорить! Я боялся потерять этот вечер, которого так долго ждал – быть может, с самого детства, потерять эту руку, от которой исходило такое животворное тепло, эту вновь показавшуюся на лице Меты улыбку, печальную улыбку, эти русые волосы, которые просвечивали сквозь снег, словно сквозь вуаль; я боялся! Какое это имеет значение, раздумывал я, при чем тут какой-то Жебрис, ведь я люблю Мету, я любил ее давно, – наверное, всегда, хоть и не смел об этом помыслить, не смел признаться самому себе; я повсюду разыскивал Вайсвидайте – мотылька с голубыми крапчатыми крылышками, с тонкой талией, перетянутой белым кушачком, искал ту, чье лицо темнее волос и все равно белое, гладкое и нежное; искал белейшую птицу; я носил с собой письмо Даубараса, точно залог новой встречи с тобой, Мета (не сердись на меня, Ийя), хотя и чувствовал, что оно жжет мне грудь, прожигает, точно раскаленное докрасна железо; но я должен был найти тебя, Мета, потому что ты была нужна мне, ты была и есть. И, может быть, еще будешь. Может такое случиться, потому что… Я всюду искал – и нигде не нашел Вайсвидайте, я не искал Жебрене… я не знал такой, не был с ней знаком, ведь ты… Юту на руки и бегом, верно; но от кого и куда – в Агрыз? Нет, нет, мой друг, – что мне делать там, в Агрызе, я ведь каунасская, никуда из Каунаса… Другая, конечно, другая, хоть и похожая, хоть и судьба у нее могла сложиться точно как у той… Юту на руки и бегом, правда? Недалеко, видно, ты убежала, коль скоро очутилась в объятиях этого Жебриса, впрочем… Передал, ответил я Даубарасу, – так и не отыскав тебя; ну и как, спросил он; ну и никак, ответил я; никак? Ничего она мне не сказала, засмеялась и ничего не сказала; засмеялась? Ты слышишь, Ева, – она, Мета, посмеялась надо мной; тоже мне нашла над кем смеяться…
Я тряхнул головой, будто наяву расслышал голос Даубараса, и огляделся. Мы шли все по той же Дубовой роще, только по другой ее окраине, близ туннеля, который зиял где-то внизу и в ночи, обозначенный всего несколькими тускло посвечивающими лампочками; там гремел поезд. Но виднелся лишь локомотив со светлым провалом тендера и желтыми, точно подсолнухи, огнями; порой из-под вагонных колес взметались искры. Это был простой пассажирский, он только что вынырнул из туннеля, и оттого еще не осветились его окна; захотелось быть там. Сам не знаю, почему вдруг захотелось оказаться там, за темными окнами, я вполне отчетливо вообразил себя сидящим у окна и как я гляжу на гору за окном и вдруг замечаю высоко, среди дубов, два зыбких силуэта – двоих заблудших в ночи; а вдруг мне лишь померещилось – что там двое, вдруг просто мелькнуло в глазах – поезда катят быстро. По рельсам, в четком направлении. Не то что мы. Я. Или Мета – Мета – Мета – —
– Послушай, – вдруг сказала она, словно почувствовав, что мои мысли ускользают куда-то прочь от нее, и возвращая меня снова туда, где мы с ней стояли, – в рощу на горе; поезд, подавая гудки, медленно подползал к станции. – А где оно… это письмо?
– Понадобилось? – я выпустил ее руку; я уже возвратился. – Серьезно?
– Гм, интересно, – ответила она.
– Сейчас… и здесь?.. – изумился я.
– Что в этом особенного? Лучше поздно, чем…
– Нет, Мета, – сплеча отрубил я. – Лучше никогда. Я уничтожил его. Сжег.
Я сказал это и вспомнил, что однажды уже ответил так: Даубарасу, теми же словами; однажды уже солгал; но разве мог я позволить себе такую роскошь – сейчас, когда… В конце концов, я позабыл его, то письмо; оно уже давно не жгло мне грудь и ничуть не беспокоило меня; я упомянул о нем лишь затем, чтобы Мета поняла, с какой стати я разыскивал ее по всему городу; чтобы она поняла и, возможно, оценила мое рвение; чего же ей теперь надо?
– Тогда скажи, – произнесла она, чуть помедлив, – почему ты завел весь этот разговор? Здесь и сейчас?
В ее голосе послышался как бы укор; это мне не понравилось.
– О Даубарасе?
– О письме.
– Потому что надо было сказать… когда-нибудь… – я высыпал эти слова, точно камни в ведро; мне надоело говорить о письме, поскольку это был разговор все о том же Даубарасе; будто больше не о чем говорить… Но и остановиться было непросто. – Мета, ведь я все знаю. И для тебя все это не новость…
– Что именно?
– Что некто Глуоснис все знает. Хотя зачастую и молчит. Хотя его сердце вроде открытой раны… и хотя ты…
– И что же – я? – поразилась она. – Ведь как будто ничего.
– Да, ничего, – согласился я; спорить с Метой мне, право, было тяжело. – Наша жизнь – нараспашку перед всеми.
– Перед всеми? Ты уверен? Аурис, что ты…
– Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы это было так, Мета.
Она помолчала.
– А может, это не очень-то хорошо, – сказала она потом, – что перед всеми… нараспашку… Не будь она такой распахнутой…
– Что тогда?
– Больше доставалось бы самому человеку. Больше хорошего. И одному ему.
– И тебе, думаешь, было бы легче?
– Мне-то, наверное, нет, – вздохнула она. – Но ему, бедняжке Йонису… О-о! – воскликнула она вдруг. – О-о! – повторила печально. – Я же совсем забыла!..
– Что с тобой. Мета? – спросил я. – О чем ты?..
– Мы ведь уговаривались! На семь!
– С Грикштасом?
– Ну да, с Йонисом… Билеты в оперный. Не забывай, я ведь его жена.
– Постараюсь… Хотя, поверь, это чертовски трудно. Как и то, что ты с этим Жебрисом… или с Даубарасом…
– О-о! Это совсем другое, Аурис… совсем!
– Что – другое? На редкость похоже. Во всяком случае, для меня, олуха. Как две капли воды похоже.
– Ах, Аурис! Если бы ты знал, как давно мы с Йонисом нигде не бывали… сначала его приступы, потом…
– Совесть заговорила? Наконец-то…
– Ты уж не смейся, ладно? Не спеши с этим. Не все стоит высмеивать, Аурис.
– Да я только…
– Ты понятия не имеешь, что это значит, когда такой человек… когда все время какое-то предчувствие…
– Предчувствие?
– Да, да… Другой на его месте бы… давно…
Где-то у нас под ногами, внизу, снова прогромыхал состав.
– Поезд, Мета!
– Что-что?
– Поезд… вон там… Восьмичасовой… Ровно в восемь отбывает…
– О-о!
Она так искренне огорчилась, что у меня сжалось сердце; что я наделал! Виноват опять-таки был я, лишь я один – этакий недопеченный франт, разгуливающий под ручку с чужими женами в парке; этакий сам не знающий, чего хочет, ветрогон; что ей скажет Грикштас? А мне? Неужели я, ни дать ни взять токующий глухарь, не чувствовал, что именно все так и завершится: оба мы куда-нибудь опоздаем и оба будем из-за этого страдать – как напроказившие дети, да не только она, супруга с билетами на оперу в кармане, но заодно и я, ночной дежурный по редакции; «свежий глаз», черт бы меня подрал; наоравшегося за день Бержиниса Грикштас отпустил куда-то в Дзукию, к родным, а я, курсант-холостяк… Приду, явлюсь, куда мне деться… как же… непременно…
Я поежился, словно проглотил что-то очень горькое, и взглянул вниз: там все еще катил поезд. Дон-дон-дон – погромыхивали колеса на стыках; у-у-у… Неужели однажды он спас меня? Поезд всегда был мне другом; он вез меня через всю Россию, вез меня вместе с моей тревогой и сладостной надеждой на будущее, вез на фронт, а Агрыз… мой добрый друг поезд, не раз выручавший при решении таких мучительных, запутанных задач… Ийя – с Алибеком… Ийя – с Алибеком… А Ева с Даубарасом… А я… Я схватил Мету за руки и привлек к себе.
– Мета, – проговорил я, едва ли не задыхаясь. – Бежим отсюда, Мета… сейчас же!
Она, кажется, не сразу поняла, о чем я, а возможно, все еще думала о Грикштасе, о непростительной нашей забывчивости и о том, что будет дальше.
– Мы? – удивленно переспросила она, точно эхо. – Отсюда? А куда?
– Куда угодно. Хоть на край света.
– На край света? Ауримас, ты… – она задрожала всем телом. – Что ты там найдешь, на краю света? Милый мой младенец! Уж если нам с тобой суждено…
– Никуда из Каунаса, да? – выкрикнул я, вспомнив что-то былое, ах, я прекрасно знал, что именно! – Пусть хоть бомбы, пожары…
– Я каунасская, Аурис. Или это тебе ничего не говорит? Совсем ничего?
– Неужели ты думаешь, что так жить…
– Я вижу, вижу, но… Живут же люди! Ведь у всех, Ауримас, есть свой крест, и как-никак…
– То «люди»… но я… то есть мы… Ты подумала, как жить нам? Ну, дальше… в этом городе, где…
– Как всем. Будем жить как все люди, Аурис.
– Как Даубарас? – я впился в нее глазами; у меня из головы не шел он – вновь распластавший над нами свои черные крылья орел, столь неожиданный для меня интерес Меты к его письму; Жебрис в данный момент беспокоил меня куда меньше. – Неужели как Даубарас?
– Почему – как Даубарас? – она резко отпрянула и поправила волосы; я почувствовал пряный аромат. – Он в Вильнюсе, Аурис.
– Для меня он везде.
– Необязательно, как Даубарас, слышишь. Можно и как Грикштас. Как Йонис.
– Как Йонис?
– Да… Он порядочный… Даже слишком порядочный, бедненький мой Йонис.
– Как Йонис? – криком выкрикнул я; кровь бросилась мне в лицо, я успел это заметить. – А если я не хочу, как Йонис, а?.. Обманутый, одураченный… никогда!
Я словно физически почувствовал себя в шкуре Грикштаса, мне стало мерзко; это было чересчур.
– Нет, нет! Нет!
– Ох, дурачок ты мой желторотый, – она вздохнула и прислонилась спиной к дереву, близ которого мы стояли; почти задыхаясь, я ощущал ее пьянящую близость. – Милый ты мой дурачок, – она тронула меня рукой; легко, точно тень. – Разве мы кого-нибудь обманываем? Может, только самих себя… – Ее голос теперь был совсем тих. – Ты подумай. Сам видишь, какой он… он все знает и…
– Знает? – воскликнул я.
– Испугался?
– Ну, ты могла бы понять… мы ведь даже как будто… еще…
– Нет, нет! – она замотала головой. – Не то, глупыш. Знает о себе. О том, что умрет. И, может, скоро, потому что врачи… говорят, еще один приступ – и конец…
– Врачи?
Ах нет, не то – я почувствовал облегчение; Йонис знает не то, что мы с Метой, он даже, может, совсем… И вдруг я осознал весь ужас этого разговора, всю бездну, стоящую за ним.
«Сволочь я… какая же я сволочь, люди добрые… о чем я думаю… что делаю…»
– Слушай… а ты? – пробормотал я, радуясь, что темно и Мета не видит моего лица. – А ты, как это перенесешь?
– Я? – она вздохнула. – Я привычная, Ауримас.
– Привычная?
– Тяжело, но приходится…
– Не пойму, – я пожал плечами – Ты уж меня прости, но что-то я никак не пойму, что ты имеешь в виду, Мета.
– К сожалению, здесь и понимать нечего… Просто, Аурис, я родилась под такой звездой… под которой суждено расставаться и расставаться. Под такой уж звездой, Аурис…
– Но, Мета…
– Да, да, это так… Так!
Вдруг она привстала на цыпочки, сжала ладонями мои горящие щеки и поцеловала в лоб. Это было странно и неожиданно – меня в лоб; так, Аурис, так; не в губы, а в лоб, в самом деле, точно маленького; обдало близостью женщины, дохнуло домом; я вскинулся, как выхваченный из воды сом, и простер руки, словно желая поймать дыхание Меты, ее поцелуй, который точно жаркая искра обжег мне лоб; Мета повернулась и быстро убежала по дорожке.
Она исчезла, а я все стоял, глядя на вспыхивающие во тьме красные глазки туннеля, и думал обо всем этом – столь кратком и в то же время столь тягуче длинном дне, о Мете, о себе, Грикштасе, – и чувствовал себя так, словно кого-то предал, безвинно осудил или выдал, – так, быть может, чувствовал себя Жебрис, выпущенный из тюрьмы и пригретый дочерью профессора Вайсвидаса; или Даубарас – тогда, за неделю до войны; но то были Жебрис и Даубарас, а я… Йонис Грикштас, по-моему, тоже думал, что я не такой…
XXXV
И все же я попытался взглянуть на себя со стороны, и насколько можно беспристрастней, хотя это и было трудно, если не сказать – невозможно; я постарался и увидел долговязого взлохмаченного паренька с лихорадочно горящими глазами, слегка покрасневшим от мороза носом, насупленными бровями, сутулого, в потертом сером пальто со стоячим воротником; над правым ухом под прядью волос притаился шрам – еще один орловский подарочек; паренек стремительно летел по улице, хотя я подозревал, что подгоняют его не столько дела, которых, работаешь ты или учишься, все равно уйма, – сколько мысли, бурлящие в голове, точно молодое пиво; широкие брюки мели, загребали снег, а уж его февраль в этом году не пожалел, надо отдать ему должное. Такого юношу я уже где-то видел – не то в книге, не то на экране; возможно, это был юный Мартин Иден, направляющийся из порта через Окленд в дом Морзов в Сан-Франциско, а то и кто-нибудь другой; никого определенного я не вспомнил и не мог бы, пожалуй, вспомнить, поскольку юноша этот был чем-то похож на других, а чем-то сильно отличался; из-за этого, впрочем, не стоило морочить себе голову; я шел рядом, легкий и невидимый, и наблюдал за ним, изо всех сил стараясь не сливаться с этим пареньком и не раствориться в нем полностью; мне во что бы то ни стало требовалось узнать, какие мысли бродят в его голове с широким обветренным лбом, над которым нависли густые, припорошенные снегом волосы (снова сеялся мелкий снежок); он шел выпятив грудь, словно нес за пазухой мяч; на самом деле там находились сложенные пополам тетрадки и газета, только что купленная в киоске; в кармане шуршала заметка о состоявшемся недавно комсомольском собрании университета; Ауримас Глуоснис направлялся в редакцию.
