Текст книги "Тогда, в дождь"
Автор книги: Альфонсас Беляускас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
– Здравствуйте, – сказал он, едва глянув на Розмари; та, что-то невнятно пробормотав терпеливо ожидающему официанту, подхватила сумочку и с виноватой улыбкой удалилась, лавируя между столиками, куда-то в другой конец зала; там то и дело открывалась-закрывалась дверь чуть поуже, чем входная, но не менее полезная. – Опоздал, значит.
– Вроде бы нет, – ответил я, кивая на свободный стул. Официант перешел к соседнему столику. – Мы никуда не спешили. По крайней мере, я.
Это прозвучало почти как оправдание. Я поморщился.
– Вы что – не вместе? – по столику мышонком прокатился быстрый взгляд – по тарелкам и бокалам; паренек сосредоточенно думал. – Не с того же поезда?
– Нет, – ответил я. – Я с другого.
– Не из города ли?
– А если да?
– Я – просто так… Она вспоминала тебя.
– Кто – она?
– Ну… – он повел глазами в сторону, куда удалилась Розмари.
– Вот как… Меня?
– С того собрания, знаешь… – паренек сел; его ноги, обутые в сапоги на толстой подметке кустарной работы, выглядывали из-под столика. «Как у Гаучаса», – подумал я. – Твой рассказ мне понравился… тот, про солдата… Других я, правда, не читал… И хотя его… потом…
– Слушай, не надо об этом, – отмахнулся я. – Не надо, ладно? Ты из дома?
– Вот, встретить пришел, – паренек недоверчиво окинул меня взглядом. – Ночи теперь длинные.
– Зато звездные.
– Сегодня? Сегодня хоть глаз выколи… ни единой…
– Но вообще-то… Я – в целом… Ты интересуешься звездами?
– Звездами?
– Ну да… Что в этом плохого?
– Извини, коллега, но я… пока…
– Ну, знаешь – смотреть на звезды… Бродить по ночам и смотреть на звезды – разве плохо?
– Конечно, хорошо! – поспешил согласиться паренек и пронзил меня взглядом насквозь. – Очень даже хорошо… Здесь можно.
– Где – здесь?
– В городе. В Каунасе.
– А там?.. – я махнул рукой на темное окно. – Куда едут они?.. – Мимо окна в сторону моста действительно катил поезд. – Там, что ли, нельзя?
– Там не то… там вот как…
Он придвинулся ближе ко мне и осторожно приподнял со лба прядь светлых волос; шрам был свежий, недавно зарубцевавшийся, полоснули, видимо, ножом, в тот раз я ничего не заметил. Стало не по себе.
– И за что же? – спросил я, хотя чувствовал, что спрашивать глупо, о таких вещах не спрашивают. – А я и не знал, что ты…
– Как и ты… Только я в защите[25].
– В защите?!
– Да. Удивляешься?
– Нет, что ты… У меня там друзья.
Гаучас, подумал я, там Гаучас, в Пренай или Любавасе, в отряде народной защиты. С фабрики человек пять…
– В Любавасе?
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Я, друг, все…
– В Любавасе… Только я очень хотел учиться… Больше всего на свете! Сызмальства.
– Больше всего?
– Может, это была ошибка. Так я иногда думаю.
– Не понимаю…
– Я хочу сказать: может, я слишком рано ушел из отряда… Другие там остались, а я… – паренек помедлил. – Но мне так хотелось учиться, товарищ Глуоснис, ведь я… пишу… – он покраснел.
– Рассказы? – без малейшего интереса спросил я, вспомнив юную учительницу на вечере у Вимбутасов; как ребячливо она склонялась своим круглым миловидным личиком к плечу этого паренька, как живо блестели ясно-голубые, будто обрызганные дождем глаза, а стройную шею трогательно обрамлял белый воротничок, связанный крючком по-деревенски; она помнила мое выступление на слете – какое счастье; и чрезвычайно изящно держала наколотый на вилку робко подрагивающий грибок – все у тех же Вимбутасов; вспомнив все это, я решил, что и паренек мне хорошо знаком.
– Стихи… Теперь мне иногда стыдно…
– Перестань! – махнул я рукой; начинается! Об этом я не хотел разговаривать ни с кем, а уж тем более с моим малознакомым собеседником; я отвернулся и подпер кулаком подбородок. Но и не глядя я словно видел свежий рубец на лбу, повыше брови (как же это я раньше его не заметил!) и слышал голос, произнесший в Любавасе, на миг перекрывший ресторанный гул; Гаучас в Любавасе, а ты… Я? Я вроде бы отвоевался, и, по-моему, назначенную мне норму свинца… в легкие навылет… И я тоже мечтал об учебе, и я тоже хотел писать… Писать, ты слышишь? Писать, хотя все это уже у меня, как говорится, в печенках…
Я покачал головой.
– Послушай, – сказал я, пытаясь думать о чем-нибудь другом. – Как тебя звать-то? Фамилия твоя как?
– Саулинас. Винцас Саулинас.
– Слушай, Винцас, – спросил я, – это правда, что ты вегетарианец? Или просто так… шутки ради…
Саулинас как будто не сразу понял, о чем идет речь, и взглянул на меня с большим смущением.
– Ну, мяса не ешь и всякое там…
– А-а… – он тоскливо кивнул. – Марта?.. Это она тебе?..
– Какая Марта?
– Ну там, у Вимбутасов… была в гостях… Ты понравился ей…
– Как я горд!
– Она добрая… Очень добрая, Марта… Правда, иногда любит поболтать… А что до мяса… – Он нахмурился и умолк, раздумывая: говорить или нет. – Значит, так: они резали свинью, – вымолвил он с некоторым затруднением и, уже чуть спокойнее, продолжал: – Они отобрали у нас свинью, мы не давали… У нас ничего больше не было… Тогда они свиную требуху… мне в глотку…
– Лесные?
– Кто же еще – они!
– Сырую требуху?
– Да… Пьяные. Я тогда только-только вступил в комсомол. Едва упросил: месяца не хватало. Слишком юных у нас не принимают. Кто винтовку не поднимет.
– А ты-то поднял?
– Я и не мог иначе. Не ждать же мне было, когда они снова заявятся.
– Надо же – требуху!..
– Они и не такое могут.
– Верно. – Жирный ком застрял у меня в горле. – Да. Да, конечно. – Жирный, пресный, с душком; я поспешил отпить пива.
– Слушай, – сказал я, подавив гадливость. – Ты ее не балуй.
– Кого это? – не сразу понял паренек.
– Розмари. Не одалживай ни копейки. Управимся как-нибудь сами.
– Сами? Она мне все-таки тетя.
– Розмари?
– Конечно! – паренек недоумевающе глядел на меня. – Мариона. Мамина сестра. Только она всегда жила в городе, а мы в деревне. Мы там, где стреляют. А она… тоже, знаешь ли, стреляет, пробками из бутылок… Когда испарился ее муженек… в погонах с золотым шитьем… знаешь… она – по рукам… можно сказать, пошла…
– По рукам?
– Да, – сокрушенно вздохнул паренек. – Со всеми… без разбора… А эти стихи…
– Да, да, стихи…
– Это я…
– Ты?
– Есть и о любви…
– О любви? – я впился в него глазами, рубец над бровью обозначился еще ярче; паренек уставился в скатерть. – Посвящаются Марте? Я угадал?
– Я и сам знаю, это слабо… – Винцас Саулинас избегал смотреть мне в глаза. – Но когда слышу, как о них говорят другие… когда узнаю… А уж читать такое на собрании или еще где-нибудь… Только ты ради бога…
– Не скажу никому, ни-ни! – заверил я его. – Ни единой душе. Сочиняй на здоровье. Если нравится. Если есть охота…
– Нет, я не только о любви… но другие – они…
Возвратилась Розмари. Ее рот пламенел еще ярче, но теперь она показалась мне гораздо старше. Она и впрямь была немолода.
– Ну, обаяшки, угадайте, кого я видела? – крикнула она чуть ли не от самой двери, да так громко, что на ее голос, кроме меня и ее племянника, обернулись по меньшей мере четверо мужчин с соседнего столика. – Да где уж вам! Жебриса! Повиласа Жебриса, Поля, архитектора… когда эта шлюха бросила Поля… променяла на своего кривого…
– Шлюха? – я резко повернулся к ней, к разудалой Розмари, и похолодел. – Кто это? Про кого ты?..
– Кто? Конечно, Мета, – Розмари ослепительно улыбнулась. – Даубариха… Даубариха-Грикштиха… Если бы не она… мы бы с Полем…
Загудел паровоз – так пронзительно, что у меня заломило в висках. Люди как по команде стали подниматься из-за столиков… Начали гаснуть огни. Одна лампа никак не могла погаснуть, она потускнела, покраснела и под конец оглушительно взорвалась – точно настоящая мина. Мне почудилось: она разорвалась прямо подо мной – – – – – – – – – – —
XXXI
– Скажи, зачем ты все подстроила? – спросил Ауримас – он зачерпнул горсть снега и слепил снежок. И теперь перекатывал его с ладони на ладонь.
– Что? – удивилась Мета.
Впереди шествовали Марго и Мике; шли парком из университета, а встретились перед тем как бы невзначай в раздевалке; Марго ухватила Ауримаса за рукав и почти силком вынудила проводить их обеих; Гарункштис же увивался вокруг Марго с роковой неизбежностью вращения луны вокруг солнца; всем было по пути.
– Что за ерунда!
Он шлепнул снежком в почерневший ствол дерева.
– А зачем ты приставила ко мне Марго и напела своему супружнику… про которого эта чертова кукла поэтесса Розмари…
– Тсс! – она приложила палец к губам; ей определенно не хотелось заводить разговор о Розмари. – Только не сейчас. Не здесь. Лучше давай помолчим.
– Нет уж, извини! – Ауримас упрямо тряхнул головой; уж он-то понимал, почему она избегает упоминаний о Розмари, но на сей раз, сударыня… – Ты мне ответишь на вопрос. И немедленно. Ведь если бы я знал, как это трудно…
– Жить у Вимбутасов? Видеть Марго? Профессора и его будущего зятя Мике?
– Сама знаешь кого.
– А! Посмотри лучше, что за дерево…
Но он не желал смотреть на дерево. Не ответила, думал он, она опять ничего не ответила. Так было и тогда, когда прямо с вокзала он позвонил ей домой (уже под утро, хотя Мета говорила, что только собирается лечь: у Грикштаса незадолго до того побывала «скорая») и, превозмогая гудение в голове, которое так и не прошло после оглушительного взрыва, не отдавая себе отчета в том, что говорит, спросил, не знакома ли она случаем с неким Жебрисом. Жебрисом? Совершенно верно, сударыня, с архитектором Повиласом Жебрисом, из-за которого, поговаривают, вы схлестнулись с некой… гм… потрепанной особой Розмари… Это было убийственно глупо – требовать объяснения у женщины, которую он на самом-то деле мало знал, ведь то, что было до войны, в детстве, не имеет ничего общего с нынешним, и все это следовало бы давно забыть, – следовало бы, если бы…
– Нет! Нет! Нет! – он поднял с земли ледышку и метнул ее в другое дерево; сосулька рассыпалась голубыми брызгами; Мета повела плечами.
– Что – нет? – спросила она, склонив голову набок. – Что тебе не нравится, Ауримас?
– Все! Все!
– Да почему же?
– Тут все не так.
– И я?
– Ты? – он остановился. – Ты?
– Я, Ауримас, в шутку…
– А я, Мета, всерьез. Ты… – он взглянул на нее и быстро отвернулся. – Ты Грикштене… Редакторская жена…
– И все?
– Нет, – покачал он головой. – Это сейчас… а раньше…
– А раньше? – она тоже встала. – Говори, говори, не бойся. Хотя однажды ты уже, по-моему…
– Скажи ты первая.
– Но – что?
– Ничего ты, Мета, не понимаешь… Ничегошеньки.
Они все еще брели по парку. Под ногами скрипел рыхлый, нападавший за ночь снег; даже камни, дорожки под ним казались меньше и как будто мягче. Большие черные деревья, увязая в белом пуху, с тоской взирали на россыпь крыш у подножия горы; там был город. И он утопал в жидкой, зыблющейся поверх запорошенной белым пухом земли прозрачной дымке, зарывался в нее, точно в белокурые волосы Ийи, – отчего-то вспомнилась вдруг она. Неожиданно, против моей воли, она всплыла перед моим мысленным взором: светлая, улыбающаяся и необычайно застенчивая – вся из моих помыслов, моя белокурая Ийя, встреченная сто лет назад, а то и еще раньше, на военных путях-дорогах, растворившаяся в тумане былого, растаявшая, как снежинка на ладони, – но от нее досталась мне Мета, точно такая же хрупкая и гибкая, и она идет со мной рядом, легкая, как мотылек, идет и играет глазами – плывет, не касаясь ногами земли; Мета?
Он пригляделся к ней более пристально – уже без прежней досады. Зачем это раздражение? Ведь все, что произошло после того вечера в редакции (когда Мета попросила его зайти к редактору Грикштасу), начало меняться, как по мановению волшебной палочки в сказке; но сказки в наше время, прошу прощения… Что же тебя так бесит? Получил тогда работу и гонорар. (Слышишь, Мике, гонорар!) Тебе предложили жилье. И ведь не зря, не за красивые глаза, платят по паре сотенных в месяц… Во всем этом, столь разительном, повороте судьбы можно было усмотреть «перст божий» – жаловаться как будто не было оснований… Право, не было! Ведь самое главное – что Мета… вот и опять… что Мета Вайсвидайте…
Вайсвидайте? Мета Вайсвидайте – он скептически улыбнулся; где ты живешь, уж не на Марсе ли? Забыл прощание – в Каунасе, когда началась война, когда тебя попросили разыскать Даубараса, а этот Даубарас потом…
«Ох ты, Даубарас! Это всеми позабытое прошлое, Аурис, и если ты хоть сколько-нибудь из-за того…»
А Жебрис? Восставший из мертвых Жебрис? Что ж, мальчик… Что общего было между ними – между Метой и Жебрисом, и каким образом чертова Розмари…
«Тебе везет, человече… Раз уж привалило счастье, не теряйся – хватай его и держи… Такой красавицы, как Мета, во всем Каунасе… А может, и нигде на свете…»
«А Ийя?..» – но не спросил. Такой красавицы… такой красавицы…
Он резко повернулся к ней; их взгляды встретились.
– Ты уж не сердись, пожалуйста, – проговорила она негромко. – Я не думала, что тебе это будет так неприятно…
Ауримас только отмахнулся: не понимает. А может, посмеивается – в глубине души, не подавая вида. Послушай, Мета… ведь это притворство, Мета, – бегство от тебя и от всех; какой в нем смысл? Куда мне бежать, если даже во сне… Если с самого того вечера в редакции – а может, и того раньше – перед глазами постоянно маячит голубая лента в белокурых волосах – мелькает, развевается, шевелится как живая, маня к себе, и, хотя по сей день они ни разу как следует не поговорили, эта живая, как ее глаза, полная искушения голубая лента в ее волосах…
«А Соната?.. Забыл?» – вдруг пронзила его мысль, и он глянул на Марго; та беспечно, под руку с Мике, подпрыгивающей походкой неслась впереди; между подолом короткого пестрого пальто и голенищами черных сапожек озорно сверкали обтянутые светлым шелком чулок подколенки; Марго…
«Кто тебе стелет постель, случаем не Марго?» – спросила Соната, когда они снова помирились; это был заурядный, бесцветно-серый факт – как и то, что осень нынче как никогда длинная, сплошной дождь дождь дождь, и вся земля будто стонет, придавленная низким пологом серого неба; послушай, детка, может, хватит; чего; хватит водить меня за нос… Она дождалась, когда Ауримас выйдет после лекций, потом выскочила из-за стеклянной двери, схватила его за руку, дернула на себя и втащила в вестибюль; в тот же вечер он снова восседал за столом, покрытым плюшевой скатертью в служебном номере Лейшисов, и попивал вино; был к тому какой-то повод. Однако какой именно повод – Ауримас не разобрал, так как Лейшене, едва ковырнув вилкой закуску, встала из-за стола и спешно куда-то ушла, бросив невзначай, что вот-вот прибудет министр, а она не проверила правительственный «люкс»; Лейшис, румяный плевритчик, многозначительно надул щеки… «Получил, Ауримас, – бормотал он, липкой рукой обхватив стопку и придвинувшись вплотную к гостю, искоса поглядывая при этом на дочь – не слышит ли та (ее побаивался и сам Лейшис), – получил самые достоверные сведения, что она… Леонора… Думаешь, она просто так, для собственного удовольствия душит белье?..» Но Ауримас не слишком обращал внимание на доверительный шепот, на нелепую нимало не интересующую его болтовню, на убийственные новости, которыми с ним, зятем (почему бы нет?), спешил поделиться подвыпивший Лейшис; Ауримас поблагодарил за угощение и собрался домой. Домой? Да, да, на гору, в дом, где он вот уже две недели… Тогда Соната, весь вечер глядевшая на Ауримаса с непонятной для него жалостью (он прямо-таки физически ощущал эту зудящую неприятную жалость), и спросила его: кто же стелет тебе постель сейчас – уж не Марго ли; вот что Лейшисам всего важней!.. В конце концов, возмущенно думал он, торопливо направляясь в дом на горе (между прочим, никто за ним не гнался), в конце-то концов, я человек свободный. Я снял себе жилье. У меня в кармане ключ. И не от какого-нибудь чердака с летучими мышами, а от большой, светлой угловой комнаты в доме профессора Вимбутаса, вам ясно? На противоположной половине дома, точно в такой же комнате, живет Марго…
Эх, Марго!.. Мы с тобой могли бы дружить, Аурис, словно между прочим проронила она (Ауримас зашел одолжить книжку и застал ее в халате); разумеется, если бы глаза у тебя были другие… Глаза? Какие глаза, Марго? Карие? Зеленые? Или жгучие, как у Мике? Ах, мальчишечка ты мой зеленый, томно махнула она рукой (на подбородке, словно черный жучок, дрогнула крохотная родинка); при чем тут Мике… Ведь там, куда явится Мета, мне, серой козявке… И надо же было мне, дуре набитой, выбрать себе такую подругу… которая ребят прямо из-под носа… Ребят? Но она замужем, Мета – она Грикштене… Парнишечка ты мой желторотый, если бы это имело значение… Ладно, что ты хотел? Опять латынь? Эх, Ауримас, будь у меня другое сердце… не то что у Меты или… я бы, Аурис… Она не договорила – в коридоре послышались шаги, а затем и осторожный кашель Вимбутене – та поспевала всюду; Ауримас взял учебник и вышел, не успев понять, что значили эти слова Марго; да мало ли что взбалмошной студентке…
«Такой красавицы, как Мета… во всем Каунасе!..»
Попробуй пойми ее, эту Марго. То говорит одно, то другое. В зависимости от настроения. Или еще от чего-нибудь. От кое-чего. От кое-кого.
Теперь Марго шла впереди, мелькая своими соблазнительными подколенками, подцепив под ручку Гарункштиса, искрясь молодостью и весельем, скорее всего она и думать позабыла про тот разговор, который и возник, собственно говоря, случайно, походя; Мике едва поспевал за нею. Он что-то рассказывал, по обыкновению совершенно упиваясь собственной болтовней; и Марго слушала, поминутно оглядывалась и кивала Мете; та в ответ улыбалась. Но, как и подобает пожившей женщине, Мета улыбалась (по крайней мере, так чудилось Маргарите) чуть грустновато, будто под надзором чьих-то строгих глаз; а с чего бы ей, спрашивается, грустить?
Действительно, с какой стати, – и Мета, словно разгадав мысли подружки, вдруг энергично откинула голову, тряхнула волосами, дернула плечами; волнами рассыпались светло-пепельные пряди – да, пепельные и не такие гладкие, как у тебя, Ийя (этим вы, быть может, и отличаетесь друг от дружки); взметнулись, опали и снова изящно легли на воротник пальто, накрыли плечи – словно дымка; матовая вуаль января; о чем ей грустить? Разве не красиво кругом? Не прекрасен вечер? И разве не трогательная парочка – Марго с Гарункштисом – идут, болтают всякий вздор, – замечая перед собой лишь эту дорожку, лишь вечер, деревья; о, если бы и она могла так же, если бы смела… Что-то должно произойти для того, чтобы и она, Мета, могла быть такой, как Марго, – такой же легкой, свободной и непринужденно бездумной, поскольку в глазах мужчин это…
Ну нет, Ауримас не таков, он совсем дитя, хотя и большое, взъерошенное; весь во власти томительной, непостижимой для нее грезы – пока еще во власти… Посмотри, посмотри на меня призывали глаза Меты… Ты права, Марго, о чем нам грустить! Мы не старухи! И не последние уродины. И разве мы не можем заронить кое-кому в душу ту искру, которая и опаляет, и согревает, и манит, разгораясь жарким сердечным пламенем? Сердце за сердце, ласка за ласку… Однако же… Ласка за ласку? Это уж слишком, Метушка, это чересчур, далеко же ты зашла в своих помыслах; радуйся и тому, что… Этому вот часу, этой минуте. Радуйся этому вечеру, слышишь?.. Что правда, то правда – я рада; я хочу радоваться, вот и ладно; мне нужна радость… Это мне дано – тишина заснеженного парка, поскрипывание снега под ногами, мягкие сумерки, – даровано самой природой, которая одна пребывает вечно, и ей, единственной, я верю; все дано мне – ликовать, бесноваться, порхать мотыльком, дано сейчас идти рядом с этим угрюмым, смуглолицым пареньком, мрачным, взъерошенным, упрямым, но и славным – при всей своей мрачности; дайте же мне порадоваться ему…
И она полыхнула глазами, желая услышать его, Ауримаса, голос – в нем звучит еще давняя греза былых дней; этот голос напоминал ей голос иной поры, при одном воспоминании о которой дух захватывало, Ауримас молчал. И не взглянет, вот чудак, право слово, он ничего не понимает; вперив взгляд своих голубых, слегка затуманенных глаз вдаль, он рассеянно блуждает этим взглядом по вершинам деревьев – странно, что ни говори; что там увидишь… что найдешь? Я здесь – гляди на меня! Ко мне обрати глаза, слышишь? Потому что я нужна тебе, я знаю. Я – мои глаза – мой голос – походка – я. И я знаю это, ибо я – Мета Вайсвидайте, та гимназистка, старинная знакомка… ибо я это я… Жанетта Макдональд, которую ты… вы все… ведь я знаю…
Ах! – кольнуло в самое сердце, и она отвернулась; колющая боль не проходила, безжалостная и упрямая, как игла; Мета содрогнулась. Нет, не заметил, слава богу; он ничего не заметил, это хорошо; ничего не сказал, теперь не надо слов. Уже не надо. Ни-ни. И как будто ей вовсе ничего на свете не надо – только знать это. Она знает. Он так и остался, ее глаза видят его целиком, и она видела перо, шустрым мышонком снующее по листу бумаги, пишущее, перечеркивающее, что-то надписывающее сверху – другие торопкие слова; видела эту томительную грезу в его глазах, непостижимое, непонятное ей упрямство, ярость, дрогнувшую сквозь плотно сжатые губы, видела спутанный черный чуб, упавший на стальные, вдруг сверкнувшие антрацитовым блеском глаза, и поперечную, резкую складку, сердито пересекшую пополам его лоб; было в нем что-то, напоминавшее ей отца. Это как-то не вязалось, и тем не менее он напомнил отца – профессора, лысого и сморщенного, такого, каким лишь и может быть переутомленный, давно не знающий чистого воздуха, замученный астмой человек; о да, стоило отцу сесть за работу, как на лбу, чуть выше переносицы, обозначались две поперечные складки, резкие, как две чернильных черты; выступят и замрут, недвижные, как рок, и тогда уже к нему не подступись. И Глуосниса она не тревожила; она всего-навсего подошла, оперлась на спинку стула и захотела глянуть, что написано и много ли еще осталось писать… знала бы она, что он так испугается и… И все, что последовало за этим, уже не имело значения – хватит и того внезапного смятения в его глазах, того дико вспыхнувшего пожара; а уж это мне детское упрямство, это стремление бежать куда глаза глядят, в то время как он мог… при желании… И сейчас он может, конечно же он может болтать всякий вздор, хохотать вроде Мике, баловаться со снегом и говорить говорить говорить; но он еле тащится, еле плетется и молчит – как воды в рот набрал, честное слово; молчит, идя рядом со мной? Ах, все они таковы: и Паулюс, кажется, молчал, и Грикштас, и… только вот Казис, тот нет, – тот, если не ошибаюсь, явился, горланя вовсю, тот все требовал, все забирал и ничего не отдавал… уж он-то…
Тут Мета испугалась и украдкой взглянула на Ауримаса, словно тот мог подслушать ее мысли; ага, смотрит, смотрит, да какими горящими глазами – да опять не на меня – и не на Марго – а куда-то дальше, сквозь деревья, сквозь туман; смотрит и щурится, вспоминает что-то нужное ему одному; о, как далеко он отсюда!..
«Она со мной – вот и хорошо… со мной – и хорошо…» – раздумывал Ауримас, чувствуя, как она ступает рядом, чувствуя каждый ее шаг и ее ускоренное, прерывистое дыхание; мог открыть глаза и взглянуть; но не хотел, избегал; теперь уже мучила совесть – нечего было затевать эти дурацкие разговоры, когда они вышли из университета; достаточно уже и того, что Мета идет рядом. И он шел, зная это, – что она рядом, около него, она идет туда же, куда и он, и что она пойдет… если он только…
Впервые за много дней Ауримас вновь почувствовал себя легко и бодро, точно заново родился и впервые узрел белый свет; дождь кончился, прошли те ночи, когда и делать, казалось, уже ничего не можешь – только бродить да бродить во тьме, глазеть на небеса, облака и думать думать думать – о том, что было, и о том, что еще может быть; но разве суждено человеку это знать?
Сколько силы! Сколько энергии! Сколько жажды жизни! Он сам диву давался, откуда все берется – неужели оттого, что у него есть работа, есть жилье, есть… Ну, это было и позавчера, и вчера, однако сегодня все выглядит иначе – светлее, теплее, ласковей; и сам он весь словно стал легче, что-то появилось в нем новое для самого себя, какая-то еще непонятная, переливающаяся внутри его сила; такое уже было однажды в снегах Орловщины, когда комвзвода сообщил, что неприятель, которого они вчера, казалось, так безуспешно атаковали, сегодня сам отступил, сдав нам вон ту высоту, – и все равно это наша работа, товарищи; он вспомнил Ийю. Он вспомнил белокурую Ийю из Агрыза, свою Ийю, и увидел ее за фортепиано; esercizi musicali opus quarant’uno… Но она не хмурилась, белокурая Ийя, длинные тонкие пальцы перебирали клавиши, хотя это был ад – esercizi musicali; искусство всегда ад, говаривал ее отец, а уж он это знал; и тогда, кажется, шел дождь, или трещал мороз, или пела вьюга… но и тогда… Перевязанные кое-как, рухнув на глинобитный пол в запущенной лесной сторожке, они курили – весь взвод, и молчали, думая каждый о своем; чувствуя своей спиной спину Гаучаса (она была костлявая, но теплая), Ауримас смотрел на черную прореху в крыше, за которой была Литва, и видел ее – Ийю, и в Каунасской редакции, и за роялем (хотя рояля там не было); она наигрывала мелодию из «Однажды весной», и никакого там Даубараса, само собой – – Бей, бей, сказала она, заметив, что Ауримас смотрит на нее, – держится за спинку стула и смотрит, – бей, коли веришь, что черепки – счастье; бей, литофес, если думаешь, что они – —
Не тогда – потом; это уже потом, когда Ийя повязала ленту – бирюзовую и живую, как огонь; и когда она пришла, в накинутом на хрупкие плечи тонком шелковом халатике, в какую-то другую ночь; и тогда шел дождь, но от нее исходил уют и домашнее тепло; это не была Ийя, нет; но это была она – та, о которой он мечтал, которую ждал, по которой тосковал, к которой рвался, – та, которая отныне одна-единственная – – если ты, Аурис, думаешь, что одна-единственная – что отныне – —
– Думаю! – воскликнул он. – Я так думаю, да, Мета.
– О чем? – она остановилась; глаза снова полыхнули. – О чем же ты думаешь, Ауримас?
– Что если бы не тот дождь… не окаянный осенний ливень… мы бы с тобой… может быть… никогда и нигде…
– Какой такой дождь, Аурис?
– Большой, – он взглянул на Мету: не поняла? И чего, скажите, пожалуйста, она не поняла, – ведь если черепки счастье… – Большой, долгий дождь… помнишь? Ну, тогда… в дождь…
– Ах, тогда…
– И тогда, Мета, и в другой раз… Всегда…
– Аурис, я не совсем…
– А я – совсем, ясно? Я всегда и совсем. И давно. Всегда, совсем и давно.
Тогда, в дождь – услышал я и удивился, что Мета не шелохнулась, – лишь глядела на меня своими темными, блестящими глазами и чего-то ждала – чего-то безмерно важного… Но я не хотел говорить; я пел. Пел беззвучно, затаенно, едва шевеля губами, – а то и вовсе без слов, хотя сейчас они были и важны, и нужны; тогда, в дождь… Она одна лишь, эта моя песнь, была в тот час нужной и важной для меня, она сама рвалась из груди, сами, никому не подвластные, лились слова – беспорядочные, тупые и банальные, но для меня – вы слышите, для меня! – это главное, незаменимые и совершенно необходимые, тогда, в дождь; как знать, когда и где мы теряем самое сущее; и когда обретаем, Мета; обретаем? Вот-вот, обретаем – когда уже кажется, что потеряно все – когда льет дождь, а иногда – и в ясный солнечный день; что касается меня, Мета, то я – осенью…
Осенью, осенью – в дождь – звучала в ушах мелодия – чем-то неуловимым похожая на ту, из «Однажды весной», а чем-то не похожая ни на что – МОЯ МЕЛОДИЯ – перекрывающая все остальные звуки – во мне и вне меня; а то и вовсе ни на что на свете не похожая, нигде и никому не известная, но до умопомрачения знакомая и своя; МОЯ; тогда пришла она… тогда она сказала… люблю тебя – —
Какой вздор! – я спрятал глаза, уставился себе под ноги, не на Мету; боже мой – какая все это ерунда; какая пустота и пошлятина… тогда… эх! Душевный асфальт, Ауримас; неужели со всеми бывает такое?
И я снова обрадовался, сообразив, что Мета ничего не слышала – то-то было бы смеху; после того, как она видела меня голым; не могла слышать, ведь я и пел и в то же время не пел, ведь я пел беззвучно для себя одного; МОЯ; она ничего не поняла и отвернулась…
Но она была здесь, рядом; безотчетно Ауримас простер к ней руку; ах!
Она и впрямь вздрогнула, Мета Вайсвидайте – словно рыбина, которой в воде коснулись чьи-то пальцы; вздрогнула, ахнула и полными изумления умными глазами указала на идущих впереди Мике с Марго; ее ладонь была холодной. И неприятно сухой, негибкой, хотя Ауримас и пожал ее; неужели у рыбы нет сердца?
– Не надо, Ауримас, – сказала она, и он понял, что Мета в самом деле не слышала, как он пел; он и сам об этом позабыл – как быстро; понял, устыдился и выпустил ее руку. – Мы с тобой еще так мало разговаривали.
– Мало? – он помрачнел; стало жаль песни. – А к чему все слова, если само сердце…
– Сердце… – она вздохнула. – Сердце, Ауримас, слепо… Чаще всего оно и само не знает, чего ищет… Да и найти ему, бедному, удается не так уж много…
– А откуда ты знаешь?
– Женщины все знают, Ауримас. Старые, хитрые женщины.
– То старые! А ты, Мета… Нет, это глупости!
– Умности, – она улыбнулась, опять-таки печально. – Ты даже понятия не имеешь, какие это умности, когда женщины…
– Нет такого слова – умности! – отмахнулся он. – Нет, даже слова такого не существует.
– Многого в этом мире не существует, Ауримас, – Мета покачала головой, как-то очень серьезно. – И многое, честно говоря, не нужно…
– Мне – нужно… Я хочу, и мне нужно…
– Не нужно и тебе, Аурис… А то, что нужно, – того чаще всего не добыть… Да ты только посмотри! Смотри! Смотри!
Она замолчала и впилась взглядом в дерево неподалеку – что-то там разглядела; Ауримас перехватил ее взгляд. А-а! – полное разочарование (а чего ожидал?) – ну, птица, птица как птица; цепляясь коготками за блестящую, гладкую наледь, вверх по стволу скользила черно-желтая птица; ей приходилось туго, поскольку кора оледенела и карабкаться наверх было тяжело, птица то и дело съезжала вниз; она верещала, попискивала, раздраженно хлопала желтыми крыльями по обледеневшей коре, словно та была виной ее неудачи; птаха устала, выбилась из сил, но упрямо цеплялась когтями за мерзлый ствол, царапала ледяную корку, долбила ее клювом и карабкалась все выше и выше – нимало не подозревая, что куда проще было бы вспорхнуть и подлететь к макушке; легче и быстрее; но эта желто-черная птица, очевидно, полагалась лишь на собственные когти; и, разумеется, на долбежную силу клюва; и все это, очевидно, имело для нее некий определенный смысл; а впрочем – разве птица ищет смысла? (Ауримас горько улыбнулся); шуршал иней.
Вдруг он вспомнил о Грикштасе – —
XXXII
