Текст книги "Тогда, в дождь"

Автор книги: Альфонсас Беляускас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Он шел, как бы ни о чем не задумываясь, хотя я знал, что некая общая участь уже связывает их обоих – Грикштаса и Глуосниса, на которого я старался смотреть со стороны и за шагами которого я следил с тем критическим любопытством, которое давно стало свойственным мне и словно было призвано уравновесить не всегда осознаваемое умом легкомыслие того, другого Ауримаса; в противоположность тому я не умел так быстро все забывать и прощать и накапливал весь опыт в себе – точно в глубоком мешке, порывшись в котором можно найти и то и се – всякую всячину, о которой как будто и позабыл и даже вспоминать не хотел; да разве все позабудешь… Я все еще словно не жил – хотя и шагал по улицам, сидел на лекциях, ел, разговаривал с товарищами, хотя и следовал по тем же местам, что и он, другой Ауримас; где-то и когда-то меня вышвырнуло (я выпал сам) за тот предел, к которому я постоянно стремился, и теперь я ползал по самому его краю, балансируя и покачиваясь, как в цирке – то в одну сторону, то в другую; и как отчаянный цирковой акробат я был полностью безразличен к тому, что случится со мной сегодня или завтра; то, что уже произошло, представлялось мне роковым и непоправимым, – хотя прежний Глуоснис, за которым я теперь следил, возможно, считал иначе; jedem das Seine.

Итак, я следил за самим собой – за тем Глуоснисом, который, сунув в карман только что сотворенную корреспонденцию, направлялся в редакцию и на лестнице столкнулся со своим редактором Грикштасом; о, как это приятно; по-моему, они оба растерялись, несмотря на все старания обоих скрыть это; я на всякий случай отступил в тень; что-то будет? Я знал, кого ждал Грикштас в тот субботний вечер у себя в кабинете, нервно постукивая карандашом по столу; несколько раз он звонил домой в надежде услышать голос Меты, но сразу же осторожно клал трубку на рычаг, словно боясь кого-то спугнуть, – и даже не спрашивал, приходила ли она после лекций; отвечала ему домработница Морта или Юта – до того тонким голоском, что жалость разбирала; не показывался и Глуоснис. Вечер был испорчен – и не только потому, что не пришла Мета, а еще и оттого, что он не знал, что с ней; и ведь так хотелось побыть среди людей, в театре, кино или еще где-нибудь, в людном месте, но лишь бы с ней, Метой; непременно с ней, как будто от этого одного вечера зависела вся дальнейшая судьба обоих; болезнь (тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо) как будто пошла на мировую, и вот уже целая неделя…

Словно только сейчас ощутил Грикштас, как сильна его любовь и как нужна ему Мета, – сейчас, в нескончаемый субботний вечер, томясь в пустой, всеми покинутой до понедельника редакции, – за большим, заваленным писаниной столом; вдруг зазвонил телефон. Он раздирал тишину – как взмах далекой, но властной руки, наполнивший весь кабинет не видимым глазу трепетом; Грикштас окаменел. Я видел, как дрогнула его рука, когда он потянулся к трубке; это должна была быть она.

Но звонила не Мета – я понял это по лицу, едва лишь Грикштас услышал голос; кто, кто? – спрашивал он, прикрыв другое ухо ладонью, словно удерживая слова; Глуоснис? Какой Глуоснис, простите; как какой – Ауримас, твой протеже, мальчик (что ж, мальчик); скажешь, незнаком… не знаком?.. Отчего же – знаком… но по телефону… да еще об этом… Это уж как угодно, мой дорогой (что ж, мальчик); я только счел своим джентльменским долгом… из соображений вполне понятной мужской солидарности… Но, позвольте, с кем я говорю? Дело в том, что с анонимами я… Ах, мой дорогой! С кем говоришь, тот знает, что говорит и кому! И потом, не все ли тебе равно? Если есть машина – подскочи на улицу Вайжгантаса, в самый конец… А не найдете двоих голубчиков в роще – можете распатронить меня самыми последними словами… я еще звякну… Подите вы к черту, уважаемый! – крикнул Грикштас и швырнул трубку на стол; пи-и, пи-и, – донеслось оттуда; пи-и…

Не знаю, что думал в тот миг он, Грикштас, так как я был всецело поглощен тем, другим Глуоснисом и Метой, но полагаю, что мысли его были не из самых радостных; он проглотил несколько таблеток, запил их водой, торопливо налив ее из графина, и стиснув зубы сел читать верстку, которую ему принес метранпаж Добилас; и читал почему-то вслух, чуть ли не выкрикивал отдельные места; может, он хотел заглушить назойливое мяуканье трубки, кинутой в ворох бумаг, – хотя куда проще было бы положить трубку на рычаг; я старался не смотреть на него.

Но сегодня я уже весь был тут и думал, что же, в конце концов, произойдет? Ведь я все знал и все видел – и Мету с Глуоснисом на обрыве у дуба, и кравшегося за ними по всему парку, словно лиса, Жебриса, видел и его – закусившего губу, бледного до синевы Грикштаса, и тоску возвратившейся со свидания, по-детски уткнувшейся в подушку Меты; мне было жаль ее. До того жаль, что захотелось подойти и погладить ее светлые волнистые волосы, которые так живописно рассыпались по хрупким покатым плечам, словно созданным для нежной ласки, вздрагивающим под тонким шелком халата; но я знал, что не могу этого сделать, ведь я был далеко, рядом с тем, иным Ауримасом, который по тем же тропкам Дубовой рощи, точно преступник, понурив голову, не глядя по сторонам, плелся домой; и он, как и Мета, не раздеваясь бросился на диван и стиснул ладонями раздираемые сверлящей болью виски; и чувство у него было такое, словно он кого-то невинно осудил, предал, выдал, – а я понятия не имел, как ему помочь, потому что прекрасно понимал, что так оно и есть; что же теперь будет?

Но ничего не произошло; по крайней мере, мне так показалось; ничегошеньки; впрочем, и я мог ошибиться; Грикштас, уже направляющийся вверх по лестнице, увидел Глуосниса, остановился и снова отворил дверь в коридор, откуда только что вышел; раздавались голоса, стучали машинки; Глуоснис учтиво кивнул и пропустил Грикштаса вперед…

Воспитание! Вежливость! – подумал я, прошмыгивая вперед, мимо обоих мужчин, которые тем временем точно два лорда кланялись друг другу; ну, мы еще увидим…

– Пожалуйста, пожалуйста! – настаивал Грикштас, подталкивая Ауримаса к двери; в голосе редактора, к моему величайшему удивлению, не было ни гнева, ни раздражения. – Кажется… ко мне?

– Угадали.

– Я волшебник, Ауримас. Читаю по глазам.

– К вам, – произнес Ауримас, избегая встретиться глазами с Грикштасом. – И совершенно официально.

– Официально?

– Да. По делу.

– Что ж, если настолько официально, – Грикштас подчеркнуто торжественно простер руку по направлению к кабинету – РЕДАКТОР.

– А если нет?

– Тогда заходи запросто.

Грикштас взял Ауримаса за локоть и увел в кабинет. Он ничуть не выглядел обозленным или чем-либо взволнованным, этот чернявый, скрюченный редактор, и отношение его слегка успокоило Ауримаса, хотя я знал, какой ценой давалось ему это показное спокойствие; оба сели.

– Ну? – Грикштас сверкнул глазами.

– Увольняюсь, товарищ редактор.

– Увольняешься? Только поступив?

– Хочу всерьез заняться учебой.

Сказал – и сам удивился, до чего все это просто, хочу всерьез заняться учебой… Неужели позабыл, как обрадовался, узнав, что получит работу в редакции, не говоря уже о комнате у Вимбутасов; это был спасательный круг, брошенный ему как раз в тот миг, когда кругом не видно было ни щепочки, ни соломинки, за которую можно было бы ухватиться; Грикштасы уговорились тогда ему помочь. Почему? За что? Тогда, в дождь…

– И что же тебе мешает всерьез заняться науками сейчас? – Грикштас поднял брови; глаза блеснули ледком. – Работая у нас?

«У нас с Метой», – послышалось мне.

– Я не хочу здесь работать.

– Не хочешь? Как это – не хочешь?

– Трудно объяснить. Не хочу, и все.

«Браво!»

– Все? Не хочешь – и все?.. – Грикштас взял свой красный карандаш (кто в редакции его не знал!) и постучал по столу. – Ты слышишь, Мета, он не хочет работать… Мета, ты…

Только сейчас я заметил ее – она что-то искала в шкафу, в самом углу; был там и низенький столик с какой-то веточкой в стакане, и занавеска, и небольшая, задвинутая в нишу четырехугольная кушетка, с целой горой книг на ней – их Мета, видимо, отобрала; итак, я увидел Мету и присмотрелся к тому, другому, своему Ауримасу; я ведь знал, что он видел там, недалеко от кладбища, и почему таким смущенным, подавленным шел он тогда по улице Траку, бросив Грикштаса на парапете; понял, и отчего так внезапно родилась та песня, которая сейчас вновь – неисповедимы пути господни – пчелой зажужжала в ушах; я видел их с Метой и возле дуба – по-детски взявшихся за руки и глядящих друг другу в глаза; бежим отсюда, Мета…

И действительно Ауримас бежал бы из этого кабинета, если бы только мог, тем более что самое главное, о чем он думал после того объяснения с Метой, было уже сказано: не хочу работать у вас… Не хочу видеть Мету, – мог бы он добавить, хотя тогда, возвратившись домой, он вновь видел ее в своих грезах; ее и Грикштаса, объяснение по поводу театра; мысленно он видел их обоих – с того самого раза близ кладбища; а возможно, еще и Даубараса, не ручаюсь; а чего доброго еще и некого Глуосниса, стоика; нет, нет, только Мету, ее, встреченную в доме Грикштаса, – с трепетной свечкой в руке, в зеленом, почти прозрачном шелковом халате, со светлыми и дурманящими, как фимиам, волосами Ийи, ее, подобравшую с пола упавшее одеяло: она видела меня голым; и какую-то другую, выплывшую сквозь желтоватую дымку времени из прошлого, перепуганную, оцепеневшую, с голубой лентой в волосах, выпятившую вперед, точно щит, свои белые ладони; нет, нет, я сама… Сама? Ты, барышня, сама?

И сейчас – сама? – заблестели его глаза, заблестели и, видимо, выдали, ибо Грикштас (я уловил, уловил) застучал карандашом быстрее, точно прогоняя мысли; Ауримас вовсе не рассчитывал встретить ее здесь, хотя в глубине души (не скрою) мечтал об этом; мечтал и злился сам на себя за свою двойную слабость, которая опутывала его невидимыми нитями, липкими, как паутина, и тянула куда-то вдаль, откуда трудно возвратиться; он мечтал и робел, ибо совсем не знал, как следует себя вести и как посмотреть Мете в глаза; о, если бы только Мете!.. Но здесь был Грикштас, хромоногий редактор, облагодетельствовавший его; ты слышишь, Мета, – он не хочет работать…

Вдруг Мета обернулась, будто лишь сейчас почувствовала присутствие Ауримаса, и я увидел в ее глазах тот же вопрос, который ошеломил меня раньше, – когда тот Ауримас сообщил, что искал ее по всему городу; и чего ему надо, казалось, вопрошали эти глаза, знает ли это он сам? Бежим, Мета, сейчас же, – вспомнил я и почему-то жалостно улыбнулся; а куда; куда угодно; хоть на край света… Ума не приложу, как у меня вырвались именно эти слова – точно звуковой аккомпанемент, сопровождение этой перестрелки взглядами, которая состоялась только что; хромоногий Грикштас, по-прежнему – хотя уже гораздо медленней – постукивающий по столу карандашом, был как бы секундантом этой безмолвной дуэли; я чувствовал, как помимо своего желания весь я словно окунаюсь в сосущую, неведомую до сих пор точку, пропитываюсь ее тяжестью и вязну; я опять глянул на Мету. Успел подсмотреть, как по ее глазам скользнула быстрая, не заметная для других тень и как – тоже едва заметно – дрогнули уголки ее рта, – точно их задел ветерок или пушинка; да, Мета взглянула на Ауримаса и снова быстро опустила глаза, сосредоточенно изучая книги, которые она доставала из шкафа; возглас Грикштаса она словно пропустила мимо ушей; редактор вздохнул.

– Ауримас Глуоснис не желает работать в редакции, – медленно покачал головой Грикштас. – Чем же в таком случае он желает заняться?

– Чем-нибудь. – Ауримас снова бросил взгляд на Мету; ему не хотелось, чтобы она слышала этот разговор, несмотря на то что все самое главное Мета уже слышала; Грикштас почему-то покраснел. Это было для меня так непривычно – видеть, как краснеет Грикштас, ведь я всегда видел его землисто-серым, иногда бледным, даже голубоватым; и тут меня осенило: Грикштас все знает. Он знает больше, чем я думаю, только не хочет об этом говорить – с тем, совершенно другим Ауримасом, которого до сих пор не знал; с тем, который Мету…

Грикштас покраснел еще гуще.

– Там еще один шкаф, Метушка, – кивнул он на раздвижную стеклянную дверь, за которой помещался Бержинис; в данный момент там было пусто. – По-моему, исторических книг там больше…

Мета улыбнулась и вышла, оставив тонкий запах духов; проплыла плавно, точно лебедь, я заметил, как, проходя мимо, она чуть вскинула свои белокурые, пронизанные туманом волосы – —

И вот они сидят лицом к лицу: двое мужчин, которые знали Мету; полагаю, они считали, что имеют на нее кое-какие права… То, что они знакомы и, возможно, даже дружны, – угнетало их обоих и вынуждало искать слова, которые бы не вернули к ним снова Мету (в комнате еще дрожал ее пряный аромат); оба молчали.

– И куда же? – Грикштас нарушил неловкое, никому не нужное молчание. – Обратно на Крантялис, что ли? К бабушке? Кто-то мне о ней рассказывал…

– Займусь переводами, – пробормотал Ауримас.

– Переводами? Много ты их получал до сих пор?

– Я не обращался… но теперь…

– А учеба? Ты ведь сказал, что самое главное…

– Да, сказал! – Ауримас глядел куда-то в угол. – Сказал и еще скажу: устроюсь. Но покамест… Какой от меня вам прок: неделями не бываю… А приду – больше думаю о завтрашних уроках, чем…

– Нет, на работу твою я не жалуюсь… – Грикштас смотрел на него в упор. – Не в один день и Москва строилась. И не в два… А редакция, Ауримас, всегда была таким местом, где писатели… и начинающие свой путь, и завершающие его…

– Писатели? Какие? – воскликнул Ауримас; он и сам был не рад своему выкрику – до того это вышло жалко, потерянно, – словно там, внутри него, прятался некий совершенно чуждый человек, весь растерзанный, словно рана, кровавый, издерганный, готовый лишь царапаться и драться. – Представьте себе: меня это не интересует. Давно и напрочь… Не стоит и говорить об этом… Давайте лучше о чем-нибудь другом…

– О чем же? – спросил Грикштас; его голос был тише обычного.

– Да о чем хотите. Я свое сказал, а вы…

– Я еще нет, – Грикштас мотнул головой и блеснул глазами – студеными ледышками. – Я тебе еще ничего не сказал, Ауримас. И прости меня, неученого: почему это разговор по существу… для тебя всегда…

– О чем – по существу?

– О литературе… почему он всегда для тебя…

– А, могу ответить… Потому что все это сказки.

– То есть?

– Сказки братьев Гримм.

– А поточнее?

– Могу и поточнее. Один практичный человек мне посоветовал: не каждый встречный-поперечный может…

– Шапкус?

– Еще раньше… когда еще я… когда вы меня…

– Трудно угадать…

– Зачем! Зачем гадать, товарищ редактор: все тот же Даубарас… представитель товарищ Даубарас, который…

– Даубарас? – Грикштас так и застыл, словно в кабинет, не постучавшись, ни с того ни с сего вошел еще один, никем не приглашенный человек, ворвался в пальто и шляпе и швырнул с размаху на стол свой желтый портфель, да так и перебил их беседу с глазу на глаз, – еще один разъяренный человек; застыл, а потом зачем-то глянул на стеклянную дверь, за которой могла бы стоять Мета; может, он даже обрадовался, увидав Даубараса – пусть даже мысленно – между собой и Ауримасом, – увидав того посреди комнаты, свысока поглядывающим на них обоих, трудно сказать; краска с его лица сошла, и щеки снова медленно обретали свой привычный землисто-серый оттенок, поползли мелкие морщинки.

– Вы считаете: он не мог так сказать?

– Вовсе нет, – Грикштас пожал плечами. – Ведь он сказал – значит, мог.

– Вот видите. У всех у нас, наверное, есть своя сказка, и каждому его сказка представляется безумно красивой. Но сказки, знаете ли, вещь коварная. Даже самые распрекрасные, они имеют конец. В этом и коварство, а те, самые прекрасные, быстрее всего и кончаются… Вот и моя сказочка кончилась, товарищ Грикштас, и вы знаете, когда… И по-моему, об этом…

– Нет, нет! Что вы! – Грикштас вдруг воздел руку и потряс своим редакторским карандашом. – Погоди! – воскликнул он опять; голос дрожал, срывался. Он сильно разгневался, этот землисто-серый человек с деревяшкой вместо ноги, я видел это; быстро-быстро заморгал он глазами. – Не смей так говорить, хотя бы здесь. Мне… Не смей!

– А как прикажете?

– Вот как: покуда жив человек, с него никогда не будет достаточно ни работы, ни надежд и чаяний… ни…

– Ни сказок?

– Конечно. Если они нужны человеку… если…

– Если не брошены в… в помойку…

– Молчи… ты!.. – Грикштас весь затрясся и стукнул кулаком по столу – вышло довольно внушительно; прокатилось гулкое эхо. – Тоже мне выискался! Один раз намочил штаны и полагает, будто все на свете познал! Больно много мнишь о себе, сопляк!

Это он хватил, право слово, это уже попахивало местью за ту субботу – ясно; это уже ни в какие ворота…

– Однако, товарищи мужчины, – в дверях неожиданно выросла Мета – меж раздвижными стеклянными створками; она смерила нас взглядом, точно мы были двое случайно забредших в кабинет и затеявших потасовку хулиганов с Крантялиса, – но и голос ее здесь был чужим, как и внезапная вспышка гнева у Грикштаса – я видел, он уже сожалел об этом. – Уважаемые, а что, если немножечко потише?.. Ведь поймите сами… здесь…

Но ее лицо, я видел, ничуть не выглядело ни испуганным, ни удивленным, спокойное, не омраченное тенью сомнения лицо Меты Вайсвидайте; такое бы лицо изваять из мрамора, честное слово; Ауримасу даже померещилось, что она с трудом удерживает – и тоже, разумеется, холодный как лед – смех (хотя я понял, что Мета лишь – и в самом деле с большим трудом – принуждает себя улыбаться – сквозь эту мраморную стужу); он резко поднялся, смял кепку и, не оборачиваясь, ушел – —

Я и не глядя видел тебя тогда, Грикштас, – в дождь; мне казалось, ты следил за мной; ты провожал меня глазами до двери, когда я, измученный лихорадкой, да, самой настоящей лихорадкой, кое-как сполз с дивана и, держась за стенки, сквозь горячий, желтый туман, побрел в ванную, где были мои вещи; ты следил за мной и Метой – тогда, Грикштас; и еще за свечой, чья серая тень металась по углам; не видел? Это ничего не значит, если я не видел твоего взгляда, Грикштас, ведь я знал, что все равно ты за нами следишь; даже умирая, ты будешь следить за нами… будешь смотреть на Мету, потому что… Потому что я Ауримас, ворюга, возмутитель натянутой тишины этого дома, а вы оба голуби (ПОДОТРЯД. ГОЛУБИ. Columbae. Gyrantes, Columbiformes); уходя, я на миг остановился и лихорадочно горящими глазами уставился на них обоих – особенно пристально на Мету; она и впрямь показалась мне похожей на птицу, влетевшую в комнату через окно и присевшую на кресле рядом с постелью редактора Грикштаса; прелестная переливчато-зеленая горлинка из определителей профессора Вайсвидаса; streptopelia turtur; зеленая шелкокрылая бабочка рядом с рабочей конягой, подогнувшей колени среди бела дня; мирно и уютно дремала нежная пташка в большом кожаном кресле, поджав под себя ноги, по-младенчески приоткрыв рот, разметав по спинке кресла душистые белокурые волосы, – удивительно похожа на Ийю; такая же и в то же время другая – Мета Грикштаса, покинувшая меня и готовая в любой миг раскрыть обращенные к Грикштасу глаза; идиллия, до обалдения созвучная настроению разнесчастного Глуосниса: adieu… adieu… loin de vous…^[26]

И не оттого ты ушел, Ауримас, – в ту дождливую ночь, – что так отчетливо увидел Мету, а оттого, что тебя снова позвала Ийя, позвала в Агрыз, где по твоему сердцу проехалось тридцать поездов – дон-дон-дон; рётосей, кута, поист: Ауримас, у тебя вид, будто тебя вытащили из воды, – хотя сегодня ты, может, думаешь иначе; и не потому ты бежишь сейчас от Грикштаса, что испугался его слов, а… Да, да, Мета – вот кого ты боишься, хоть и снова страшишься самому себе признаться в этом; Мета, которая знает, что тебя вытащили из воды и которая поцеловала тебя в лоб, будто прося прощения за что-то – за то, что бросила тебя и ушла к Грикштасу; которая подарила тебе песню – печальную, словно осень, но столь нужную тебе, живую, пульсирующую в сердце твоем; Мета, которая знает, что Йонис – —

И я, покинув своего Ауримаса и предоставив ему всходить по лестнице Вайжгантаса наверх – и сам чем-то как будто обремененный, – возвратился в редакцию, в надежде застать Мету и взглянуть ей в глаза; увы! Меты здесь уже не было – в этом редакторском кабинете, хотя я и ощущал пряный аромат ее волос; а Грикштас опять лежал на диване и помутневшим взглядом смотрел в потолок, будто отыскивая там что-то; я юркнул за стеклянную дверь. И тут же отпрянул, едва не сбив с ног Мету. Но сейчас я не видел ее глаз, так как Мета, словно кающаяся грешница из Библии, упав на колени и уткнувшись лицом в заваленный книгами диван, плакала, – я не знал о чем; но она плакала взахлеб, хотя и беззвучно, подавляя рыдание, которое, очевидно, раздирало ее изнутри, заставляло трястись ее покатые, созданные лишь для нежной ласки плечи; волосы разметались и стлались по полу, как свежескошенная трава, – легкие, словно дымка, душистые волосы Меты, которые так нравились Ауримасу и сквозь которые розовым бархатом просвечивала стройная лебединая шея; рыдающая библейская грешница; я, позабыв, зачем вернулся сюда, попятился, осторожно, боясь нечаянно задеть ее легкие волосы, добрался до двери и суматошно помчался прочь – —

XXXVI

– Я здесь. Ты позвонила, и я пришел. Что дальше? – сказал Ауримас, избегая смотреть на Сонату, которая встретила его в вестибюле и повела к правительственному «люксу». – Чего тебе еще?

– Поговорим потом, – ответила она тихо, но строго. – Когда вы закончите там… – показала пальцем на дверь. – И по существу.

– По существу? – удивился Ауримас. – Я всегда говорю по существу. – Толкнул вперед дверь. – Вы, кажется, вызывали меня. Я здесь.

Эти слова уже относились к Даубарасу, хотя, возможно, и Соната их слышала, так как, прежде чем войти, Ауримас успел оглянуться и заметить ее опять-таки недовольное лицо; теперь он смотрел на гостя из Вильнюса. Без пиджака, хоть и при галстуке, в мягких зеленых шлепанцах, Даубарас похаживал по просторной, выстланной красными коврами комнате и о чем-то размышлял; заметив Глуосниса, остановился и неторопливо высвободил большие пальцы рук из-под черных подтяжек, которые он на ходу чуть растягивал; на усталом его лице мелькнула улыбка.

– Пришел, значит? – как бы обрадованно воскликнул он, подошел и подал руку; она была холодная и влажноватая. – Хорошо. Ты мне нужен. Соната утверждает, что последнее время найти тебя – все равно что иголку в стогу сена…

– Я здесь, – повторил Ауримас, выискивая глазами стул.

– Тогда милости просим! – Даубарас указал на кресло; сам устроился напротив, за инкрустированным столиком красного дерева. – Будем разговаривать без дипломатии.

– Слушаю, – ответил Ауримас.

Кресло, в котором он сидел, было широкое, обтянутое потертым синим плюшем и настолько продавленное, что сидящий вполне определенно ощущал под собой прохладу довоенного паркета; смотреть на собеседника можно было лишь снизу вверх, минуя все тот же столик красного дерева, на котором громоздились два стиснутых кулака Даубараса; Ауримас поморщился. Взгляд скользнул по охряным обоям, через открытую дверь проскочил в спальню и уткнулся в стул, на который был накинут пиджак; у зеркала стоял желтый портфель. Все это напоминало ночь в квартире Лейшисов и столь неудачно прерванный тогда разговор; «ну?»

– Я слушаю вас, – повторил он снова, возвратившись из прошлого опять в эту комнату. – Хотя что касается Сонаты, то…

– Сонаты? – удивился Даубарас; глаза неприязненно блеснули. – Нет уж. С чего бы нам с тобой из-за нее… Поговорим о настоящих делах, которые важны нам обоим. Хотя, как, с чего начать, не знаю…

– С конца… – брякнул Ауримас, вмиг почувствовав прилив смелости; если не о Сонате и, что было бы еще хуже, – не о Мете…

– Это верно… – Даубарас медленно поднял повыше свои кулаки – словно два тяжелых булыжника, кинутых на розовый полированный столик, потом снова – будто лишнюю тяжесть – с силой опустил и устремил на Ауримаса взгляд. – Редко мы с тобой встречаемся, братец, но коль скоро судьба нас сводит…

– Слушаю…

– …то сводим счеты сполна…

– Я слушаю.

– Но знай, – Даубарас смотрел на него в упор, – то, что я скажу, должно остаться между нами… Это дела служебные, а я тебе, Ауримас, как самому себе… доверяю я тебе, как всегда…

– Что ж, до сих пор я как будто…

– Тогда послушай. Только предупреждаю заранее: кое-кому это и впрямь может показаться сведением счетов… кому угодно, только не тебе, потому что ты… потому что мы, братец ты мой, друг друга знаем как свои пять пальцев… и эти годы нашего знакомства, я бы даже сказал – дружбы, – могли неплохо нас закалить… Итак, мой друг, поверь – не мелкое самолюбие вынуждает меня сегодня довольно критически отозваться о человеке, которого я – все знают – долго и глубоко уважал…

О Вимбутасе, промелькнуло у Ауримаса, он будет говорить о профессоре Вимбутасе, написавшем ту самую статью: «Чего не хватает молодым», которую все читали в воскресном номере, – все ту же, из-за которой ворчал Гарункштис на той вечеринке у Марго; ворчал и обронил между прочим, что Даубарасу это не нравится, – а уж коль скоро, мил человек, Даубарасу что-нибудь…

Звонок Сонаты и приглашение к Даубарасу снова вернуло Ауримаса в то русло, из которого он уже как будто выплыл, и (по крайней мере, ему так представлялось) окунуло снова – хоть и против его воли – в давно забытые дела, которыми он решил не морочить себе голову, дал слово – хотя бы та же секция, ну ее, журналистика так журналистика, газетная крыса, воскресный номер… Но он тут же навострил уши, когда Грикштас, как никогда взбудораженный, подвижный и лихой (щеки багровели, как у чемпиона по боксу), зачем-то поминутно поглядывая на Мике, в самых возвышенных выражениях расхвалил эту статью на очередном производственном собрании как «наисерьезнейшее начало серьезного разговора», которое взял на себя всеми столь почитаемый человек; как удар в солнечное сплетение тем (Грикштас и терминологию подбирал исключительно спортивную и бодрую), кто задачей литературы и искусства считает лишь популяризацию голых, хотя и вполне справедливых, догматов или же беллетризацию фасадиков (он так и выразился!) действительности – к тому же зачастую неумелую, чересчур уж примитивно понятую или попросту безграмотную; принимая идейность как голос самого сердца, мы, товарищи, не можем забывать, что социализму (Грикштас поднял кверху карандаш) нужно такое искусство, о котором сам Ленин мог бы выразиться, как в свое время о великом старце Толстом: зеркало революции… А какое может быть зеркало без подлинного отражения? Без очарования реальной действительности, без подлинно художественных форм, без игры слова или цвета? Без тех логических и эмоциональных акцентов, в образах – повторяю: в образах, а не просто в словах! – концентрирующих всю мысль произведения и придающих ему стройность, звучность; без трепета мятежной души творца, того трепета, что претворяет россыпь столь обыденных слов в живой организм, не только воздействующий на разум человеческий, но и пробуждающий самые затаенные, самые сокровенные, тщательно оберегаемые от постороннего взгляда, сугубо личные чувства каждого из нас; без всего того, что свершает искусство в душе человека и что древние греки (опять древние, – прошипел Гарункштис) называли столь емким словом «катарсис»; произведение художественное должно чем-то отличаться от передовицы нашей газеты (Грикштас глянул в угол, где, положив на колени газеты со статьей профессора Вимбутаса, ютились Ауримас и Мике)… победивший социализм, товарищи, может и должен давать человеку не только зрелища, это более-менее эстетичное развлечение (почитайте, друзья мои, что пишет Клара Цеткин в своих воспоминаниях о Ленине!), но и подлинное, невымышленное искусство… наши рабочие и крестьяне достойны чего-то большего, чем зрелища; они обрели право да истинное, большое искусство… К сожалению, еще бывает, что упрощенные критерии оценки искусства основываются не на исторических задачах перспективы социализма, а на однодневках, требованиях момента… которые я назвал бы словом: конъюнктура…

Тут он осекся и теперь уже совершенно точно уставился именно на Глуосниса – словно все это говорилось лично ему; или же – Гарункштису, тому самому Мике, который больше не злословил и робкими, потускневшими глазами смотрел куда-то в окно; взгляд Грикштаса вернул Ауримаса в особняк близ татарской мечети; принять отложить отклонить – загудели голоса; отложить; потом так же незаметно взгляд этот перенес его в тот октябрьский денек, когда он прочел в газете статью о неком бумагомарателе – клевета клеветы клевете – и не сразу понял, о ком идет речь… а когда дошло…

Все это стремительно промелькнуло в голове – словно некий странный фильм, в котором совсем не было лиц – одни лишь буквы и голоса; как сон, который наконец-то кончился – сон писателя Глуосниса; и если что-то еще и осталось от этого сновидения, то Ауримасу на это… поверьте, сделайте милость…

– Но я, – проговорил он, словно просыпаясь, – совсем не знаю, о чем это вы…

– Так уж и не знаешь, – улыбнулся Даубарас, еще раз приподнял свои кулаки и вновь тяжело опустил их на стол, еще крепче стиснув. – Небось знаешь!

– А если и знаю… если о Вимбутасе, то я… по вполне понятным причинам в этот ваш спор…

– Наш? – Даубарас передразнил Ауримаса, возможно сам того не желая, так как взгляд его сразу потускнел. – То есть чей это – наш? Ты забыл, Ауримас, что сейчас, в период классовой борьбы, рубеж проходит не между отдельными индивидами, а между классами и тенденциями. Ваше – наше или наше – ваше здесь не годится. И пусть никто не пытается оставаться в стороне от этой борьбы…

– Я и не собираюсь.

– Хочется верить, Ауримас.

Да, разговор на сей раз принял иной оборот, и Ауримас это понял, едва лишь услышал самые первые, донельзя официальные и даже чуть выспренне звучащие слова Даубараса; неужели забыта злополучная встреча в квартире Лейшисов, когда Ауримас с Сонатой, возвратившись с танцев, обнаружили Даубараса и Лейшене в ситуации, достойной посредственного французского романа; во всяком случае, сейчас было похоже, что человек этот чувствовал себя здесь не хуже, чем в своем вильнюсском кабинете, а то и лучше, ибо там-то уж наверняка не рассядешься в шлепанцах, в сорочке, не станешь дергать подтяжки, не выложишь на стол свои большущие, увесистые кулаки, так-то; Ауримас поморгал глазами.

– Воля ваша, – проговорил он. – Хотите верьте, хотите нет. Только я ваш спор…

Он опять подчеркнул слово ваш, точно не слышал предыдущего замечания Даубараса; сегодня он почему-то ничуть не боялся этого человека, хотя раньше невольно вздрагивал, едва раздавался его голос; возможно, придавало бодрости то, что разговор происходит в этакой «домашней» обстановке; он сделал движение, чтобы встать.