Текст книги "Россия и Запад"

Автор книги: Александр Лавров

Как сообщают, в Англии выдвинули Бориса Пастернака на Нобелевскую премию по литературе. Сведущие люди отсылают в другом направлении (точнее, в трех других направлениях), но, как бы то ни было, интересный русский поэт заслуживает того, чтобы быть представленным нашему читателю.

Автор статьи, которому в момент ее появления не было и тридцати лет, в феврале 1945 года возглавил новообразованный Русский институт, одновременно заведуя институтской библиотекой и читая курсы по русской и советской литературе. С 1946 года он выступал в газете «Expressen» с рецензиями и статьями о русской литературе и был одним из редакторов томов «Ryssland i bild» («Россия в иллюстрациях» (1944, 1945) и брошюр «Sovjet i bild» («Советский Союз в иллюстрациях», вышедших отдельным сводным томом в 1946 году. В каждой из этих брошюр на последней странице обложки анонсировался «Тихий Дон», «самое замечательное литературное произведение новой России». С 1945 года Нильссон приступил к выпуску «Филологических сообщений Русского института» и «Литературных сообщений Русского института»; к ним в 1947-м присоединились «Библиографические сообщения Русского института»[1301]1301
  Filologiska meddelanden från Ryska institutet vid Stockholms högskola, 1945–1958; Litterära meddelanden från Ryska institutet vid Stockholms högskola 1945–1948; Bibliografiska meddelanden erån Ryska institutet vid Stockholms högskola, 1947–1958.


[Закрыть], а также «Русское книжное обозрение»[1302]1302
  Rysk bokrevy, 1947–1951.


[Закрыть]. В 1946 году он предпринял «Серию русских классиков» в социал-демократическом издательстве «Тиден»[1303]1303
  Tidens ryska klassikerserie.


[Закрыть], которая пользовалась исключительной популярностью в Швеции и в течение двадцати одного года достигла 42 томов (туда входили и его собственные переводы).

Знание современной русской литературы у молодого Нильссона не было чисто книжным. Увлекшись русской литературой еще в гимназические годы в Лунде[1304]1304
  В 1936 г. он поступил в Уппсальский университет, а в 1938/1939 уч. г. два семестра занимался в Лунде.


[Закрыть], в 1939–1940 годах он был командирован в Москву, на службу в шведское посольство, где занимался анализом текущей советской прессы – в тот драматический период, когда СССР стал ближайшим союзником гитлеровской Германии[1305]1305
  В октябре 1940 г. он вернулся в Уппсалу, возобновив университетскую учебу, а в 1943-м получил степень лиценциата.


[Закрыть]. Проведенный в Москве год позволил Нильссону глубже ознакомиться с советской литературой и литературной жизнью. Беглое упоминание квартиры Пастернака в Лаврушинском переулке и замечания об особенностях его личности, содержащиеся в приведенной статье, свидетельствуют о том, что у него имелись возможности непосредственно соприкоснуться с писательскими и читательскими кругами советской столицы.

Статья Нильссона[1306]1306
  Публикация украшена графическим портретом работы Ю. Анненкова, заимствованным из берлинского издания «Сестры моей жизни».


[Закрыть] впечатляет ясным пониманием своеобразия литературной позиции Пастернака (при отчетливом нежелании приписывать ему «политический» или «общественный» оттенок) и глубиной характеристики его поэтической системы – причем характеристики, основанной не на пересказе других мнений, а на непосредственном «вживании» в художественную ткань пастернаковского стиха. Если эту раннюю статью сравнивать с другими отзывами о поэте, появившимися тогда на Западе (в Англии), то по чуткости восприятия поэтического текста она стоит ближе к высказываниям Баура, чем к очерку Дж. М. Коэна. При этом, подобно им обоим, Нильссон не мог противиться искушению передать сложный строй пастернаковского стиха на своем родном языке, и к этой поре относятся первые нильссоновские стихотворные переводы из Пастернака[1307]1307
  Они были включены в его антологию: Rysk lyrik. Urval och övers. Nils Eke Nilsson. Stockholm: Tiden, 1950. (Ryska klassiker. <24>).


[Закрыть]. Примечательно, что Нильссон (как и Баура в своей номинации) ни словом не упоминает пастернаковскую прозу[1308]1308
  Между тем лондонское издание (Pasternak В. Collected Prose Works. 1945) было ему, безусловно, известно: из предисловия Стефана Шиманского он взял пастернаковский афоризм о необходимости думать медленно в эпоху больших скоростей. Этот же афоризм процитирован в отзыве на издание Шиманского в «Манчестер Гардиан». См.: H. l’A. F. Pasternak // The Manchester Guardian. 1946. January 18. P. 3.


[Закрыть]. Это умолчание показывает, сколь «гипнотическим» было для него погружение в ткань ранней пастернаковской лирики. По статье видно, что знал он и о существовании сборников «Второе рождение» и «На ранних поездах», но действительный интерес для него составляли пастернаковские книги и революционные поэмы двадцатых годов.

Выступление «Expressen» 1 ноября 1946 годом (первое – и, насколько нам известно, единственное в те годы – печатное сообщение о том, что в Великобритании на Нобелевскую премию выдвинута кандидатура Пастернака) существенным образом меняло всю картину, созданную совместной «шолоховской» акцией шведских коммунистов и советских властей. Неясно, по собственной ли инициативе написал молодой литературовед эту статью для газеты или его попросил о ней кто-нибудь из Академии, обеспокоенный тем, как складывалось там рассмотрение вопроса о советских претендентах и ознакомившийся с разделом, написанным Нильссоном для только что вышедшей коллективной монографии «Europas litteraturhistoria 1918–1939». В любом случае, без «внутренней» информации из кругов Нобелевского комитета газета и ее сотрудник вряд ли могли бы узнать о британской номинации Пастернака.

Еще в свой московский год осознав значение декодирования намеков и сигналов, содержащихся в советской газетной фразеологии, Нильссон следил за тем, как в советской прессе разворачивается «обсуждение» постановления о ленинградских журналах[1309]1309
  В бюллетене «Litterära meddelanden fren Ryska institutet vid Stockholms högskola» (№ 2, сентябрь 1946 г.) Нильссон изложил опубликованные к тому времени в советских газетах документы, избегая высказывания личного к ним отношения. Отметив, что критику Зощенко можно было предсказать (автор имеет, по-видимому, в виду оценку, данную книге «Перед заходом солнца» партийными инстанциями в 1943 г.), он счел странной атаку против Ахматовой: «Выпад против Ахматовой – которая после 1917 года присоединилась к так называемой „внутренней эмиграции“ и до 1940 года не выступала в печати – был более неожиданным, так как после поэтического ее возвращения некоторые критики приветствовали ее как величайшего из ныне живущих русских поэтов». Перепечатывая 3 октября эту публикацию, газета «Ny Dag», обрушившись на американские информационные агентства за то, что те подняли шум о «чистке» в Советском Союзе, похвалила «Litterära meddelanden» за «более спокойный, объективный отчет о решениях принципиальной важности». До этого в шведских газетах появились следующие сообщения о начавшейся кампании: Sovjetförfattarnas ordförande har drabbats av bannstrålen // Dagens Nyheter. 1946. № 245. 9 september. S. 8; Utrensningen bland ryska författarna // Svenska Dagbladet. 1946. № 246. 10 September. S. 6; Sovjetpressen i skottgluggen, Sjdanov ger författama råd // Dagens Nyheter. 1946. № 258. 22 September. S. 10; Tidningarna i Moskva får även de mycket hård kritik // Svenska Dagbladet. 1946. № 258. 22 september. S. 6; Vi diskuterar: Författamas frihet och träldom // Expressen. 1946. № 257. 22 September. S. 2.


[Закрыть], и не мог не обратить внимания на то, что этой кампанией оказался затронут и Борис Пастернак. Симптоматично упоминание Ахматовой в его статье – никакой другой современный советский поэт в ней не назван. Неслучайно и то, что упоминание это состоит в противопоставлении двух поэтов и представляет собой попытку «оградить» Пастернака от обвинений, будто он разделяет с Ахматовой вину за вменяемые ей советскими инстанциями грехи. Сомнительно, чтобы московских критиков убедила такая «защита» Пастернака, но Нильссон, видимо, рассчитывал на то, что пламенные адепты Кремля в Швеции таким противопоставлением удовлетворятся или не решатся его опровергать[1310]1310
  Для характеристики царившей в тот момент в Швеции атмосферы сошлемся на вскоре, 27 февраля 1947 года, появившуюся статью редактора «Expressen» Карла-Адама Нюкопа (Carl-Adam Nycop) о его поездке в Советский Союз. Нюкоп без каких бы то ни было возражений приводит замечания Бориса Полевого о том, что Ахматова и Зощенко всегда писали о старом господствующем классе и в советском человеке видели одни лишь отрицательные стороны.


[Закрыть]. Нильссон здесь, в сущности, прибег к тактике, использованной Д. П. Костелло в своей антологии русской поэзии, которую тот составлял в Москве буквально в те же недели[1311]1311
  The Oxford Book of Russian Verse / Chosen by The Hon. M. Baring. Second Edition supplemented by D.R Costello. Oxford: At the Clarendon Press, 1948.


[Закрыть] и в которой провозглашение Пастернака лучшим поэтом советской эпохи совмещалось с упреком по адресу Ахматовой в том, что она застыла на месте в своей любовно-психологической лирике. Ту же тактику подхватили и польские поклонники Пастернака: они поставили его на первое место в вышедшей в 1947 году большой панораме русской поэзии[1312]1312
  Dwa wieki poezji rosyjskiej. Antologia Uioźyli i opracowali Mieczysiaw Jastrun i Seweryn Poliak / Posiowiem opatrzyi L. Gomolicki. Warszawa: Czytelnik, 1947. S. 360–385. См.: Флейшман Л. Первая публикация пастернаковской статьи «О Шопене» // От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. С. 748–749.


[Закрыть] – при этом их показная лояльность нововводимой в СССР системе эстетических ценностей была удостоверена полным исключением из сборника стихотворений Анны Ахматовой.

Нильссон обратился к Пастернаку еще в двух работах этого периода. Первая – большой раздел о советской литературе, написанный для тома «Europas litteraturhistoria 1918–1939». В нем Пастернаку отведены две страницы:

Строго говоря, Борис Пастернак (1890—) не был футуристом, но с самого начала у него были существенные точки соприкосновения с кружком футуристов. Привлекла его не их теоретическая, разрушительная программа, но их стремление революционизировать и обновить язык и поэзию. В его собственном языке происходит игра с правилами грамматики; он взрывает логику и неустанно ищет в богатом русском языке новые, неведомые прежде нюансы. В 1917 году он так определил поэзию:

 
Это – круто налившийся свист,
Это – щелканье сдавленных льдинок.
Это – ночь, леденящая лист,
Это – двух соловьев поединок.
 

Это стремление к обновлению языка роднит его с Маяковским, и оба поэта действительно повлияли в известной мере друг на друга. Для Пастернака, однако, революция языка означала что-то другое, чем для Маяковского. Последний рассматривал язык как преимущественно орудие на службе пролетариату, как послушное лезвие, которое вспыхивает и сечет, когда надо. Подход же Пастернака не агитационный – он романтик и индивидуалист и остался таким и после 1917 года. Хотя он никогда не играл сколь-нибудь центральной роли, он, однако, один из самых замечательных поэтов советского периода. Он стремится достичь посредством языка новой, более глубокой интерпретации личности и действительности. Он взрывает гармоническое единство в каждом визуальном образе и в каждом душевном состоянии и представляет их детали в неожиданных сочетаниях, извлекая из них всё новые и более смелые нюансы. Подобно Маяковскому, он любит брать образы и символы прямо из повседневной жизни:

 
Над морем бурный рубчик
Рубиновой зари.
А утро так пустынно,
Что в тишине, граничащей
С утратой смысла, слышно,
Как, что-то силясь вытащить,
Гремит багром пучина
И шарит солнце по дну,
И щупает багром.
 

Рукопись первого сборника стихов Пастернака «Сестра моя жизнь» была закончена уже в 1917 г., но из-за гражданской войны ему пришлось довольствоваться чтением его в поэтическом кафе. Эта книга, сразу принесшая славу Пастернаку, полна экстатических образов и пламенного пафоса, заставившего литературных критиков сравнивать его с совершенно неповторимой байронической фигурой русского романтизма – Лермонтовым. В 1925–1927 годах Пастернак опубликовал две поэмы на революционную тему – «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». В позднейших сборниках, как, например, в «Волнах» (1931), его прежняя динамическая сгущенность ослаблена, а язык приобрел более прозрачный, более реалистический характер. В конце 1930-х годов Пастернак посвятил себя главным образом переводам лирической поэзии и Шекспира[1313]1313
  Nilsson N. E. Sovjetrysk litteratur // Europas litteraturhistoria 1918–1939. Stockholm: Forum, 1946. S. 443–444. Редактировал это издание Артур Лундквист (в 1958 г. – лауреат Международной Ленинской премии мира); отзыв на него появился в «Ny Dag» 7 сентября 1946 г.


[Закрыть].

Хотя эти строки появились за несколько недель до статьи в «Expressen», ее, а не их следует рассматривать как представление Пастернака шведской аудитории – слишком велики различия между жанрами обеих публикаций[1314]1314
  Газетная статья была написана, в частности, с целью придать дополнительный вес неожиданной номинации С. М. Баура и указать на поддержку в Швеции приведенной им аргументации.


[Закрыть] и между их адресатами. Различным оказался и резонанс, вызванный ими в шведском обществе.

Несколько позже вышла монография Нильссона об истории советской литературы, в которой большое внимание уделено пастернаковской поэзии двадцатых годов[1315]1315
  Nilsson N. E. Sovjetrysk litteratur 1917–1947. Stockholm: Bonniers, 1948. S. 117–122. Здесь, кстати, приведен и его перевод «Еще более душный рассвет». Это был первый сделанный им перевод полного текста пастернаковского стихотворения; он напечатан также в «Litterära meddelanden fren Ryska institutet vid Stockholms högskola» (1948, № 2, s. 13).


[Закрыть]. Самобытность его манеры автор усматривает в сочетании пушкинско-тютчевских традиций с принадлежностью к футуризму. Он отмечает отчужденность поэта от современности и погружение в мир природы, при котором присутствие человека сведено к нулю. В главе развивается наблюдение, высказанное им в газетной статье 1946 года, о роли двойной «генеалогии» Пастернака: живописца слова, с одной стороны, и последователя Скрябина в звуковой организации стиха. Нагромождением образов, ассоциативностью мышления и импрессионистической колористической игрой Пастернак разрушает логику классического стиха. Нильссон провел здесь сопоставление Пастернака и Т. С. Элиота[1316]1316
  Напомним, что T. C. Элиот стал Нобелевским лауреатом в 1948 г.


[Закрыть]. Пастернак, по его словам, достиг зрелости поэтической техники перед 1917 годом, то есть раньше Элиота. Возвращаясь к положениям своей статьи в «Expressen» и развивая их, молодой литературовед подчеркивал, что новации русского поэта могли бы оказать громадное воздействие на современную лирику, если бы стали известны на Западе. В этой главе Нильссон коснулся и пастернаковской прозы 1920-х годов. Отметив, что ее сравнивали с Прустом, он находил в ней ту же стилистическую яркость, которая отличает лирику Пастернака.

Все творчество Пастернака, таким образом, Нильссон признавал органическим явлением эпохи модернизма. Концепция его близка лучшим из появившихся к тому времени на Западе очерков о поэте.

Став главой отдела славянской филологии Стокгольмского университета, авторитетнейшим в Швеции специалистом по русской литературе, Н. О. Нильссон принял живое участие в дебатах, сопровождавших появление романа «Доктор Живаго». Вскоре после выхода первого (итальянского) издания он поместил статью о нем в ведущем шведском литературном издании[1317]1317
  Nilsson N.Å. Boris Pasternak och Doktor Zjivago // Bonniers Litterära Magasin med All Världens Berättare. 1958. № 2 (27). S. 139–144.


[Закрыть]. Всю мировую прессу обошла его статья, излагавшая беседу, которую он имел с Пастернаком в Переделкине в сентябре 1958 года, незадолго до присуждения поэту Нобелевской премии[1318]1318
  Nilsson N.Å. Hos Boris Pasternak // Bonniers Litterära Magasin med All Världens Berättare. 1958. 8 (27). S. 618–622; Idem. Besuch bei Boris Pasternak: September 1958 // Boris Pasternak: Bescheidenheit und Kühnheit. Zürich: Arche, 1959. S. 102–113; Idem. Pasternak: We Are the Guests of Existence // Reporter. 1958. 27 November. P. 34–35; (в сокращении) Idem. Most Difficult of All // Boris Pasternak / Ed. K. K. Sinha. Calcutta: Congress for Cultural Freedom, 1959. P. 64–68; и мн. др. Перед тем как посетить Пастернака в Переделкине, И. О. Нильссон встретился с постоянным секретарем Шведской академии Андерсом Эстерингом. См.: Поливанов А. Нобелевская премия Пастернака в шведских газетах октября 1958 года: политика и литература // Русская филология. № 21. Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, 2010. С. 115.


[Закрыть]. В 1959-м, вслед за разразившимся вокруг Пастернака скандалом, Нильссон предпринял попытку снова встретиться с ним, но органы КГБ воспрепятствовали этой встрече[1319]1319
  Блох А. М. Советский Союз в интерьере Нобелевских премий. Факты. Документы. Размышления. Комментарии. Изд. 2. М.: Физматлит, 2005. С. 602, 661 (док. 9.25).


[Закрыть]; на протяжении долгих лет Нильссону отказывали во въездной визе в СССР. Его статья, появившаяся в 1959 году в академической прессе[1320]1320
  Nilsson N. E. Life as Ecstasy and Sacrifice: Two Poems by Boris Pasternak // Scando-Slavica 1959. № 5. P. 180–198, перепеч. в кн.: Pasternak: A Collection of Critical Essays / Ed. V. Erlich. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1978. P. 51–67.


[Закрыть], заложила основы целой школы в пастернаковедении, которую составили ученики и последователи Нильссона в Стокгольмском университете и в Скандинавии[1321]1321
  Работы их опубликованы, в частности, в изданиях: Boris Pasternak: Essays / Ed. N.Å. Nilsson. Stockholm: Almqvist à Wiksell International, 1976 (Stockholm Studies in Russian Literature 7), è Boris Pasternak och hans tid. Föredrag vid Symposium i Vitterhetsakademien 28–30 maj 1990 / Red. P. A. Jensen, P.-A. Bodin, N.Å. Nilsson. Stockholm: Almqvist à Wiksell International, 1991.


[Закрыть] и которой суждено было сыграть важную роль в науке о русской литературе XX века.

Выступление Нильссона в «Expressen», с подразумеваемым противопоставлением двух, казалось бы несоизмеримых, величин – Шолохова и Пастернака, всколыхнуло страсти, вызвав дискуссию о принципах отбора нобелевских кандидатов. 9 ноября 1946 года, за пять дней до объявления лауреата текущего года, в литературном приложении к крупнейшей шведской газете «Dagens Nyheter» были помещены несколько высказываний по поводу незамеченных или несправедливо обойденных Академией кандидатов[1322]1322
  Анонсирована эта публикация была уже на первой полосе номера газеты: Nobelprisen under diskussion i Dagens Nyheters bokbilaga (Дискуссия о Нобелевских премиях в книжном приложении к «Dagens Nyheter») // Dagens Nyheter. 1946. № 306. 9 november. S. 1.


[Закрыть]. Большая шапка на первой странице приложения гласила: «Fyra röster om förbigångna Nobelkandidater. Goda namn på överståendelista» («Четыре голоса об обойденных нобелевских кандидатах. Хорошие имена в списке пропущенных»). Под ней размещались рядом две статьи: одна редакционная[1323]1323
  Reflexioner kring priset i litteratur (Размышления о литературной премии) // Dagens Nyheters Boknummer. Dagens Nyheter. 1946. № 306. 9 November. S. 1.


[Закрыть], а другая – известного шведского литературного критика Кнута Янссона (Knut Jaensson; в том же, 1946, году он стал ведущим автором на страницах «Dagens Nyheter»)[1324]1324
  Jaensson K. De litterära Nobelprisen // Dagens Nyheters Boknummer, Dagens Nyheter. 1946. № 306. 9 november. S. 1, 6.


[Закрыть].

Янссон напомнил: в истории нередко случалось, что отвергаемые было новаторы впоследствии становились общепризнанными, канонизированными классиками. Мы заблуждаемся, полагая, будто в наших силах назвать явления высшего порядка в текущей литературе. Янссон привел длинный список писателей прошлого, которые, по его мнению, премии не получили бы (Ките, Гоголь, Киркегард, Стендаль, Достоевский), и писателей XX века (Толстой, Чехов, Горький, Ибсен, Пруст, Валери и т. д.), которые вниманием Нобелевского комитета были обойдены. Однако несмотря на случавшиеся ошибки, продолжал он, можно сказать, что выбор обычно делали на серьезном академическом, вызывающем уважение уровне. Во всяком случае, можно быть уверенным, что промах с Толстым больше не повторится. С другой стороны, даже нелепо премировать действительно великих – Нобелевская премия не должна становиться целью гения. Шолохов в статье не упомянут ни разу, и это умолчание тем красноречивей, что весь сыр-бор разгорелся именно из-за него.

Статью Янссона сопровождали четыре заметки, помещенные на страницах 2–3 под общим заглавием «Голоса об обойденных». Они принадлежали: шведскому прозаику, виднейшему представителю пролетарской литературы Ивару Лу-Йуханссону; шведскому прозаику, будущему Нобелевскому лауреату (также выходцу из пролетарской среды) Эйвинду Йонсону; литературоведу-марксисту, доценту Уппсальского университета Виктору Сванбергу; норвежскому прозаику Сигурду Хулю. Заявив, что по-настоящему крупным писателям (таким, как Лев Толстой) Нобелевскую премию никогда не давали, и ратуя за то, чтобы премию вообще назначали не индивидуумам, а коллективам, Лу-Йухансон писал:

Но если, несмотря на эти мои слова, мне все же предложат назвать писателя, достойного премии больше других, – то, конечно, я скажу: Шолохов. Он создал монументальный эпос поколения. Его «Тихий Дон» всегда будет числиться среди величайших эпических произведений. Войны и крови там столько, что дана точная картина нашей эпохи. Там есть лирика и нежность – это изображение современного человека. Но прежде всего – это свежее искусство, великое искусство, свободное искусство. В моем списке первое и единственное имя – Это Михаил Шолохов.[1325]1325
  Lo-Johansson I. Enskilda pris föråldrat, kollektivet rycker fram // Dagens Nyheters Boknummer, Dagens Nyheter. 1946. № 306. 9 november. S. 2.


[Закрыть]

Эйвинд Йонсон привел длинный перечень обойденных авторов, включавший, в частности, Стриндберга, Ибсена, Горького, Золя, Фрейда, Джойса, Пруста, Валери, а из живущих – Андре Жида, Хемингуэя, Фолкнера, Драйзера, Элиота, Андерсена-Нексе, Лагерквиста, Мартинсона и Уинстона Черчилля[1326]1326
  Johnson E. Från Gide till Churchill. Önskelistan kan goöas lång // Dagens Nyheters Boknummer, Dagens Nyheter. 1946. № 306. 9 november. S. 2.


[Закрыть]. Виктор Сванберг, настаивая на обязательности присуждения премии писателю из России, утверждал:

Мысль о присуждении премии русскому писателю, очевидно, совершенно чужда Шведской академии, которая при двух поколениях проигнорировала сперва Льва Толстого, а затем Горького. (Премия Бунину была скорее всего политическим демаршем.) Шолохов заслуживает премии и в силу его принадлежности к традиции мирового реализма, и за свои собственные достижения.

Только таким образом, по мнению Сванберга, Академия сумеет загладить свой позор. Но так как этого все равно не произойдет, автор самые большие свои надежды связывал с Андре Жидом (называя, впрочем, попутно и Андерсена-Нексе)[1327]1327
  Svanberg V. Tolstoj-Gorkij-blamagen kräver en rysk författare (Позорный случай с Толстым и Горьким делает необходимым избрание русского писателя) // Dagens Nyheters Boknummer, Dagens Nyheter. 1946. № 306. 9 november. S. 3.


[Закрыть]. Сигурд Хуль, сожалея, что в наш век предпочтение отдают технической виртуозности перед масштабом личности, назвал своими кандидатами Элиота и Хемингуэя[1328]1328
  Hoel S. Tidsandan gynnar teknisk färdighet // Dagens Nyheters Boknummer, Dagens Nyheter, 1946. № 306. 9 november. S. 3.


[Закрыть].

Таким образом, двое из четырех авторов, которые откликнулись на поставленные редакцией вопросы, – Лу-Йуханссон и Сванберг – выступили с настоятельным предложением о присуждении премии Шолохову. То, что такая респектабельная либеральная газета, как «Dagens Nyheter», отвела столь заметное место двум этим леворадикальным авторам, с их атакой на Шведскую академию, само по себе выглядело беспрецедентным. Провозглашение двумя центральными фигурами культурной жизни на ее страницах Михаила Шолохова лучшим из кандидатов нынешнего года, имело, конечно, более широкий резонанс, чем мнение Блумберга, высказанное перед тем в коммунистической «Ny Dag».

По редакционной статье видно: газета чувствовала себя не в своей тарелке, созывая этот форум. Можно полагать, что одна из целей этой затеи – продемонстрировать, что Шолохов не единственный, кто, заслуживая премии, ею обойден: он очутился в благородной компании от Ибсена до Уинстона Черчилля. Все сходились в том, что самыми грубыми ошибками Академии в прошлом стали случаи с Толстым и Горьким. Но редакция «Dagens Nyheter» не спешила согласиться с мнением, что заглаживать старую вину следует за счет Шолохова. Имя Пастернака в материалах книжного обозрения не упомянуто ни разу: благодаря статье Нильссона он вышел «из тени», но по-прежнему оставался «темной лошадкой» для шведов. Редакция была смущена выбором, который навязывали двое ее гостей из радикального лагеря, и при подведении итогов дискуссии несколько исказила картину, оттеснив Шолохова в пользу Андре Жида:

У Ивара Лу-Йуханссона один-единственный кандидат – автор коллективистских романов Михаил Шолохов. Другие предлагают более содержательные списки, по которым видно, что по крайней мере у одного писателя имеются уже несколько пылких сторонников: Андре Жид[1329]1329
  На самом деле в двух ответах Шолохов твердо был назван первым; только из-за неверия, что он победит, Сванберг упоминал и Жида.


[Закрыть].

Можно полагать, что газета вообще пошла на эту публикацию под некоторым внешним давлением и руководствовалась стремлением поддержать Шведскую академию, отказывающуюся идти на поводу у общественности. Стремление это ощутимо в статье Янссона, который растолковывал оппонентам беспочвенность их претензий.

Эта дискуссия разгорелась накануне утверждения парламентом (13 ноября) беспрецедентного по своим масштабам торгово-кредитного договора с СССР, подписанного благодаря усилиям министра торговли, члена правления Общества дружбы Швеция – Советский Союз социал-демократа Гуннара Мюрдаля. В атмосфере невиданного советско-шведского сближения выдвинутые Лу-Йуханссоном и Сванбергом обвинения в игнорировании советской литературы и в пристрастном отборе кандидатов ставили Нобелевский комитет – особенно после провозглашения 14 ноября новым лауреатом Германа Гессе – в неловкое положение.

Особенно разозлились поклонники Шолохова в рядах Коммунистической партии, разочарованные еще и тем, что А. М. Коллонтай не получила Нобелевской премии мира в Норвегии. Густав Йуханссон – редактор «Ny Dag» на протяжении 25 лет, член парламента от Коммунистической партии, видевший в СССР землю обетованную, страстно опровергавший «чудовищную буржуазную ложь» о советских лагерях и издавший в 1945 году биографию Коллонтай, – выступил 16 ноября со статьей, заклеймившей решения Нобелевских комитетов. Публициста возмущало то, что из восьми присужденных в этом году премий семь даны американцам, а для литературной вытащили на свет немца Германа Гессе, которого во время войны позволено было читать в оккупированной Дании (что якобы свидетельствовало о близости его творчества нацистской идеологии). В то же время достойного кандидата из СССР не нашли, хотя выдвигались такие сильные кандидатуры, как Шолохов и Коллонтай.

Однако Нобелевские комитеты направили свои бинокли в ином направлении – на запад и на юг. Перед востоком наши академические мумии воздвигли железную завесу. Старые отъявленные нацисты, такие как Свен Гедин и Фредрик Бэк, бдительно следят за тем, чтобы через нее не просочилось ничто[1330]1330
  J G. Nobelpris med jarnride (Нобелевская премия с железным занавесом) // Ny Dag. 1946. № 267. 16 november. S. 4. Члены Академии Гедин и Бэк нацистами в точном смысле слова не являлись. Не будучи по политическим воззрениям чистым демократом, Свен Гедин в 1920-х гг. симпатизировал Советскому Союзу (и был членом первого шведского Общества дружбы с Советской Россией), а затем – гитлеровской Германии. Литературовед же Бэк всю жизнь боялся России, видя в ней и в большевизме азиатскую угрозу.


[Закрыть].

12 декабря, сразу вслед за церемонией вручения Нобелевских премий, в той же газете появилась заметка собственного корреспондента в Чехословакии: он рассказал, как велико разочарование в стране и по поводу выбора Г. Гессе, и потому, что ни одна славянская литература не удостоилась внимания комитета; наконец, совершенно позорным является тот факт, что обошли советскую литературу. Чешский переводчик Германа Гессе Павел Эйснер в своем открытом письме вопрошал, отчего Гессе хранил гробовое молчание перед лицом фашистского варварства[1331]1331
  Fürnberg L. Svenska Akademin förvånar i Prag. Väldig bokhunger i Tjeckoslovakien (Шведская Академия вызывает удивление в Праге. Огромная жажда книг в Чехословакии) // Ny Dag. 1946. № 289. 16 december. S. 4.


[Закрыть].

Недовольство советских инстанций получило громкую огласку, когда в московском еженедельнике «Новое время» 9 января 1947 года вышла статья партийной функционерши Натальи Крымовой; она была прикреплена к делегации советских писателей и артистов, съездившей летом в Норвегию и Швецию. В статье говорилось:

Во время поездки мы наблюдали большую тягу к сближению с Советским Союзом, к укреплению экономических и культурных связей с нашей страной в широких кругах шведского народа, а также среди либеральных кругов интеллигенции – писателей, артистов, музыкантов. Шведские писатели жаловались, что плохое знание современной советской литературы и искусства является пробелом в их творческой жизни. Книги советских писателей, переведенные на шведский язык, пользуются большим успехом. В книжных магазинах выставлены «Ленинград в дни блокады» Фадеева, «Непокоренные» Горбатова, «Радуга», «Просто любовь» Ванды Василевской и другие.

Наибольшей популярностью в Швеции из советских писателей пользуется, пожалуй, Шолохов. На одной из наших встреч с представителями интеллигенции видный шведский писатель Ивар Лу-Иохансон посвятил свою речь творчеству Шолохова. Он выдвинул кандидатуру Шолохова на Нобелевскую премию по литературе, охарактеризовав роман «Тихий Дон» как «величайший эпос нашего времени». Другой крупный шведский писатель и публицист, Эрик Бломберг, в связи с выдвижением кандидатуры Шолохова, выступил в печати с рядом статей, посвященных его творчеству.

В беседе с нами писатели, однако, откровенно говорили, что при всей популярности Шолохова в Швеции вряд ли он получит Нобелевскую премию.

– Трудно надеяться, – говорили нам, – что премия будет присуждена советскому писателю, пока в шведской Академии сидят такие реакционеры, как Свен Гедин и Фредрик Бэк.

Один из писателей заметил:

– К сожалению, академические мумии воздвигли поистине железную завесу вокруг советской культуры и направляют свои взоры только на запад.

Эти опасения подтвердились. Шведская Академия присудила Нобелевскую премию швейцарскому писателю-немцу Герману Гессе, мало известному не только в Швеции, но и в других странах[1332]1332
  Крымова Н. В Норвегии и Швеции (Путевые впечатления) // Новое Время. 1947. № 2. 9 января. С. 24–25; Krymova N. In Norway and Sweden. Travel Notes/ / New Times. 1947. № 2. January 9. P. 25. Как видим, здесь приводится, без упоминания его имени, статья Г. Йуханссона от 16 ноября. Слова о «других странах» явно отсылают к корреспонденции из Праги в номере от 12 декабря. Можно полагать, что вышеприведенная заметка в «Литературной газете» 19 октября принадлежала перу той же Крымовой.


[Закрыть].

Запечатленные Крымовой высказывания представителей шведской интеллигенции уже через два дня, 11 января, были воспроизведены в сообщении московского корреспондента «Юнайтед Пресс» Уолтера Кронкайта, помещенном в «Dagens Nyheter».

Затруднительное положение, в котором оказалась Шведская академия из-за этой истории, разрешилось лишь 26 января 1947 года, когда наконец впервые поступила формальная номинация Шолохова. Подал ее литературовед Генри Ульссон (Henry Olsson); незадолго перед тем, в 1945-м, он получил профессуру и сразу, в 1946-м, воспользовался своим правом номинирования на Нобелевскую премию, выдвинув кандидатуру Франсуа Мориака. Придерживаясь праволиберальных политических убеждений, не будучи специалистом по русской литературе и не зная русского языка, он был горячим поклонником «Тихого Дона», и в лаконичной своей рекомендации назвал это произведение «мощным» (mäktigt). Однако есть основания полагать, что свою новую заявку Ульссон написал с целью срочно выручить Академию в той деликатной ситуации, в которую она попала в свете газетных выступлений осени 1946 года. В Академии он был «своим человеком»: с 1930 года (по инициативе Мартина Ламма, его ментора в Уппсальском университете) получил место в архиве Академии, а вскоре после этого жена его была назначена секретаршей Секретаря Академии. В 1935–1945 годах он возглавлял Нобелевскую библиотеку при Шведской академии.

С появлением двух советских кандидатур Академия в начале 1947 года стала ждать заключения о каждой из них от своего эксперта по русским делам Антона Карлгрена, профессора славянских языков Копенгагенского университета. Славист-лингвист и журналист, в 1910–1923 годах – редактор газеты «Dagens Nyheter» и автор трудов о политической жизни (включая книгу о Сталине, 1942), специалистом по поэзии он не являлся[1333]1333
  Янгфельдт Б. Борис Пастернак и Нобелевская премия 1958 года. Р. 99–100, 108.


[Закрыть]; неимоверно трудный пастернаковский поэтический стиль оказался ему не по силам. Прокорпев над отзывом в течение нескольких месяцев, он прочел пастернаковские стихи не только в оригинале, но и в переводах Баура, Риви и (на немецкий язык) Гуго Гупперта. Вывод, к которому пришел Карлгрен, сводился к тому, что «понять Пастернака может во всем мире не больше людей, чем пальцев на руках». В пастернаковских стихах он обнаруживал «трюкачество» и безвкусицу. «Высокая болезнь» вообще «недоступна человеческому уму». Но, признавал Карлгрен, начиная с 1932 года поэзия Пастернака стала, к счастью, немного доходчивее. Отношение к пастернаковским стихотворным переводам у рецензента сложилось также отрицательное: в них он находил неоправданное «упрощение» оригинала. Проза, в свою очередь, – в особенности «Охранная грамота» – на его взгляд, столь же странна, как стихи. Выделял он только «Детство Люверс», отмечая психологическую глубину повести и сопоставляя ее с Прустом. Карлгрен заключал: для оценки пастернаковского творчества требуется специалист иной, нежели его, квалификации. Сегодняшнего читателя, конечно, не может не поразить контраст между его экспертным заключением и проницательным анализом, содержавшимся в газетной статье молодого Нильссона. Так как отзыв Карлгрена пришел с опозданием, Нобелевский комитет отложил решение вопроса о Пастернаке до следующего года.

Заключение Карлгрена о кандидатуре Шолохова представляло собой целую монографию в 136 страниц. Здесь он чувствовал себя гораздо увереннее, чем в темных модернистских стихах. Не оспаривая утверждений о высоких художественных достоинствах «Тихого Дона» и «Поднятой целины», Карлгрен в то же время, вопреки Блумбергу, заявлял, что оба романа написаны не в «идеальном» духе, а в пропагандистском – в особенности «Поднятая целина», которая жестокости коллективизации изображает в том ключе, в каком ее стремится представить миру Сталин. Писатель сознательно исказил историческую действительность, рисуя ее в соответствии с «заказом» правительства, и это повлияло на всю художественную ткань романа. Поэтому произведения Шолохова не соответствуют тому «идеальному духу», к которому призывал Нобель. Сравнивая отзывы Карлгрена об обоих советских кандидатах, Челль Эспмарк полагает, что они были составлены таким образом, чтобы обеспечить в последующие годы преимущество Пастернаку перед Шолоховым в дебатах в Нобелевском комитете[1334]1334
  Espmark К. The Nobel Prize in Literature: A Study of the Criteria behind the Choices. P. 110. Этими отзывами завершилась деятельность Карлгрена в качестве русского эксперта Нобелевского комитета. Функцию эту перенял от него Н. О. Нильссон, в 1949-м получивший просьбу Комитета дать заключение о творчестве Леонида Леонова (которого тогда, вместе с Шолоховым, выдвинул профессор славянских языков Хельсинкского университета Валентин Кипарский. См.: Марченко Т. Русские писатели и Нобелевская премия (1901–1955). Kuln-Weimar-Wien: Buhlau Verlag, 2007. С. 585–586).


[Закрыть].

На этой ранней стадии в рядах членов Академии у пастернаковской кандидатуры оказался активный сторонник. Это Мартин Ламм (1880–1950), профессор стокгольмской Высшей школы (1919–1945 гг.), с 1928 года состоявший в Академии, ведущий шведский литературовед с широким космополитическим кругозором, специалист по Сведенборгу и Стриндбергу. Он делал все, чтобы Пастернак оставался в списках комитета, сколь ни отдаленной казалась возможность его лауреатства. Свою рекомендацию Пастернака он представил в 1948 году, когда понадобилось новое формальное выдвижение его кандидатуры, а затем повторил номинацию в 1950-м – после того как в 1949-м поэта вторично выдвинул Баура. Помимо Пастернака Ламм в разное время рекомендовал Нобелевскому комитету Эдгара Ли Мастерса, Голсуорси, О’Нила, Фалладу, Агнона (в 1948-м, наряду с Пастернаком), Мальро, норвежского поэта Оверланда, Лагерквиста (в 1950-м, опять-таки наряду с Пастернаком). Не будучи славистом, он, выдвигая Пастернака, опирался, надо думать, на высокую оценку Баура, которую в его глазах скепсис Карлгрена поколебать не мог. Знаком с пастернаковскими произведениями он был, по всей вероятности, по обеим книгам, изданным в Лондоне.

Как и когда Шолохов впервые узнал о том, что попал в когорту нобелевских номинантов? На этот вопрос можно ответить с уверенностью: не позднее 19 октября 1946 года (статья в «Литературной газете»). А вот на тот же вопрос применительно к Пастернаку ответить сложнее. О нем как нобелевской кандидатуре советская пресса – вплоть до 25 октября 1958 года – не проронила ни слова, и толки об этом могли дойти до поэта только стороной. По крайней мере до осени 1946 года ему ничего о выдвижении на премию известно не было. Услышав же об этом, он, по-видимому, не знал, что выдвинул его С. М. Баура. Это ясно по письму Пастернака к Баура от 26 июня 1946 года – первому его письму к этому корреспонденту, отправленному после 9 января (когда заявка Баура была послана в Стокгольм). Если бы поэт догадывался о «стокгольмской акции» Баура, письмо это имело бы совершенно другой характер.

Мы полагаем, что весть о нобелевской номинации впервые дошла до него лишь зимой 1946/1947 года – после статьи Нильссона в «Expressen», огласившей факт выдвижения кандидатуры Пастернака «из Англии». Вряд ли в руки его попала сама эта газетная заметка. Просто слухи о выдвижении на премию не могли после появления нильссоновской статьи не разойтись в советской литературной среде. Во всяком случае, по свидетельству А. К. Гладкова,

<о нем> серьезно говорили уже в 1947 году. Тогда кандидатуру Пастернака выставила группа английских писателей. В Москве это тоже знали. Я помню, как в одном литературном доме осенью 1947 года шел об этом разговор в присутствии Е. В. Пастернак, первой жены Б.Л.[1335]1335
  Гладков А. Встречи с Пастернаком. С. 446.


[Закрыть]

Конечно, Пастернак должен был оценить пикантность положения: факт его номинации замолчан в советской прессе, при том что в ней раструбили о «выдвижении» на премию Шолохова.

Следует, однако, отметить, что давление на шведов в вопросе о Шолохове, оказанное советскими инстанциями осенью 1946 года, по-видимому, было недолгим. В 1945–1950 годах в высших советских инстанциях разрабатывались планы учреждения альтернативных Нобелевским советских международных премий в области науки, литературы и искусства. Но и вне зависимости от этого убежденность в превосходстве советской и русской науки и культуры над западной влекла за собой высокомерное отношение к Нобелевским премиям как таковым. Д. Т. Шепилов, с 1948 года начальник Отдела ЦК по пропаганде и агитации, оставивший ценные мемуары о процессе вынесения решений по Сталинским премиям в тот период, сообщает об эпизоде, раскрывающем относительный вес, в глазах советского руководства, отечественных и Нобелевских премий: