Текст книги "Россия и Запад"

Автор книги: Александр Лавров

Возвращение из Коктебеля первой военной осенью приближает момент знакомства с Вяч. Ивановым, за год до этого поселившимся в Москве после пребывания за границей. Возможностей для этого появляется все больше: Кювилье дружит с семьей Бердяевых, а также с женой прозаика Верой Зайцевой; в письмах 1915 года мелькает К. Липскеров (фамилию которого она, впрочем, пишет через два «и»[737]737
  Письмо к Е. О. Кириенко-Волошиной от 5 июня 1915 г. (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 5 об.).


[Закрыть]), а также Н. Досекин[738]738
  Художник и скульптор Н. В. Досекин был старинным знакомым волошинской семьи, см.: Орлова Е. И. М. А. Волошин и Н. В. Досекин // От Кибировадо Пушкина: Сб. в честь 60-летия Н. А. Богомолова. М., 2010. С. 348–358. Досекин начал портрет Кювилье уже вскоре после знакомства; 7 февраля 1915 г. Кириенко-Волошина сообщала сыну, что он «лепит Майин профиль из мастики на досчечке <так!>», в письме от 13 февраля добавляла, что Досекин «лепит Майино лицо; очень хорош, прост в обращении с Майей, – внучкой своей» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 6, 7 об.). В письме к Е. О. Волошиной от 2 сентября 1915 г. Кювилье сообщала: «Досекина часто вижу. Все пишет меня… А после будет Бальмонта и Вячеслава. Мы с ним много рассуждаем и часто спорим, как две собаки на привязи над одной костью, которую ни одна, ни другая не достанет» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 16). Как явствует из ее письма к Иванову от 13 сентября, свой портрет она хотела преподнести Иванову (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21. Л. 5 об.).


[Закрыть]. Волошину она сообщает 26 января 1915 года:

С Адел.<аидой> Герцык виделась 2 раза и на этой неделе собираюсь к ней. Это у нее я с В. Ивановым познакомиться должна[739]739
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 5. Возможно, именно этот эпизод вспоминала Герцык: «А вела она себя часто по-детски: плененная поэзией Вяч. Иванова и внезапно влюбившаяся в него, когда встретилась с ним у нас, взобралась вместе с сестриным мальчиком на фисгармонию, уставилась на него и слова не вымолвила» (Герцык Е. Лики и образы. С. 231).


[Закрыть], —

но существуют прямые свидетельства об их более раннем знакомстве. Вечер у Жуковских, где это произошло, Е. О. Кириенко-Волошина описывала в письме-дневнике к сыну (период с 3 по 20 декабря 1914 года), в той его части, что датирована 8-м числом:

Я недавно видела у Жуковских Вяч. Ив. Он за это время очень постарел, стал грузным, еще более сутулым, более лысым, обесцветились кудри; бритое лицо неприятно, похож на немецкого профессора. На этом же вечере у Жуковских и обормоты в лице Лили, Майи, Сережи, Аси познакомились с ним, и на всех он произвел (Майю исключая) неприятное впечатление. Думаю потому это, что при большом уме, учености, в нем нет мудрости благой. – Кроме него, были Бердяев (от него мы все в восторге), Булгаков, Шестов, Гершензон, Рачинский, Анненкова-Бернар. И вечер этот был чреват событиями. <…> Майя по просьбе Вяч. декламировала ему; после 2 стихотворений он спросил ее о Бальмонте, о стихах, ей посвященных, просил прочесть их, на что Майя ответила: не стоит, они не так хороши[740]740
  По датам публикаций на эту роль подходят два цикла стихов Бальмонта и отдельное стихотворение. Последнее содержит искомое ключевое слово: среди «Малайских заговоров» сборника «Белый зодчий» (СПб., 1914) помещен «Заговор Любовный», начинающийся со скрытого намерения заклевать («Черная ягода – имя твое / Птица багряная – имя мое»), прямо обращенный к «Майе» и содержащий призыв: «Мною пребудь зажжена, / Любишь, и будь влюблена» (С. 77). Однако кроме этого недвусмысленного текста (правда, учитывая вышеизложенные обстоятельства, с двусмысленным финалом: «Я говорю: „Ты моя!“ / В Месяц ли глянь, – это я!»), упомянем также цикл «Пламя мира», опубликованный первоначально в альманахе «Гриф» (1914) и в этом случае составивший вместе с волошинским стихотворением своего рода пару, а далее вошедший в расширенном виде в «Белый зодчий» (С. 58–65). Из него более всего напрашиваются открывающее цикл стихотворение «Мы говорим, но мы не знаем…» с его мотивом скольжения «на призрачной черте», а также ставшее гораздо более популярным стихотворение «Тринадцать лет! Тринадцать лет!», где описаны обстоятельства потери лирическим героем невинности в том возрасте, который был мифологизирован Кювилье. Укажем также на невыделенный самим поэтом цикл из трех стихотворений, впервые напечатанных в том же «Белом зодчем», «Страсть» («Страстью зачался мир…»), «Тонкий стебель» («Ты вся – воплощенье поющей струны…») и «Девушке» («Тебя я видел малою травинкой…») (С. 38–40), где сквозной темой является ожидание героем будущей зрелости своей возлюбленной. Кроме того, каталог Книжного аукциона 22 ноября 1997 г. содержит два инскрипта Бальмонта Кювилье, второй из которых мы процитировали выше. Первый же сделан как раз в дни общения на, как сказано в описании лота, «первом чистом листе книги: Бальмонт К. Звенья. Избранные стихи 1890–1912. М. Книгоиздательство „Скорпион“. 1913»: «Майя – светлый Майский сон, / Да продлится он. / Майя – нежный зыбкий свет, / Ей забвенья нет. / К. Бальмонт. 1913. Октябрь. Москва». Здесь же указано, что «в тексте имеется карандашная правка её рукой» (http://www.rarebook.ru/u005.htm).


[Закрыть]. – Он опять спросил, что сказал Бальм<онт> о стихах Ваших, на что был ответ скромный и тихий: Я думаю, что Б. и не читал их, но сказал, что они зажгли его. Не успел замолкнуть голос Майя <так!>, как раздались слова Вяч.: Господа, послушайте стихи, которые зажгли Бальмонта. – Зачем Вы дразните меня, прошептала с укором Майя, и добрая улыбка с примиряющими словами слетели с губ Вяч., Майя прочла несколько стихотворений, он просил еще и еще, но такого, чтобы пронзило его[741]741
  Это определение Кювилье запомнила – отметим его появление в позднейшем письме к Андрею Белому, когда Кудашева, прочитав фрагмент стихотворения Есенина в ругательной статье о нем в киевской белогвардейской газете, признавалась: «А меня эти несколько строк „пронзили“, как сказал бы Вячеслав; Есенину мой нижайший поклон за эти строки!» (письмо от 4 сентября 1918 г. НИОР РГБ. Ф. 25. Карт. 18. Ед. хр. 7. – 103 об. – 104).


[Закрыть]. Такого не оказалось. В общем, он позволил, сказав: marchez, marchez[742]742
  «продолжайте, продолжайте» (франц.).


[Закрыть], сравнив же ее поэзию с катанием на лодочке по тихому морю; а Вера сказала: да это прогулка по парку на хорошей лошади! – Майя поникла, но вскоре оправилась и все перешли в другую комнату слушать переводы Вяч. из Мицкевича. Затем Ан.<ненкова>-Бернар начала завывать свою пьесу о Жанне Д’Арк[743]743
  Двусмысленность ситуации состоит в том, что на пьесу своей давней знакомой Н. П. Анненковой-Бернар (Дружининой) «Дочь народа» (1903) Иванов в свое время откликнулся нейтральным отзывом (Весы. 1904. № 5. С. 55).


[Закрыть]. Это было ужасно. Когда она кончила 1^й акт, все молчали, а Вяч. встал из-за стола и повернувшись к ней спиной, сел в другом углу комнаты. На просьбы ее прочесть еще один акт не только не дал согласия, но начал ужасно хулить эту пьесу, довел Ан.<ненкову->Бер.<нар> до слез и вскоре, распростившись со всеми, причем сказал Майе: «надеюсь, мы будем друзьями», ушел в переднею <так!> одеваться. Когда я почему<-то> также вошла в переднею <так!>, то застала такую сцену: он и Лиля <Е. Эфрон> стояли друг против друга; он бледный, пронзая взором заалевшую Лилю, говорил: «Я не беру своих слов обратно», на что Лиля тихо, с достоинством ответила: вы совсем не поняли того, что я сказала вам. Он молча продолжал смотреть на нее несколько секунд, затем повернулся и ушел. Оказывается, Лиля, движимая жалостью к Майе и А.<нненковой->Б.<ернар>, разъярила его замечанием, что не следовало ему повторять Майиных слов о Бальмонте, приглашая слушать ее стихи, и вопросом-укором, зачем он обеим сделал больно[744]744
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 656. Л. 50 об. – 51. В приписке от 20 декабря Кириенко-Волошина среди последствий этого инцидента рассказывала про письмо возмущенного Бердяева к Иванову (видимо, не сохранилось), а также сообщала, что Майя уже сама написала Иванову письмо, где сравнивала его с закрытой дверью (см. ниже ее письмо от 15 декабря) и получила от него приглашение. Своими опасениями насчет этой начинающейся дружбы она также делилась с сыном: «Адел.<аида> Каз Химировна Герцык> меня относительно Майи успокаивает тем, что Вяч. окружен теперь таким благочестием и строгостями, что Майе придется довольствоваться редкими аудиенциями в И часа. Но ведь Майя напориста и вампириста; она теперь жаждет необыкновенных людей. Уже пишет письма Блоку: пока еще без ответа. А между тем обещала Кузьминой-Карав.<аевой> не писать, пока она ей не скажет, что можно» (Там же. Л. 51 об. Второе письмо Кювилье к Блоку помечено 23 декабря).


[Закрыть].

Однако поведение Иванова, показавшееся бестактным посвященным в отношения Кювилье и Бальмонта, разъяснится, если довериться еще одному свидетельству – свидетельству самой Кювилье о том, что их некогда познакомил именно Бальмонт. В письме от 24 сентября 1915 года, в период острой влюбленности в Иванова, Кювилье припомнила все свои встречи с ним:

Когда прошлой зимой Вас увидела в первый раз у Аделаиды, – я вся дрожала, Сережа Эфрон сидел рядом со мной и говорил: «Майя, Вы больны». Вы видели, как я дрожала? У меня зубы стучали[745]745
  Позднее в разговоре с Б. Носиком она вспоминала почти в тех же выражениях: «Я дружила в Москве с сестрами Герцык, они жили рядом с Собачьей Площадкой. И вот они пригласили меня на вечер. Я помню, такая длинная была комната, я сидела в одном конце на диване, и вдруг Сережа Эфрон мне говорит: „Вон Вячеслав“. Я увидела только его спину – на другом конце комнаты – и вся стала дрожать» (Носик Б. «Кто ты? – Майя». С. 47).


[Закрыть]. Я тогда ужасно испугалась, и когда мне сказали говорить Вам стихи, я думала, что не смогу произнести ни слова. – А года два тому назад я сидела рядом с Вами на лекции Бальмонта «Океания»[746]746
  Лекция Бальмонта «Океания» была прочитана 21 октября 1913 г. в Политехническом музее, см. хроникальную заметку: Б.п. «Океания» (Лекция К.В.<так!> Бальмонта) // Утро России. 1913. 22 октября. № 243. С. 4; а также шарж Д. Моора, изображавший поэта в виде священника и снабженный подписью «и была Океания, и была отчитана»: Утро России. 1913. 24 октября. № 245. С. 6. См. также публикацию: Бальмонт К. Океания // Заветы. 1914. Кн. 6. С. 7–34. В 1912 г. Бальмонт предпринял 11-месячное путешествие по Южному полушарию, но особенное впечатление на него произвели острова Новая Гвинея, Самоа и т. п. (см.: Азадовский К. М. Бальмонт // Русские писатели. 1800–1917. Биобиблиографический словарь. М., 1990. Т. 1. С. 57–61).


[Закрыть] – и смотрела сбоку на Ваше лицо. И в тот вечер он нас познакомил. А потом в Литер.<атурно-Художественном> Кружке[747]747
  Отметим, что позднее, сообщая Б. Носику обстоятельства своего знакомства с Ивановым, она упоминала ужин в «Эстетике», где Бальмонт ее «уговаривал», а Иванов это слышал (Носик Б. «Кто ты? – Майя». С. 47). Впрочем, пока это остается только ее предположением.


[Закрыть]. А потом позапрошлым летом, в Коктебеле я прочла стихи «Издалека пришел Жених и Друг»[748]748
  Имеется в виду стихотворение М. Кузмина «Издалека пришел Жених и Друг / Целую ноги твои!» из посвященного В. Наумову цикла «Вожатый» (вошло в сб. «Сети» (1908); Иванову был посвящен предыдущий цикл «Мудрая встреча»). Отметим близость этого текста к позднейшему стихотворению М. Цветаевой «В лоб целовать – заботу стереть / В лоб целую!» (1917).


[Закрыть], и меня тоской всю залило, и я через несколько дней сказала Максу, что вот люблю того, о ком эти стихи, но так больно даже не знать, кто, и что напишу ему тоже стихи. И он Вас назвал, а я стихов не написала. Как жаль, не правда ли? – А потом Аделаида что-то о Вас говорила Максу – что говорила Вам обо мне, и что назвала меня Вам «étemelle amoureuse»[749]749
  «вечная влюбленная» (франц.).


[Закрыть]. – Ах, я Вас люблю, люблю![750]750
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21. Л. 25–25 об. В открытке к сыну от 6 января 1914 г. Е. О. Кириенко-Волошина сообщала, что Майя приглашена в гости, где «с ней хочет познакомиться Вячес.<лав> Ив.<анов>» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 656. Л. 6), 19 января Кювилье сообщала о том же Волошину: «Мне сказали, что Вячеслав Иванов хочет со мною познакомиться» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 1). Судя по всему, тогда встреча не состоялась, но встревоженный такой возможностью Волошин писал матери 12 января 1914 г.: «Вот с Вячеславом я бы действительно остерегся знакомить Майю. В нем такое тонкое, умное и мертвящее зло, убивающее душу. Бальмонт может только очень сильно обжечь: но когда боль пройдет – останется правда и прекрасный – возвышающий урок. А Вячеслав берет цепко, не отпускает, приневоливает, высасывает. И после в душе остается только пепел лжи. Я бы никогда <не> посоветовал Майе знакомиться с Вячеславом. А когда она об этом летом заговаривала – отмалчивался. Потому что скажи я ей, что с ним опасно знакомиться – она бы стремглав побежала сама знакомиться с ним. Если возможно – сделай, чтобы она не познакомилась» (ИРЛИ Ф. 562. Оп. 3. № 62. Л. 10).


[Закрыть]

Впрочем, эти обстоятельства, судя по всему, были неизвестны друзьям Кювилье, и А. Герцык в письме к Волошину 11 (24) января 1915 имела в виду вечер месячной давности:

Майя встретилась у нас с Вячесл<авом>. Он слушал ее стихи, и потом она была у него один раз. Не бойтесь за нее, он перестал быть отравляющим и все больше обращается в добродушного буржуа, хотя любит порой по-прежнему поиграть людьми и полицемерить[751]751
  Сестры Герцык. Письма / Сост. и коммент. Т. Н. Жуковской. М., 2002. С. 158.


[Закрыть].

Приглашением Иванова посетить его Кювилье скоро воспользовалась: о том, что она долго сидела в гостях у Иванова 20 декабря 1914 года, написано С. Шервинскому в тот же вечер:

Час тому назад вернулась от Вяч. Иванова. Какой он удивительный, я так счастлива сейчас! – Он меня совсем не пронзил холодом, был огромным, нежным, красивым. Я так давно не была так спокойна, как сейчас. Сидела у него от 6 до 11½. Мы совсем друзья теперь, и я чувствую себя его маленькой дочерью. Дочка Дьявола! Хороший, милый, милый Дьявол[752]752
  РГАЛИ. Ф. 1364. Оп. 4. Ед. хр. 472. Л. 65. Возможно, неслучайно на третий день после этого, 23 декабря, она пишет свое второе письмо к Блоку.


[Закрыть].

Однако, возможно, до этого состоялась еще одна встреча, о которой Герцык также не знала: письмо Кювилье к Иванову от 15 декабря косвенным образом доносит до нас содержание их разговора накануне:

Вы говорили о колодцах голубых и черных, и о кораблях с якорями, – и так странно, – мне казалось, что я в первый раз слышу о всем этом, – и что Вы говорите чудесные слова. Я очень боюсь Вашей двери, но меня так и тянет к ней, – может быть, ее можно мне открыть, и я могу перестать быть «зеркальным» поэтом, и больше не будет нескончаемой агонии, и я узнаю, что такое жизнь и смерть, и все, о чем Вы говорили вчера?[753]753
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 18. Л. 11–11 об.


[Закрыть]

Из этой речи пока можно откомментировать лишь последнюю мысль Иванова, не раз писавшего о «зеркальном», т. е. самовлюбленном, самоутверждении писателя, отторгающего себя таким поведением от Бога.

Если точнее конкретизировать дату знакомства пока не удается, можно с уверенностью сказать, что сближение Кювилье и Иванова зимой – весной 1914–1915 годов происходило на фоне отрицательного отношения к этому со стороны ближайшего ее окружения. В письме, написанном сразу после их встречи, в ночь на 21 декабря 1914 года, она признавалась:

Какой Вы должно быть сильный! И очень страшный! – Но хороший. Как смешно, что говорят о Вас гадко. Я скоро напишу Вам стихи и пришлю. Только надо немного «увлечься»[754]754
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 18. Л. 18.


[Закрыть].

Через несколько дней она опять признавалась:

Мне говорили, что Вы сам Дьявол и дышите пламенем, как Вы сами упомянули, – но я так ясно и глубоко почувствовала, что Вы очень хороший[755]755
  Огромное письмо к Иванову, фактически дневник за 24–26 декабря 1914 г. (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 18. Л. 14).


[Закрыть].

В письме от 31 августа / 1 сентября 1921 года она (после того как, подобно Татьяне Лариной, попросилась посидеть в его брошенной московской библиотеке) вспоминала:

Когда-то, в начале моих встреч с Вами – Толстой пугал меня: «Майя – Вячеслав вампир; он вытянет из Вас душу, иссушит Вас, уничтожит». И сколько лукавых слов говорили Ваши друзья! А я смеюсь, и говорю: знаю[756]756
  РАИ. Оп. 5. Карт. 6. № 7. Л. 2 об. По мнению публикатора писем Толстого к Иванову, к этому моменту их отношения «перешли из сферы учительства и ученичества в теплую дружбу» (Письма А. Н. Толстого к Вяч. Иванову (1911–1912) / Вступ. заметка, публ. и коммент. Н. Гончаровой // Вопросы литературы. 1991. № 6. С. 245).


[Закрыть].

Об опасности сближения с Ивановым волновался и Волошин, о чем Майя позже «наивно» писала самому поэту:

Вот Макс приедет, он любит меня, и друг, – но когда прошлой зимой написала ему Пра, что я с Вами познакомилась, он писал ей взволнованно о том[757]757
  В письме от 22 января 1915 г. из Парижа Волошин мельком сетовал: «Мне все-таки очень жаль Майю, если ей удасться обратить на себя его внимание» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 63. Л. 5 об. – 6), однако непосредственный повод для начала разговора об Иванове нам пока остается неизвестным – писем Пра за 1915 г. до 19 января не сохранилось. На это замечание Кириенко-Волошина примирительно отвечала в письме от 31 января 1915: «Насчет Майи и Вячеслава не беспокойся: как бы он ею не заинтересовался, как бы Майе не хотелось почаще бывать у него (а ей очень хочется, – и письмами, и стихами она этого добивается) его ангелы-хранители – Маруся и Вера зорко стерегут его. Майе только раз удалось побывать там и настолько заинтересовать Вячеслава, что он проговорил с ней шесть часов, во время которых молодой ангел сидел <с> безучастны<м> видом. – Старый неотступно сурово молчал, не обращая внимания на насмешливые замечания, которыми обменивались Вяч. с Майей по поводу выражения ее лица» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 4 об.; вероятно, имеется в виду визит 20 декабря 1914 г.). В связи с этим проясним еще один сюжет, который М. Роллан рассказала Б. Носику: «Они <Ивановы> стали жить вместе – дочь Лидия, Вера, его сын от Веры и еще какая-то дама, которая мне позвонила, чтобы я не приходила больше из-за этого скандала с надписью Бальмонта, он мне подарил книгу и надписал: „Заветной радости моего сердца, родной и любимой Майе. Тот, кого она нежно зовет отцом, богом благословенного дитяти“» (Носик Б. «Кто ты? – Майя». С. 47). Поскольку совершенно непонятно, почему М. М. Замятнина должна была столь решительно отреагировать на инскрипт Бальмонта, большего доверия вызывает сообщение из письма самой Роллан к Иванову от 26 июня 1948 г.: «Помните ли Вы надпись, которую сделали мне на В.<ашей> книге статей (я забыла ее название, – но надпись не забыла!) – Вспомнила: „Борозды и Межи“ – „Зав.<етной> радости моего сердца – родной и любимой Майе – тот, кого нежно она зовет отцом – Божию благословенному дитяти…“-Как я была счастлива! – И сейчас счастлива, вспомнив эти слова! – Книга осталась в М.<оскве>, – вероятно, пропала» (РАИ Оп. 5. Карт. 6. № 7. Я. 28 об.).


[Закрыть], чтобы я только не полюбила Вас, и даже мне что-то такое написал. А ведь он Вас любит, – мне хочется Вам сказать, – но Вы не скажете ему, что знаете – Вот в Петербурге, когда он жил с Вами, – Вы ему раз (раз!) сделали очень больно или оскорбили его, – но он был в отчаянии и в ярости, – и вот он ночью вошел к Вам, еще не зная, что сделает и скажет, – и Вы спали, – и Ваша рука висела, – и он подошел и поцеловал Вашу руку. – Я хочу, чтобы Вы знали[758]758
  Письмо от 14–15 сентября 1915 г. (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21. Л. 9 об. – 10; Волошин вернулся из Франции только в 1916 г.). Обстоятельства этого эпизода нам известны по записи в дневнике Волошина от 6 марта 1907 г. В тот критический момент он «отдавал» М. Сабашникову Иванову: «Я вышел из комнаты и пошел к Вячеславу. Он спал. Я сел на постель, и, когда посмотрел на его милое, родное лицо, боль начала утихать. Я поцеловал его руку, лежавшую на одеяле, и, взяв за плечи, долго целовал его голову» (Волошин М. История моей души // Волошин М. Собр. соч. М., 2000. Т. VII. Кн. 1. С. 258). Этот случай запомнился Кювилье, и уже в пожилом возрасте она его пересказывала Б. Носику, снабдив красочными подробностями: «Макс хотел убить его, когда он спал, подошел к нему с ножом, но не смог убить – такая излучалась от него сила» (Носик Б. «Кто ты? – Майя». С. 47). Немаловажно, что, судя по дневнику Волошина, Иванов от множественных поцелуев проснулся и произнес целую речь, здесь же записанную, и, таким образом, рассказ Кювилье не составлял для него новости. Рассказав этот эпизод, Волошин вспомнил один из важнейших моментов того сложного клубка тройных отношений, тень которых как бы ложилась на нынешнюю расстановку действующих лиц.


[Закрыть].

Тем не менее отношения пока развивались своим порядком. 9 февраля 1915 года, ночью Кювилье писала Волошину:

– О Вячеславе Иванове. Видела его вчера на лекции Бердяева[759]759
  Какая именно лекция Бердяева имеется в виду, пока установить не удалось. В газетах нашлось лишь объявление о назначенной на 8 апреля лекции С. Булгакова «Война и русское самосознание» в Златоустовском религиозно-философском кружке учащихся в помещении Александровского училища (Утро России. 1915. 7 февраля. № 38. С. 5). Между тем об этой своей лекции Бердяев сообщал и в письме к Иванову от 30 января 1915 г. (Из писем к В. И. Иванову и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал Н. А. и Л. Ю. Бердяевых / Вступ. ст., подгот. писем и прим. А. Б. Шишкина // Вячеслав Иванов. Материалы и сообщения. М., 1996. С. 138).


[Закрыть], и он опять звал к себе. В среду пойду <т. е. 11 февраля>. – Я написала о нем уже несколько стихотворений, но очень тоже мутны и смутны. О «lapidaire’e» я ему их послала дней 5 тому назад, он вчера сказал: «Я не отказываюсь быть Вашим lapidaire».

Прервемся, чтобы пояснить, что имеется в виду ее стихотворение, написанное 2 февраля (о чем сообщается в письме к Иванову): «Et vous êtes le lapidaire / Implacable – qui fait très mal…»[760]760
  «А Вы шлифовальщик / Неумолимый, что причиняет боль» (франц.). Письмо ошибочно датировано 1914-м, а не 1915 г. – нередкая ошибка для Кювилье (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 18. Л. 2; кстати, в этой единице в целом перепутаны письма 1914 и 1915 гг.). Позднее в письме к тому же корреспонденту она, вспоминая этот эпизод, добавила несколько штрихов:
  «И еще, – в самом начале, когда прислала Вам
„Et vous êtes le lapidaireImplacable et qui fait très mal“,  и встретила Вас на чьей-то лекции, Вы „притянули мое сердце к себе“ и сказали: „Да, я согласен быть lapidaire’ом“. Если бы Вы знали, как драгоценны были мне! – Вы были как сторож в моей душе».
(Письмо от 3 октября 1917 г., НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 24. Л. 6 об. – 7).  В письме от 7 февраля 1915 г. Волошина сообщала сыну, что Майя уже написала очень хорошие стихи Иванову (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 6).


[Закрыть], где, очевидно, частично отразилось именно то мнение об Иванове, которое высказывалось за его спиной. Продолжим цитату из письма к Волошину:

– Знаешь, я чувствую, что мне зла он не сделает, и очень хорошо ко мне относится. Я очень взволнована и напряжена перед ним и после разговоров с ним во мне взвихренность и опустошение дико чередуются, – и тоска, и восторг, – пока я не знаю «что», – но что-то очень важное и острое произойдет во мне им. Я верю, что от него души и жизни гибнут, но чувствую, что те, кто не погибает, подобны героям, выкупавшимся в змеиной крови и обессмертившим себя ею. И я не боюсь гибели, потому что хочу большего, и пойду всегда ко всему тому, о чем мне скажут: «Смерть», чтобы сквозь нее пройти, и пусть умру, если не перенесу смерти. И знаешь, говоря о нем как о дающем гибель, мне кажется, что вижу его очень большой и страшной силой, и я клянусь, что он не «скверный», и все, в чем его мне упрекнут, мелочи и смешно думать об этом. Он как-то очень глубоко осознал себя и так много в нем граней и слов, – и лжи, и правды, и это хорошо. – Довольно о нем, пока, в следующий раз еще скажу. – А то не кончу.

– И еще с D’Alheim’ами[761]761
  О своем намерении идти вместе с Н. Досекиным на следующий день знакомиться с «Pierre D’Alheim» Кювилье сообщала в письме к Е. О. Кириенко-Волошиной от 2 сентября 1915 г. (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 16). М. А. Оленина-д’Альгейм и Пьер д’Альгейм вскоре станут еще более близкими знакомыми Кювилье, будучи давно дружными с кругом семьи Кудашевых, в том числе с «красавицей Катей», будущей свекровью Кювилье, и Тарасовичами (см.: Туманов А. «Она и музыка, и слово…»: Жизнь и творчество М. А. Олениной-д’Альгейм. М., 1995. С. 88).


[Закрыть] познакомилась. Досекин ввел меня. Pierre’y я, кажется, понравилась, они притянули меня в «cours»[762]762
  «курс лекций» (франц.). Какие именно курсы о буквах и трагедии имеются в виду, пока установить не удалось.


[Закрыть] о буквах, – и теперь и на «трагедию» зовет, и бешено говорит мне о искусстве и мистике. Он совсем необычаен, я думаю, он «toque»[763]763
  «помешанный, чудак» (франц.).


[Закрыть] в смысле не глупости, а гения, – и великолепно говорит, – так что вся горишь, слушая его, – но не как перед Вячеславом, – захватывающий как-то больно, тоской, острием, – а очень «спокойным» волнением, – ясным, пластическим. А перед тем все огонь, дым, – лирика, драма, только не пластика – <…> Кандауровых не видим почти никогда. Марина пишет стихи, – но Вячеслав сказал ей, что она не поэт, и она его ненавидит, Ася прозой что-то философское написала (я еще не читала)[764]764
  Имеются в виду «Королевские размышления. 1914 год» А. Цветаевой, своего рода философский дневник, который, возможно, она вела с апреля по декабрь 1914 г. (Феодосия – Москва).


[Закрыть], Фельдштейнов вижу, но они очень отошли во мне, Адел.<аиду> Казим.<имировну Герцык> часто вижу и очень люблю. Вера и Лиля <Эфрон> здоровы, с Пра я очень подружилась, она сейчас очень жизнерадостна и по-моему лучше себя чувствует[765]765
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 19–20 об.


[Закрыть].

В эссе «Пленный дух» (1934) Цветаева приводила негативный отзыв Иванова об ее стихах:

Я не люблю Вячеслава Иванова, потому что он мне сказал, что моя поэзия – выжатый лимон. Чтобы посмотреть, что я на это скажу. А я сказала: «Совершенно верно». Тогда на меня рассердился, даже разъярился – Гершензон[766]766
  Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994. Т. 4. С. 231.


[Закрыть].

Тот факт, что эти слова якобы прозвучали в разговоре с А. Тургеневой, которая должна была оформлять «Волшебный фонарь» (1912), уже вызывал законные сомнения у исследователей. Так, Р. Войтехович, ссылаясь на работу И. Кудровой, предположительно относит столкновение поэтов к поэтическому вечеру у Жуковских в феврале 1915 года, события которого мать Волошина изложила в письме к сыну[767]767
  Войтехович Р. Пушкинская эпоха в комментарии к текстам М. Цветаевой: Цветаева и «Грибоедовекая Москва» М. О. Гершензона // Пушкинские чтения в Тарту 4: Пушкинская эпоха: Проблемы рефлексии и комментария: Материалы международной конференции. Тарту, 2007. С. 381–382.


[Закрыть]. На вечере у Жуковских, куда были званы Кювилье, супруги Цветаевы и «София Парног»[768]768
  Так Пра упорно называла Парнок, ср. в ее письме к Волошину от 9 февраля: «Марина только что вернулась из какого-то таинственного путешествия и к нам редко ходит: увлечена поэтессой Парног» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 9).


[Закрыть], мать Волошина не присутствовала, но слухи о нем передавала. Получилось нечто вроде литературного смотра, где председателем был Гершензон, а судьей – Иванов:

Каждому он изрекал свое суждение-приговор, принимавшимся <так!> всеми молча, без протеста, за исключением Марины, сказавшей ему, что ей совершенно понятно, что ее стихи ему не понятны, совершено так же, как не понятна ей его поэзия; что ей совершенно безразлично, нравятся ли ему стихи ее или нет, но такое ее безразличие только в отношении к нему, не принятие же и не понимание Блоком, например, духа ее поэзии было бы для нее больно и огорчительно. Вячеслав по обыкновению ломался, говорил двусмысленные слова и фразы, больше всех хвалил Верховского, называя его maotre impeccable. Вечер прошел и кончился вполне благополучно на этот раз у Жуковских <…>[769]769
  ИРЛИ. Ф. 562 Оп. 3. № 657. Л. 11. Изложение этого эпизода с приведением отдельных, содержащих неточности в прочтении, фрагментов из этого письма см. в: Кудрова И. Жизнь Марины Цветаевой до эмиграции. Документальное повествование. СПб., 2002. С. 142–143.


[Закрыть].

Фраза Иванова о Верховском позволяет атрибутировать стихотворение Кювилье, очевидно, посвященное тому же собранию. Оно было приложено ею к письму М. Волошину от 6 марта 1915 года, приведем его полностью:

 
7 février 1915 – Soir (О вечере у Адел.<аиды> Казимировны)
 
 
Vous étiez pensif et distrait,
Et triste un peu, je présume.
Et le dédain de vos traits
S’exagéraient d’amertume.
*
Quelqu’un récitait des vers (Ю. Верховский)
Que vous disiez «impeccables»
Avec un regard plus vert
Et des lèvres plus implacables
 
 
Et au dossier d’un fauteuil
Gîsait votre main, tres calme, —
Avec un anneau de deuil
Et une invisible palme —
 
 
Est-il plus lourd fardeau
Que celui de cette main blanche?
– Je suis une goutte d’eau
Tremblante au bout d’une branche[770]770
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 23 об., два из которых вошли в ее вторую книгу стихов. Подстрочник: «Вы были задумчивы и рассеянны / И немного грустны, полагаю. / И пренебрежение ваших черт / Еще подчеркивалось горечью. / Кто-то читал стихи (Ю. Верховский) / Которые вы назвали „безукоризненными“ / – Взгляд еще зеленей, / И губы – еще неумолимей / И на спинке кресла / Лежала ваша рука, очень спокойно – / С траурным перстнем / И невидимой ладонью – / Есть ли более тяжелая ноша, / Чем эта белая рука? / – Я только капелька воды / Дрожащая на конце ветки» (франц.). Упоминаемый здесь «зеленый взгляд» Иванова принадлежит к разряду личной цветовой символики поэтессы: позднее Кювилье будет говорить и о «синем взгляде» рассерженного поэта (см. ниже). «Траурное кольцо» – скорее всего, кольцо с черепом, которое носил поэт. Рука станет важной деталью облика Иванова в поэтическом восприятии его Кювилье. Ее стихотворение «Wenceslas Ivanoff, que j’aime plus que tout / Les hommes…» («Вячеслав Иванов, которого я люблю больше всех людей», франц.) построено как описание мыслей о другом человеке, с которым Иванов вчера беседовал: «Et regarde sa main que toucha votre main» («И смотрю на его руку, которая коснулась вашей руки», франц.; Princesse Marie Koudacheff. Jusqu’a l’aube. P. 51). Посылая М. Волошину всю подборку стихов, составивших этот сборник, Кудашева проставила дату под этим текстом: «19 juillet 1924» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 86). Отметим, что здесь хранятся еще четыре посвященных ему стихотворения, написанных в том же июле. В сборнике Кудашевой «Над пеной» несколько отличающийся вариант этого текста датирован «Moscou 1916» (Marie Kudacheva. Sur l’Ecume. P. 13).


[Закрыть].
 

Надо заметить, что это сознательное движение к отношениям, сулящим одни сложности и опасности, можно объяснить не только особенностями характера Кювилье, но и скукой обыденных флиртов. Так, ровно за два месяца до этого и еще до сближения с Ивановым, 9 декабря 1914 года она писала своему конфиденту:

Макс меня любят два юноша, и я люблю обоих, – и оба меня хотят, а я отказываюсь, что делать мне? Ведь это, наверно, все не то, потому что я тогда и думать не стала бы? Мне хочется, чтобы пришел кто-нибудь очень сильный, взял бы за руку, сломал бы меня, как ребенка, – тогда я воскресла бы снова и стала бы сильной, – а сейчас я не могу больше нести своей свободы. Как дико, что я хочу быть побежденной![771]771
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 16 об. Одним из юношей, возможно, был Сергей Баландин, которому посвящен ряд стихотворений Кювилье.


[Закрыть]

В самом деле, вокруг Кювилье заключались браки и зарождались романы: уже осенью 1914-го женился «Гугука» Веснин, в конце февраля 1915-го соединились Толстой и Н. Крандиевская, продолжались любовные отношения двух подруг, Цветаевой и Парнок. 6 марта 1915 года Кювилье сообщала Волошину:

С Мариной я вижусь меньше, она влюблена в С. Парнок, и почти все время с ней, – вчера нас они пригласили, Пра и меня, и состоялась наша первая ссора с Мариной! – Она как-то очень раздраженно все время говорила о том, что я всех «переберу» (в любви, поэтов), что вообще «мужчина» – для меня так много <значит> и в таком духе[772]772
  Видимо, именно в это время создано шуточное стихотворение М. Цветаевой, посвященное влюбленностям Кювилье: «Макс Волошин первым был / Нежно Маиньку любил…» и т. д.


[Закрыть]. – Она очень не довольна моей дружбой с Вячеславом, т. к. он ей наговорил неприятностей, и старается меня все время уколоть. Но это чепуха и я говорю об этом только оттого, что свежо.

– Сейчас нашла старое письмо, что месяц тому назад писала тебе <т. е. процитированное выше письмо от 9 февралях Перечла и посылаю. Но надо прибавить о Вячеславе. – Он уговорил меня ходить на курсы с его женой, и я хожу и повеселела. – Он ко мне относится очень хорошо, говорит, что любит меня по-матерински, подарил книжку стихов, кокетничает и расстилает сеточки вокруг меня. А я тоже расстилаю, и мне хорошо. – (Я, конечно, смеюсь, о сеточках) – Но влияние хорошее. Вначале была подавленность, а потом непомерное усилие, и сразу бодрость. Мне как будто 15 лет, 3 дня тому назад были у Ад. Казимировны, она все ходила за мной с удивленным лицом и говорила: «Никогда не видела Вас такой. Что-нибудь случилось уже?» – Мне смешно – И немного тоски. – Макс, я буду жить, я буду очень сильная, – я хочу Бога —[773]773
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 22–22 об.


[Закрыть].

Однако уже в апреле эта интересная жизнь закончилась – мать и дочь Кювилье переехали на дачу Незлобиных под Старой Руссой,

где соседний дом вскоре заняла актриса Н. Волохова. На следующий день по приезде, 19 апреля, Кювилье писала оттуда Волошину, еще полная воспоминаний о Москве:

А моя большая встреча этого года – Вяч. Иванов. Он очень нежен и страшен, когда я видела его, то так боялась, что всегда молчала, но часто ему писала и дала все стихи[774]774
  Возможно, именно они в основном и отложились в архиве Иванова в Пушкинском Доме: если судить по обозначенным датам, за исключением одного текста (о нем. см. прим. 104 /в файле – примечание № 793 – прим. верст./), это стихи 1913 – января 1915 г.


[Закрыть]. Он очень любит меня и говорил обо мне Ад. Герцык и Евг., что я очень большой поэт (!), очаровательна, (!!) и т. д. А мне о том, как я «suave et printanifère»[775]775
  «Нежная и весенняя» (франц.).


[Закрыть], и какой я прелестный ребенок (?) – и как он меня любит. Я очень глубоко его приняла, и остро было, а теперь я счастлива, – и жду какого-то чуда[776]776
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 24 об.


[Закрыть].

24 апреля она сообщала Кириенко-Волошиной:

Накануне отъезда из Москвы я была на похоронах Скрябина, – с Николаем Васильевичем <Досекиным>. Стояли под дождем и шли под ним. Я отнесла ему на могилу семь розовых роз —

А вечером, – в день моего отъезда была у Вячеслава. Но так как я только перед приходом предупредила, он имел только 2 минуты, куда-то ехал, с опозданием. Он почему-то был взволнованный, а я красная, как рак, – держал меня за руку и говорил, чтобы я что-то сказала, – а я говорила: «Нет», и вообще ужасно испугалась. Он велел оставить ему адрес, – я ему уже написала, – и страшно его люблю[777]777
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 1–1 об. Кстати, в этом же письме она дает советы по переводу на русский своего стихотворения «Je pense aujourd’hui à vous…» («Сегодня думаю сейчас о Вас…», франц.), отдельные фразы которого не оставляют сомнений, о ком она думает: его третья строка звучит как «Vous êtes terrible et doux» («Вы страшный и нежный…», франц.), что прямо соотносимо с ее восприятием Иванова.


[Закрыть].

Однако к лету настроение ухудшается, и 17 (30) июля А. Герцык писала Волошину:

Майя пишет мне часто, тоскует по Москве – вянет духом без определенного объекта любви. Присылает ли она Вам свои стихи?[778]778
  Сестры Герцык. С. 162.


[Закрыть].

Многообещающее общение с Волоховой ничего не дало[779]779
  5 июня она признавалась Волошиной: «– Ах, Пра, какая печаль тут жить, все молчат, и стихов нет, и я подружиться хотела с Волоховой, она мне очень нравилась, – но все-таки она как все актрисы, – и немножко зла, – и немножко завистлива, – и не понимает того, что кажется мне самым важным – Сегодня утром я спорила с ней о Бальмонте, которого она сравнивала с сапожником, – и говорила такими словами, как „импонирует“, „интеллигент“, и т. д., самыми ненавистными мне словами. – Мне больно это, – и то, что ей нравятся самые вульгарные актеры, а я сразу поверила в нее и рассказала о Гугуке – хорошо, что быстро оборвала, – и теперь, как со всеми, веду с ней равнодушные и скучные разговоры. Так гадко это вообще, – я очень огорчена» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 5–5 об.).


[Закрыть], но главное, Иванов молчал в ответ на ее письма[780]780
  Ее письма к Иванову этого времени полны жалоб на его молчание (см., например, в письме от 2 августа: «Ах, почему Вы ни слова не написали мне?»; 10 августа: «Но почему Вы все молчите, все молчите?»; НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20.7 об., 9 об.); жалуется она на это и в письмах Волошиной (например, 5 июня и 12 июля, ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 5,9). Ответные письма поэта пока не разысканы, в письме от 19 сентября 1918 г. к Иванову она сообщала, что они были изъяты большевиками вместе с экземпляром «Родного и вселенского», который он ей прислал в деревню (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 26. Л. 33). Кстати, «Борозды и межи», «Cor ardens» и «Нежная тайна» с дарственными надписями пропали в Москве, о чем она вспоминала в письме к поэту от 26 июня 1948 г. (РАИ. Оп. 5. Карт. 6. № 7. Л. 28). Во всяком случае, писем Иванова должно было быть весьма немного, и по упоминаниям в письмах Кудашевой можно восстановить лишь несколько дат: 19 октября 1915 г. она сообщала Иванову, что нашла в своих бумагах одно старое письмо от него (ИРЛИ. Ф. 607. № 325. Л. 4), а Волошину 19 октября 1918 г. писала из Новочеркасска: «Потом привезла мне жена Скрябина письмо от Вячеслава – в конце сентября (или в середине) написанное» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 46 об.). В письме от 26 июня 1948 г. мадам Роллан писала, что запомнила содержание последней записки: «Вы, кажется, за все время наших отношений написали мне только раз. – 4–5 строк! – и я помню их наизусть – „Милая Майя, почему вы перестали мне писать? Надо мне писать…“. – Вы были на Кавказе, письмо привезла, кажется, Скрябина из Москвы в Новочеркасск. – „Надо мне писать…“ – Это означало: „надо меня любить“. – Ноя никогда не переставала Вас любить!» (РАИ. Оп. 5. Карт. 6. № 7. Л. 26). Учитывая, что в этом свидетельстве почти все (кроме места пребывания Иванова в 1918 г.) соответствует действительности, возможно, что ее подсчеты в письме к Иванову от 1 января 1947 г. в целом верны: «Я помню, что Вы только два раза написали мне, тогда как я писала Вам еженедельно. – Надеюсь, что Вы напишете мне в третий раз – хотя бы, чтобы сказать мне, что письмо мое дошло до Вас…» (Там же. Л. 10). Вместе со стихотворением «Сад», о котором ниже, а также письмом из Баку (о нем Кудашева сообщала Волошину 30 декабря 1922 г.: «Получила письмо от Вячеслава!»; ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 39), можно с уверенностью говорить о четырех эпистолах и одной записке с приглашением прийти.


[Закрыть]. По контрасту в Коктебеле тем временем жизнь шла обычным чередом[781]781
  Заинтересованная новым незнакомым посетителем Коктебеля, Кювилье расспрашивает Е. О. Волошину в письме от 21 июля 1915 г. из Старой Руссы: «А мне о Вашем Мандельштаме месяц тому назад Волохова что-то говорила. Я почти не помню, что и по какому поводу. – А почему он в Коктебеле? – Кажется, и он в Грифском альманахе что-то напечатал? Я бы очень хотела влюбиться в него, если бы было возможно, но вот, слишком много о добре и зле думаю! Боюсь, что „неистовства“ мои уже кристаллизованы. – <…> – Много ли стихов у Марины и Сони и хорошие ли? – А Мандельштам в каком роде?» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 27–27 об.). Отзвуки коктебельского быта, который хорошо описывается строкой из написанной тогда же «Бессонницы» Мандельштама «И море, и Гомер, все движется любовью» (ср. остроумное наблюдение о фонетической перекличке слов море/amore в этой строке в: Дутли Р. «Век мой, зверь мой». Осип Мандельштам. Биография / Пер. с нем. К Азадовского. СПб., 2005. С. 87), вызывают у нее кокетливую досаду: «Какой-то Мандельштам (и мной они его заинтересовали) <…>» (письмо от 27 июля, Л. 35), а I августа замечает: «А стихи Мандельштама мне все-таки интересно знать», – и просит расспросить его о Блоке (Там же. Л. 12). Представляется логичным, что упомянутое стихотворение Мандельштама отзывается на один из сонетов цикла М. Волошина «Киммерийские сумерки» (1907), своего рода культовый текст коктебельской компании (см.: Цветаева А. Воспоминания. С. 594): «Звучат пустынные гекзаметры волны» из стихотворения «Над зыбкой рябью вод встает из глубины…», ср. у Мандельштама: «И море черное, витийствуя, шумит…». Когда весной – летом 1914 г. А. Дейч собирался в Коктебель (и так и не поехал, в отличие от своего друга художника Н. Фореггера), он получил напутствие от Игоря Северянина со строкой, явно намекающей на тот же цикл Волошина: «Вы в осонетенном Коктэбле» (Дейч А. День нынешний и день минувший. С. 285). Стихи Мандельштама Кювилье получила от много с ним тогда общавшейся А. Цветаевой, о чем сообщала Иванову в письме от 2 августа: «6 ч. вечера <…> Вчера Ася прислала мне стихи Мандельштама: „Отчего душа так певуча, И так мало милых имен?“ – Вячеслав Иванович, почему Вы такой странный, – улыбающийся и „согбенный“? – Когда я вижу Вас, мне кажется, – Вы знаете в мире все, и все поняли, – и очень устали – и говорите с нами и смотрите на нас как мудрый смотрит на детей и как говорит с ними. А когда молчите, я думаю о том, что Вы думаете, и мне кажется, я смотрю в лазурь, – так глубоко, глубоко, – и больно, и хочется плакать от глубины и боли» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 6–6 об.). Заметим, что имя Мандельштама Кювилье могла услышать уже в 1913 г., когда они «вечером с Лилей и Асей ездили на лекцию (о современной литер.<атуре> – декаден<т>стве и акмеизме) <…>», как она сообщала Волошину в письме от 10 апреля (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1033. Л. 9). Под лекцией, видимо, имеется в виду «литературная беседа» в Политехническом музее, где ряд писателей (Кречетов, Чулков, Зайцев, Новиков, Грифцов и др.) обсуждал тему этического начала в современной лирике, а также вопрос, умерло ли декадентство (см.: Янт. <Янтарев – Е. Бернштейн> Беседа о литературе // Голос Москвы. 1913. 10 апреля. № 83. С. 5). Впрочем, из другой рецензии, где речь С. Соколова-Кречетова изложена более подробно, явствует, что, говоря об акмеизме, он упоминал лишь Городецкого и Гумилева (Б.п. Диспут о литературе // Утро России. 1913. 10 апреля. № 83. С. 4). Знакомство Кювилье с Мандельштамом, судя по всему, произошло в январе 1916 г. на вечере поэтов у Вяч. Иванова, о чем мы знаем по отчету Кириенко-Волошиной сыну в письме от 28 января: «Майя ушла от Вячеслава раньше, чем поэты стали декламировать, но они (т. е. Майя и Мандельштам) друг другу понравились» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 658. Л. 11 об.; другой фрагмент этого письма см. также в: Кудрова И. Жизнь Марины Цветаевой. С. 143). Правда, в письме к Волошину от 8 октября 1919 г. она, собираясь в Коктебель, просила выставить Мандельштама из комнат первого этажа (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 8 об.). А далее ей выпала маргинальная, но по-своему существенная роль в конфликте Мандельштама и Волошина летом 1920 г.: экземпляр присвоенного поэтом «Камня» был взят со стола Майи, и она же, пользуясь пиететом к ее княжескому титулу, передавала письмо Волошина к начальнику феодосийской тюрьмы, куда был заключен Мандельштам (см. подробнее: Купченко В. В. Ссора поэтов (К истории взаимоотношений О. Мандельштама и М. Волошина) // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991. С. 178, 181). По воспоминаниям Волошина, зимой 1919/1920 г. Мандельштам был влюблен в Майю и «был настойчив» (Волошин М. История моей души. С. 348), она же была влюблена в Эренбурга (Там же. С. 347). Остается только сожалеть, что, сознаваясь в письме к А. Е. Парнису от 19 марта 1973 г.: «J’ai aussi conmi Ossip Mandelstam» («Я также была знакома с Осипом Мандельштамом», франц.), – мадам Роллан не посчитала нужным распространиться об этом подробнее (пользуюсь случаем поблагодарить адресата письма за возможность с ним ознакомиться).


[Закрыть]. Эта ситуация, идеальная для любовной тоски, становится питательной средой для интенсивной интроспекции, строй которой задает элегическая образность, восходящая к европейскому «прекраснодушному» романтизму. Свои сердечные переживания она, кроме Иванова, опять доверяла Е. О. Кириенко-Волошиной, исповедуясь в письме от 6 мая 1915 года:

Пока я не скучаю совсем, – но тоскую страшно, и какой-то необыкновенной тоской: – как будто вся изнемогаю от «сладости» необыкновенной, – и так счастлива (причин не могу себе ясно в словах выложить), что делается больно и кажется, что не выдержишь, – и какие-то душевные «корчи», очень болезненные, и от счастья! – Ничего не понимаю. Смятение и полное спокойствие, дикий ужас и глубочайшая доверчивость. – И думаю о Нем день и ночь, будто он заклял меня Бальмонтовским заговором: «Тридцать три тоски»[782]782
  Имеется в виду стихотворение К. Бальмонта «Заговор на тридцать три тоски», вошедшее в цикл «Заговоры любовные» из сб. «Жар-птица. Свирель славянина» (М., 1907. С. 20–21). Обратим внимание на то, что его стихотворение, обращенное к Кювилье, также носит заглавие «Заговор любовный» (см. прим. 50 /в файле – примечание № 740 – прим. верст./).


[Закрыть] – суеверна я стала невозможно, мне иногда кажется, что он маг, и я боюсь, что он знает все, что я о нем думаю, – и что он хочет всего этого. Вчера тоже получила Cor Ardens от Толстого, и вдруг увидала тоже надпись от Него: «Даровитой, мелодической Майе, Бог помочь (чь!) – Вяч. Иванов» – А сегодня получила от Грифцова письмо, и между прочим он говорит: «У Толстых было сборище, присутствовал Ваш бог (!) – вертел в руках Cor Ardens (я наблюдал за ним) и, кажется, автографировал его. А я после видел на столе Ал. Ник. книгу с Вашим именем. Хотя это, может быть, были разные экземпляры».

– Я написала ему уже три письма (вчера третье послала) – все стихи посылаю, он пока не ответил, но ответит обязательно, потому что я не знаю его летнего адреса, а он, наверно хочет, чтобы я писала все лето. – Я волнуюсь потому, что в самые острые моменты этой «сладостной» тоски мне кажется, что он думает обо мне и любит, и я боюсь его, – и знаю, что это неизбежно, – и что я умру, потому что эта радость слишком тяжела.

Следующий пассаж соединяет все тексты, отражающие ее настроение: образ из собственного стихотворения, поэтическую лексику В. Жуковского («тихое небо») и цитату из стихотворения А. Блока:

Вечером хожу в поля и плачу от «suavité de vivre»[783]783
  «сладостность жизни» (франц.).


[Закрыть]. Небо бесконечное, и до горизонта зеленя, – А запах такой тонкий и сладкий, что вся душа изнемогает, и хочется лечь на мглистую землю и умереть под этим тихим небом. – И если тогда думать о Нем, то совсем невозможно делается жить, до того тяжело от жизни – страшно подходит сейчас ко мне стих Блока, и я его только теперь поняла, и поставлю эпиграфом к стихам о Вяч. «Невозможную сладость приемли»[784]784
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 3, 4 об. Финальные строки стихотворения «Облака небывалой услады…» (1903): «Невозможную сладость приемли, / О, изменник! Люблю и зову / Голубые приветствовать земли, / Жемчуговые сны наяву». Эту цитату Кювилье поставила эпиграфом к своему стихотворению, написанному 28 мая: «О l’appel écarlate des coqs / Par le ciel atroce et attristé! / Derechef le vers mortel de Block /„Accepte l’impossible suavité“» (Там же. Л. 6). Подстрочник: «О алый крик петухов / В жестокое и печальное небо / Снова погибельный стих Блока / „Невозможную сладость приемли“» (франц.).


[Закрыть].

Позднее к этому списку добавляется лирика Иванова:

Эти дни я вынула Cor Ardens, которое два месяца не читала совсем, так мучило оно меня, – и снова стала читать, отрывками, – но я читаю и как будто слышу звон, и не понимаю – отчего, зачем, – так торжественно и страшно делается. – Голова кружится и сердце до боли падает. – В каждом стихе тонешь, каждым словом задыхаешься – Но ведь в конце концов я все пойму, – и станет легко и ясно, – не правда ли? – Я утону в них и задохнусь, чтобы стало ясно и легко[785]785
  Письмо от 5 августа (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 5 об.).


[Закрыть].

Отчасти чтобы соответствовать интересам Иванова, отчасти – по зову сердца она начинает читать книги мистического содержания, которые вызывают у нее отторжение:

Прачка (от Пра. – Г.О.), милая, мне сейчас так печально, так печально! – Я целыми днями верчусь внутри себя, до головокружения. Так закрутилась, что не только трудное не поняла, но и старое, ясное перестала понимать. К чему мне все это, не знаю. Но я от мистицизма сойду с ума. – Хотела задушить его и снова жить в словах, формах, чувствах. Но как-то не могу – все самое физическое, тронув мое сознание, испаряется в такую абстракцию, что уже не найти ни формы его, ни состава не узнать. – Да и не сознание мое работает, не мысль, а что-то другое, – совсем незнакомое, мимо «меня» самой. – Взяла у Волоховой теософские книги. Но за их ответами еще вопросы, – а часто ответ их только перевернутый вопрос. «Что есть добро?» – «Добро есть добро». – «Зло – эгоизм». – «Что есть эгоизм?» – «Эгоизм есть зло».

Одна из них сказала: «Откажись, и получишь». – Но не есть ли это перевернутая просьба? – Не значит ли: «Отказываюсь», – «Дай» —? – И все это очень тяжко. И к чему все это? – Я думаю, наша басня кончается тоже словами: «А ларчик просто открывался».

– И мне хочется жить очень просто, – но это уже невозможно. – Неужели всегда будет смута и всегда будет тяжесть? – Господи, какая я смешная сейчас. – Если бы отняли мне мою судьбу, я бы сразу завопила, чтобы назад ее взять! – «Стрела тоски» – «Бог жажды и снов»[786]786
  Письмо от 21 июля 1915 г. (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 10–10 об.).


[Закрыть].

В августе, накануне отъезда, все эти темы кульминируют в ее восприятии Иванова:

Знаете, Пра, я все лето (два месяца последних) не думала о Вячеславе, а на днях вдруг опять тоска поднялась, и такая глухая, странная, и я подумала, что Он тут – Пра, я иногда думаю, что он колдун или вроде, во всяком случае, умеет какими-то оккультными силами управлять. – Я зимой так часто чувствовала это, – вот охватит, – так тянет, – и я не знаю даже, люблю ли его, – иногда ведь смеялась над ним. – А теперь опять, вдруг падает сердце, «изнемогает» – Мне все кажется, Он «подстерегает» меня – Вот я пишу Вам, мне кажется, он знает, и улыбается —[787]787
  Письмо от 1 августа 1915 г. (Там же. Л. 11 об. – 12).


[Закрыть].

После длительного ожидания, 11 августа, она наконец получает от Иванова письмо, к которому приложено стихотворение «Сад», написанное 7/8 августа[788]788
  Такова дата под автографом: РАИ. Оп. 1. Карт. 5. Тетр. 2. Л. 9 (см.: http://www.v-ivanov.it/archiv/opis—1/karton—5/p02/op1-k05-p02-f09v.jpg); впервые опубликовано в IV томе брюссельского собрания сочинений, однако было включено самим Ивановым в состав неосуществленного сборника стихов, где перечислено под заглавием «Сад (Майе)» (РНБ Ф. 304. Ед. хр. 47. Л. 7). По возвращении в Москву, в письме от 2 сентября к Волошиной Кювилье переписала это стихотворение, поставив, по своему обыкновению, дату на место заглавия, – и таким образом становится ясным, что под текстом, посланным поэтом, стояло 8 августа (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 15 об.).


[Закрыть]. На Кювилье все это производит ошеломляющее впечатление:

– Вот три часа, как получила стихи от Вас, сидела в столовой и кому-то читала из Cor Ardens, – и вдруг принесли большой конверт, – я не поверила, что – Вы, – но боялась открыть, – а потом открыла, – и не прочла, потому что были люди, – и три часа о чем-то с кем-то разговаривала, – а в Cor Ardens лежал Ваш конверт. Вот все лето я писала Вам и как-то не могла представить, что Вы слышите мои слова, – и даже что Вы существуете. – Мне кажется, когда увижу Вас, – от «ужаса» умру.

Обратим внимание на появление характерной сентименталистской «сердечной» метафоры в продолжении этого послания:

3 часа.

Я боюсь этих стихов, – они окутали меня таким страшным и сладким томленьем. «Сердце кружится», – и я не понимаю. – Что надо сказать? – Я не знаю ничего, – я думала, я люблю Вас, – а Вы сказали: «Нет, это не любовь». – Вот я рассказываю Вам все, – что такое?

После обеда. <…>

<…> Милый! – Нет, не так. – Как? – Я не знаю. В шелесте веток, – «в шорохе трав». Почему: «не зови же меня»?[789]789
  Цитаты из стихотворения «Сад»: «Смолкнешь – слышится в шорохе трав, / Кликнешь – в эхо загорном: „Иди“. <…> Оглянись ты, как прежде, у врат. / Я твой сад: не зови же Меня» (Иванов В. Собр. соч. Брюссель, 1987. Т. IV. С. 40).


[Закрыть] – Вот мне кажется, Вы опять смотрите, когда Вы смотрите на меня, мне кажется, я падаю – хочется сказать: «Не надо», – а отвернете лицо, – умру – Я не буду просить Вас никогда ни о чем, – Вот Вы видите меня, и лучше знаете – Когда скажете выйти, – пойду, – и не спрошу: «Зачем?» —

После.

Ходила по саду, – все подсолнечники зацвели, – я тоже как подсолнечник к Вам цвету. А вдруг я Вас тоже люблю? – Это очень не хорошо было бы? <…>

после 5 часов? 6?

<…> Вы меня позовете в Москве? – Только я ужасно боюсь, мне кажется, я умру, увидя Вас[790]790
  Письмо то 11 августа (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 10–11 об.).


[Закрыть].

Тема подсолнечников также легко адаптируется к общему настроению и образности посланий, 13 августа она пишет тому же корреспонденту:

Последний день тут. Утром срезала свои подсолнечники. Так жаль их, но лучше их срезать, а то они поспеют и их съедят, – а они прекрасны. – Я сама хотела бы умереть так, когда еще цветет сердце[791]791
  Об истоках использования этого образа Вяч. Ивановым в 1916 г. см. нашу работу: Обатнин Г. К интерпретации нескольких мистических текстов Вяч. Иванова // От Кибирова до Пушкина. Сборник в честь 60-летия Н. А. Богомолова. М., 2010. С. 313–316. В письме к Шервинскому от 17 октября 1913 г. Кювилье уже писала: «Видите, в любви сердце как цветок, и нет больше зла и смерти» (РГАЛИ. Ф. 1364. Оп. 4. Ед. хр. 471. Л. 37). Уже после Иванова эту же метафору использовала, например, и Н. Крандиевская в стихотворении «Так суждено преданьем, чтобы…» (1917): «В снегах, покуда пела вьюга / Впервые сердце расцвело!» (Крандиевская-Толстая Н. В. Дорога. С. 53) – и в стихотворении «Высокомерная молодость…» (1917): «Зрей и цвети, исступленное / Сердце, и падай, как плод!» (Крандиевская Н. Стихотворения. Кн. 2-я. Одесса: Омфалос, 1919. С. 10).


[Закрыть], – к солнцу, – и все лепестки кричат, и больно умирать. А то тоже поспею и съест кто-нибудь «семечки». И вот увезла бы их, – Вам, – но невозможно, отдам их девочке на нашей даче. – Помните, весной я для Вас фиалки собирала? – Как хорошо так далеко быть, – рвать Вам цветы, которых Вы не видите, говорить с Вами, когда Вас нет, – любить Вас, невидимого. <…>

<…> Я никогда не любила никого так. – Когда я думала о Гугуке, мне всегда было или больно или весело, или радостно, – но не было так – одно бесконечное изнеможение. – Как небо вечером, – одна бесконечная жажда, и бесконечно[792]792
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 15, 15 об.


[Закрыть].

Отметим также упоминание фиалок, цветов, игравших не самую последнюю роль в ее отношениях с Волошиным.

Неудивительно, что, вернувшись в этих «противочувствиях» в Москву, изголодавшись и истосковавшись по общению, Кювилье с новым жаром обратилась к Иванову. 2 сентября она сообщала Волошиной:

У Вячеслава была 2 дня по приезду, все время усиленно молчала. Послезавтра снова пойду и буду усиленно говорить. <…> И я много стихов ему написала, обожающих и эпиграмматических. Перевела несколько его двустиший «о розе». Не знаю, как ему понравятся[793]793
  ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 16. От этого периода сохранилось, например, стихотворение Кювилье с ивановским эпиграфом «Нищ и светел» (из сб. «Эрос»), датированное 30 августа 1915 г.: «Vous passez lumineux et misérable, / Et je vous ai reconnu, о l’Innommable…» (ИРЛИ Ф. 607. № 333. Л. 1). Подстрочник: «Вы проходите светлый и убогий / И я узнала вас, о Неназываемый…» (франц. у, ср.: у Иванова: «Прохожу я нищ и светел и пою…».


[Закрыть].

Однако это свидание не было столь спокойным, как можно заключить по тону этого письма. По ее посланию к Иванову от 18 августа мы можем восстановить, что оно обмануло ее ожидания:

Вячеслав Иванович, – я всю ночь и весь день о Вас думала, т. е. о Ваших словах. Вчера, когда у Вас сидела, так невыносимо было жить. – Как будто вместо сердца какой-то клубок боли был, – и Ваши слова были мне страшны и непонятны, – и еще страшнее и непонятнее, когда Вы молчали. <…>…всей душой отказалась от Вашего сада, потому что казалось, что умру от боли. <…> Вот сейчас вечер, такое тихое небо, – я сейчас вижу Вас, Невидимого <…> И если Вас нет, отчего от Вашей улыбки так светло и больно? – Пусть Вы «маска», – не все ли равно, – мне кажется, – всякий маска, – а Ваш дух сквозь Вашу маску меня ослепил, – и я не могу отделить одно от другого. И еще Вы говорили, что Вас, – как в Cor Ardens, – уже нет, что Вы «перегорели», но ведь я люблю Вас вечного, – а не перегоревшего, – и я, наверно, совсем и не вижу пепла, – а вижу один свет, – и люблю его, – и пусть я ослепну от него, если слишком слабо мое зрение[794]794
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 17–18.


[Закрыть].

В конце августа и начале сентября Кювилье многократно пытается понять себя, истолковать стихотворение Иванова и его слова при встречах[795]795
  Его основной образ сада души стал для Кювилье надолго основным интерпретатором их отношений: она его упоминает и в письме к Иванову от 18 августа («Вот сейчас мне снова страшно, я вошла в Вас, – и Вы мой сад, – и вдруг Вы обратитесь в пустыню, и я умру от жажды»: НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 19), и в письме-дневнике 20–24 августа (Там же. Л. 23), и 28 августа («Это все в Вашем саду? – Я сейчас через вас иду»; Там же. Л. 27), и 13 сентября («Вы сад и я иду в Вас, – или Вы во мне идете, и я сад?» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21.4 об.). Появляется он и позже, см. в письме к Иванову от 20 октября 1917 г.: «Я помню, как Вы сердились на меня долго после „армянского“ вечера, – когда я с Бальмонтом „кокетничала“, – не говорили со мной, – и не хотели долго меня видеть. И теперь вот я иногда боюсь, что Вы за что-то ужасно рассердились и „отказались“ от меня. <…> Вы сказали раз, что держите меня за руку, – и если мне покажется, что Вы выпустили меня, чтобы я не верила, – и знала, что не выпустили. И Вы написали мне: „Смолкнешь, слышится в шорохе трав, – Кликнешь, – в эхо загорном: – ‘Иди!’“ – Вот иду, – боюсь, – но иду же! Мне кажется, Вы выпустили мою руку, – но я верю, что не выпустили <…>» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 24. 36–36 об.).


[Закрыть]. В обширном послании к нему от 20–24 августа впервые появляется новое имя литературного прототипа:

А я люблю Вас, как любила бы Иисуса, любила бы его дух, – и лицо-маску[796]796
  Видимо, намек на стихотворение Иванова «Лицо или маска?» (1905).


[Закрыть], – ведь у него тоже «Маска» была? – Конечно, Вы на него не похожи, но это все равно. – И Гете бы я так любила. Вот на Гете, я думаю. Вы похожи. <…> Летом Бердяев написал мне что, – ах, все равно, – очень долго и трудно сказать. Но он понял, что надо меня просто любить, такую, какая есть, – если Вы можете такой любить меня, я стану такой, какой Вы захотите, чтобы я была. <…>…как понимаю Ваши слова о том, что ни один человек не может держать сердца другого!

В дело идут и стихи друзей:

Вчера вечером <т. е. 22 августа> была у Сони Парнок, – она говорила летние стихи, – и Марина тоже, – таких мне не написать никогда![797]797
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 21, 24, 24 об.


[Закрыть]

Через несколько дней, 28 августа, она сообщает, что пробует переводить ивановские «двустишия о розе», Сонины «Сафические строфы» и Тусино (Н. Крандиевской) «Любовь, любовь, небесный воин»[798]798
  Там же. Л. 26 об. По ошибочным сведениям самой Крандиевской, стихотворение вошло в сборник «От лукавого» (М.; Берлин: Геликон, 1922), имевший, кстати, эпиграфом цитату из «Бесконченого» Д. Леопарди в пер. Иванова «И сладко мне крушенье в этом море». Его героиня боится, что копье небесного война минует ее, «надменнейшую из дев» (Крандиевская-Толстая Н. Дорога. Стихотворения. М., 1985. С. 75). Творческие связи Крандиевской и Иванова пока еще не заслужили внимания исследователей, а меж тем она была причастна уже к кругу «башни». Не исключено, что появление в ее стихотворении 1915 г. цитаты из того же стихотворения Иванова, что привлекло внимание и Кювилье, могло быть навеяно общением поэтесс друг с другом (ем.: «Взлетает дух, и нищ, и светел…», стих. «Мое смирение лукаво…», Там же. С. 76). Отметив еще одну перекличку между финальными строками ее стихотворения «Не с теми я, кто жизнь встречает…»: «Иду одна по бездорожью, / Томясь, предчувствуя, грустя. / Иду, бреду в селенье божье, / Его заблудшее дитя» (С. 47) – с ивановским «Ропотом»: «Свечу, кричу на бездорожьи; / А вкруг немеет, зов глуша, / Не по-людски и не по-божьи / Уединенная душа», можно поставить вопрос о роли сборника «Эрос» в становлении русской «женской поэзии».


[Закрыть] – одна любовная лирика!

Если для Иванова, видимо, кульминацией их отношений стало посланное ей стихотворение, то Кювилье попала на основной сюжет-интерпретатор не сразу. Постепенное нарастание немецкой романтической темы в ее письмах к Иванову, подспудное летом, становится все более явным. После появления имени Гете настал черед Гейне, стихотворение которого Кювилье выписала для Иванова на следующий день после посещения его 23 сентября 1915 года:

Дома, ночь.

Как я Вас люблю, – как я Вас люблю! У Гейне (Вы его не любите) есть стихи, которые я знаю наизусть из Die Nordsee, «Der Phonix». – Мне хочется Вам все написать, – можно?[799]799
  Далее следует текст стихотворения в оригинале (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21. Л. 20 об.).


[Закрыть]

Стихотворение Г. Гейне «Феникс» (1859) по своим ключевым образам (сад, сердце, роза, солнце, рефрен «Она любит его!») без труда встраивается в разворачивающийся сюжет[800]800
  Стоит заметить, что Ю. Веселовский переводил Гейне и писал о нем (Веселовский Ю. Несколько отголосков гейневского юбилея // Веселовский Ю. Литературные очерки. М., 1910. Т. I; Веселовский Ю. Стихотворные переводы. Гейне. Армянские поэты. Ибсен. М., 1898).


[Закрыть]. Но гораздо более мощным аккумулятором смыслов явилась безответная любовь Беттины фон Арним к Гете, здесь влюбленную поэтессу посетило своего рода помрачение. Ночью 25 сентября 1915 года Кювилье писала Иванову:

Сейчас вернулась домой, была у Сони <Парнок>, читала ей новые стихи, и вдруг <она> сказала: «Майя, Вы должны прочесть письмо Бэттины Арним к Гете». Марина мне всегда говорила о ней, и Макс, что я на нее похожа. И Соня дала мне переписку ее, и я открыла где-то в середине, и так испугалась, что заплакала[801]801
  В связи с историей внимания цветаевского круга к творчеству Беттины К. М. Азадовский совершенно справедливо указывает на статью А. Герцык «История одной дружбы» (Северные записки. 1915. Февраль. С. 128), представлявшей, по сути, предисловие к переводу нескольких писем Беттины к К. Гюндероде, а также на важность этой фигуры для отношений Цветаевой и Парнок весны того же года (см.: Азадовский К. М. Цветаева, Рильке и Беттина фон Арним. С. 63). К этому необходимо добавить: внимание старшей из Герцык было привлечено к дружбе Беттины с покончившей с собой подругой-поэтессой уже за десять лет до этой статьи, когда она под своим обычным псевдонимом «Сирин» опубликовала в «Весах» рецензию на немецкое переиздание их переписки, которую начала и закончила мыслью о современности как самой фигуры Беттины, так и ее идей («ценный и нужный нам дар», «слова <—> безумно близкие», «книга <…> нужна и близка всем нам»; Весы. 1905. № 68, 70). К этому материалу добавим появление перевода двух писем Беттины к Гете в антологии: Любовь в письмах выдающихся людей XVIII и XIX века / Сост. Ан. Чебо-аревской, предисл. Ф. Сологуба. М., 1913. С. 61–65.


[Закрыть]. – Ведь все это я писала – Вам – Милый, Вы узнали меня? Вот открыла. Каждое слово мое! – «Wenn ich nur auch zu dir Kommen wollte, würde ich den rechten Weg finden? Da so viele neben einander herlaufen, so denke ich immer, wenn ich an einem Wegweiser vorübergehe, und bleibe oft stehen, und bin traurig, dass er nicht zu dir führt; und dann eil’ich nach Haus‘ und mein‘, ich hätte dir viel zu schreiben! – Ach, ihr tiefen, tiefen Gedanken, die ihr mit ihm sprechen wollt, – kommt aus meiner Brust hervor! Aber ich fühl’s in alien Adem, ich will dich nur locken, ich will, ich muss dich sehen».[802]802
  «И даже если бы я захотела придти к тебе, как бы я нашла нужную дорогу? Ведь сколько их тут, уходящих вдаль, так думаю я всякий раз, проходя мимо дорожного указателя, а то остановлюсь и запечалюсь оттого, что он не показывает мне дорогу к тебе, и тогда я спешу домой с мыслью о том, как много всего мне нужно тебе написать! – Ах, вы, глубокие, глубокие мысли, мечтающие побеседовать с ним, выходите из моей груди! Но я чувствую всеми фибрами, я хочу только одного – заманить тебя, я хочу, я должна тебя видеть» (нем.); цитату из письма Беттины к Гете от 18 августа 1808 г. приводим с сохранением некоторых особенностей ее правописания; см.: Bettine von Arnim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde // Bettine von Arnim. Werke und Briefe in vier Banden. Frankfurt am Main, 1992. Band 2. S. 224.


[Закрыть] —

«und Abend, wenn ich müde bin und will schlafen, da rauscht die Flut meiner Liebe mir gewaltsam ins Herz»[803]803
  «и вечером, когда я, усталая, пытаюсь заснуть, поток моей любви рокочущей волной захлестывает мое сердце» (нем.); цитата из письма Беттины от 13 августа 1807 г., см.: Bettine von Arnim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. S. 111. Используя этот образ, Бетгина намекает на центральные метафоры посвященных ей сонетов Гете в письме от 7 августа, на которое настоящее является ответом (Ibid. S. 89).


[Закрыть] – «Нет, я дальше не могу, – я буду плакать всю ночь, – ты узнал меня, узнал? – Открой эту книгу, – „Dein Kind küsst dir die Hände“[804]804
  «Твой ребенок целует твои руки» («Dein Kind küßt Dir die Hände»), подпись под письмом Беттины к Гете от 21 августа 1807 г., см.: Bettine von Arnim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. S. 115.


[Закрыть] – о Гете, Гете! – Сейчас, сейчас будь близким, смотри, как кружится у меня сердце, – я люблю тебя, я твое дитя, – Бэттина! Скажи мне так, как сказал тогда: „Mein Kind! Mein artig gut Mädchen! Liebes Herz“[805]805
  «Дитя мое! Послушная моя, славная девочка! Добрая душа!» (нем.) Цитата из первого письма Беттины к Гете от 15 мая 1807 г., где она вспоминает слова, сказанные им при знакомстве с ней (Bettine von Amim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. S. 87).


[Закрыть] – Ведь я помню, я вспомнила, – и ты тогда мало любил меня, – теперь больше люби, – вот я с тобой. – Я помню, как села тебе на колени в первый день, как увидала тебя, оттого с тех пор так тяжко быть другой, – не целовать при всех твоих рук прекрасных, – не говорить тебе – Ты. А вот я буду, опять. Не сердись, – так хорошо, так легко. Отчего не надо? – Я твое сердце – ты мне позволишь? только хочу тебя любить, – для тебя умереть, – хочешь? Господи, как не страшно говорить тебе „Ты“! – Совсем не страшно. Ты смеешься? – Ты милый, – и ты большой, – самый милый и самый большой, самый прекрасный, самый умный, самый – все. <…> Но я хочу самого тебя, живого, – позови меня к себе, – только не когда другие есть, – а только меня, как раньше. – И сделай, чтобы я опять могла быть Бэттиной, а ты Гете, и не брани меня, если сердишься, – я боюсь»[806]806
  НИОР РГБ. Ф. 109 Карт. 28. Ед. xp. 20. Л. 27, 27 об. Видимо, к этому времени относится и ее стихотворение из сборника «Над пеной»: «О Goethe! C’est moi, Bettine, / Ton enfant, ton coeur, comme alors» («О Гете, это я, Беттина, твой ребенок, твое сердце, как тогда», франц.).


[Закрыть].

Назавтра, в 1 час дня 26 сентября, Кювилье переписывает финал из послания Беттины от 16 мая 1807 года к матери Гете, «госпоже Советнице»; текст начинается словами «Mit diesem Billet ging ich hin…», и в нем описана первая встреча Беттины с Гете. Слова первой фразы «с этим билетом я пошла далее» подразумевают рекомендательную записку, которую Беттина получила от поэта Виланда (Wieland) – с ним она кокетничала («не могу Вас вспомнить – вероятно, я Вам приснилась») 23 апреля (дата под запиской)[807]807
  Bettine von Arnim. Goethes Briefwechsel mit einem Kinde. S. 25.


[Закрыть]. Беттина сняла с нее копию, которую также передала матери Гете, и из нее мы узнаем еще одну важную деталь: она является внучкой французской писательницы Софии Лярош (Sophia la Roche, 1731–1805), у которой часто гостила в Оффенбахе, а ее мать Максимилиана была некогда предметом гетевского увлечения, и Беттина читала его письма к ней[808]808
  Эта информация, кстати, сообщалась и в примечании к публикации А. Герцык (Северные записки. 1915. Февраль. С. 119).


[Закрыть]. Описание первой встречи Арним с Гете могло напомнить первый приход гимназистки Михайловой-Кювилье – но не только к Иванову, а и к Волошину, когда она в смущении не могла вымолвить ни слова[809]809
  Это свое качество она сохранила надолго: Р. Роллан писал Горькому, что когда Кудашева пришла к нему забрать подарки для французского друга летом 1931 г., «…она так растерялась, так смутилась, что не посмела с Вами поговорить» (Архив А. М. Горького. С. 203).


[Закрыть]. В ожидании Гете Беттина совершенно смутилась, а когда он вошел, потерялась и замолкла. Поэт решил, что испугал ее, и об этом был его первый вопрос, но девушка оставалась безмолвной. После паузы поэт завел светский разговор, поинтересовавшись, прочитала ли она в газетах известие о смерти их дорогой графини Амалии. На это Беттина сразу перешла in media res: газеты читать у нее терпения не хватает, а в Веймаре ее интересует только сам Гете. «Вы добрый ребенок», – растерялся тот; тут Беттина, обнаружив, что не может усидеть на месте, вдруг сообщила об этом поэту и спрыгнула с софы. «Чувствуйте себя как дома». После этого она, надо понимать, на правах ребенка-непоседы упала ему на шею. Посадив на колени (что Кювилье и вспомнила в письме к Иванову), он «заключил меня в свое сердце» («schloß mich an’s Herz»), тут наступила тишина, все исчезло, и годы прошли в томлении по нему («Jahre waren vergangen in Sehnsucht nach ihm»), она заснула на его груди, а проснувшись, начала новую жизнь[810]810
  Сознаемся, что для поиска и дальнейшего пересказа этого фрагмента мы, в том числе, пользовались английским переводом, вышедшим в год смерти автора: Bettina Arnim. Goethe’s Correspondence with a Child. Boston, 1859. P. 18–19. В других письмах Беттина описывала встречу без этих красочных подробностей, а сам Гете оставил в дневнике лишь скупое упоминание о ней, см. подробнее: Древиц И. Беттина фон Арним. Биография. М., 1991. С. 55–58. Критическая оценка «Переписки Гете с ребенком», наглядно показавшая, сколь свободно Беттина обращалась с наличными документами, была осуществлена только в 1905 г. В. Эльке (Oehlke).


[Закрыть]. Интересно, что Беттина использует то ключевое для сентименталистской и романтической психологии понятие влечения или томления, которое увековечено в стихотворении И.-В. Гете «Selige Sehnsucht». Напомним, что «сладкая тоска», «блаженное томление» владели душой и кружили сердце Кювилье уже летом 1915 года. Отношение Беттины к Гете помогло ей понять собственные чувства: «– Мне страшно, – я не могу жить! <…> …и вот я себя вспомнила, я поняла эту странную свою любовь!» – писала она Иванову. Она отождествляла протагониста сочинения фон Арним с Ивановым до полного слияния; обращаясь к нему на «ты» и упрашивая его ответить наконец на письма, она замечает: «Знаю, ты занят, занят, еще более, чем когда министром был, пожалуй, но все-таки можешь»[811]811
  НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 29 об. – 30.


[Закрыть]. Разумеется, министром был Гете, а нашему герою, еще ни разу не побывавшему на госслужбе, только предстояло поработать чиновником Наркомпроса.