Текст книги "Россия и Запад"
Автор книги: Александр Лавров
Соавторы: Михаил Безродный,Николай Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
В сущности, стихотворная речь – это такая переадресация, при которой речь минует собеседника. Причем качество стихов, беремся утверждать, зависит от смыслового разрыва между фразовой интонацией, обусловленной лексико-грамматическим элементом, и монотонней размера. Чем больше несоответствие, тем значительнее художественный эффект.
Интересны случаи, где фразовая интонация в стихах на периферии сознания сохраняет привычное звучание, свойственное ей в известной обыденной ситуации. Мне уже не раз приходилось вспоминать прелестную строку Бродского «Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?». Ее очарование в удивительном соединении монотонии пятистопного ямба с прозаической интонацией переспроса, при участии разговорно-домашнего междометия «а». Все возможные обертоны смысла, хранящиеся в синтаксической конструкции вопроса (по существу, двух вопросов): куда зашел я, а? – как бы проглатываются лирическим напевом стиха: и удивление, и, возможно, ужас или возмущение… Но они не вполне забыты, тем и хороша эта незабываемая строка.
Еще один пример, из стихотворения Александра Кушнера:
Летит еврейское письмо.
Куда? – не ведает само,
Слова написаны, как ноты.
Скорее скрипочку хватай,
К щеке платочек прижимай,
Не плачь, играй… Ну что ты? Что ты?
Подобное обращение (к внезапно появляющемуся персонажу – воображаемому скрипачу), если иметь в виду лишь лексико-грамматическое содержание, в прозаической ситуации выражает побуждение, которое может произноситься по-разному и, сменяясь увещеванием (не плачь, играй), а затем двумя испуганными вопросами, совершенно преображается мелодией четырехстопного ямба, гостеприимно распахнувшего объятия для череды знакомых фразовых интонаций. Известные типы интонационных конструкций здесь, в стиховых условиях, звучат иначе: в частности, вопросы лишены или почти лишены вопросительной интонации.
Мандельштам утверждал, что соизмеримость с пересказом – «вернейший признак отсутствия поэзии». Все дело в том преображении речи, которое происходит с фразовой интонацией в условиях стиха. Об этом замечательно сказал Вяземский, определяя искусство поэзии как «уменье чувствовать и мыслить нараспев». Не читать, не произносить, а мыслить и чувствовать. Внутренняя речь поэта отличается от нашей обычной внутренней речи особым звучанием – интонацией неадресованности.
____________________
Е. В. Невзглядова
От зимы к весне: рассказы В. Т. Шаламова «Шерри-бренди» и «Сентенция» как цикл
Он, кажется, дичился умиранья…
О. Мандельштам, «Когда душе и торопкой и робкой…»
Для всех я был предметом торга, спекуляции, и только в случае Н.Я. – глубокого сочувствия.
НА ПОЛЯХ ПЕРЕПИСКИ Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ И В. Т. ШАЛАМОВА[621]621
Сокращенный немецкий перевод настоящей статьи см. в: Nerler P. Kraft für das Leben und den Tod. Varlam Šalamov und die Mandel’štams. Aus dem Russischen von Eveline Passet. // Osteuropa 2007 № 6. S. 229–237. См. также ранние версии: «Не кладбище стихов, а кладезь животворный». Переписка Варлама Шаламова и Надежды Мандельштам // Еврейская газета (Берлин). 2007. Август. С. 26–27; Сила жизни и смерти. Варлам Шаламов и Мандельштамы (на полях переписки Н. Я. Мандельштам и В. Т. Шаламова) // http://shalamov.ru/research/61/9.html; От зимы к весне: на полях переписки Надежды Мандельштам и Варлама Шаламова. «Шерри-бренди» и «Сентенция» как цикл // Polit.ru. 22.6.2007. http://www.polit.ru/analytics/2007/06/22/mandelshtam.html, а также: Шаламовский сборник. Вып. 4. М., 2011. С. 173–182.
[Закрыть]
1
С Осипом Мандельштамом Варлама Шаламова свела не жизнь, а смерть. Нина Владимировна Савоева, та самая «мама черная» и докторша, что спасла от смерти самого Шаламова, как-то рассказала ему все то, что знала о смерти Мандельштама. А знала она, в сущности, все, поскольку ей рассказывали об этом надежнейшие из очевидцев – коллеги-врачи из пересыльного лагеря под
Владивостоком, на руках у которых 27 декабря 1938 и умер поэт. Годом позже через этот лагерь проезжала и она, молодая и энергичная выпускница мединститута, – по дороге на Колыму, куда добровольно решила и решилась поехать. Не один Шаламов обязан ей жизнью – она спасла многих, но надо же было так случиться, чтобы весть о банальной смерти гениального дистрофика-поэта легла именно в его, шаламовские, уши!
Душа и перо Шаламова отозвались на это в 1958 году – спустя двадцать лет после той смерти на «Второй речке» – поразительным рассказом «Шерри-бренди». Надежда Яковлевна Мандельштам (далее Н.Я.) не права, называя его просто размышлениями вслух о том, что должен был бы чувствовать умирающий в лагере поэт, или «данью пострадавшего художника своему собрату по искусству и судьбе»[622]622
Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999. С. 452.
[Закрыть]. Представить себя на месте Мандельштама колымчанину Шаламову было нетрудно – он и пишет о перетекании жизни и смерти, об их вхождении в умирающее тело и выхождении из него, и пишет явно не понаслышке. Но как быть с другими образами из «Шерри-бренди», например с прорицателем из китайской прачечной или с завораживающими концентрическими линиями-бороздами на подушечках изъеденных табаком пальцев?.. Поэт, еще живой, смотрит на этот дактилоскопический узор как на срезы ствола дерева, уже спиленного и поверженного!.. Простой цеховой солидарности – зэческой и писательской – тут недостаточно, налицо иная глубина проникновения, быть может, в один из самых дорогих сердцу образов, глубина, сделавшая «Шерри-бренди» великим и одним из лучших у Шаламова.
Рассказ написан как бы в расчете на то, что читатель уже знает героя, как и его поэзию. Былое величье свободных исканий и творческих озарений только усиливается низменными обстоятельствами смерти и способностью мозга обдумывать только одну мысль – о еде. Не забывает Шаламов и напомнить об окружающем умирающего поэта барачном социуме – тех самых «гурте и гурьбе», о которых сказано в «Стихах о неизвестном солдате». В концовке рассказа говорится об изобретательности этого социума: двое суток удавалось им выдавать умершего уже поэта за живого и тем самым получать за мертвеца дополнительную пайку хлеба дополнительные два дня. «Стало быть: он умер раньше даты своей смерти – немаловажная деталь для будущих его биографов».
Рассказ «Шерри-бренди» был написан в 1958 году, а впервые опубликован спустя десять лет, в 1968-м, в американском «Новом журнале»[623]623
Новый журнал. 1968. № 91. С. 5–8.
[Закрыть]. Но еще до этого он гулял в самиздате, а однажды даже прозвучал на родине: 13 мая 1965 года Шаламов прочел его на вечере памяти Осипа Мандельштама на механико-математическом факультете МГУ. Назывался рассказ тогда иначе – «Смерть поэта», а сам Шаламов, по свидетельству А. Гладкова, «…исступленно, весь раскачиваясь и дергаясь, но отлично говорил…»[624]624
РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 105. Л. 47.
[Закрыть]. Вечер вел Эренбург, а в зале сидела Надежда Яковлевна…
Выступление Шаламова оказалось, перефразируя Блока, одним из «гвоздей» вечера. Валентин Гефтер, в то время студент мехмата и главный устроитель самого вечера, позднее вспоминал:
Апофеоз вечера наступил (для меня, во всяком случае), когда пришла очередь Шаламова, который не очень-то был тогда известен даже в писательских кругах, не говоря уж о более широкой публике. Он вышел, как и все выступавшие, к месту лектора и на фоне учебной доски прочел свой знаменитый рассказ о гибели поэта в пересыльном лагере на «Второй речке».
Сам текст вместе с перекореженным от эмоционального напряжения и приобретенного им в Гулаге нервного заболевания лицом произвели на слушателей/зрителей потрясающее впечатление. Вряд ли можно было сильнее и трагичнее передать все, что связано было для людей 1965 года с судьбой Мандельштама и всей страны. Культ не культ, а причастных к террору были немало… Так воспринималось нами то, что сделали все еще властвовавшие нами (прошло лишь 12 лет со смерти Сталина) и «их» время с Поэтом и культурой вообще. И не в последнюю очередь с нашими душами, отравленными воздухом той жуткой и одновременно чуть ли не героической (все еще в восприятии многих, в том числе и моем) эпохи[625]625
Полный текст воспоминаний В. Гефтера «Как начиналось…» выходит в пятом выпуске мандельштамовского альманаха «Сохрани мою речь…» (М.: РГГУ, 2011).
[Закрыть].
Соблазнительно предположить, что тогда-то, на вечере, Н.Я. и познакомилась с Шаламовым. Ведь писем, датированных ранее июня 1965 года, не существует. Но, судя по стихотворению Шаламова «Карьер известняка»[626]626
РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 479. Л. 1.
[Закрыть], посвященному ей и явно относящемуся к началу 1960-х, когда Н.Я. еще металась между университетскими городками и только лето неизменно проводила в Тарусе, они были знакомы уже тогда.
Интенсивное эпистолярное общение началось и впрямь после этого памятного вечера, в июне. Переписка длилась всего три года, вернее, лета, когда Н.Я. спасалась от московской духоты на даче. Осенью переписка замирала, а следующим летом, когда Н.Я. снова уезжала в Верею, возобновлялась…
Остальное время они часто виделись в Москве. О степени их близости говорит и тот факт, что 1966-й – первый Новый год в новой квартире Н.Я. на Б. Черемушкинской улице – они встречали вместе: кроме Н.Я. и В. Шаламова тогда еще были Виктор и Юля Живовы и Дима Борисов[627]627
Сообщено Ю. М. Живовой.
[Закрыть]. В эти годы, как вспоминает И. П. Сиротинская, на стене комнаты Варлама Тихоновича висели два портрета – Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны.
Однако писем позднее 1967 года в архиве Шаламова нет, да их, собственно, и не было. Неизбывная потребность видеться или переписываться с Н.Я. уже иссякла: они к этому времени крепко раздружились – по его, если верить И. П. Сиротинской, инициативе[628]628
Сиротинская И. П. Поход за рукописями // «Сохрани мою речь…». Вып. 4. М.: РГГУ, 2007. (В печати).
[Закрыть].
«За что Шаламов отлучил меня от ложа и стола?» – шутливо сетовала Н. Я. Впрочем, она знала за что: слишком по-разному они относились к Солженицыну, к славе которого Шаламов, по ее мнению, «ревновал», считая ее незаслуженной[629]629
Мурина Е. О том, что помню про Н. Я. Мандельштам // Мир искусств. Альманах. Вып. 4. СПб.: Дм. Буланин, 2000. С. 165.
[Закрыть].
Мнения же о книге Н. Я. Шаламов не изменил, как и преданности стихам самого Мандельштама. Записи о нем встречаются в дневнике Шаламова и в 1968 году, и позже[630]630
РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 3. Д. 36. Л. 6 об. – 9.
[Закрыть].
2
Но вернемся в весну 1965 года. К этому времени Н.Я. уже закончила свою первую книгу – «Воспоминания». И, надо полагать, уже после вечера – в мае или июне – дала ее на чтение Варламу Тихоновичу. Шаламова книга буквально потрясла.
О своих впечатлениях от прочитанного он написал подробно и дважды – 29 июня самой Н.Я., а незадолго до этого – Н. И. Столяровой[631]631
Столярова Наталья Ивановна (1912–1984) – переводчик, литературный секретарь И. Г. Эренбурга, в 1937–1946 гг. была репрессирована.
[Закрыть], так сформулировав свои мысли:
В историю русской интеллигенции, русской литературы, русской общественной жизни входит новый большой человек. Суть оказалась не в том, что это вдова Мандельштама, свято хранившая, доносившая к нам заветы поэта, его затаенные думы, рассказавшая нам горькую правду о его страшной судьбе. Нет, главное не в этом и даже совсем не в этом, хотя и эти задачи выполнены, конечно. В историю нашей общественности входит не подруга Мандельштама, а строгий судья времени, женщина, совершившая и совершающая нравственный подвиг необычайной трудности. <…> В литературу русскую рукопись Надежды Яковлевны вступает как оригинальное, свежее произведение. Расположение глав необычайно удачное. Хронологическая канва, переплетенная то с историко-философскими экскурсами, то с бытовыми картинками, то с пронзительными, отчетливыми и верными портретами, – в которых нет ни тени личной обиды. Вся рукопись, вся концепция рукописи выше личных обид и, стало быть, значительней, важнее. Полемические выпады сменяются характеристиками времени, а целый ряд глав по психологии творчества представляет исключительный интерес по своей оригинальности, где пойманы, наблюдены, оценены тончайшие оттенки работы над стихом. Высшее чудо на свете – чудо рождения стихотворения – прослежено здесь удивительным образом. <…>. Что главное здесь, по моему мнению? Это – судьба русской интеллигенции. <…> Рукопись эта – славословие религии, единственной религии, которую исповедует автор, – религии поэзии, религии искусства.
<…> Поздравьте от меня, Наталья Ивановна, Надежду Яковлевну. Ею создан документ, достойный русского интеллигента, своей внутренней честностью превосходящий все, что я знаю на русском языке. Польза его огромна[632]632
Шаламов В Т. Новая книга. С. 734–740.
[Закрыть].
В письме к самой Н.Я. он подхватил ее же тезис об особой роли акмеизма в русской поэзии и культуре и зачислил в число акмеистов ее саму:
Дорогая Надежда Яковлевна,
в ту самую ночь, когда я кончил читать вашу рукопись, я написал о ней большое письмо Наталье Ивановне, вызванное всегдашней моей потребностью немедленной и притом письменной «отдачи». Сейчас я кое в чем повторяюсь. <…> Рукопись эта, как, впрочем, и вся ваша жизнь, Надежда Яковлевна, ваша жизнь и жизнь Анны Андреевны, – любопытнейшее явление истории русской поэзии. Это – акмеизм в его принципах, доживший до наших дней, справивший свой полувековой юбилей. Доктрина, принципы акмеизма были такими верными и сильными, в них было угадано что-то такое важное для поэзии, что они дали силу на жизнь и на смерть, на героическую жизнь и на трагическую смерть. Список начинателей движения напоминает мартиролог. Осип Эмильевич умер на Колыме, Нарбут умер на Колыме, судьба Гумилева известна всем, известно всем и материнское горе Ахматовой. Рукопись эта закрепляет, выводит на свет, оставляет навечно рассказ о трагических судьбах акмеизма в его персонификации. Акмеизм родился, пришел в жизнь в борьбе с символизмом, с загробшиной, с мистикой – за живую жизнь и земной мир. Это обстоятельство, по моему глубокому убеждению, сыграло важнейшую роль в том, что стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Нарбута остались живыми стихами в русской поэзии. Люди, которые писали эти стихи, оставались вполне земными в каждом своем движении, в каждом своем чувстве, несмотря на самые грозные, смертные испытания. Я думаю, что судьба акмеизма есть тема особенная, важнейшая для любого исследователя – для прозаика, для мемуариста, для историка и литературоведа. Большие поэты всегда ищут и находят нравственную опору в своих собственных стихах, в своей поэтической практике. Нравственная опора искалась и вами, и Анной Андреевной, и Осипом Эмильевичем в течение стольких лет – на земле. Эти вопросы у нас достойны большего акцентирования. Это ведь один из главных вопросов общественной морали, личного поведения. Тут не только исконная русская черта – желание пожаловаться, а и желание просить разрешения у высшего начальства по всякому поводу. Это и тот конформизм, именуемый «моральным единством» или «высшей дисциплинированностью общества». Это и желание написать донос раньше, чем написан на тебя; это и стремление каждого быть каким-то начальником, ощутить себя человеком, причастным государственной силе. Это и желание распоряжаться чужой волей, чужой жизнью. И главнее всего – трусость, трусость, трусость. Говорят, что на свете хороших людей больше, чем плохих. Возможно. Но на свете 99 процентов трусов, а каждый трус после порции угроз – превращается вовсе не в просто труса. Рукопись отвечает на вопрос – какой самый большой грех? Это – ненависть к интеллигенции, ненависть к превосходству интеллигента. <…> Но велика и сила сопротивления – и эта сила сопротивления, душевная и духовная, чувствуется на каждой странице. У автора рукописи есть религия – это поэзия, искусство. Застрочно, подтекстно; религия без всякой мистики, вполне земная, своими эстетическими канонами наметившая этические границы, моральные рубежи. Все большие русские поэты, для которых стихи были их судьбой – Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Анненский, Кузмин, Ходасевич, – писали классическими размерами. И у каждого интонация неповторима, чиста – возможности русского классического стиха безграничны[633]633
Шаламов В. Т. Новая книга. С. 765–766.
[Закрыть].
Надо сказать, что сделанные Шаламовым различные заметки к «Воспоминаниям» Н.Я. и еще к некоторым произведениям О.М. едва уместились на 76 листах – восьми школьных тетрадях со сквозной пагинацией[634]634
РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 2. Д. 131. Л. 1–76.
[Закрыть]. Интересно, что Шаламов пытался придумать и предложить Н.Я. варианты названий для ее книги: «Мандельштам распятый», «Акмеизм в аду», «Черная свеча», «Голгофа акмеизма» и т. д. Красной рамкой он обвел «Черную свечу» – это, надо полагать, и есть его рекомендация[635]635
Записи о Мандельштаме не редкость и в других тетрадях Шаламова. Вот еще пример: «„Камень“ стоял очень близко к стиху Ахматовой – к „Четкам“ и „Белой стае“. По своей структуре, по внутренней позиции и словарно „по простоте“. Но стихи „Воронежской тетради“ очень далеки от стихов Ахматовой последних лет и тридцатых годов. Разошлись дороги художников…» (РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 3. Д. 35. Л. 9. Л. 37 об.).
[Закрыть].
3
Уже было упомянуто, что году в 1962–1963-м Шаламов посвятил Н.Я. стихотворение. Приведем его бесхитростный текст, созданный словно бы специально для «Тарусских страниц», хотя и усомнимся в том, что Н.Я. могла бы его высоко оценить:
Н. Я. Мандельштам
Карьер известняка
Районного значенья
И робкая река
Старинного теченья
Таруса. Русский Рим,
А не поселок дачный.
Мечты усталый дым,
Усталый дым табачный.
Здесь громки имена
Людей полузабытых,
Здесь сеют семена
Не на могильных плитах.
Не кладбище стихов,
А кладезь животворный,
И – мимо берегов —
Поток реки упорный…
Здесь тени, чье родство
С природой, хлебом, верой,
Живое существо,
А вовсе не химера.
Хранилище стиха,
Предания и долга,
В поэзии Ока
Значительней, чем Волга.
Карьер известняка
Районного значенья
И светлая река
Старинного теченья…
Но это было не единственное шаламовское произведение, посвященное Н.Я. Ей посвящены еще и «Стихи в честь сосны» («Я откровенней, чем с женой, с лесной красавицей иной…»), и рассказ «Сентенция» из цикла «Левый берег», написанный в 1965 году. Лирический герой рассказа – доходяга, едва справляющийся с кипячением воды в титане. Его исходное состояние – почти такое же, как и у Поэта из «Шерри-бренди». Но вот однажды он вспомнил слово из своей прежней жизни – слово «сентенция», и он выкрикивает его радостно, что есть сил, – даже еще не вспомнив его значения. С этого слова – одного-единственного – все и началось: сердце зэка вытаивает, постепенно возвращаются и другие воспоминания, и вот он уже готов к тому, чтобы бежать на звук патефона, поставленного на пень, – и слушать, и слышать музыку!..
Посвящение Н. Я. не случайно – ее мемуары, несомненно, служили для Шаламова таким же верным признаком медленного, но оттаивания и выздоравливания страны, ее (процитируем «Сентенцию») неудержимого «возвращения в тот мир, откуда… не было возврата».
2 сентября 1965 года уже сама Н. Я. Мандельштам писала В. Т. Шаламову по поводу этого рассказа:
Дорогой Варлам Тихонович!
Я еще не кричу «сентенция», но период зависти уже прошел. <…>…Ося хорошо обеспечил меня от внешнего (вдовьего) успеха. Он заранее принял меры, чтобы ни «вечеров памяти», ни знаменательных дат у него не было. Вы напрасно поэтому беспокоились, что мне бросится молоко в голову, и я зашуршу вдовьими ризами. Единственное, что я знаю, это – что стишки хороши. <…> Рассказ по каждой детали, по каждому слову – поразительный. Это точность, в миллион раз более точная, чем любая математическая формула. Точность эта создает неистовой глубины музыку понятий и смыслов, которая звучит во славу жизни. Ваш труд углубляется и уходит с поверхности жизни в самые ее глубины. <…> В этом рассказе присутствует более, чем где-либо, ваш отец, потому что все – сила и правда – должно быть от него, от детства, от дома. Дураки Оттены что-то пищали, когда мы у них были, что ко мне ходят «поклонники». А я подумала, что и перед вами, и перед Володей Вейсбергом, с которыми я пришла к ним, я всегда буду стоять на задних лапах, потому что вы оба – он в живописи, а вы в слове и мысли – достигли тех глубин, куда я могу проникнуть только вслед за вами, когда вы лучиком освещаете мне путь. Я горжусь всем, что вы делаете, особенно последними рассказами, особенно тем, который я уже почти знаю наизусть. Сентенция! Н. Мандельштам.
1) По-моему, это лучшая проза в России за многие и многие годы. Читая в первый раз, я так следила за фактами, что не в достаточной мере оценила глубочайшую внутреннюю музыку целого. А может, и вообще лучшая проза двадцатого века. <…>[636]636
Шаламов В. Т. Новая книга. С. 778–779.
[Закрыть].
4
Оба «мандельштамовских» рассказа Шаламова – и «Шерри-бренди», и «Сентенция» – как бы навечно закреплены за «своими» книгами – «Колымскими рассказами» и «Левым берегом». И тем не менее они невольно образуют своеобразный цикл или диптих. И дело, конечно, не в том, что один посвящен Осипу, а другой – Надежде Мандельштам. Их связь и их соотношение гораздо глубже: оба начинаются с описания одного и того же, на первый взгляд, физического состояния – доходяжничества, состояния между жизнью и смертью. Но если равнодушие и апатия, в которых пребывает умирающий Поэт, как бы гарантируют неминуемость и даже близость его смерти, то изначальная злость героя «Сентенции» явилась той почвой, в которой медленно, но неуклонно будет прорастать совершенно иное, быть может, даже прямо противоположное тому, что в «Шерри-бренди», состояние.
Слово почва здесь дважды уместно: скованной и промерзлой атмосфере «Шерри-бренди», не оставляющей иного выбора, кроме как честно умереть и попасть на верх штабеля трупов, сложенных возле барака, противостоит безотчетное, но оттого не менее властное оттепельное стремление героя «Сентенции» как бы заново прорастить в себе зерно возрождения.
Связь и соотношение между ними и есть самое интересное. Это не подчеркивание разницы характеров Осипа и Надежды Мандельштам или з.к. Мандельштама и з.к. Шаламова, нет! Это, скорее, соотношение целых эпох, изотерм поколений и других напластований – циклическое, если угодно, соотношение смерти и жизни, а точнее, сменяющих друг друга фаз или сезонов – в данном случае это зима и весна.
____________________
Павел Нерлер
К символике Единорога у Н. Клюева
«Сердце Единорога», «Долина Единорога» – так озаглавлены третий и второй от конца разделы двухтомного сборника «Песнослов», составленного в 1919 году самим Н. Клюевым из уже опубликованных и неизданных стихотворений 1914–1919 годов[638]638
Вторая книга «Песнослова» вышла в Литературно-издательском отделе Народного комиссариата по просвещению в Петрограде во второй половине октября 1919 г. (см.: Субботин С. И. Николай Алексеевич Клюев (1884–1937). Хронологическая канва. Томск, 2009. С. 36).
[Закрыть]. Но в двух этих разделах, занимающих две трети (164 страниц) второго тома «Песнослова», единорог не упоминается ни разу, и смысл этих заглавий не стал предметом специальных исследований. Самое Полное собрание стихотворений и поэм Н. Клюева, составленное В. П. Гарниным в 1999 году, озаглавлено «Сердце Единорога», но и этот выбор не мотивирован.
Первым заговорил о символике единорога (как символе чистоты и девственности) Э. Б. Мекш (1939–2005), отмечая присутствие белизны в первых двух разделах, в особенности в поэмах «Белая повесть» и «Белая Индия»[639]639
Мекш Э. Б. «Песнослов» Николая Клюева (творческая история и концепция) // Мекш Э. Б. Русская новокрестьянская поэзия. Учебное пособие. Даугавпилс, 1991. С. 80; Мекш Э. Б. «Белая Индия» Николая Клюева (источники и содержание) // Пространство и время в литературе и искусстве. Даугавпилс, 1987. С. 12–15. Символика белого цвета у Клюева амбивалентна: он указывает как на чистоту физическую и духовную (см.: белые голуби-христы (хлысты), «убеление» (оскопление) у скопцов), так и на траур (в традиции восточных славян).
[Закрыть]. Польский ученый Ежи Шокальский подошел к вопросу о смысле мифологемы единорога в «Долине Единорога», выделяя андрогинность единорога, который «совмещает женскую мягкость и мужскую твердость»[640]640
Шокальский Е. Деревенский Обри Бердслей, олонецкий мужик, Единорог (об андрогинных мотивах в Песнослове Клюева) // W kregu Jesienina / Red. J. Szokalski. Warszawa: SOW, 2002. C. 160.
[Закрыть]. И Л. Киселева в предисловии к недавно вышедшему собранию воспоминаний современников о Н. Клюеве, в связи со стихом «В легенде став единорогом…» из стихотворения «Клеветникам искусства» (1932), приводит традиционные значения единорога: он очищает воду, «он обозначает также Христа, помогающего падшему человеку»[641]641
Николай Клюев. Воспоминания современников / Сост. П. Е. Подберезкина. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. С. 7.
[Закрыть]. Единорог встречается еще два раза в поэзии Клюева: в стихотворении «Мне революция не мать…», идущем вслед за «Клеветникам искусства», и в «Медном ките», завершающем последний раздел «Песнослова» – «Красный рык», который Э. Мекш считает ассоциативно связанным с единорогом первых двух разделов: «Кто беременен соломой, – родит сено, / Чтоб не пустовали ясли Мира – Великого Единорога». Встречается еще «лежанка-единорог» (в поэме «Деревня»), где единорог играет роль сравнивающего (лежанка – длинный выступ у печки)[642]642
В стихотворении «Не хочу Коммуны без лежанки…» лежанка – «караванный аравийский шлях [путь]».
[Закрыть].
Несмотря на скудные следы в поэзии Клюева, единорог не случайно поставлен во главу двух разделов «Песнослова», и надо попытаться ответить на следующие вопросы: какое представление о единороге мог иметь Клюев, каким смыслом (какими смыслами) он его наделял, какое освещение эта мифологема бросает на стихотворения обоих разделов «Песнослова»?
Единорог в образе белого коня (или козы) с одним рогом посреди лба встречается во всех культурах Европы, Азии и Африки[643]643
См.: Иванов В. В. Единорог // Мифы народов мира / Главный ред. С. А. Токарев. М., 1980. Т. 1. С. 429–430; http://fr.wikipediaorg/wiki/Licorne.
[Закрыть]. На русский Север он пришел из Библии и из апокрифов и стал, в отличие от западных стран, где он усвоился культурой Ренессанса, традиционным орнаментом на предметах русского крестьянского избяного быта наряду с Сирином[644]644
См.: Пашко О. В. Сирин и Алконост в поэзии Николая Клюева: К вопросу о влиянии на нее старообрядческих настенных листов // Православие и культура. Киев. 2002. № 1–2. С. 99–109 (http://philologos.narod.ru/myth/sirin_klujev.htm).
[Закрыть]: лопастях прялок, наличниках, полотенцах и т. п.
В русской Библии единорог упоминается 6 раз и знаменует собой неукротимость, быстроту, силу[645]645
Неизвестно почему еврейское слово re’em (зубр, буйвол), которое употребляется 9 раз в Библии, было переведено по-гречески как monokeros (7 раз), rinoceros (носорог, 5 раз) или unicornis (4 раза, в Псалмах и у Исайи 34:7) – по-латыни, единорог – по-русски.
[Закрыть].
В Числах (24:5–8) Валаам говорит:
В книге Иова (39:9–10) Бог говорит о неукротимости единорога:
Захочет ли единорог служить тебе и переночует ли у яслей твоих? Можешь ли веревкою привязать единорога к борозде, и станет ли он боронить за тобою поле? Понадеешься ли на него, потому что у него сила велика, и предоставишь ли ему работу твою?
Наконец, в Псалмах единорог выступает как зверь опасный («Спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, услышав, избавь меня» – 22 (21):22), быстрый («и заставляет их скакать подобно тельцу, Ливан и Сирион, подобно молодому единорогу» – 29 (28):6) и дающий силу: «а мой рог[648]648
В смысле лба.
[Закрыть] Ты возносишь, как рог единорога, и я умащен свежим елеем» (92 (91):11). Единорог выступает здесь символом Божественной благодати.
Из Библии и с восточными наслоениями единорог (он же «индрик»[649]649
См.: Белова О. В. Славянский бестиарий. Словарь названий и символики. М., 2001 («Единорог» – с. 99–102; «Индрик» – с. 131–132; «Инорог» – с. 133–135).
[Закрыть]) перешел в космогонические и физиологические византийские апокрифы, которые переводились на Руси начиная с XI века: «Повесть о Варлааме и Иосафе», где единорог – «образ смерти, вечно преследующей род Адама и наконец пожирающей его»[650]650
Толкование притчи о человеке, убегающем от разъяренного единорога и упавшем в глубокий ров. Он ухватился за дерево, корень которого грызут мыши, но, забыв об окружающих опасностях, стал наслаждаться капающим с дерева медом: «Это подобие тех людей, которые поддались обману земной жизни» (Памятники литературы Древней Руси. XII век / Сост. Л. А. Дмитриева, Д. С. Лихачева. М., 1980. С. 205). Эту притчу, которая восходит к санскритскому сборнику басен и сказок «Панчатантра», приводит Л. Толстой в «Исповеди» (гл. 4) по сборнику поучений «Пролог». Она приводится также в «Золотой легенде» Иакова Ворагинского (XIII в.).
[Закрыть]; «Физиолог» (древняя, т. н. александрийская редакция), в котором единорог имеет свойство очищать водоемы и быть укрощаемым девственницей:
Имать же инорог ин обычай: яко в глубоцей пустыне не обретаются реки, токмо от дождя собирается мала вода, в малых ямах земных, и та от солнца бывает горька: собираются убо все звери пити и не могут, зане есть горька; сего ради ожидают, дондеже приидет инорог пити; и егда преклонится, достигает первое рог его в воду, и услаждает ю, и пиет первое той, таже прочии звери <…> Инорог за жестоту и крепость от ловителей неудоб ятися может; аще же едина исходит к нему дева чистая, ту он за чистоту возлюбив, удоб прикосновен ею бывает и осязаем[651]651
Цит. по позднему Физиологу (XVII в.) – Дамаскина архиерея Студита собрание от древних философов о некоих собствах естества животных (Буслаев Ф. Русская хрестоматия. Памятники древней русской литературы (…) для средних учебных заведений. Изд. 9-е. М., 1904. С. 355).
[Закрыть].
Поэтому считалось, что рог единорога (в виде порошка из клыка кита-нарвала) обладает целительными свойствами и предохраняет от отравы. В «Беседе Иерусалимской» (или «Повести о Волоте Волотовиче», восходящей к «Вопросам Иоанна Богослова Господу на Фаворской горе») мотив единорога-водохранителя более развернутый: он прогоняет змея, который не давал людям и зверям напиться воды. Поэтому он «зверь зверем мать»[652]652
Там же. С. 354–355.
[Закрыть]. В «Стихе о голубиной книге» (стихотворном варианте «Беседы») единорог – «всем зверям отец» (или мать):
Единорог звирь над звирямы звирь, / Как живет тот звирь во Фаор-горы / Походит он по подземелью, / Почищает ручьи и проточины; / Куда звирь пройдет, / Туда ключ кипит; / Куда звирь тот поворотится, / Вси звири звирю поклонятся: / Потому тот звирь над звирямы звирь[653]653
Бессонов П. Калеки перехожие. Вып. 2. М., 1861. С. 296 (Петрозаводский уезд). См. с. 263, 277, 280, 290, 308, 322, 327, 334 и сводный текст с. 371–372 (Единорог, Индра, Индрик, бело-Яндрых и др.). У Кирши Данилова единорог покоряется «льву-зверю».
[Закрыть].
Единорог является райским обитателем. В Китеж-граде:
Единорог как символ силы начинает использоваться в качестве государственной эмблемы в XV веке.
Единорог был геральдическим символом всех московских государей, начиная с Ивана III и кончая Алексеем Михайловичем Романовым, и одновременно одним из важнейших символов русской государственности, наряду с двуглавым орлом[655]655
Туфанова О. А. Символ единорога во «Временнике» Ивана Тимофеева // www.drevnyayaru/vyp/2008_2/lang—1.pdf.
[Закрыть].
Единорог был личной эмблемой Ивана Грозного, символом силы, непобедимости и богоугодности[656]656
Симонов Р. А. Загадка противостояния льва и единорога в эмблематике Ивана Грозного // Гербовед. 1999. № 36. С. 100–108; Симонов Р. А. Единорог – соперник двуглавого орла // Гербовед. 1999. № 38. С. 99–107; Вилинбахов Г. Русские знамена XVII века с изображением единорога// Сообщения государственного Эрмитажа. 1982. Вып. 47 (http://annals.xlegio.ru/rus/small/unicorn.htm); Белова О. В. Единорог в народных представлениях и книжной традиции// Живая старина. 1994. № 4. С. 11–15; http://traditio.ru/wiki/Единорог_(символ). «Единорог, прободающий рыцаря» изображен на гербе Аполлона Аполлоновича Аблеухова в «Петербурге» А. Белого (глава «Карета пролетела в туман»). Рыцарь олицетворяет Запад.
[Закрыть].
Второй главный мотив – кротости и непорочности – стал доминировать в христианской культуре, особенно в Западной Европе. Единорог становится символом Благовещенья и Боговоплощения, эмблемой Девы Марии. Он изображается рядом с девушкой, наклонившим свой рог к ее лону.
В России единорог остался в области народных поверий, орнамента и геральдики; художников или писателей он не вдохновлял. Исключение составляет пьеса Н. Гумилева «Дитя Аллаха» – арабская сказка в трех картинах[657]657
Аполлон. 1917. № 6–7. С. 17–57, с тремя рисунками П. Кузнецова. Отдельное издание: Пг., 1918.
[Закрыть]. Пери спускается на землю, чтобы стать «милой» лучшего из сынов Адама. Дервиш дарит ей два «волшебных средства» (по терминологии В. Проппа): белого единорога (который живет в волшебном саду Гафиза) и Соломоново кольцо: «Покорный только чистой деве / И сам небесной чистоты, / Единорог ужасен в гневе / Для недостойных красоты». Пери встречает юношу, который возжелал ее: единорог его убивает. Бедуин и калиф тоже не выдержали испытания. Лишь поэт Гафиз достоин пери[658]658
«Единорог смиренно служит Гафизу, подтверждая тем самым, что поэт может уповать на рай. Возможно, на такую интерпретацию традиционного сюжета оказала некоторое влияние работа Моро „Персидский поэт верхом на единороге“» [1890 г., в Музее Гюстава Моро; там же картина «Единороги»] (Раскина Е. Культуроним Персии в сакральной географии Н. С. Гумилева // http://gumilev.ru/about/90/).
[Закрыть]. К. М. Азадовский установил связи Клюева с акмеистами[659]659
Азадовский К. М. Клюев и «Цех поэтов» // Вопросы литературы. 1987 № 4. С. 269–278; Он же. Жизнь Николая Клюева. Документальное повествование. СПб., 2002. С. 89.
[Закрыть], и совсем не исключено, что поэт знал эту пьесу.
Такова картина представлений о единороге, на которую Клюев мог опереться, когда выбирал названия разделов «Песнослова». Теперь надо задать себе вопрос, какие мотивы двух этих разделов могут соответствовать символике (и какой символике) единорога. Ведь «под эгидой» единорога должна находиться значительная часть стихотворений. «Сердце Единорога» и «Долина Единорога» не задумывались как поэтические циклы – но они содержат циклы: «Избяные песни» (реквием по матери) и «Спас», в начале первого раздела и перед концом второго, и «Поэту Сергею Есенину». На стыке разделов помещены поэмы «Белая повесть» и «Белая Индия», которые скрепляют их общей эсхатологической тематикой; «Белая повесть», посвященная памяти матери, перекликается также с начальными «Избяными песнями» и образует кольцевую концовку раздела. Диптих «Единорога» кончается поэмой «Поддонный псалом», которая тематически связана с обеими «белыми» (духовными – о поисках «предвечности» и сокровенного рая) поэмами. Эти три поэмы образуют как бы три «столпа» (три «кита»).
В «Сердце Единорога» преобладает, кроме поминального настроения, крестьянская, фламандская тематика. При чем тут единорог? На первый взгляд он никакого отношения не имеет к содержанию раздела, Но ведь речь идет о сердце единорога. В клюевском словаре сердце находится на втором месте по частоте употребления (существительных) – 178 раз (на первом месте душа, 203 раза, на третьем – песня, 145[660]660
Поэтический словарь Николая Клюева. Вып. 1. Частотные словоуказатели / Под рук. Л. Г. Яцкевич. Вологда, 2007. С. 112.
[Закрыть]). Сердце – средоточие и цель духовных поисков поэта, «сердц[е] земно[е], где праотцов дом» («В селе Красный Волок пригожий народ…»), «Господа сердце» («Белая Индия»), Путь к нему проложен через сердце избы: «Чрез сердце избы» проходит дорога к «адамантов[ому] бор[у]» [т. е. раю] «с Соловков на Тибет» («Белая Индия»). «Изба – святилище земли / С запечной тайною и раем» («Поэту Сергею Есенину»). В ней обитает «запечный Христос» («Вылез тулуп из чулана…»). А единорог – символ Христа и обитатель рая.
В «Белой повести» «Бледный Конь», который прискакал в избу и превращает избу в райское пространство, вряд ли есть конь бледный всадника-смерти (Откр 6:8): это «конь белый» (Откр 19:11–16), символ Христа, победы и радости:
Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадим. Он имел имя написанное, которое никто не знал, кроме Его Самого. […] Имя ему: «Слово Божие» […] Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы.
Загадочное местоимение «Оно» из «Белой повести», которое кличет поэта «в Миры» и которое иногда соотносят с Фрейдовым Id[661]661
Шокальский Е. Деревенский Обри Бердслей… С. 159–160. Э. Б. Мекш интерпретирует «Оно» как «Вечность»: Мекш Э. Б. Образ Великой Матери (религиозно-мифологические традиции в эпическом творчестве Николая Клюева). Даугавпилс, 1995. С. 40–41.
[Закрыть], – не оно ли то «имя, которое никто не знал», – «Слово Божие», сиречь Единорог? Как в 1 (3) книге Царств 19:12 («веяние тихого ветра»), у Клюева оно сопровождается мягкими, домашними звуковыми знаками («Родимой рябкой кудахчет», «Воркующим, бархатным громом», «Куличневым, сдобным трезвоном», «Пророческим шелестом пряжи»).
В «Долине Единорога» как будто расширяется поэтическое пространство: от внутреннего (сердце) к внешнему миру (долина). Наряду с крестьянской тематикой главные мотивы – проклятие городского, «каменного» и «бумажного», ада, зачатие нового Спаса[662]662
Разбор цикла «Спас» см. в кн.: Солнцева Н. М. Странный эрос: Интимные мотивы поэзии Николая Клюева. М., 2000. С. 32–38, и в ст.: Бельченко Н. Ритуал как ключ к прочтению цикла «Спас» Н. А. Клюева: http://kluev.org.ua/academia/spas_styl_okon.htm. Клюев (Россия) соединяется с Христом; Клюев (Христос) оплодотворяет Россию; Христос (Россия) оплодотворяет Клюева – рождается Слово поэтическое.
[Закрыть]. К этим мотивам лучше всего и подходит символика единорога.
![Книга Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2] автора авторов Коллектив](http://itexts.net/files/books/110/oblozhka-knigi-shef-sysknoy-policii-sankt-peterburga-i.d.putilin.-v-2-h-tt.-t.-2-107265.jpg)
