Текст книги "Тогда, в дождь"

Автор книги: Альфонсас Беляускас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Она, она – моя Мета – лежит между мной и мальчиком, который по-прежнему спит, безмятежно склонившись головой на обнаженное плечо Меты, щекой по-детски приникнув к ее легким, душистым волосам; защипало ноздри. И я – господи, и я тоже! – ощущаю тепло своим боком, непривычное и трепетное тепло, которого я ждал, по которому тосковал и которого боялся (да, боялся); и я – о, и я тоже! – чувствую ее плечо, тоже обнаженное, гладкое и ароматное и чуть подрагивающее, манящее прильнуть к нему щекой или даже губами; о, как мне хочется поцеловать это нагое плечико Меты, белеющее прямо перед моим лицом, как хочется обнять ее! Я, кажется, имею право – обнять Мету, подумал я, она сама дала мне это право – тогда, в дождь – а то и раньше; чем я хуже других, хуже всех? И я, Глуоснис с Крантялиса, имею, черт подери, это право – обнять свою Мету, положить ладонь под ее нагие плечи, приподнять их и вновь окунуть в мягкую пуховую подушку; имею или нет? имею; обнять, привлечь к себе – совсем близко – и стиснуть рукой это пульсирующее уютным теплом плечико; думается, что имею! И еще сомневаюсь! Могу сомневаться! Умора!

Я протягиваю руку и вздрагиваю всем телом, ощутив ледяной холод остова – проклятый Старик! Он, он, провонявший табаком, в красной линялой, пропитанной потом рубахе, со спутанной неряшливой бородой, не дает мне обнять Мету, он прямо-таки сдирает одеяло – со всех нас; вот откуда холод… Мы сразу просыпаемся – все одновременно: я, Мета и мальчуган, который раскрывает большие, словно яблоки, синие, полные удивления глаза; все садимся. Мы голым-голы, в ужасе замечаю я, но молчу, выжидая, что будет дальше; я вижу ее голой – голой – голой твержу про себя; теперь я вижу голой – ее; как прекрасна она – нагая!..

Но Мета не видит меня и по-прежнему сидит, чуть наклонив вперед свою милую головку, свесив на глаза белокурые волнистые волосы, – гибкая, душистая, обхватив руками колени, – и от этого еще более нагая; но меня не замечает и, наверное, не знает, что я рядом с ней, на той же картине – в той же постели; она глядит на одного лишь Старика, содравшего с нас одеяло и оставившего нас нагими – как Адама и Еву; смотрит, точно зачарованная или погруженная в сон… Не бейте, не бейте ребят! – вдруг выкрикнула она таким чужим, вовсе незнакомым мне голосом, я вздрогнул; это добрые мальчики! – Добрые? То есть кто? Вот эти ворюги?.. – яростно шипит Старик и, резко откидывая бороду, тяжелым почерневшим кулаком наотмашь бьет мальчика по лицу – мирно сидящего мальчика – поддай дай дай – за что – за то самое – за красивые глаза, балда… Он бьет не спеша, примериваясь, обоими кулачищами вместе, при каждом ударе встряхивая своей великанской бородищей, распустив толстые, маслено блестящие губы и разбрызгивая слюну сквозь редкие пожелтевшие зубы; грохает кулаками, точно молотами, размеренно и свирепо – кряхтя и сопя, раздувая похотливо дрожащие ноздри, не отрываясь – и совершенно беззвучно – колошматит колошматит колошматит – без малейшего звука – точно пустой мешок или предмет из резины, точно месит тесто; меня сковал ужас… Я знаю: надо вскочить и схватить Старика за грудки, за его аршинную бороду, которая мотается перед моим носом, точно загаженный конский хвост; вскочить, цапнуть Старика за бороду, за рубаху или за бакены, шлепнуть оземь и растоптать ногами – измолотить до крови – его самого – как тесто – как резину – пока не испустит дух прямо в бороду – дохнет свой последний, распоследний раз – и перестанет двигаться – махать кулаками; понимаю, знаю, хочу, – а не в силах не только подняться с постели сам, но даже шевельнуть рукой – такая она тяжелая и больная… За что ты его? – крикнул я, собрав все силы, но и сам не расслышал – не говоря уже о Старике; а он все бьет – беззвучно, бесшумно, без хряска, – размахивает своими каучуковыми кулаками – так и месит мальчика, который сидит на постели, уронив руки и свесив вперед голову – поддай дай дай, – точно пузырь, который хоть и качается, и дрожит под ударами, но не ощущает боли – много, видимо, досталось, если уже не ощущает; и за что? За то самое, говорит Мета – а я-то думал, ее здесь нет, думал, что она растаяла в серой дымке; все за то самое… за что и все… за красивые глаза… Глаза? Глаза? Глаза? – вскрикивает Старик и тут кидается ко мне; ворюга, ворюга! Ты ты ты украл мое перо – ты! Ты ты ты! Я весь съеживаюсь, вжимаюсь сам в себя, вдавливаю себя в матрац, а он, Старик, знай заносит да заносит свой кулак – огромный, как арбуз, тяжелый, как камень, ты ты ты – плюется в меня словами – ты; Глуосниха померла – ты жив, ты украл перо; она умерла – ты уплатишь; плати, плати – ма-а-ма!.. И снова я вижу мальчика – на лугах моего детства – на песчаных откосах у Немана – босого, в одной рубашонке, с жесткими черными волосами, глазами, горящими, как уголья; за бороду, Ауримас, слышу я ее голос, это Крантялис – не бойся, не туннель и не Верхние Шанчяй; и не Зеленая Гора, не Дубовая роща; хватай Старика за бороду! Я вскрикиваю и снова кидаюсь на Старика – погоди ты у меня! – но – о, ужас! – мои руки тоже стали резиновыми, и пальцы, закоченевшие и тупые, они хватают только воздух; они ничуть не гнутся, вот так штука; и я снова вижу Мету…

Мальчик исчез, пропал Старик, передо мной вновь Мета Вайсвидайте, которую я было потерял в драке со Стариком; та, которую я видел до войны; она стояла посреди огромного сизого поля (ни деревьев, ни зданий, ни облаков) и играла с самоварами; в жизни своей я не видывал подобной игры. Я остановился, потрясенный; это было неожиданно, это было необыкновенно: самовары сияли, в глаза било сверкание их начищенных медных боков – словно молния (в серой мгле); а она, Мета, схватив по самовару в руку, вертелась на месте, точно юла, точно желтая бабочка вокруг голубого цветка, трепеща двумя лазурными, вплетенными в косы цвета спелой ржи лентами – крылышками; она кружилась, позабыв все на свете, творя какой-то безмолвный обряд, и настолько сосредоточенно, словно не было на свете ничего важнее того, чем она занималась сейчас; струились длинные, едва не касающиеся земли волосы. И бегемоты – двое жирных, серых, с жирными, лоснящимися боками бегемотов, глупо разинув тупые квадратные пасти, – изо всех сил, исходя яростью, гнались за сверкающими медью самоварами; игра диковинная даже для сновидения. Что ты делаешь? – спросил я, подходя ближе; Мета остановилась и улыбнулась мне; самовары тоже перестали вращаться и тут же утратили блеск; бегемоты, как загнанные собаки, шлепнулись тупыми жирными задами на серую, как они сами, траву; свесив из квадратных серых пастей удивительно собачьи языки, они уставились на меня своими крохотными глазками и, казалось, улыбались вместе с Метой, ожидая, что скажет им этот ничуть не нужный здесь человек, ворвавшийся в сновидение и перебивший их игру; что скажу я; улыбались как люди, хотя серые их межглазья были довольно сумрачно наморщены; отчего-то они на меня злились. Что ты делаешь здесь, Мета? – произнес я как можно ласковей, глядя больше на бегемотов (они были ужасны), нежели на нее; на лбу у Меты тоже обозначилась морщинка. Что делаю? Шьто тиеляю? – переспросила она с тем мягким акцентом, который когда-то поднял меня с рельсов – там, в Агрызе; поист, литофес, шьто тиеляю? Не видишь, что ли? Ослеп? Я играю с бегемотами, а бегемоты играют с самоварами. А шьто, тебе обязательно все знать? Много будешь знать, скоро состаришься… будешь бить? Бей, бей – все на свете, если, по-твоему, черепки – счастье… бей все, Ауримас, только не мешай мне играть с бегемотами, а бегемотам с самоварами… так оно есть… так будет… и не задувай, не гаси свечу… покамест не гаси… ибо тот, кому достанется – —

XXXVIII

Впоследствии он и сам удивлялся: как это он не хватился Мике – едва лишь очнулся; и тем не менее он не вспомнил о Мике вплоть до той минуты, когда, возвращаясь по коридору мимо понуривших головы божеств в свою комнату, услышал негромкий стук; возможно, это легонько хлопнула створка окна. Возможно, так как, едва проснувшись (люди, люди, мне нужна Мета!), Ауримас первым делом распахнул окно, чтобы впустить в комнату мягкую влажную прохладу (на улице бушевал ветер); а то и сама Марго стукнула… Ничуть не стесняясь, заспанная, она проплывала иной раз по темному коридору в ванную или еще куда-нибудь (человек есть человек) в длинной ночной сорочке, едва не задевая Ауримаса теплыми, ленивыми бедрами; что ж, живя под одной крышей…

Поэтому он замер, полагая, что это опять Марго, и подался ближе к стене; и тут вспыхнул свет. Он полыхнул так внезапно – пронзая сон, от которого Ауримас пробуждался, и так слепяще, что Ауримас в ужасе закрыл лицо ладонями; скрипнула дверь. Но Ауримас уже стоял возле двери, которая снова скрипнула и приотворилась; теперь он увидел Мике.

Мике? Здесь? По спине скользнули мурашки, и Ауримас застыл, превратился в соляной столб, осознав, что это не сон: Гарункштис в кабинете профессора, ведь если бы то был сон… Да, пошарил рядом, проснувшись, воскликнул – кому да что достанется; Мике не было; Ауримас с сожалением думал о том, что Мета только приснилась… Он чуть не заныл, подумав, как было бы хорошо, будь она рядом, как только что, с минуту назад, окутанная тою же самой тьмой, что и он, – теми ее снами; пронзенная тою же весенней тревогой; на черта мне Мике с его поучениями, на черта бегемоты; люди, люди, мне нужна…

Но сон кончился; кому достанется, что – отдавалось эхо; но это было не где-то в другом месте, не вдали; а в безмолвии, внутри; босой, в одной рубахе, подошвами ощущая холод скользкого пола, стоял Глуоснис против профессорского кабинета – того самого, куда Маргарите и той воспрещалось заходить, – и через приоткрытую дверь заглядывал внутрь; там находился Мике. Ауримас отлично помнил, что Мике вечером улегся рядом с ним и в постели выкурил сигарету, из-за чего Ауримасу пришлось отвернуться; как же и когда Мике очутился здесь? И сколько сейчас может быть времени? Одетый, в шапке, будто он только что из города, Гарункштис стоял боком к двери и, держа в руках, близко, у самых глаз, читал какие-то бумаги; его губы едва заметно шевелились. Сердце тревожно сжалось, точно и он, Ауримас, был в этой комнате вместе с Мике или был с ним в сговоре; сна как не бывало. «Мике, ты что?» – захотелось крикнуть, но он сдержал себя, понимая, до чего было бы глупо выдать свое присутствие здесь; он даже несколько посторонился. И Мике, будто почуяв нечто, опустил руку с бумагами вниз и насторожился, точно почуявший преследователя хищный зверь с добычей; Ауримас затаил дыхание. Ах так, шевельнулся, кинул бумаги обратно на стол, где они, очевидно, и находились раньше, да еще прижал пепельницей, чтобы ветер не разметал; сейчас пойдет к двери… Э, нет, пока еще не пойдет; еще чуть-чуть прислушавшись, оглянувшись (Ауримас шмыгнул в темноту за дверью), Гарункштис протянул руку и, взяв за подставку тяжелую настольную лампу, придвинул ее ближе, потом… Ну, конечно же, ящик, Мике выдвинул ящик письменного стола и склонился над ним; это как-никак забавно; зашуршали перебираемые листы. Мике работал! Теперь Ауримас видел только его спину, сгорбленную, обращенную к двери, и руки, по локоть погруженные в ящики, и слышал лишь глухое, прерывистое сопение, сливавшееся с завыванием ветра за окном; Мике работал. Он, очевидно, неплохо знал ящики профессора Вимбутаса, если так смело, почти не глядя, запихивал назад эти зеленые папки (на лекциях профессор вынимал из них какие-то листочки) и вынимал лишь отдельные бумажки; вынимал и клал на стол, рядом с лампой на мраморной подставке; что за четкость, что за точность в движениях! Ящик – стол – ящик; ящик – стол…

Та-ак! Мике расправляет плечи, вскидывает голову повыше, руки на миг застывают на полпути между ящиком и лицом; та-ак! Он еще раз подносит ближе к глазам стопку бумаг, только что извлеченную из ящика, выпрямляется и, держа в одной руке листки, другой вытирает потный лоб…

Нашел? Что? И чего ему искать в профессорских ящиках? Гарункштис знает все, мил человек, промелькнуло вдруг; запершило в горле, защекотало в носу; ты, мил человек, и не представляешь, как много я знаю… И тут Ауримас почувствовал, что ему не удержаться…

– На здоровье, – услышал он в ответ на свое звонкое чиханье; это было глупо, вовсе бессмысленно, как и все, что довелось увидеть в эту ночь, к тому же неожиданно, как гром с ясного неба; а может, и впрямь грянул гром. Может, ибо Ауримас уже больше ничего не видел и не слышал – только этот глуховатый голос Мике, который взрывом навис между ними, только тускло блеснувшие глаза; свет вспыхнул и погас. Зашуршала бумага – где-то близ самого уха; не глядя, ощупью, Ауримас нашел руки Гарункштиса, схватил и с силой потянул к себе.

– Отдай! – проговорил строго, но тихо, пуще всего на свете боясь, как бы не проснулись Вимбутасы (за стеной – Марго); это вылилось бы в сущую трагедию. – Положи на место.

– Молчи… ты! – прошипел Мике. – Тебе-то что? Молчи!

– Отдай!

– Скажешь, твое?

– Живо!

– Убирайся! – Мике дернул руки; Ауримас качнулся к нему, но устоял на ногах и не выпустил его рук, только еще крепче сжал немеющие пальцы.

– Мике, говорю тебе…

– И я говорю: иди ты спать… И не лапай меня со сна, я не девка… А ну-ка…

И он снова потянул руки – теперь сильней и снова, понятно, вместе с Ауримасом; тот и не думал отступать.

– Трясешь? – Ауримас изо всех сил дернул руки; Мике тихонько взвизгнул. – Собственного тестя?

– Ага… интересуюсь приданым…

– И чего же тебе тут надо?

– Как раз того, чего не надо тебе, – отвечал Мике, пытаясь освободить свои руки. – Пусти, тогда скажу… – Было заметно, что перспектива долгого разговора его не прельщает – здесь, в такой обстановке, при выдвинутых и разворошенных ящиках. – Чего надо мне, того не надо тебе – ясно? Разве грешно проявить интерес к бумажкам своих родственников?

– Не заливай! Среди ночи, в спящем доме…

– А ты когда предлагаешь? Среди бела дня? А ну пусти!

– Пока не скажешь, что ты ищешь здесь…

– Затонувший клад. Сокровище Серебряного озера. Доволен?

– А поточнее?

– Вчерашний день, – Мике напрягся изо всех сил и по-стариковски закряхтел. – Прошлогодний снег… А теперь – сгинь! Сгинь с моих глаз! Живенько!

– Что ж, сейчас я Марго… Может, она…

– Марго? О да, тут только ее одной…

– Марго! Марго!

– Молчи ты… идиот! – Мике сжал свои пальцы в кулак; это ему удалось; он даже вытащил левую руку – бумаги снова зашуршали. – С тебя станется, честное слово! Такой осел и впрямь готов поднять весь дом на ноги!.. Быстро отпусти руку, слышишь? Не дави, не казенная!

– Зову профессора. Сейчас же. Мике, я тебе прямо говорю – я крикну…

– Профессора? Смех! – осклабился Мике, и опять в темноте сверкнули зубы. – Он крикнет! А жить где будешь, а? У Меты? В одной постельке с ней и с ее кривым…

– Мике! Устрою скандал!

– Только попробуй, – произнес Мике неожиданно вполне спокойно, – ты только попробуй шуметь, мой дорогой… Думаешь, тебе поверят, что я один, на свой страх и риск… Когда увидят здесь нас обоих…

– Ну, тогда… Ма-ар-го-о-о!

– Пусти, бегемот…

– Бегемот?!

– А то кто же… небось не друг…

И тут Ауримас впрямь несколько ослабил руку; итак, Мике сказал…

– Бегемот?!

– Зараза ты!

– Вор!

– У!

Мике неожиданно крепко и ловко ударил Ауримаса коленом в живот; потемнело в глазах; Ауримас скорчился в три погибели, но и сейчас он не выпускал эту натянутую, словно звенящая струна, руку Гарункштиса и повлек ее за собой – куда-то к профессорскому столу, к отверстым ящикам; что-то с грохотом упало на пол.

– Ай! – завопил Мике и подпрыгнул; что-то, видимо, упало ему на ногу; возможно, то была мраморная лампа Вимбутаса; раздумывать было некогда. – Дерьмо! Дворник при Мете! Теперь готов переметнуться, а? К Марго теперь лезешь, лауреат кислых щей! На́ тебе, на! На – за все! На-а!

В глазах снова потемнело – теперь надолго; Ауримас застонал и отпустил Мике; тот вскочил на подоконник – гибким прыжком нашкодившего кота; снова стукнула створка окна.

И рванулась прохлада – вспыхнул свет… На пороге стояла в ночной сорочке, со спутанными волосами Марго.

– Мне послышалось, как будто… – проговорила она, глядя не столько на растерянного, все еще оглушенного Ауримаса, сколько на открытое окно, за которым только что скрылся Мике, и на кисейную занавеску, которую в окоеме трепал ветер. – Мне, Ауримас, послышалось, будто здесь… в кабинете… кто-то меня…

– Тебе правда послышалось, Маргарита, – Ауримас тоже бросил взгляд на окно и обомлел; там, на подоконнике, ветер подкидывал одинокий лист бумаги; ЧЕГО НЕ ХВАТАЕТ МОЛОДЫМ – было написано там крупным почерком профессора – и таким толстым пером, что читать можно было издалека; ЧЕГО НЕ ХВАТАЕТ МОЛОДЫМ с красной правкой «Литуаники» Грикштаса; где же остальные листы? А вот и они – на полу, у ног, рядом с упавшей со стола лампой…

Глуоснис наклонился и подобрал листки.

– Ты никого не видела, Маргарита, – он тронул ее за руку; девушка вздрогнула. – Тут никого не было. Совсем.

– А ветер… Как хлопнуло окно, – она быстро заморгала. – До смерти напугалась… Чуть было не побежала к тебе.

– Ко мне?

– Такой страшный ветер… – она медленно провела ладонями по груди; пальцы скользнули по упругим, темнеющим под легкой тканью сорочки бугоркам. – Когда так хлопают окнами… спать девушке… Да что с тобой, Аурис? У тебя такое лицо…

– Ветер гуляет по окнам, Маргарита, – он отвернулся, шагнул к стене и выключил электричество. – Ступай ложись. Окна я закрою…

Но она продолжала стоять, точно белая, размытая тень; это его озадачило.

– Да пойди, пойди, Маргарита, – он легонько подтолкнул ее, норовя пройти сам; повеяло близостью женщины; недавним сном. – Видишь ведь – все в порядке.

– В порядке? Но ты меня звал?..

– Тебя?

– Да… Или мне только послышалось, Аурис?..

– Верно, Маргарита… послышалось…

– Во сне, – созналась она. – Ты мне, Аурис, часто снишься… и почти всегда под утро…

– Ах, да спи ты, спи, Маргарита, – облегченно вздохнул Ауримас; не видела! Она ничего не видела, не заметила, Маргарита Вимбутайте, – ведь она ничего об этом не говорит; не видела, как Мике выскочил через окно, – прикидывается, что не видела… ведь если бы она заметила… если бы проболталась, что видела… если бы хоть единым словом… или намеком… тогда… – Ты ангел, Маргарита! – воскликнул он. – Особенно в таком наряде… – Подхватив ее за талию, несмотря на колющую боль в пояснице, он довольно браво подкинул ее вверх; вскинулись волосы и легкая ткань сорочки. – Но если, бедовая девчонка, ты что-то видела… то есть во сне, конечно… тогда, касаточка…

– Только тебя, – сонно пролепетала она и обвила руками его шею; Ауримас прямо-таки посадил ее на пол. – Ауримас, только тебя одного… Ты учти: госпожа Мета не единственная дама в нашем городе… и не одна она может и умеет любить… и не только она имеет право… не только Мета и Соната… эта расфуфыренная красотка с танцплощадки… Хотя знай, Даубарас…

– Ах, да подите вы все к черту! – воскликнул он. – Все до одного и все до одной! – повернулся и, кое-как миновав забитый книгами коридор, закрылся у себя в комнате.

Ветер утихал. Светало. Ауримас поймал себя на том, что стоит посреди комнаты в рубахе и трусах – такой, каким его вышибло из сновидения… Он взял полотенце, смочил его водой из графина, несколько минут постоял, прижимая его к левому глазу, потом оделся и неторопливо начал собирать вещи.

XXXIX

Пригородный на Крантялис отправлялся через полчаса, но у платформы уже попыхивал вильнюсский. Я поставил чемодан и присел на скамью. Я был пуст, как опорожненное ведро. Сух, как старая бочка. И торопиться вроде было некуда, а свежий воздух для моей разгоряченной и многострадальной головы…

– Стало быть, в Вильнюс?

– В Вильнюс, – ответил я с опаской; передо мной стояла Соната. – В Вильнюс, да-да.

– Вот как, – ответила она и поставила на скамью небольшой спортивный чемоданчик; лицо у нее было бледное и тревожное. – Вот как, значит… Я тебя искала…

«Опять?» – хотелось спросить, но я воздержался: меня насторожила ее бледность.

Сейчас начнет лезть в душу, подумал я, стараясь прикинуть, сколько же времени я не видел ее; к своему удивлению, я был вынужден признаться, что около двух недель… Две недели! А мне-то казалось, что никак не меньше полугода.

– А что случилось? – спросил я, не ожидая ее расспросов; как никогда не хотелось пускаться в объяснения.

– Да ничего особенного, – сказала она и грустновато улыбнулась. – Вчера арестовали моих.

– Твоих? Обоих?

– Да. Вчера вечером. Говорят, повезут в Вильнюс.

«А за что?» – чуть не выкрикнул я, но тут вспомнил прокурора Раудиса и закусил губу; об этом говорить не хотелось. «Поменьше наведывайтесь к Лейшисам, ясно?.. Было бы обидно, если бы это дело…» – «Дело? Вы говорите…» – «И еще: всегда надо знать, откуда что берешь. Что и откуда. Что и откуда…»

Та-ак. Платья, вина, бифштексы… Откуда? Ужины с крахмальными салфетками на коленях… Откуда все это? Зарплата? Но работала одна Лейшене, а остальные… «Плеврит… какая уж тут работа при такой болезни…» Посмотрим, Валерий Лейшис, посмотрим, не такой уж ты тяжкий больной… а то и вовсе… Да и пива, думаю… теперь…

Почему-то было не жаль Лейшисов, нисколько, хотя это было с моей стороны неблагородно; черная неблагодарность; я и сам удивлялся тому, что мне их не жаль; я даже не знал, за что они арестованы и будут ли их судить; но Соната вызывала жалость – особенно это ее внезапно побледневшее лицо, и какая же она все-таки красивая, красивая даже сейчас (несколько парней, точно по команде, пожирали ее глазами на расстоянии); а ведь она меня искала; что я могу для нее сделать?

– Я хотела, чтобы ты проводил меня, – она глядела в упор, ее глаза вопрошали. – Пойми сам, теперь, когда нет мамы с папой… всюду одна… Из-за них я и еду… может, там мне скажут, за что их…

– А может, ты и сама знаешь, а, Соната?

– Знаю? Откуда мне знать? Не за политику, это мне сказали. И что повезут в Вильнюс. Что они там. А о деньгах они мне никогда… никогда и ничего…

Заверещал свисток дежурного; ему ответил кондуктор из последнего вагона.

– Бегом! – я схватил оба чемодана; мой был тяжелее. – Быстрее! Вот в этот, средний. Бегом!

– Погоди. Можно и в хвостовой. Меньше народу.

– Не-а. Там этот… видишь? Кондуктор… Я не рассчитал, Соната, и билет взял только до Крантялиса. Но если судьба будет к нам благосклонна…

Она ничего не ответила, покорно засеменила следом. Мы ехали молча, разглядывая попутчиков, посматривая в окно; говорить было вроде бы не о чем. Под глазом у меня красовался фонарь, виски ломило, чувствовал я себя преотвратительно и уже почти сожалел, что так бездумно пустился в путь; что меня ждет там? И что скажет мне Грикштас? Как раз сегодня моя очередь делать месячный обзор печати, введенный Грикштасом, «чтобы мозги не протухли»; моим оппонентом должен был выступить Гарункштис. Вот вам и обзор!.. Ну ладно… Я стиснул зубы и довольно злобно, будто во всем виновата она, глянул на Сонату, но та даже не почувствовала; я отвернулся к окну, надвинул на глаза кепку и попытался задремать…

Проснулся я уже близ Вильнюса, за окном было мглисто, как и в Каунасе, – только здесь в этой палевой дымке тумана то и дело слышалось монотонное цоканье копыт о булыжную мостовую, раздавались ленивые окрики извозчиков; синий ветхий автобус поволок нас в центр.

– Куда же ты теперь? – спросил я, вручая ей чемоданчик; мы стояли на тротуаре возле дощатого ресторана «Мечта», в котором мне довелось побывать сразу по возвращении из России, – подавали цепеллины^[27]; сейчас на двери висел внушительных размеров ржавый замок; пешеходы обходили нас.

– А ты? – вопросом ответила она.

– В Союз писателей, – ответил я первое, что пришло в голову. – Там совещание молодых.

– Молодых?

– Да. С двенадцати.

Не знаю, почему я солгал ей, сболтнув первое, что стукнуло в голову; я так и видел у себя перед глазами костлявое лицо прокурора Раудиса и ничуть не желал идти с Сонатой – идти туда; вдруг ее родители на Лукишках? Скорее всего, там они и находятся, потому что если не за политику, значит, нахапали как следует, там так просто не окажешься; ну, а если это недоразумение…

– Обидно, – по лицу Сонаты скользнула тень; она смотрела себе под ноги. – А я думала…

– Что думала?

– Что ты как свой… или в память о нашей старой дружбе…

– В память?

– Ну да… если за эти две недели ты не нашел времени даже поинтересоваться…

– Ох, Соната, и зачем все это! Поверь, от меня пользы… И потом, у меня совещание… и велено…

– Ну, если велено, – она опять посмотрела на меня – долгим, жалостным взглядом. – Если уж тебе, Ауримас, велено…

– Значит, в полпятого, на вокзале, – сказал я и часто-часто заморгал, ощутив в горле странное пощипывание. – А… вдруг что-нибудь сможет Даубарас? Как ты думаешь?.. В память о старой дружбе…

Это было глупо – так разговаривать, знаю, это было даже постыдно – в такой момент, хотя Даубарас действительно мог бы помочь гораздо больше, чем я; но я все никак не мог простить Сонате ту встречу в гостинице, когда по велению того же Даубараса она разыскала меня и оставила одного в его апартаментах – в кресле со стертой плюшевой обивкой; о, как шваркнул Грикштас свои таблетки!..

– Даубарас? – она остановилась и возвела глаза кверху, точно что-то читала там – поверх развалин краснокирпичного дома в мавританском стиле. – Даубарас… А он… не на совещании?

– Думаю, что нет, – улыбнулся я. – По-моему, он тебя ждет. Ведь ты позвонила ему вчера, правда? Позвонила?

– Дурак, – она резко отвернулась от меня. – Боже мой, какой ты все-таки дурак! – И ушла, бойко (может, от злости) постукивая каблуками модных кремовых туфелек и беззаботно помахивая чемоданчиком; я свернул к скверу.

Вот оно что, думал я, сидя на лавочке под развесистой, но еще не одетой листьями акацией; приехал… И зачем? Кто тебя ждет здесь, в этом городе? Кому ты нужен? «В Союз писателей… Совещание молодых…» Болван! Больно ты им нужен там; гений… И вообще – ты только подумай: как все это произошло? Как ты дошел до этого? Докатился? А может, ты все еще не веришь, что это – падение? Тогда еще раз: болван! Да еще какой – ведь каждый, кому не лень, может пинать тебя ногами, сыпать оплеухи… захочет лягнуть в чувствительное место – пожалуйста!..

Я встряхнулся, вспоминая минувшую ночь, – когда застиг в кабинете Мике, – и осторожно потрогал скулу: н-да, ничего не скажешь; колет, дергает, Мике постарался, все тело ноет, горит, точно его лупцевали дубинками через мокрое одеяло… ах ты, чертов Мике!.. Так ведь можно и совсем… Конечно, и ему не слишком приятно – схватили за руку, как завзятого воришку, – хотя пострадал опять-таки я один… Ведь я опять остался без крова, как и раньше, да и без работы, чего доброго; уже одно то, что не показываюсь в редакции на летучках… Но разве мог я смотреть в глаза Грикштасу – сегодня; они были белыми и слюдянистыми, точно подернутые ледком; о, если только из-за Меты… Да из-за чего еще, Грикштас, из-за чего, если не из-за нее; и Даубарас из-за нее, и Жебрис – эти два бегемота; что ты делаешь; играю; я играю с бегемотами, а бегемоты играют с самоварами; литофес, поист, шьто тиеляю?..

У меня так больно сжалось сердце, что я встал и, волоча свой неказистый, облупленный чемоданишко, побрел по совсем уже разогретой полуденной улице. Прошел ее всю от Кафедральной площади до Зверинского моста, постоял над рекой – там ловили сыртей, на обратном пути меня занесло в кинотеатр – будку с островерхой крышей, дощатую, хоть и немалых размеров, там на полу, словно под музыку, довольно лихо отплясывали блохи, – вышел, перекусил в тесной, затхловатой чайной и пешком, не расставаясь с чемоданом, вернулся на вокзал; часы показывали четыре.

Сонаты еще не было видно, хотя локомотив уже пыхтел и фыркал – как вволю поевшая овса лошадь; я притулился к столбу.

Мимо спешили люди, поодиночке и группами проходили солдаты, толкались дети, я стоял и без интереса смотрел на пеструю бурлящую толпу, куда-то стремящуюся мимо меня; я никуда не спешил. Но я ничуть не сожалел, что съездил, путешествие меня как бы отрезвило; жизнь снова показалась мне не такой уж бессмысленной и страшной.

Что ж, Грикштас меня простит, думал я, озираясь, – знакомых вроде и не видно, а жить можно и на Крантялисе… автобус каждый час… Наконец, сейчас, когда бабушка работает, я и без зарплаты у Грикштаса…

Без зарплаты? На Крантялисе, без зарплаты? Я снова пал духом и помрачнел; перспектива возвращения на Крантялис меня не радовала…

– Глуоснис? – кто-то тронул меня за плечо; я испуганно съежился. – Ты? Ауримас?

Передо мной стоял высокий чернобровый парень с прямыми плечами и медовыми глазами дрозда; быстрый взгляд этих глаз кольнул меня в лицо.

– Ты? – он протянул руку, указывая на мою скулу, которая, как на грех, опять заныла. – Да кто же это тебя в столице так расписал…

– А, сам… – ответил я, узнавая Юозайтиса; только его мне сегодня не хватало – редактора Юозайтиса; вот и он, долгожданный; он был с портфелем, в защитной дорожной куртке. – И вовсе не в столице… Упал и…

– Упал? – Юозайтис оглядел меня всего – с головы до чемодана, поставленного у ног; явно не поверил; но расспрашивать перестал; я сказал:

– Каждому случается упасть, правда? Так что ничего тут смешного нет, товарищ редактор… Ну, совсем ничего.

Нет, вы только подумайте! Юозайтис! Что ж, повстречались в марийских лесах, валили сосны, прокладывали ту ледовую дорогу – скажите на милость!.. Делились последним куском – как и все, разок или два смотались в деревню поплясать с русскими девушками… Редактор! Персона. Фигура. «Юозайтис, брат, фигура» – уж не Даубараса ли это слова? Нет, не его – Грикштаса… «Юозайтис – фигура, и если бы ты поговорил с ним…» Поговорить?

– Упасть – неважно, – точно старый человек, покачал головой Юозайтис. – То есть важно, но… Важнее подняться. И быстро. Чтобы не растоптали. Вот что важно… И может быть, мы, присуждая тебе премию… должны были подумать… должны были подумать… Как своего автора… отстоять и уберечь…

– От чего?

– От таких критиков… которые своих…

– Ох, да не говорите!.. – воскликнул я. – Не хочу! Не хочу и слышать больше!

– Работаешь?

– Не-а… – снова солгал я – будто дергал меня кто-то за язык; не знаю, зачем я это сделал, раньше со мной такого не случалось; неужели я уже стал считать, что ложь меня убережет надежнее, чем правда, или же просто мной руководило чисто детское упрямство или желание поскорей покончить с этим неприятным для меня разговором; кроме того, сегодня-то уж я точно… вернее – с сегодняшней ночи… – Я, видишь ли, рабфак.

– Рабфак?