Текст книги "Россия и Запад"

Автор книги: Александр Лавров

В буре разоблачений идеологически порочных явлений заметное место с первых же дней кампании занял Борис Пастернак. Характерно, что его имя регулярно называлось в непосредственной связи с криминальным именем Ахматовой, было «сцеплено» с ним. Сигнал этому дала резолюция Президиума Правления Союза советских писателей, вынесенная после двух собраний, проведенных 31 августа и 4 сентября. Раздел, посвященный «самокритике» писательского Союза и «Литературной газеты» и осудивший публикации Зощенко и Ахматовой в органах советской печати, вслед за этим сразу переходил к Пастернаку:

Понятно, что отсутствие борьбы Президиума союза с чуждыми влияниями в журналах, издательствах и литературной среде отрицательно сказалось на всей идейной жизни союза и деятельности его органов. Именно этим объясняется появление в «Звезде» и «Ленинграде» упадочных, проникнутых пессимизмом стихов, пошлых пьес, пустых и никчемных рассказов. Именно вследствие отсутствия подлинно руководящей и направляющей работы Правления ССП стало возможным широкое распространение аполитичной, безыдейной, оторванной от народной жизни поэзии Б. Пастернака, рекламируемой некоторыми критиками (А. Тарасенков в журнале «Знамя»)[1272]1272
  Литературная газета. 1946. № 37. 7 сентября. С. 1. Этот выпад обратил на себя внимание иностранных корреспондентов. В заметке в «Нью-Йорк Таймс» сообщалось: «Dissemination of the work of Boris Pasternak, Russian poet, who is highly regarded in the United States, was criticized in the writers’ resolution, which termed his poetry „apolitical and idealless, isolated from the masses of the people“». – Soviet Ousts Chief of Writers’ Union. Tikhonov Replaced in Drive on «Alien ideologies» – Zoschenko and Akhmatova Expelled. Both Censured by Party. Resolution Holds Red Politics Must Guide Literature as a Weapon in Education. Special to The New York Times // The New York Times. 1946. September 9. P. 4.


[Закрыть].

В газетном изложении доклада А. А. Фадеева (на этом собрании утвержденного в качестве главы Союза писателей – вместо Н. С. Тихонова), кусок о Пастернаке гласил:

Н. Асеев высказал здесь много прекрасных мыслей. Но возьмите его отношение к Пастернаку – вот вам пример, когда ради приятельских отношений мы делаем уступки. Б. Пастернак не такой старый человек, как Ахматова, – почти наш сверстник, он рос в условиях советского строя, но в своем творчестве он является представителем того индивидуализма, который глубоко чужд духу нашего общества. С какой же стати мы проявляем своего рода угодничество по отношению к человеку, который в течение многих лет стоит на позиции неприятия нашей идеологии? Благодаря тому, что о нем не сказано настоящих слов, его позиция может запутывать иных молодых людей, казаться им образцом, выступать окруженной своеобразным «ореолом». А что это за «ореол», когда в такой жестокой борьбе, в которой проливали кровь миллионы наших людей, поэт никак не участвовал? Война прошла, а кроме нескольких стихотворений, которые ни один человек не может считать лучшими у Пастернака, он ничего не дал. Разве не правильно было мое выступление в 1943 году, когда я говорил, что хотя переводы Шекспира – это важная культурная работа, но уход в переводы от актуальной жизни в дни войны – в этом есть определенная позиция[1273]1273
  По-большевистски выполнить постановление ЦК ВКП(б). На заседании Президиума Правления ССП СССР // Литературная газета. 1946. № 37. 7 сентября. С. 3. О реакции Пастернака на эту публикацию см. запись в дневнике К. И. Чуковского от 10 сентября 1946. – Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. Т. 13. С. 90–91.


[Закрыть].

В этой резолюции собрания и докладе Фадеева были сформулированы по поводу Пастернака те обвинения, которые затем без ощутимых отклонений повторялись в разворачивавшейся кампании. Докладывая о ее итогах, партийные и литературные чиновники в своих отчетах, адресованных высшей партийной инстанции, не упускали случая отчитаться и о критике Пастернака.

Выступавшие на собраниях писатели резко осудили реакционное «творчество» Зощенко и Ахматовой, подвергли суровой критике оторванную от народа поэзию Пастернака, – сообщали руководители Агитпропа[1274]1274
  Записка Г. Александрова и П. Федосеева секретарям ЦК ВКП(б) «О выполнении Союзом писателей СССР постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. 15 февраля 1947 г.» // Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. С. 427.


[Закрыть].

С большей красочностью докладывал об этом А. А. Фадеев:

Постановления ЦК вышибли с занимаемых ими позиций различных эстетствующих и формалиствуюших писателей и критиков, а также ползающих в хвосте и злопыхательствующих обывателей от литературы. Кроме названных в постановлении ЦК А. Ахматовой и М. Зощенко литературная общественность и наша печать подвергла критике аполитичную и индивидуалистическую поэзию Пастернака и ее хвалителей[1275]1275
  Докладная записка А. А. Фадеева секретарям ЦК ВКП(б) А. А. Жданову и АА. Кузнецову «О ходе выполнения ССП СССР постановлений ЦК ВКП(б) о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ и о репертуаре театров». 17 мая 1947 // Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. С. 429.


[Закрыть].

Настойчивое помещение разоблачительных характеристик Пастернака и Ахматовой по соседству само по себе заключало прозрачную угрозу – или предупреждение – Пастернаку. С другой стороны, штампованный их язык демонстрировал ощутимые различия в том, как квалифицировали двух этих поэтов. Самые первые выпады, появившиеся в «Литературной газете» 7 сентября, создали впечатление, будто начальство раздражено не столько самим Пастернаком, сколько неспособностью критиков дать ему верную оценку, и озабочено опасностью, создаваемой для молодежи такими «хвалителями». Утверждение Фадеева: «Б. Пастернак не такой старый человек, как Ахматова, – почти наш сверстник, он рос в условиях советского строя» – приобретало гротескный оттенок, поскольку Пастернак был моложе Ахматовой всего на год и отнести их к разным поколениям можно было лишь в упоении полемическим азартом. На фоне развязных, грубых оценок главных виновных – Зощенко и Ахматовой – осуждающие Пастернака высказывания официальных представителей литературных властей выглядели преувеличенно осмотрительными, скованными: это скорее предостерегающие намеки и сигналы, нежели безапелляционный начальственный окрик.

Примечательно, что имя Пастернака не названо не только в Постановлении 14 августа, но и в опубликованном 21 сентября тексте докладов Жданова, содержавших длинный ряд порицаемых имен и порочных явлений советской литературы. Инициатива «проработки» поэта, таким образом, формально исходила от Правления Союза писателей – инстанции, облеченной меньшим весом, чем Центральный комитет партии. Поэтому нападки на Пастернака не получали того оттенка безапелляционности, который определял отношение к Ахматовой и Зощенко. Это не может не вызвать недоумения, так как поведение Пастернака в течение 1944–1946 годов явно имело более вызывающий, неосторожный характер, чем поведение главных жертв поднятой травли. Делясь с К. Чуковским новостями о заседании Президиума Союза писателей 31 августа, Леонид Леонов горько воскликнул: «почему Пастернак мешает нам, его друзьям, вступиться за него? Почему он болтает черт знает что?»[1276]1276
  Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. Т. 13. С. 88 (запись от 5 сентября 1946 г.).


[Закрыть] Да и в журнале «Ленинград» перед его закрытием Пастернака «пропагандировали» ничуть не менее ревностно, чем Зощенко и Ахматову, но это в вину редакции поставлено не было.

Чем же объяснить такую повышенную деликатность и предупредительность в разгар бури? Почему, осудив сочувственно-хвалебные выступления Антокольского, Тарасенкова и Зелинского[1277]1277
  Нападки на K. Л. Зелинского см. в изложении доклада зам. директора ИМЛИ В. Я. Кирпотина в хроникальной заметке: Общее собрание научных сотрудников ИМЛИ им. Горького Академии наук СССР // Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка. 1946. Т. 5. Вып. 6. С. 521–524. Перепеч. в кн.: Анна Ахматова: pro et contra Антология. Т. 2. С. 836–842.


[Закрыть] о новых пастернаковских стихах (и дав тем самым сигнал не только о том, что предложенная ими оценка пастернаковского творчества в корне порочна, но и о том, что положительные высказывания о поэте отныне недопустимы[1278]1278
  И действительно, запрет на них в советской печати сохранился до самой «оттепели», а из-за скандала с «Живаго…» продлился и до самой смерти Пастернака.


[Закрыть]), организаторы кампании воздерживались от хулы в печати по поводу отдельных его произведений и отделывались общими фразами об «индивидуализме» его позиции в целом? Почему в разраставшейся кампании Пастернаку досталась (относительно) «вторичная», «подсобная» роль?

Решение сталинского руководства о наступлении на идеологическом фронте было принято в середине апреля 1946 года в ответ на резкое обострение международных отношений после «фултоновской» речи Черчилля. Но если общая логика этого наступления продиктована обострением противостояния СССР и его бывших союзников, то конкретное воплощение заново вырабатываемой литературной политики имело, можно полагать, непосредственным импульсом изучение полученного по секретным каналам аналитического меморандума Исайи Берлина – его отчета, написанного после посещения осенью 1945 года Москвы и Ленинграда. Анна Ахматова впоследствии утверждала, что холодная война началась из-за ее ночной встречи с Берлиным. Это, конечно, преувеличение, но оно содержит в себе зерно истины. Холодной войне суждено было разразиться, даже если бы их разговор 15–16 ноября 1945 года не состоялся, однако выбор Ахматовой в качестве главной мишени в Постановлении ЦК и язык нападок на нее предопределила тематика бесед, которые Берлин имел в Советской России и которые обобщил в меморандуме. Содержавшаяся в нем информация должна была помочь английскому правительству выработать линию в усиливавшемся противоборстве СССР и западных стран. И. М. Берлин, составляя отчет, исходил из убеждения в целесообразности расширения англо-советских культурных контактов. О политическом значении сформулированных в его докладе впечатлений и рекомендаций свидетельствует то, что сразу по составлении он был направлен новому послу США в Лондоне А. Гарриману. В исторической перспективе меморандум И. Берлина по своим функциям оказывается некой параллелью и противовесом записке советника американского посольства в Москве Джорджа Кеннана (февраль 1946), который настаивал на необходимости сдерживания военной и политической экспансии СССР.

Едва ли приходится сомневаться, что этот секретный документ стал быстро доступен советскому руководству[1279]1279
  Юрий Оклянский в статье «Колдунья и негодяй (А. Толстой и А. Ахматова)» («Вопросы литературы», 2008, с. 321) высказывает предположение, что доклад Берлина был переправлен в Москву советской агентурой в британской разведке («кембриджская пятерка»).


[Закрыть]. Намерение составителя скрыть источники используемых им сведений не могло, конечно, помешать компетентным органам установить, кто был его информантами в Москве и Ленинграде, и оценить уровень «антипатриотичности» в их разговорах.

Основное место в записке И. М. Берлина заняла картина, сложившаяся из бесед именно с Пастернаком, однако главный огонь в ходе кампании был направлен не на него. Дело в том, что в Москве к тому времени стало известно о выходе в Лондоне одной за другой двух пастернаковских книг (прозаического тома под редакцией Шиманского и книжки стихотворных переводов Коэна), а возможно, и о том, что из Англии в Стокгольм поступила официальная заявка с предложением кандидатуры Бориса Пастернака на Нобелевскую премию. Последняя новость обязывала советскую администрацию к особой осмотрительности. С одной стороны, следовало сразу дать понять – в особенности «прогрессивным», «демократическим» силам на Западе, – до какой степени нелепым является «поднимание на щит» писателя, находящегося в роковом разладе с идеалами советской культуры. С другой – нельзя было превращать поэта, удивлявшего иностранцев своим «фрондерством», в мученика.

А именно такое отношение к Зощенко и Ахматовой – как к мученикам и жертвам – установилось на Западе, когда было обнародовано Постановление от 14 августа. Редактор журнала «Horizon» Коннолли в октябрьском номере поместил перевод августовских директивных документов и отчетов советской печати, пригласив читателей подумать, что было бы, если бы с подобным постановлением выступило британское правительство и на месте Зощенко и Ахматовой оказались английские писатели и поэты (в случае Ахматовой в качестве гипотетической параллели Коннолли предлагал принять лучшую английскую поэтессу Эдит Ситуэлл и Вирджинию Вульф). Он писал:

Что означает этот вердикт в западных условиях? Это как если были бы приостановлены журналы «Horizon» и «New Writing» <…>; один запрещен, в другом поставлен новый редактор, писатели, в них печатавшиеся, обруганы (вкупе со всеми теми, кто раньше о них осмеливался писать благожелательно), изъяты из литературы и обречены на голодную смерть. Кампания, затронув Пастернака-Элиота, подвергает разносу и его; Спендер-Тихонов смещен со своего поста <…> Отношение русских изобличает полное игнорирование того, чем является искусство и за что его любят люди, и нам надо внимательно следить, во что это выльется[1280]1280
  Comment // Horizon. Vol. XIV. 1946. October. № 82. P. 213–214; перепеч. в: Connolly С. Ideas and Places. London: Weidenfeld à Nicolson Ltd., 1953. P. 134–135.


[Закрыть].

В то время как внешнеполитическая действительность требовала повышения эффективности советской пропаганды за рубежом[1281]1281
  8 августа ЦК приступил к обсуждению проекта создания специального совета по руководству пропагандой советских организаций за рубежом и освещению международных событий в советской печати; во главе его должен был встать А. А. Жданов. См.: Сталин и космополитизм. Документы Агитпропа ЦК КПСС. 1945–1953. С. 55–56. В задачи предложенного учреждения входило, в частности, расширение сети советских и просоветских газет и журналов за рубежом и создание при Министерстве внешней торговли Агентства по распространению советских изданий за границей. – Сталин и космополитизм. Документы Агитпропа ЦК КПСС. 1945–1953. С. 63. Ср.: Печатнов В. О. «Стрельба холостыми»: советская пропаганда на Запад в начале холодной войны (1945–1947) // Сталин и холодная война. М.: Институт всеобщей истории Российской академии наук, 1997. С. 169–204.


[Закрыть], оказалось, что Постановление 14 августа шокировало даже самые доброжелательные по отношению к СССР круги. Заместитель начальника Совинформбюро Б. Н. Пономарев с тревогой писал Жданову 21 сентября о враждебных комментариях, которыми мировая пресса в один голос встретила новые решения ЦК по идеологическим вопросам[1282]1282
  «Литературный фронт». История политической цензуры 1932–1946 гг. С. 232–233.


[Закрыть]. Во Франции, где к лету 1946 года сложилась особенно благоприятная для Кремля обстановка и где на июньских парламентских выборах Коммунистическая партия получила второе место и вошла в правительство, реакция на Постановление о ленинградских журналах поражала единодушной враждебностью. Отвечая «советскому гражданину», выступившему в парижской газете «Русские новости» с обоснованием последних решений ЦК ВКП(б) по культуре[1283]1283
  Советский гражданин. Письмо в редакцию «Русских Новостей» // Русские Новости. 1946. 21 сентября. С. 5. Под этим псевдонимом, скорее всего, скрылся сотрудник советского посольства.


[Закрыть], Н. А. Бердяев заявлял:

История с Ахматовой и Зощенко со всеми последствиями для союза писателей означает запрещение лирической поэзии и сатирически-юмористической литературы[1284]1284
  Бердяев Н. О творческой свободе и о фабрикации душ // Русские Новости. 1946. 4 октября. С. 5; Бердяев Ник. О творческой свободе и о фабрикации душ // Новое русское слово (Нью-Йорк). 26 октября. С. 2–3. Перепеч. в кн.: Анна Ахматова: pro et contra Антология. Т. 2. См. также: Аронсон Г. Разгром советской литературы // Новое русское слово. 31 октября. С. 3; 1 ноября. С. 3.


[Закрыть].

3 октября представитель Совинформбюро в Париже Б. Михайлов сообщал своему начальнику в Москве С. А. Лозинскому:

Сейчас кампания разрослась. <…> Выступили по этому вопросу 35 газет в Париже и 16 газет в провинции. <…> В литературном приложении к «Фигаро» прямо утверждалось, что решение ЦК о литературе это «политическая подготовка к войне». <…> Очень часто писатели, включая Арагона, и интеллигенты – члены французской компартии не понимают, зачем потребовалось вмешательство ЦК, да еще в «такой грубой форме». <…> «Юманите» не обмолвилось ни словом по этому вопросу. На мою просьбу выступить в печати Арагон ответил с усмешечкой: «Мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела»[1285]1285
  Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. С. 424–425.


[Закрыть].

В борьбу против искажений зарубежными комментаторами истин, декретируемых Кремлем, бросился только что назначенный генеральным секретарем Союза писателей А. А. Фадеев. В начале ноября он выступил в Праге с докладом «О путях развития советской литературы», разъясняющим культурную политику советского правительства. Выбор места для такого разъяснения не случаен. В планах кремлевского руководства в 1945–1946 годах Чехословакия являлась экспериментальным полем для выработки мирного пути к социализму, без классовой конфронтации и диктатуры пролетариата, образцом для других восточноевропейских государств[1286]1286
  Волокитина Т. В. Сталин и смена стратегического курса Кремля в конце 40-х годов: от компромиссов к конфронтации // Сталинское десятилетие холодной войны: факты и гипотезы. М.: Наука, 1999. С. 12.


[Закрыть]. Отчет о докладе Фадеева был помещен в «Литературной газете».

Заграничная печать, в особенности в Праге, – заявил далее А. Фадеев, – уделяет очень много внимания критике таких писателей, как Зощенко и Ахматова. Я должен сказать, что таких, как Зощенко, за последнее время много развелось на задворках западно-европейской буржуазной литературы. Все они потеряли веру в человека и рисуют его гадким и отвратительным. <…>

Что касается Ахматовой, – сказал А. Фадеев, – то мы не хотим, чтобы наш народ, в частности наша молодежь питалась пессимистическими, упадочническими произведениями[1287]1287
  Собрание писателей и интеллигенции Праги // Литературная газета. 1946. № 46. 16 ноября. С. 1. Стенограмму своего выступления Фадеев направил А. А. Жданову. См.: Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. С. 424.


[Закрыть].

Доводы советских литературных чиновников слабо доходили до сознания европейской аудитории. Позднее, в мае 1947 года, А. А. Фадеев сокрушенно признавался:

Мы совместно с Информбюро позорно не сумели дать отпор в заграничной прессе той клеветнической кампании, которая поднялась вокруг постановления ЦК от 14 августа 1946 года[1288]1288
  Докладная записка А. А. Фадеева секретарям ЦК ВКП(б) А. А. Жданову и А. А. Кузнецову «О ходе выполнения ССП СССР постановлений ЦК ВКП(б) о журналах „Звезда“ и „Ленинград“ и о репертуаре театров». 17 мая 1947 г. // Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. С. 429.


[Закрыть].

Между тем в «Литературной газете» появилась заметка, в совершенно ином свете показывавшая, как воспринимается советская литература за рубежом. Приводим эту заметку целиком:

10 декабря состоится очередное присуждение нобелевской премии.

Среди либеральных кругов шведской интеллигенции, в том числе среди писателей, не раз поднимался вопрос о том, что нобелевская премия никогда не присуждалась представителям советской науки и литературы.

В области литературы за последние годы неоднократно выдвигалась кандидатура М. Шолохова, писателя, которого хорошо знают и любят в Швеции.

Выражая мнение радикальных кругов Швеции, известный шведский поэт и публицист Эрик Бломберг в этом году вновь выдвигает кандидатуру М. Шолохова и выступает в «Ню Даг» с серией статей, посвященных творчеству Шолохова.

М. Шолохов, «как никто другой, достоин нобелевской премии, которая должна присуждаться как за художественные качества, так и за идейность», – пишет Э. Бломберг[1289]1289
  М. Шолохов – кандидат на Нобелевскую премию // Литературная газета. 1946. № 43. 19 октября. С. 3.


[Закрыть].

Поскольку прежде к Нобелевским премиям советская печать ни интереса, ни пиетета не проявляла, заметку можно считать явлением экстраординарным[1290]1290
  Следует отметить, что «Ny Dag» на протяжении сентября – октября 1946 г. несколько раз писала также о предстоящем награждении Нобелевской премией мира бывшего советского посланника в Стокгольме А. М. Коллонтай как о деле почти решенном.


[Закрыть]. Ее несколько раз упоминали в научной литературе (о Пастернаке и о Шолохове), но никаких попыток проанализировать ее сделано не было. Между тем при всеобъемлющем контроле над прессой, строгость которого была усилена после Постановления 14 августа, ни одна строка в тот момент не могла появиться в порядке чистой информации, без специального пропагандного и политического умысла.

Статья вышла почти за месяц до оглашения в Стокгольме имени нового лауреата (оно было намечено на 14 ноября). Кто ее автор – мы не знаем, но ясно, что поступила эта информация в редакцию по каналам МИДа или ВОКСа, и, следовательно, сведения должны были исходить от людей, имевших представление о процедуре и графике рассмотрения кандидатов на Нобелевскую премию по литературе, а может быть, даже и о дискуссиях, происходивших в кулуарах Академии.

Наиболее странным в этой анонимной заметке выглядит утверждение, что кандидатура М. А. Шолохова «неоднократно» выдвигалась на Нобелевскую премию. Как явствует из опубликованных архивных материалов, к моменту появления заметки номинация Шолохова в Шведскую академию не поступала ни разу.

Однако ссылка на статью известного критика и поэта Эрика Бломберга (правильно – Блумберга), в которой автор провозглашал Шолохова достойным нобелевской награды, – верна. Это была вторая из двух его статей, напечатанных в шведской коммунистической газете 19 и 20 сентября 1946 года, в связи с выходом в 1945-м нового издания «Поднятой целины» в переводе Давида Белина (первое издание вышло осенью 1935-го). Первая статья[1291]1291
  Blomberg Е. Sjolochov och jordrevolutionen i Sovjetunionen. Kollektiviseringen (Шолохов и аграрная революция в Советском Союзе. Коллективизация) // Ny Dag. 1946. № 217. 19 September. S. 4.


[Закрыть] посвящена была не Шолохову, а коллективизации 1930-х годов и отстаивала ее историческую целесообразность. Не отрицая несправедливостей по отношению к кулакам, автор утверждал, что главная вина за проявленное ожесточение лежит на них самих. Во второй статье[1292]1292
  Blomberg E. Sjolochov och jordrevolutionen i Sovjetunionen. Nyplujd mark (Шолохов и аграрная революция в Советском Союзе. Поднятая целина) // Ny Dag. 1946. № 218. 20 September. S. 4.


[Закрыть] речь шла исключительно о писателе и его втором романе («Тихий Дон» упоминался мимоходом). Подробно излагая содержание шолоховского произведения, статья полемизировала с теми, кто заявлял, будто литература в СССР подчинена государству: она слишком богата и разнообразна, чтобы принять такое утверждение. Блумберг подчеркивал глубокое сходство Шолохова с Львом Толстым. При этом в авторе советского романа он видел «марксиста-диалектика» и объявлял это «шагом вперед» по сравнению с «буржуазным реализмом» XIX столетия. Статья выделяла в «Поднятой целине» «гуманизм» и «идеализм» – те качества шолоховской прозы, которые делают его «достойным Нобелевской премии»:

Идеализм, пронизывающий это произведение с большей мощью, чем в «Тихом Доне», исходит из самого сердца народа, того народа, который построил новое общество ценой неимоверных жертв и усилий и отстоял его собственной кровью.

Предшествовала статье редакторская преамбула, в которой, в частности, приведена была самая «ударная» фраза из статьи Блумберга:

Михаил Шолохов еще не получил Нобелевскую премию по литературе. Эрик Блумберг связывает выдвижение его кандидатуры с анализом «Поднятой целины», одного из ставших уже классических произведений современной литературы: «Если кто-нибудь достоин Нобелевской премии, присуждаемой в такой же мере за художественные достижения, сколь и за дух идеализма, то это – он»[1293]1293
  Публикацию сопровождала фотография советского писателя с его малолетней дочерью. За три недели перед тем газета поместила и статью своего московского корреспондента Бертиля Вагнера, представлявшую первые главы нового романа Шолохова «Они сражались за Родину». – Wagner В. Sjolochovs nya roman // Ny Dag. 1946. № 200. 30 augusti. S. 4.


[Закрыть].

Одиннадцатью годами ранее Блумберг поместил рецензию на первое издание шведского перевода «Поднятой целины» в газете «Social-Demokraten»[1294]1294
  Blomberg E. Sjolochovs nya bonderoman (Новый роман Шолохова о крестьянстве) // Social-Demokraten. 1935. № 300. 3 november. S. 8; № 303. 6 november. S. 4. Она вошла также в книгу: Blomberg Е. Mosaik. Litteratur, teater, konst etc. 1930–1940. Stockholm: Tiden, 1940. S. 68–73. С передачей о шолоховской «Поднятой целине» Блумберг выступил по шведскому радио за несколько месяцев до того, 4 февраля 1946 года, в которой и огласил впервые идею о соответствии творчества Шолохова критериям Нобелевской премии.


[Закрыть], где, проведя параллель с Львом Толстым, впервые высказался о том, что новый шедевр советской литературы превращает Шолохова в заслуженного кандидата на Нобелевскую премию. Новое, 1945 года, выступление принадлежавшего к левому крылу социал-демократической партии Блумберга в коммунистической «Ny Dag» имело символическое значение. В контексте политических настроений, господствовавших в Швеции в тот момент, оно напоминало о движении «Народного фронта» перед войной. «Отклик» в «Литературной газете» должен был, несомненно, придать ему дополнительную авторитетность и резонанс.

Общая стокгольмско-московская акция преследовала сразу несколько целей. Это был период наибольшего сближения СССР и Швеции, когда Советский Союз, ощутивший себя мировой «сверхдержавой», становился едва ли не главным партнером Швеции в области экономических связей. В Швеции, где в 1945 году за коммунистов было подано 11 % голосов во вторую палату риксдага – в пять раз больше, чем на предыдущих выборах[1295]1295
  Кан А. Швеция и Россия – в прошлом и настоящем. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1999. С. 211–212.


[Закрыть], симпатии к России достигли невиданного прежде накала. С 1944 года повсеместно (даже по радио) открывались курсы русского языка, шли советские фильмы, предлагалась русская еда (особенно икра), нарасхват шли русские меха. При Стокгольмской высшей школе создан был Русский институт, на несколько лет опередивший появление подобного учреждения при Колумбийском университете в Нью-Йорке. Швеция наделялась новой ролью в геополитических расчетах Кремля. Предполагалось, что она, вместе со странами Восточной Европы, в случае будущей войны образует для СССР широкую «зону безопасности»[1296]1296
  Это предусматривалось в записке М. М. Литвинова, представленной В. М. Молотову и А. Я. Вышинскому в январе 1945 г. См.: Быстрова Н. Е. СССР и формирование военно-блокового противостояния в Европе (1945–1955 гг.). М.: Институт российской истории РАН, 2005. С. 7.


[Закрыть].

Прежде Советский Союз проявлял полное пренебрежение к Нобелевским литературным наградам, однако заметка в «Литературной газете» сама по себе сигнализировала о новом, более благосклонном отношении к этой премии[1297]1297
  В аналогичном, в сущности, русле находились попытки заигрывания советского литературного руководства в 1945–1946 гг. с жившим в Париже И. А. Буниным – единственным русским писателем – лауреатом Нобелевской премии. Ср. рассказ о встрече К. М. Симонова с И. А. Буниным в Париже летом 1946 г.: Панкин Б. Четыре Я Константина Симонова. Роман-биография. М.: Воскресенье, 1999. С. 121–125. Контакты эти прекратились после публикации Постановления 14 августа.


[Закрыть]. Осенью 1946 года в сфере внешней политики советского правительства еще боролись две противоположные тенденции: одна, усиливавшаяся изо дня в день, была направлена на жесткую конфронтацию с Западом и «закручивание гаек», вторая, слабеющая, но еще не сошедшая на нет, исходила из возможности сосуществования противоположных систем. В этом смысле «шолоховская» инициатива в Швеции предоставляла благоприятную почву для создания противовеса волне возмущения в Европе поворотом в советской культурной политике, обозначенным Постановлением 14 августа. Инициатива эта была тем важнее, что в Швеции, как и в других странах Запада (включая США), творчество Шолохова действительно пользовалось огромной популярностью.

Но независимо от того, откуда именно в конечном счете исходила эта инициатива – из Москвы или из рядов Шведской компартии[1298]1298
  Она, несомненно, обсуждалась с Н. Крымовой во время поездки советской делегации по Швеции и Норвегии в августе 1946 г.


[Закрыть], дополнительным стимулом для нее должна была послужить совершенно некстати явившаяся весть о поступлении из Англии в Нобелевский комитет в начале года заявки на выдвижение Бориса Пастернака на премию. Британская номинация была особенно неприемлемой в свете только что предпринятого крутого поворота в советской идеологической жизни, и это требовало упреждающих акций. Статья со стокгольмскими новостями в «Литературной газете» от 19 октября должна была явиться сигналом для Шведской академии, что мнение Блумберга о достоинствах Шолохова как кандидата на Нобелевскую премию, подхваченное шведской коммунистической печатью, получает полную поддержку и со стороны Москвы – и именно Шолохова и надлежит Нобелевскому комитету рассматривать как истинного представителя советской литературы. Иначе как этими целями невозможно объяснить то, что в московской заметке полностью проигнорирована формальная процедура выдвижения на Нобелевскую премию. Но даже если данное предположение неверно и московские власти не подозревали о кандидатуре Пастернака, все равно – то, каким образом – вдруг – зашел разговор о Шолохове осенью 1946 года, не могло не смущать возможных сторонников кандидатуры поэта в кругах Шведской академии.

Вот почему заметку Нильса Оке Нильссона (1917–1995), напечатанную в либеральной газете «Expressen» спустя две недели, следует считать «ответом» на выступление «Литературной газеты»[1299]1299
  Nilsson N. E. Rysk outsider i Nobelderbyt // Expressen. 1946. № 297. 1 november. S. 4. Приносим искреннюю признательность Charles Rougle за помощь в работе над переводом.


[Закрыть]. Приводим ее перевод:

«Темная лошадка» из России в гонках за Нобелевскую премию

Борис Пастернак не совсем неизвестен Западной Европе, но ему выпала обычная судьба тех поэтов, которые пишут на другом языке, чем три основных международных языка. Литературные критики пользуются его именем, как векселем, о котором неизвестно, будет он иметь покрытие или нет. В конце концов в Западной Европе не так уж много любителей поэзии, говорящих по-русски. Еще меньше таких, кто способен читать русскую поэзию и Пастернака в оригинале. Переводов совсем немного – насколько мне известно, около десятка на английском языке.

Нельзя сказать, что он относится к популярным поэтам в Советской России. Из жильцов принадлежащего государству дома писателей в Лаврушинском переулке он – один из самых скромных, неприхотливых, не отмеченных государственными орденами. При том что в некоторых кругах существует настоящий культ его произведений и несмотря на то, что имя его упоминается с глубоким уважением, он меньше всего поэт для широких масс. Напротив, его поэзия целиком носит отпечаток исключительности. Понятно при таком положении, что ему не удалось еще завоевать в Советском Союзе общее признание литературных критиков. Так было еще в 1917 году, когда 27-летний Пастернак, в венах которого течет кровь двух артистов (отец его выдающийся художник, а мать – музыкант), выступил на русском Парнассе, уже занятом символистами и футуристами. Так и сегодня. В дискуссиях о «социализации лирики», например, некоторые критики – далеко не впервые – поспешили причислить его к поэтам, «чуждым современной действительности».

В известном смысле Пастернаку нечего противопоставить такой оценке. В советской литературе он занимает, в сущности, довольно странное положение. Он всегда в своем поэтическом творчестве сохранял индивидуалистическую позицию и, несмотря на все уважение к планам пятилеток, никогда (как кто-то отметил) не переставал считать приход весны величайшим из всех исторических событий. Он был среди тех поэтов, кто приветствовал Октябрьскую революцию 1917 года, он принадлежал к кругу Маяковского в 1920-е годы, и сочувствие к революции нередко выражается в его поэзии. Однако ему было трудно откликнуться на призывы официальной литературы, и даже требования деятельности во имя пятилетних планов не заставили его свернуть с избранного им индивидуального творческого пути. Он однажды сказал: «В эпоху больших скоростей надо мыслить медленно». Принимая это во внимание, для нас не явится неожиданностью, что его творческая продуктивность оказалась в обратной пропорции к пятилетним планам. Последние два его поэтических сборника отделены друг от друга целым десятилетием.Тенденция к обособленности ощутима уже в ранних его стихах. Он может даже счесть нужным приоткрыть окно (укутавшись в кашне), чтобы спросить у детей на улице: «Какое, милые, у нас / Тысячелетье на дворе?» – и спросить себя, кто тропку к двери проторил, пока он с Байроном трубку курил и выпивал по рюмке с Эдгаром По. Но вскоре он оставляет это укрытие. В первом своем поэтическом сборнике (созданном в 1917-м, но опубликованном только в 1922-м), симптоматично названном «Сестра моя жизнь», он вырывается наружу, чтобы встретить жизнь; поэзия для него не только «двух соловьев поединок», но в счастливые моменты также лето, путешествующее с билетом в вагоне третьего класса, когда железнодорожное расписанье, отдающее резедой, подчас кажется «грандиозней святого писанья». В 1930-х годах бурный восторг жизни стихает и вновь сужается кольцо обособленности, но общий тон его поэзии никогда – в отличие от Ахматовой – не отмечен резиньяцией, никогда не становится тоскливым или сентиментальным. Жизнь по-прежнему сестра его, ее глаза блестят от захватывающих перспектив, пусть даже для него самого билет третьего класса уже недействителен.

Пастернака обычно считают «непонятным» поэтом. Это явное преувеличение, но заставы, преграждающие доступ в его поэтический мир, распахнуть не просто, и надо быть готовым следовать за ним не по проторенной дороге, когда не всегда нащупаешь точку опоры. Его словарь богат и необычен. Хотя в нем нечасты неологизмы в духе Маяковского, язык его гибок и отшлифован, а стих являет ритм, чеканку и драматическую строгость, которую не часто встретишь у русских поэтов. По формальным своим свойствам творчество его близко к русской классической традиции, и он числит Пушкина и Лермонтова среди своих образцов. Более того, свой первый сборник он посвятил Лермонтову, чей беспокойный романтический поэтический темперамент кажется наиболее ему родственным. И темы его родственны романтизму, они актуализируют природу и переживание человеком природы и себя в ней.

Но сам по себе способ, которым он воплощает свои впечатления в стихе, решительно отличается от манеры русской поэзии девятнадцатого века. Здесь чувствуется его двоякая творческая генеалогия. Зрение художника распознает оттенки в словах и извлекает из них колористические нюансы. Слух музыканта схватывает обертона жизни и самые утонченные звуковые сочетания в языке. Жизнь для него просто яростная, мощная драма, полная красок, звуков, запахов, ассоциаций и воспоминаний. Образы свои он создает в технике, напоминающей импрессионистическую: зрительные, слуховые и обонятельные ощущения слиты воедино, в озадачивающую смесь, в которой непредсказуемые, неповторимые ассоциации и оригинальные образы открывают все новые, все более необозримые перспективы. Картина не всегда целостна: в пастернаковской поэзии всегда что-то остается незаконченным, недосказанным, что-то восполнить должен сам читатель.

Больше всего в природе он любит игру, переходы и нюансы света и тени. Редко он празднует дневной свет, гораздо чаще – рассвет и сумерки. Вот типичный для Пастернака утренний пейзаж:

 
В зимней призрачной красе
Дремлет рейд в рассветной мгле,
Сонно кутаясь в туман
Путаницей мачт
И купаясь, как в росе,
Оторопью рей
В серебре и перламутре
Полумертвых фонарей.
Еле-еле лебезит
Утренняя зыбь.
Каждый еле слышный шелест.
Чем он мельче и дряблей,
Отдается дрожью в теле
Кораблей.
 

А вот богатая красками метафорика в передаче вечерней сцены:

 
Точно Лаокоон
Будет дым
На трескучем морозе,
Оголясь,
Как атлет,
Обнимать и валить облака.
Ускользающий день
Будет плыть
На железных полозьях
Телеграфных сетей,
Открывающихся с чердака.
А немного спустя,
И светя, точно блудному сыну,
Чтобы шеи себе
Этот день не сломал на шоссе,
Выйдут с лампами в ночь
И с небес
Будут бить ему в спину
Фонари корпусов
Сквозь туман,
Полоса к полосе.
 

Вступление в большое его произведение «Лейтенант Шмидт» дает пример поэмы, отличающейся высокой степенью повествовательной связанности. Пастернак рисует здесь картину России на пороге 1917 года, на фоне шума войны и наступающей барабанной дроби революции:

 
Поля и даль распластывались эллипсом.
Шелка зонтов дышали жаждой грома.
Палящий день бездонным небом целился
В трибуны скакового ипподрома.
Народ потел, как хлебный квас на леднике,
Привороженный таяньем дистанций.
Крутясь в смерче копыт и наголенников,
Как масло били лошади пространство.
А позади размерно бьющим веяньем
Какого-то подземного начала
Военный год взвивался за жокеями
И лошадьми и спицами качалок.
О чем бы ни шептались, что бы не пили,
Он рос кругом и полз по переходам,
И вмешивался в разговор, и пепельной
Щепоткою примешивался к водам.
Все кончилось. Настала ночь. По Киеву
Пронесся мрак, швыряя ставень в ставень.
И хлынул дождь. И как во дни Батыевы,
Ушедший день стал странно стародавен.
 

В текущем году имя Бориса Пастернака внезапно стало злобой дня, поскольку он, как узнали, был выдвинут в Англии кандидатом на Нобелевскую премию в литературе. Это может показаться неожиданным, учитывая, что в Советском Союзе есть прозаик, Шолохов, соответствие качеств которого такой награде не вызывает споров. С другой стороны, настало время и для Пастернака выйти из тени. Если б он писал на немецком, английском или французском языках, он давным-давно приобрел бы прочную международную репутацию и, несомненно, оказал бы значительное влияние на развитие лирической поэзии в 1920–1930-х годах. Хотя в данный момент вряд ли велики шансы, что его кандидатура привлечет какое-либо внимание, радует уже то, что его имя упомянуто. В конце концов, это будет напоминанием, что Южная Америка не единственный далекий языковой регион, в котором имеются замечательные поэты, даже если им не удалось найти конгениального переводчика, который мог бы их вывести на форум, где решается судьба большой литературной награды[1300]1300
  Намек по поводу выбора лауреата 1945 г.: чилийская поэтесса Габриэла Мистраль удостоилась премии вследствие того, что ее стихи переводил на шведский язык и хлопотал за нее в Академии Яльмар Гулльберг.


[Закрыть].

Статью предваряло редакционное введение: