Текст книги "Россия и Запад"

Автор книги: Александр Лавров

Спасибо Вам за «подсказы». Как видите, я почти всеми воспользовался. Из следующих я раньше буду делать добавочные и «Тимура». «Тишбейна» отложу ненадолго, конечно, дня на два, на три.

Простите, Сергей Владимирович, не могу больше писать таким пером, такими чернилами, на такой бумаге.

Привет А. Георг-вичу. Ваш

М. Кузмин.

1 Июня 1930.

12. Шервинский – Кузмину[214]214
  РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 442. Л. 11.


[Закрыть]

<Москва, 27.09.1930>.

Дорогой Михаил Алексеевич!

Сейчас получил Ваше письмо и спешу осведомить Вас, что со сдачей в ГИЗ 1-го тома Гёте просто произошла задержка, гл. обр. из-за разросшихся комментариев. Александр Георгьевич благополучен, и, если молчал, то потому, что без устали пишет, столь усидчиво, что в один прекрасный день паук оплел ему паутиной очки на носу! Я же всё время отсутствовал; прожил 2 месяца около Полтавы и всего две недели как в Москве. Том получился увесистый, и как будто ничего себе. А «Диван» мы с Вами сделали весь вдвоем!

Сегодня жду к себе гостя Ленинградского – Вс. Ал. Рождественского[215]215
  См. прим. 20 к предисл /В файле – примечание № 148 – прим. верст./. В. А. Рождественский был привлечен редакцией Юбилейного собрания к переводу стихотворений Гете для 1-го тома.


[Закрыть], который сейчас задержался в Москве. Вот бы и Вам побывать! Помните, Михаил Алексеевич, что моя квартира и всё возможное гостеприимство мое и моих только и ждет случая предоставить себя Вам.

Преданный Вам С. Шервинский.

27 Сент. 1930 г.

13. Шервинский – Кузмину[216]216
  РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 442. Л. 12–12 об.


[Закрыть]

<Москва, 6.11.1930>.

6 ноября 1930 г.

Дорогой Михаил Алексеевич!

Дела с Гете идут, кажется, недурно. Уже 6 томов сдано в издательство и со дня на день ждем сдачи первых томов в печать. Однако наш том лирики всё еще не прошел всех инстанций, более того, он еще не совсем и закончен, так как добросовестнейший Габричевский снабжает его солидным комментарием, – около 10-ти печатных листов. Пользуясь тем, что том еще не в печати, обращаюсь к Вам от себя и от А-дра Георгиевича с просьбой еще один разок посмотреть в Вашем переводе следующие места:

Книга Рая – 1) ст. 7 под «обителью» Магомета естественно понимать тот же всё рай, поэтому когда этот рай «гремит», получается смысловая неясность; ведь в подлиннике – просто «несмотря на гром его проклятья»[217]217
  См. текст оригинала: Und sieht, daß trotz dem Dormer seines Fluches (И видит, несмотря на гром своего проклятья).


[Закрыть]. Кажется, это место будет хитро видоизменить, т. к. жаль портить стих 5-ый, очень близкий и удачный, но всё-таки с «обителью» желательно что-нибудь придумать.

2) ст. 9–12: как будто не совсем верно Вами понято. «Если» в ст. 11-ом предполагает возможным какой-то полет Магомета, а, между тем, Магомет каждый раз касается этих Herrlichkeiten нем.>, когда на крылатом своем коне мчится по всем небесам. Я позволил себе изобрести такой вариант:

 
И найдут нежданно и блаженно
Чудеса, где мчится мой полет
В час, как чудо-конь меня мгновенно
Чрез просторы всех небес несет.
 

Вижу, что можно против этого варианта возразить (исчезновение «berührt», выражение «в час», которое тяжелит, тяжелое же «чрез просторы»), и тем не менее, м.б., Вы согласитесь с ним как с точным по смыслу. Еще лучше, если возьмете на себя труд подумать о совершеннейшем варианте. Ст. 41–42: Хотя и гётевский текст тут мудрен, но по-русски получилось совсем неуяснимо. М.6., дело затемнилось тем, что у Вас «другое пиршество», а у Гёте «zu der andem Schmause», т. е., «к пиршеству других».

3) ст. 13–16: это четверостишие тоже показалось нам не совсем доступным пониманию. Не оттого ли так выходит, что главное предложение не имеет сказуемого, а придаточное («Благо строя для супруга») все-таки относится к нему, отсутствующему?

ст. 17: очень решительно протестуем против выражения «в рай готова». Это противоречит самому месту действия, и в тех же стихах, в Вашем переводе, сказано: «в рае сущих». Вот это-то «сущих» и не мирится никак с «готова».

4) ст. 19: удовлетворяет ли Вас стих «Жизненного ложь раненья»?

5) ст. 7: простите за легкомысленность, но не могу отвязаться от впечатления, что выражение «Чтоб внутрь их принять» относится к фармации и означает «per os» («для внутреннего применения», букв, «через рот» (лат.). – П.Д.). М. б., при работе Вам самому это оказалось неприметным; однако это впечатление крайне назойливое.

ст. 9: синтаксическая структура этого стиха по первому впечатлению никак не улавливается.

6) ст. 11: Достаточно ли ясно «и существу не прикасался»?

7) ст. 2–3: Ведь в подлиннике это значит: «Да знаешь ли ты, сколько эонов (т. е. многолетий, более, чем тысячелетий) мы дружно уже прожили вместе?» У Вас, как будто, это не совсем то.

ст. 18: получается смысл, что лучшей песни он в раю получить не сможет, хотя она и есть; а мысль подлинника, что в Раю лучшей песни не создастся. Ведь так, кажется? Пожалуйста, проверьте это место.

9) ст. 21 предлагаю немного поменять:

Все же не на том наречьи

это, чтобы сохранить немецкий оттенок с «doch».

ст. 24. предлагаю вместо «все склоненье» поставить plur. «все склоненья».

ст. 37: хотя «удолам» – прекрасное слово, но, к сожалению, оно не передает образа «die ewigen Kreise», в которых Габричевский не сомневается видеть подобие Дантовых «кругов».

Вот и всё. Простите, что надоедаем Вам. Если окончательно на нас не рассердитесь, пришлите поправки поскорее. Это было бы очень хорошо.

Я всё рвусь в Питер и надеюсь, что зимой непременно побываю. Будьте здоровы.

Сердечно преданный Вам С. Шервинский.

14. Кузмин – Шервинскому[218]218
  РГАЛИ. Ф. 1364. Оп. 1. Ед. хр. 95. Л. 10–11. На конверте (л. 12) штемпель: Ленинград 15.11.30, Москва 17.11.30, рукою Кузмина: Москва. Заказное. Сергею Васильевичу Шервинскому. Ул. Крапоткина (Пречистенка), <пер.> Померанцев (б. Троицкий), д. 8, кв. 1. (Отпр<авитель> М. Кузмин. Ленинград, ул. Рылеева, д. 17, кв. 9.).


[Закрыть]

<Ленинград, 15.11.1930>.

Дорогой Сергей Васильевич, вот посильные исправления в «Книгу Рая».

 
1) ст. 7. И видит: пусть гремит громовый мститель,
 
 
2) ст. 9–12. воспользуюсь Вашим предложением.
                 И найдут нежданно и блаженно
                 Чудеса, где мчится мой полет
                 В час, как чудо-конь меня мгновенно
                 Чрез просторы всех небес несет.
ст. 41–42. Превзойдет одна другую в пире:
               Пиршество любое выбирай.
               Много жен тебе и дом твой в мире, —
               Из-за этого стремиться стоит в рай.
 
 
3) ср. 13–20. И жена там Магомета,
                   Что для счастия супруга[219]219
  В ЮСС (ст. 14–16): Осчастливила супруга, / Бог один, одна подруга – / Дав завет в земные лета. В ст. 20 иная пунктуация: В золотом, медвяном теле.


[Закрыть],
                   Как творец, одна подруга
                   Пребыла земная лета.
 
 
                   И Фатима – в том уделе,
                   Дочь, супруга без упрека.
                   Сердцем – ангел без порока
                   В золотом медвяном теле.
 
 
4) ст. 19. Лжи житейской пораненья
 
 
5) 7–9. Что просится в сад,
          Но ничего не показалось:[220]220
  В ЮСС (ст. 7–8): Что б проситься в сад, / Но ничто не показалось. Последняя строчка в опубликованном ее варианте ритмически более точно совпадает с оригиналом (ср. Niemand aber ließ sich sehen).


[Закрыть]
          Тише, тише звуков ряд.
 
 
6) ст. 11. (непривычным)[221]221
  В книге слово подчеркнуто – прим. верст.


[Закрыть]
               И не по вкусу нам казался[222]222
  Редакцией был выбран второй, более точный ритмически вариант.


[Закрыть].
 
 
7) 2–3. Знаешь, сколько мы эонов
          Дружно носим союз законов?
ст. 16–18. Как пел? просить напрасно, мне сдается,
               Пусть про Зулейку мне она поет:
               До лучшей и в раю тобой не доведется[223]223
  В ЮСС (с. 453): Как пел? просить я большего не буду. / Пусть про Зулейку мне она поет: / Ведь лучшей и в раю я песни не добуду.


[Закрыть].
 
 
9) ст. 21. Ваш вариант
              Все же не на том наречьи
24.          Все склоненья.
37–38.     Вот по круговым удолам
             Легче мчусь я без различья.
 

За что мне сердиться? что Вы? Вам, я думаю, надоело возиться с моими переводами. Я послал давно уже Александру Георгиевичу квитанции. Если он их не получил, вышлю спешно еще раз. Приезжайте и не забывайте меня. Сердечный привет Ал. Георг.

Ваш М. Кузмин.

15 Ноября 1930.

Приложение

Письма Кузмина и к Кузмину

(А. Г. Габричевского, Г. И. Ярхо и Б. И. Ярхо)

___________

15. М.А. Кузмин – Г. И. Ярхо[224]224
  РГАЛИ. Ф. 2186. Оп. 2. Ед. хр. 167. Карандашная помета: Отв.<ет> 28/VII.
  О переводе «Китайско-немецких времен года» см. п. 9. В списке, направленном Г. И. Ярхо, Кузмин перечисляет следующие стихотворения (даем в его переводе по: Гете. Т. I, указывая № и страницы). «Сотни раз я обещался…», № 635, с. 469–470; «Взгляд за взгляд» («Если в зеркало ты глядишь…»), № 653, с. 477; «Зарезвились, полетели…», № 642, с. 472; «Госпоже Марциус» («Вместо фруктов всех урочных…»), № 717, с. 528; «При посылке медали…» («От цветов до созреваний…»), № 719, с. 529; [Дженни фон Паппенгейм] («С самой бы свидеться! Хоть выгоды и спорны…»), в тексте прим. на стр. 666 к стих. № 720 «Волшебник призывает, страстно дик…»; [В альбом автографов] «Пожеланья, дружбы речь…», № 722, с. 529; «По-царски пел под арфу царь Давид…», № 707, с. 519.


[Закрыть]

<Ленинград, 23.07.1929>.

Глубокоуважаемый Григорий Исаакович, препровождаю Вам ответный бланк на письмо от А. Г. Габричевского. Получил от него и текст «Das Tagebuch», который начну переводить первым. В ожидании <заказа> я перевел «Chinesischdeutsche Jahreszeiten»

У себя в Гете я не нашел следующих пьес:

 
Из II т. стр. 190 – «Habe ich tausend Mai» – 16 стр<ок>.
                  223 – «Blick um Blick» – 8 стр.
Из III т.        88  – «Blumenkelche» – 4 стр.
                  178 – An Fr. Martius – 8 стр.
                  180 – Bei Uebersendung einer Medaille – 12
                  181 – An J. Pappenheim – 2
                  —//– In ein Stammbuch – 2
                  243 – Wie David königlich – 8
                                                  _______________
                                                         60 стр.<ок>
 

При случае нельзя ли мне их прислать?

Искренне уважающий Вас

М. Кузмин.

23 Июля 1929.

16. Г.И. Ярхо – М. А. Кузмину[225]225
  РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 460. Л. 1–2.
  Не вполне понятно, почему Г. И. Ярхо высылает Кузмину список со страницами, которые последний указал в своем письме, по немецкому юбилейному изданию (Jubiläumsausgabe), выпущенному в Германии в 1920-х годах в издательстве «Müller à Kiepenheuer». Возможно, это просто недосмотр со стороны редактора.


[Закрыть]

<Москва, 28.07.1929>.

Москва, 28/VII/1929 г.

Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич!

Я получил Ваше письмо от 23 с. м. и препроводил Госиздату Ваше согласье на перевод стихотворений Гете на предмет получения аванса.

В свое время мой приятель Сергей Васил.<ьевич> Шервинский прислал мне телеграмму с просьбой выхлопо<та>ть Вам тогда еще аванс. Могу Вас заверить, что я тогда же предпринял все от меня зависящее, вплоть до жалобы Председателю Правления, но, к сожалению, мои хлопоты не увенчались [тогда] успехами, главным образом, потому что договор с Ал. Г. Габричевским еще не был окончательно оформлен.

К сожалению, Александр Георгиевич увез с собой Jubiläum-Ausgabe <Юбилейный выпуск (нем.)>, по которому, главным образом, составлялись списки заказываемых стихотворений.

Полагаю, что Вы безусловно найдете это издание в Публичной Библиотеке, посылаю Вам пагинацию.

 
«Habe ich tausend Mal» – т. II стр. 190
«Blick um Blick» – II, 223
«Blumenkalche» – III, 38
An Fr. Martius – III, 178
Bei Übersendung einer Medaille – III, 180
An J. Pappenheim – III, 181
In ein Stammbuch – III, 181
Wie David königlich – III, 243
 

С искренним уважением Гр. Ярхо.

17. А.Г. Габричевский – М. А. Кузмину[226]226
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 437 (М. А. Кузмин). Оп. 1. № 26. Талон к переводу по почте 2 руб. 40 коп. от Александра Георгиевича Габричевского. Адрес: Москва, ул. Герцена, 6, кв. 69. Штемпель: Москва. 25.1. 31.


[Закрыть]

<Москва, 25 января 1931>.

Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич,

только недавно сдал том и посылаю Вам маленькую недоимку. Робко напоминаю Вам о статьях, за которые я теперь принимаюсь. С душевным приветом

А. Габричевский.

18. Б.И. Ярхо – М. А. Кузмину[227]227
  РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 459. Открытка. На лицевой стороне: Ленинград, ул. Рылеева, 17, кв. 19. Михаилу Алексеевичу Кузмину. Штемпели: 16.7.31 и 18.7.31.


[Закрыть]

<Москва, 16.07.1931>.

Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич!

Недельки две тому назад отправил Вам корректуру «Tagebuch» Гёте. Был бы Вам очень благодарен, если бы Вы не отказались по<д>твердить получение, а также возможно скорее выслать исправленные гранки и текст обратно в Москву по адресу: Б. И. Ярхо, Садовая-Кудринская, 21, кв. 42. Типография грозит развалить набор.

С совершенным почтением.

Б. Ярхо.

19. Г.И. Ярхо – М. А. Кузмину[228]228
  РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 460. Л. 3.


[Закрыть]

<Москва, 17.07.1932>.

17/VII/32.

Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич!

Я не ответил тотчас же на Ваше любезное письмо[229]229
  Неизвестно.


[Закрыть], потому что хотел сначала урегулировать с «Академией» вопрос о Жиле Блазе[230]230
  Роман А.-Р. Лесажа «Приключения Жиль Бласа из Сантильяны» вышел в издательстве «Academia» в пер. Г. И. Ярхо и с предисл. С. С. Мокульского в 1935 г. в двух томах.


[Закрыть]. К сожалению, это несколько затянулось и я только сегодня подписал договор.

Премного обязан вам за Вашу любезность![231]231
  О чем идет речь, нам неизвестно.


[Закрыть] Если попаду этим летом в Ваш город, то позволю себе лично поблагодарить Вас.

Мой брат сердечно Вам кланяется.

Ваш Гр. Ярхо.

20. А.Г. Габричевский – М. А. Кузмину[232]232
  ЦГАЛИ СПб. Ф. 437 (М. А. Кузмин). Оп. 1. № 26. Л. 2–2 об.
  Весьма вероятно, что публикуемое письмо – последний письменный контакт Кузмина с Габричевским. В июне 1935 г. в Москве начинаются слушания по делу о «Немецкой фашистской организации в СССР», одним из главных фигурантов которого был А. Г. Габричевский (см. предисл. к публикации).


[Закрыть]

<Москва, 4 февраля 1935>.

Дорогой Михаил Алексеевич,

очень был взволнован и обрадован, увидав знакомый почерк на конверте! Я страшно тронут, что Вы так вспоминаете Ваших московских друзей, которые искренно и горячо Вас любят. Будь Вы не Михаил Алексеевич, а другой, Вы бы конечно мне ответили: «Был в Питере – и не зашел ко мне!» Откровенно говоря, я не зашел к Вам просто потому, что не решился Вас беспокоить, зная от многих питерцев, что Вы себя не важно чувствовали. Как бы то ни было, я счастлив, что я имею повод с Вами побеседовать хотя бы письменно. Вы спрашиваете о Гете. С ним, т. е. с Х-ым томом случилось трагикомическое несчастие, о котором я как будто даже говорил, когда Вы были в Москве. А именно: несколько лет тому назад, вероятно, когда меня уплотняли, я потерял всю уже переведенную часть рукописи; правда, Ваши стихи уцелели. Я об этой неприятности давно перестал думать, вернее, приучил себя не думать, чтобы не огорчаться, и в тайной надежде, что либо ГИХЛ, либо издание, либо я – не доживем до Х-ого тома. Но не тут то было: вот уже 2 месяца, как новый редактор классиков (к счастью, любитель музыки, в частности Баха) меня досаждает. Однако за последние два года судьба меня опять переквалифицировала и я опять стал искусствоведом, в частности, архитектуроведом, и у меня, как говорится, фактически нет ни минуты свободного времени. Поэтому я все это дело спихиваю некоему милейшему Асмусу[233]233
  Асмус Валентин Фердинандович (1894–1975), философ, историк и теоретик эстетики, литературовед. В 1927 г. Асмус переехал из Киева в Москву и преподавал в различных московских институтах.


[Закрыть], который как будто на это соглашается с тем, однако, чтобы я все же последил за текстом. На днях передаю ему все дела и надеюсь, что скоро сообщу Вам о судьбе и, надо думать, новой расценке Ваших стихотворных переводов.

Пропавшие переводы принадлежали перу Вашего ленинградского Гревса[234]234
  Гревс Иван Михайлович (1860–1941), русский историк, профессор Петербургского университета.


[Закрыть] и одной моей московской тетушки[235]235
  Возможно, имеется в виду: Наталия Ман (псевдоним; наст, имя Наталия Семеновна Вильям-Вильмонт; род. 1908) – переводчик.


[Закрыть].

Я через Лозинского[236]236
  Лозинский Михаил Леонидович (1886–1955), поэт, переводчик. Был привлечен редакцией ЮСС к переводу стихотворений Гете.


[Закрыть] узнал, что Гревс относится к этому по-философски, ну а тетушка – мне простит. Таково положение дел. Верится с трудом, не правда ли? Но это так.

Это письмо занесет Вам наш общий большой друг Александр Семенович Стрелков[237]237
  Стрелков Александр Семенович (1896–1939), друг Габричевского, историк искусства, археолог, востоковед; репрессирован в 1937 г., впоследствии расстрелян.


[Закрыть], которому я также поручаю вручить Вам свежеиспеченный экземпляр моего перевода с итальянского Фиренцуольо <так!>[238]238
  Фирениуола Аньоло. Сочинения / Пер. и коммент. А. Г. Габричевского. Ред. и вступ. ст. А. К. Дживилегова. М.; Л.: Academia, 1934.


[Закрыть], и, конечно, не для того, чтобы Вы это читали, но как знак моей преданности и моего преклонения перед Кузминым.

Своих московских друзей видаю редко. Все очень заняты и переутомлены. Я видел, что у Вас в Питере все же нет такой суеты и таких лихорадочных темпов, как у нас. Передаю горячий привет от всех Шервинских, всех Ярхо, от Александрова[239]239
  Возможно, имеется в виду композитор Анатолий Николаевич Александров (1888–1982), наряду с другими представителями московского музыкального мира входивший в круг общения Габричевского. Александров – автор музыки к текстам Кузмина: четырех тетрадей «Из Александрийских песен» (1915–1927, новая ред. 1964–1968); последняя тетрадь не опубликована.


[Закрыть] и особливо от Шпета[240]240
  Шпет Густав Густавович (1879–1937), философ, психолог, теоретик искусства, профессор ГАХН. В ГАХН Шпет был председателем Философского отделения, а Габричевский – его заместителем. Кузмин регулярно общался со Шпетом в 1930-х гг. в связи с подготовкой Собрания сочинений Шекспира (выпускавшегося издательством «Academia»), в котором Шпет до своего ареста был одним из главных редакторов. Арестован по делу о Большом немецко-русском словаре (см. предисловие) в ночь с 14 на 15 марта 1935 г.


[Закрыть].

Наташа кланяется Вам с той же нежностью,

с какой она всегда о Вас вспоминает.

Сердечно преданный Вам

А. Габричевский.

<Р. S.> № моей квартиры переименован: уже не 69 (!), а 20.

Was weiss der Farn von der Zukunft?

 
We have the receipt of fem-seed, we walk invisible.
 
 
Wir haben das Rezept vom Famsamen,
wir gehen unsichtbar umher.
 

Shakespeare, «Henry IV».

Ein Orakel namens Joseph Brodsky.

Über das Gedicht «Anmerkungen eines Farns»

(«Примечания папоротника», 1989)

Joseph Brodskys letzter Gedichtband «Landschaft mit Hochwasser» («Пейзаж с наводнением», postum 1996) lässt sich gleichsam als Testament lesen. Der Gestus des «zuletzt vor dem Tod geschriebenen Textes» ist diesem Dichter ohnehin eigen. Brodsky war ein eigentümlicher Totenpoet in seinen frühesten Schaffensjahren – von «Ein Judenfriedhof bei Leningrad» bis «Große Elegie für John Donne» – und er sollte es in den Jahren vor seinem Tod wieder werden durch die nüchterne Ankündigung seines Ablebens, durch testamentähnliche Texte. Es sind Einübungen in die Sterblichkeit – mit dem Blick auf die Unsterblichkeit.

Ein Gedicht trägt den rätselhaften Titel «Anmerkungen eines Farns» («Примечания папоротника») und stammt aus dem Jahr 1989:

 
                      Примечания папоротника
Gedenke meiner,
flüstert der Staub.
Peter Huchel
 
 
По положению пешки догадываешься о короле.
По полоске земли вдалеке – что находишься на корабле.
По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке
– что объявился преемник: студент? хирург?
инженер? По названию станции – Одинбург —
что пора выходить, что яйцу не сносить скорлупки.
 
 
В каждом из нас сидит крестьянин, специалист
по прогнозам погоды. Как то: осенний лист,
падая вниз лицом, сулит недород. Оракул
не лучше, когда в жилище входит закон в плаще:
ваши дни сочтены – судьею или вообще
у вас их, что называется, кот наплакал.
 
 
Что-что, а примет у нас природа не отберет.
Херувим – тот может не знать, где у него перед,
где зад. Не то человек. Человеку всюду
мнится та перспектива, в которой он
пропадает из виду. И если он слышит звон,
то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду.
 
 
Поэтому лучше бесстрашие! Линия на руке,
пляска розовых цифр в троллейбусном номерке,
плюс эффект штукатурки в комнате Валтасара
подтверждают лишь то, что у судьбы, увы,
вариантов меньше, чем жертв; что вы
скорей всего кончите именно как сказала
 
 
цыганка вашей соседке, брату, сестре, жене
приятеля, а не вам. Перо скрипит в тишине,
в которой есть нечто посмертное, обратное танцам в клубе,
настолько она оглушительна; некий антиобстрел.
Впрочем, все это значит просто, что постарел,
что червяк устал извиваться в клюве.
 
 
Пыль садится на вещи летом, как снег зимой.
В этом – заслуга поверхности, плоскости. В ней самой
есть эта тяга вверх: к пыли и к снегу. Или
просто к небытию. И, сродни строке,
«не забывай меня» шепчет пыль руке
с тряпкой, а мокрая тряпка вбирает шепот пыли.
 
 
По силе презренья догадываешься: новые времена.
По сверканью звезды – что жалость отменена
как уступка энергии низкой температуре
либо как указанье, что самому пора
выключить лампу; что скрип пера
в тишине по бумаге – бесстрашье в миниатюре.
 
 
Внемлите же этим речам, как пению червяка,
а не как музыке сфер, рассчитанной на века.
Глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучья
песня. Того, что грядет, не остановить дверным
замком. Но дурное не может произойти с дурным
человеком, и страх тавтологии – гарантия благополучья.[241]241
  Бродский И. Пейзаж с наводнением. Ardis, 1996. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. С. 48–49.


[Закрыть]
 

Hier meine deutsche Übertragung, aus dem Band «Brief in die Oase», den ich zum 10. Todestag Joseph Brodskys 2006 herausgegeben habe:

 
                   Anmerkungen eines Farns
Gedenke meiner,
flüstert der Staub.
Peter Huchel
 
 
An der Position des Bauem errätst du den König.
Am Streifen Land in der Feme – dass du auf dem Schiff
                                                                  stehst seit ewig.
An den satten Noten in der Stimme der zarten Freundin im Hörer —
dass ein Nachfolger da ist: Student? oder Chirurg?
Ingenieur? Am Namen der Bahnstation – Einsamburg —
dass es Zeit ist auszusteigen, das Ei aus der Schale zu befördern.
 
 
In jedem von uns sitzt ein Bauer, ein Spezialist
für Wetterprognosen. Etwa so: ein Herbstblatt ist
fällt es vornüber aufs Gesicht, ein Missemtesignal. Das Orakel
ist nicht besser kommt zu dir im Regenmantel das Gesetz:
deine Tage sind gezählt – vom Richter, oder anders jetzt —
bleibt dir ohnehin wie man sagt nur noch ein Katzenkrakel.
 
 
Was denn, die Natur wird uns unsere Merkmale doch nicht nehmen.
Ein Cherub – der mag vielieicht nicht wissen von wegen
vorn und hinten. Anders der Mensch. Der Helle hat
überall die Perspektive dass er aus dem Gesichtsfeld
kippt. Und hört er eine Glocke an sein Hörorgan flitzen
so schlägt die ihm: man säufl man sticht man gibt den Teller ab.
 
 
Deshalb besser: keine Angst! Die zarten Linien in der Hand,
die rosa Ziffer die auf dem Trolleybus-Schildchen tanzt
plus der Effekt der Stukkatur im Zimmer von Belsazar
bestätigen nur dass leider-leider das Schicksal
weniger Varianten hat als Opfer; dass ihr nichts als
ein Restchen habt und am ehesten so endet wie die Wahrsager —
 
 
Zigeunerin eurer Nachbarin sagte, Bruder, Schwester, Frau
eures Freundes nur nicht euch. Die Feder kratzt im stillen Raum
in dem etwas wie «nach dem Tod» haust, umgekehrt wie
                                                         Klubtänze klingend
so sehr ist die Stille ohrenbetäubend; eine Art Anti-Beschuss.
Im übrigen heißt das alles schlicht: so alt bist du dass
der Wurm müde wird sich im Schnabel zu ringeln.
 
 
Der Staub setzt sich sommers auf die Dinge wie winters der Schnee.
Ein Verdienst der Oberfläche, der Flachheit. Von ihr aus weht
diese Tendenz nach Oben: zum Staub oder Schnee. Oder
einfach zum Nichtsein. Und etwas wie «vergiss mich nicht»
flüstert der Staub zur Hand mit dem Lappen; schließlich flicht
der das Flüstem des Staubs in seine feuchten faltigen Ohren.
 
 
An der Wucht der Verachtung errätst du: neue Zeiten.
Am Flimmern des Sterns – dass das Mitleid leider
abgeschafft ist als Rückzug der Energie: gedrosselter Wärme
oder dann als Signal dass es Zeit wird für einen selbst
die Lampe zu löschen; das Kratzen der Feder in der Stille hältst
du für den Versuch in Kleinschrift die Angst zu verlernen.
 
 
Vernehmt diese Reden als den Gesang des Wurms,
nicht als Sphärenmusik, nicht gedacht für die Jahrhun —
derte. Gedämpfter als ein Vögelchen aber voller tönend
als der Singsang des Hechts. Was schon nah
ist wird kein Tiirschloss stoppen. Doch Schlimmes kann ja
dem Schlechten nicht zustoßen, und Furcht vor Tautologie
                                                      ist Garantie für Wohlergehen.[242]242
  Brodsky J. Brief in die Oase. Hundert Gedichte. Herausgegeben von R. Dutli. München/Wien: Carl Hanser Verlag, 2006. S. 203–204.


[Закрыть]
 

Worum das geheimnisvolle Gedicht kreist, wird in der 2. Strophe explizit: das Orakel. Um Zukunftsdeutung geht es hier, um die seit Urzeiten von den Völkern praktizierte Mantik, die Wahrsage – und Seherkunst. Und auch der mysteriöse Farn im Titel weist in dieselbe Richtung.

* * *

Farne sind lebende Fossile, die sich seit Hunderten von Millionen Jahren kaum verändert haben. Sie zählen zu den ältesten Pflanzen auf der Erde, waren im Karbon vor 350 Millionen Jahren die vorherrschende Landpflanze. Farne blühen nicht, bilden weder Samen noch Früchte, weshalb sie dem Menschen jahrtausendelang ein Rätsel waren.

Ein Kraut, das nicht blüht und sich trotzdem vermehrt? Die Menschen umgaben diese Pflanze seit je mit einer geheimnisvollen Aura, ihr wurden übematiirliche Kräfte zugeschrieben. Erst Mitte des 19. Jahrhunderts lüftete der deutsche Botaniker Wilhelm Hofmeister (1824–1877) das Geheimnis der kleinen braunen Punkte auf der Unterseite der Farnwedel. Es sind Sporenkapseln, die bei trockenem Wetter aufreißen und die Sporen herausschleudem.

In der Geschichte des Aberglaubens schrieb der Farn ein gewichtiges Kapitel. Die Menschen glaubten, der Farn blühe nur in der Johannisnacht (24. Juni), der Nacht der Sommersonnenwende (Iwan Kupala bei den Slawen), die ohnehin ein Zeitraum für Magie und sonderbare Rituale war. Wem es in dieser Nacht gelang, den «Farnsamen» einzuholen, der gewann übematiirliche Zauberkräfte. Farn sollte unverwundbar machen, vor Blitz und Hagel schützen, Dämonen und Hexen fernhalten. Als Glücksbringer im Spiel und in der Liebe gait er, im Geldbeutel sorgte er dafür, dass dieser nie leer wurde, er verhalf zu Wohlstand und Reichtum. Mit Hilfe dieses (vermeintlichen, fiktiven) «Farnsamens» konnte man die Tiersprache verstehen, verborgene Schätze finden, sich unsichtbar machen. Shakespeare spielt in «Henry IV» (1. Teil, 2. Akt, 1. Szene) auf diesen Volksglauben an: «We have the receipt of fern-seed, we walk invisible».

Die giftigen Farne waren berüchtigtes Hexenkraut. Der Aberglaube um sie war so groß, dass Herzog Maximilian I. von Bayern im Jahre 1611 und das Konzil von Ferrara 1612 das Einholen von «Farnsamen» unter Strafe stellten. Im «Handwörterbuch des deutschen Aberglaubens» hat der Farn reiche Spuren hinterlassen, und Jacob Grimm schreibt in seiner «Deutschen Mythologie» (II, 1012 f.):

…wer farnsamen holen will, muss keck sein und den teufel zwingen können. Man geht ihm auf Johannisnacht nach vor tagesanbruch, zündet ein feuer und legt tücher oder breite blätter unter das farnkraut, dann kann man seinen samen aufheben. Manche heften blühendes farnkraut über die hausthüre, dann geht alles gut… der farnsamen macht unsichtbar, ist aber schwer zu finden, denn nur in der mittsommemacht von zwölf bis eins reift er, und fällt dann gleich ab und ist verschwunden.

Bei diesem starken Bezug zur Magie erstaunt es nicht, dass Farnwedel bei Kelten, Angelsachsen und Slawen auch zur Zukunftsdeutung herangezogen wurden – allerdings in schriftloser Zeit, weshalb uns die Details der Deutung ein Rätsel bleiben müssen. Anhand der feinen Verästelungen, Kräuselungen, bizarren schneckenartigen Blatt-Einrollungen des Farnkrautes versuchten Druiden und Schamanen, Heiler und Hexer die Geheimnisse der Zukunft zu enthtillen. Das geheime mathematische Potential des Famkrauts wird sich sehr viel spater, nämlich in unserer Zeit, in Benoit Mandelbrots «Chaostheorie» wiederfmden.

* * *

Das Zauberkraut des Farns macht also unsichtbar, und unsichtbar bleibt in Brodskys Gedicht das Farn-Motiv nach seiner Erwähnung im Titel. Doch der Gedichttext umspielt, ironisiert und parodiert Orakelsprüche und alte Praktiken der Weissagung. Seien es simple Bauern – oder Wetterregeln (Anfang 2. Strophe), sei es die traditionell von Zigeunern praktizierte Handlesekunst, die Chiromantie (Übergang 4. / 5. Strophe), sei es eine alttestamentarische Weissagung, das Menetekel auf der Wand beim letzten babylonischen König Belsazar (3. Strophe), das beim Propheten Daniel (5, 25–30) geschildert wird. Auf die babylonische Praxis des Sterndeutens, die Kunst der Chaldäer, wird in der 7. Strophe angespielt: «Am Flimmern des Sterns – dass das Mitleid leider abgeschafft ist…»

Selbst das alte griechische Orakel in Delphi, das aus der Stimme brach, aus der Stimme der auf dem Dreifuß über einer Erdspalte sitzenden Pythia, ist präsent in der parodistischen Version der «zarten Freundin» der 1. Strophe, in deren Stimme vorausklingt, dass das Ende der Liebe kommen wird, dass ein Rivale da ist. Delphi als Hauptort des Orakels: Brodsky wird seiner eigenen freien Übersetzung des Gedichtes ins Englische den Titel «North of Delphi» geben. Auch die Sibylle ist allem zuvor Stimmgewalt, die Räume und Zeiten durchdringt und überspringt, wie es uns ein Fragment des Heraklit von Ephesos nahelegt:

 
Die Sibylle, die aus rasendem Mund Ungelachtes,
Ungeschminktes und Ungesalbtes ertönen lässt,
reicht mit ihrer Stimme durch tausend Jahre,
denn so treibt sie der Gott an.
 

* * *

Ob als verballhomtes Delphi-Orakel, ob als babylonisches Stemdeuten oder biblisches Menetekel, ob als Bauern – und Wetterregel, als zigeunerische Handlesekunst oder urtümliche Deutung der Verästelungen des Farnkrauts: Der allgemein-menschliche – und hilflose – Versuch einer Zukunftsvorhersage, der bei zahllosen Völkern beharrlich unternommen wurde, bezeichnet das zentrale Geschehen in diesem Brodsky-Gedicht, auch wenn der postmoderne Dichtersich dem Gegenstand ironisch-parodistisch nähert.

Der Dichter selber ist das archaische «Farnkraut», das hier seine «Anmerkungen zur Zukunft» macht. Er ist selber ein Instrument der Zukunftsdeutung, ein später Vertreter der alttestamentarischen Propheten, auch wenn er die hehre Instanz noch so parodistisch bricht. Damit wird ebenso der Ursprung der Poesie aus der Magie, aus den Zaubersprüchen beschworen wie die uralte Verbindung von Poesie und Orakel. Der Gott der Poesie und der Gott des Orakels ist ein und derselbe: Apollon.

Dieses «Farnkraut» namens Brodsky kennt das Resultat aller Zukunft von allem Anfang an, wenn er die Verfahren der Mantik ironisch bis sarkastisch einander ablösen lässt. Er kennt die «Perspektive», die auch in anderen Gedichten der Spätzeit Brodskys aufblitzt, das Ziel und Ende eines jeden Menschenlebens: Du wirst sterben. In der leicht saloppen Version der 3. Strophe: «Der Helle hat / überall die Perspektive dass er aus dem Gesichtsfeld / kippt. Und hört er eine Glocke an sein Hörorgan flitzen / so schlägt die ihm: man säuft man sticht man gibt den Teller ab» («Человеку всюду / мнится та перспектива, в которой он / пропадает из виду. И если он слышит звон, / то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду»).

Dass diese Perspektive universal gültig ist, besagt gerade das verschlüsselte Zitat der Totenglocke, die bei einem von Brodskys Lieblings-dichtem auftaucht – bei dem «metaphysical poet» John Donne (1572–1631), den er nicht nur in der «Großen Elegie für John Donne» von 1963 würdigte, sondern auch ins Russische übersetzte. Im Anhang zu seinem ersten autorisierten Gedichtband «Haltestelle in der Wüste» («Остановка в пустыне», New York, 1970) finden sich vier Übertragungen von Gedichten John Donnes.

Das Zitat der Totenglocke, das schon Hemingway für den Titel seines Romans «For Whom the Bell Tolls» («Wem die Stunde schlägt») sich aneignete, findet sich in der 17. Andacht des 1623 entstandenen Andachtbuches «Devotions» von John Donne:

No man is an island, entire of itself; every man is a piece of the Continent, a part of the Main; if a clod be washed away by the Sea, Europe is the less, as well a Promontory were, as well as if a Manor of thy friends or of thine owne were; any mans death diminishes me, because I am involved in Mankind; And therefore never send to know for whom the bell tolls; It tolls for thee.

Kein Mensch ist eine Insel, ein Ganzes in sich selbst; jeder Mensch ist ein Stück des Kontinents, ein Teil der weiten Erde; wenn ein Erdklumpen weggespült wird vom Meer, ist Europa geringer geworden, genau wie wenn es ein ganzer Vbrsprung, das Haus deiner Freunde oder dein eigenes wäre; der Tod eines jeden Menschen vermindert mich, denn ich bin verflochten mit der Menschheit; und darum schick beim Totengeläut keinen aus, zu fragen, wem die Stunde schlägt; denn sie schlägt dir.

Noch im vulgarisierten Zitat ist die Perspektive klar. Keinerlei Orakel, keinerlei hilflose Versuche ausgetüftelter Zukunftsdeutung können es verdecken: Am Schluss steht der Tod, dein eigener Tod. Staub, Tod, Stille – darauf geht die Aussicht in diesem Gedicht. Ein Unikum im Wferk Brodskys: Es tragt ein Epigraph von einem deutschen Dichter, Peter Huchel (1903–1981), aus dem Gedicht «Die Engel» (im Band «Gezählte Zeit», 1972)[243]243
  Die Beziehung Brodskys zu Peter Huchels Werk ist Gegenstand des Aufsatzes von Helbig H. Fußnoten zu einem Farn nördlich von Delphi. Zu Joseph Brodskys Umgang mit zwei Versen von Peter Huchel // Jahrbuch der Deutschen Schillergesellschaft. Stuttgart. 47. Jahrgang, 2003. S. 376–404.


[Закрыть].

* * *

Die Praxis der Zukunftsdeutung ist so universal wie die allgemein-menschliche Angst vor dem Tod, vor dem Sterbenmüssen. In Brodskys langem Gedicht «Gesprach mit dem Himmelsbewohner» («Разговор с небожителем») von 1970, wo der Sprechende sich nicht scheut, sich zum modemen Hiob zu stilisieren, heißt es in der 19. Strophe klar:

 
                           Ну что же, рой!
           Рой глубже и, как вырванное с мясом,
          шей сердцу страх пред грустною порой,
                      пред смертным часом.
 
 
                              Na also, grab
schon! grab tiefer! Nur samt dem Fleisch herausgerissen
            näh ins Herz die Angst als deine Naht,
                die Angst vorm Sterbenmüssen.[244]244
  Brief in die Qase. S. 53.


[Закрыть]
 

Und gleich in der folgenden Strophe, ganz ähnlich wie in dem zwei Jahrzehnte später entstandenen Gedicht «Anmerkungen eines Farns»: «Die Perspektive des Sterbens / steht immer offen dem Auge» («раз перспектива умереть / доступна глазу»).

Das Besondere des Brodsky-Gedichtes «Anmerkungen eines Farns» liegt aber darin, dass es nicht nur die Verfahren der Zukunftsdeutung parodiert, sondern auch Strategien entwickelt und Empfehlungen gibt, wie dieser vemichtenden Aussicht begegnet werden könnte. Der postmoderne Prophet sagt nicht nur die Zukunft voraus und formuliert die Perspektive des Todcs, sondern gibt Anleitungen, Ermahnungen. Sie sind das Wesentliche in diesem Gedicht. Und nicht die Zukunft. Denn der Zukunft gegenüber war Brodsky zutiefst misstrauisch gestimmt. Das Gedicht «Vertumnus» («Вертумн») von Dezember 1990 spricht eine deutliche Sprache:

 
Пахнет оледененьем. (…)
В просторечии – будущим. Ибо оледененье
есть категория будущего, которое есть пора,
когда больше уже никого не любишь,
даже себя. (…)
В определенном смысле,
в будущем нет никого; в определенном смысле,
в будущем нам никто не дорог. (…)
Будущее всегда
настает, когда кто-нибудь умирает.
Особенно человек. Тем более – если бог.
 
 
Es riecht nach Eiszeit. (…)
Einfach ausgedruckt – nach Zukunft. Denn Vereisung
ist eine Kategorie der Zukunft, einer Zeit,
wo du niemanden mehr lieben wirst,
auch dich selber nicht. (…)
In einem gewissen Sinne
gibt es in der Zukunft niemanden; sozusagen
ist uns in der Zukunft niemand lieb und teuer. (…)
Die Zukunft bricht
immer an, wenn jemand stirbt.
Besonders ein Mensch. Erst recht – ein Gott.[245]245
  Brief in die Qase. S. 215.


[Закрыть]
 

Überhaupt die Zukunft – der illusionslos-antiutopisch eingestellte Brodsky hielt nichts von ihr, stand ihr ablehnend gegenüber. Sie ist bei ihm ein Zeitraum der Kälte, der Vereisung, der Abwesenheit der Liebe. Schlechthin eine Ära des Todes.