Текст книги "Россия и Запад"
Автор книги: Александр Лавров
Соавторы: Михаил Безродный,Николай Богомолов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
Л. Аверьянова не сразу узнала о гибели друга. 27 июля 1934 года она писала А. И. Корсуну:
У меня, откровенно говоря, все еще теплится тайная надежда, что я получу разрешение на поездку к Вольдемару – я не понимаю, почему нельзя иметь пропуск на столь серьезном основании, как его болезнь. Другим ведь дают же. Я же какая-то проклятая. К тому же хочется дико посмотреть Байкал, которым так восхищалась некогда моя мамахен.
В письме от 31 июля:
Не смейте обо мне беспокоиться, т. е. я уже пришла в себя и спокойно жду дальнейших вестей от Володарчика или о нем[922]922
РО ИРЛИ. Ф. 355. Ед. хр. 105. Л. 47 об., 50. Андрей Иванович Корсун (1907–1963) – второй муж Л. Аверьяновой; поэт и переводчик, автор перевода скальдических стихов для книги «Исландские саги» (Л., 1956) и «Старшей Эдды», не раз переиздававшейся (ст. и коммент. М. И. Стеблина-Каменского. М.; Л., 1963); генеалог, специалист по геральдике; почти тридцать лет служил научным сотрудником Государственного Эрмитажа.
[Закрыть].
Поездка на Байкал (в ГУЛАГ?) не состоялась, но мысли о судьбе князя не оставляли поэтессу. В 1935–1937 годах она создает цикл из 10 сонетов на тему русской истории и судеб ее властителей. Сонеты составили ее последний сборник «Пряничный солдат», названный по имени персонажей сказки Э.-Т.-А. Гофмана «Щелкунчик и Мышиный король» (1816). Пряничные человечки, самоотверженно вступившие в бой с солдатами Мышиного короля, гибнут почем зря, – судьба культурного слоя России:
В восьмом сонете, поминая Петровскую эпоху, поэтесса вновь окликает своего Голицына: Литовский всадник к славе гнал коня… Голицыны – потомки великокняжеского литовского рода Гедимина (?-1347), см.:
8. СОФЬЯ АЛЕКСЕЕВНА[924]924
Впервые: Грани. № 22 (1954). С. 52 / Публ. Г. Струве.
[Закрыть]
Сестра в несчастья, разве вместе с кровью
К тебе любовь изымут из меня!
Стрелецкий бунт ревел в столбах огня.
Но – Петр велик. И забывали Софью.
Москва ль не соты черному злословью!
Бразды правленья в нежный миг кляня,
Литовский всадник к славе гнал коня:
К Голицыну горела ты любовью.
Разлуки русской необъятен снег,
И монастырь тебе стал вдовий дом,
И плачем выжжены глаза сухие.
Могла б и я в тиши дожить свой век,
Горюя о Голицыне моем:
Но больше нет монастырей в России.
1935
О гибели князя Л. Аверьянова узнала, вероятно, в 1937 году. Тогда же, видимо, ею были написаны два стихотворения: «Превыше всех меня любил…» и «Россия. Нет такого слова…»; как и «Памяти кн. В. Н. Голицына», они (и только они) отмечены двойной датировкой: 1934–1937.
Превыше всех меня любил
Господь. Страна – мой зоркий Орлик.
Мне голос дан, чтоб голос был
До самой смерти замкнут в горле.
Элизиум теней чужих.
Куда уходят дорогие? —
Когда ты вспомнишь о своих,
Странноприимица – Россия!
Как на седьмом, живут, без слов,
На сиром галилейском небе:
На толпы делят пять хлебов
И об одеждах мечут жребий…
Но тише, помыслы мои.
Слепой, горбатой, сумасшедшей
Иль русской родилась – терпи:
Всю жизнь ты будешь только вещью.
1934–1937
Россия. Нет такого слова
На мертвом русском языке.
И все же в гроб я лечь готова
С комком земли ее в руке.
Каких небес Мария-дева
Судьбою ведает твоей?
Как б…., спьяна качнувшись влево,
Ты бьешь покорных сыновей.
Не будет, не было покоя
Тому, кто смел тебя понять.
Да, знаем мы, что ты такое:
Сам черт с тобой, … мать!
Стихотворения написаны как бы в предчувствии близкого ареста, намек на который прочитывается и в последних строках «Памяти кн. В. Н. Голицына»:
И смутным предчувствием сковано тело,
Но скреплена дружба, Любови сильней,
Кирпичною кровью Мальтийской капеллы,
Хладеющей кровью твоей и моей.
Существует предположение, что Л. И. Аверьянова была дочерью вел. кн. Николая Михайловича (1869–1919) – историка, писателя, председателя Императорского русского исторического общества, который был расстрелян в Петропавловской крепости[926]926
Великий князь Николай Михаилович (1859–1919) не был женат, местонахождение его дневников нам неизвестно (они отсутствуют в его личном фонде в ГАРФ). Во внешности поэтессы, судя по нескольким дошедшим до нас фотографиям, никакого сходства с Николаем Михаиловичем не наблюдается. Фрагменты дневниковых записей Н. М. Романова за 1914–1917 гг. были опубликованы в «Красном архиве» (1931. Т. 47–48. Кн. 4–5; Т. 49. Кн. 6); в этих записях он освещает военные действия в период своего пребывания на фронте, а также события, предшествовавшие Февральской революции (в частности, историю убийства Г. Распутина). В записках «Мои свидания осенью 1901 г. в Крыму с графом Л. H. Толстым» (Красный архив. 1927. Т. 21. Кн. 2) Н. М. Романов вскользь упоминает о деле, которое касалось его личной жизни и которое он обсуждал с Толстым (и которое вызвало у того горячий отклик), но не передает содержание разговора. Очевидно, Ю. Г. Оксман имел в виду неопубликованные фрагменты дневника великого князя, оставшиеся нам неизвестными.
[Закрыть]. В декабре 1962 года известный пушкинист Ю. Г. Оксман, лично знавший поэтессу до своего ареста в 1936 году (за которым последовали десять лет Колымских лагерей), спрашивал у В. М. Глинки, тогдашнего хранителя Государственного Эрмитажа:
…Знали ли Вы в Ленинграде Лидию Ивановну Аверьянову? Она была на службе в Интуристе, писала стихи, переводила. Анна Андреевна
(Ахматова. – М.П.)мне говорила, что ее муж работал в Эрмитаже. <…> Когда Лидия Ивановна умерла? При каких обстоятельствах? Мне кажется, что Л.И. была дочерью вел. кн. Николая Михайловича, помнится, что я об этом что-то прочел в его неизд. дневниках лет 30 назад…[927]927
Глинка М. С. В. М. Глинка: Воспоминания. Архивы. Письма. СПБ., 2006 (Сер. «Хранитель»). С. 138. М. С. Глинка дополнил публикацию этого письма своими размышлениями: «Имя Ю. Г. Оксмана как историка и исследователя столь значительно <…> что комментировать строки его письма мы никак не решаемся» (Там же).
[Закрыть]
До настоящего времени какие-либо подтверждения великокняжеского происхождения Л. Аверьяновой не выявлены. Думается, что ее стихи, собранные в книге «Серебряная Рака», издание которых ожидается в ближайшее время, приблизят нас к разгадке ее происхождения – опровергнут или, скорее, подтвердят «первородство».
Творческая судьба друга детства поэтессы сложилась менее счастливо (если здесь вообще уместны сравнения), жизненный путь князя В. Н. Голицына был пресечен в самом расцвете, и тем не менее он оставил по себе «длящуюся» и благодарную память в русской поэзии.
Марина Кучинская
Памяти кн. В. Н. Голицына
Под серебряным спудом,
под мальтийским крестом
снегирём красногрудым
зимовал. На златом
не сиделось крылечке,
было плакать невмочь —
покатилось колечко
в ленинградскую ночь.
Покатилось – пропало —
за уральский хребет,
переломленный.
Даром
музыкант что – поэт.
Вот и рыжая Муза
окликала тебя,
и, где харкала кровью,
там вставала заря.
____________________
М. Павлова
«…Добреду до Клюева…». Wozu?
Н. А. Клюев оказался, пожалуй, первым известным писателем, с которым лично познакомился Д. Хармс.
В мемуарной литературе сведения об их знакомстве впервые появились в публикации воспоминаний поэта И. И. Маркова[929]929
Подробную справку об этом приятеле Хармса и Клюева см.: К истории «Левого фланга» Ленинградского отделения Союза поэтов / Вступит, ст., подгот. текста и коммент. Т. М. Двинятиной и А. В. Крусанова // Русская литература. 2008. № 4. С. 154.
[Закрыть]:
В клюевской комнате на Большой Морской, где иконы старинного письма соседствовали с редкими рукописными книгами, можно было встретить Николая Заболоцкого, Алексея Чапыгина, Александра Прокофьева, Даниила Хармса, Павла Медведева[930]930
Марков И. И. О Сергее Есенине // Есенин и русская поэзия. Л., 1967. С. 320.
[Закрыть].
Примерно в конце лета 1923 года Клюев поселился в доме 45 по ул. Герцена (до 1902-го – Б. Морская): сначала жил в маленькой полутемной комнате, а с 1925 года переехал в большую (в двух других комнатах поселился художник П. А. Мансуров с матерью и сестрой)[931]931
Эти сведения см.: Азадовский К. Жизнь Николая Клюева: Документальное повествование. СПб., 2002. С. 196.
[Закрыть]. По единственной на сегодня версии, именно Мансуров способствовал знакомству Хармса с Клюевым[932]932
Дневниковые записи Даниила Хармса / Публ. А. Устинова и А. Кобринского // Минувшее: Исторический альманах. <Вып.> 11. М.; СПб., 1992. С. 541.
[Закрыть]. По нашему мнению, это предположение можно несколько откорректировать: скорее, благодаря знакомству с Клюевым Хармс в одно из своих посещений поэта познакомился с его соседом по квартире Мансуровым.
В записных книжках Хармса имя Мансурова появляется впервые около 31 августа 1925 года («Павел Андреевич Мансуров» – весь текст)[933]933
Хармс Д. Записные книжки. Дневник: В 2 кн. СПб., 2002. Кн. 1. С. 47 // Хармс Д. ПСС: В 5 т., 6 кн. СПб., 1997–2002.
[Закрыть]. Значительно раньше, между 1 и 4 апреля 1925 года, Клюев сделал памятную запись в маленьком альбомчике Хармса: «Верю, люблю, мужествую. Николай Клюев»[934]934
Впервые: Дневниковые записи Даниила Хармса… Указ. изд. С. 541; альбом заполнялся с 23 марта по 8 апреля 1925 г. (ОР РНБ. Ф. 1232. Оп. II. Без номера).
[Закрыть]. Не исключено, что не является случайным соседство этой записи с другой – записью Э. А. Русаковой.
Дело в том, что не позднее второй половины марта 1925 года Хармс познакомился с семейством Русаковых[935]935
Фамилия, имя и отчество главы семейства, адрес и телефон записаны Хармсом в записную книжку в середине марта 1925 г.: Хармс Д. Указ. изд. Кн. 1. С. 17.
[Закрыть], реэмигрантов, в феврале 1919-го вернувшихся в Петроград[936]936
См.: Шубинский В. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. СПб., 2008. С. 89–92.
[Закрыть]. 19 марта Хармс намеревался посетить их дом[937]937
Хармс Д. Указ. изд. Кн. 1. С. 17.
[Закрыть] и, по-видимому, тогда (или, по другим сведениям, несколько ранее) увлекся одной из дочерей Русаковых Эстер, ставшей впоследствии его первой женой. Из материалов коллективного Дела П-18232, заведенного, в том числе, на арестованную 7 сентября 1936 года Э. Русакову, следует, что дом Русаковых, наряду с писателями А. Н. Толстым, К. А. Фединым, переводчиком Д. И. Выгодским и другими известными людьми, посещал также и Клюев[938]938
Справка В. А. Русаковой от 13 февраля 1995 г.; другие сведения, любезно сообщенные В. А. Русаковой на основе семейных документов и материалов следственного дела Э. Русаковой, см.: «…Сборище друзей, оставленных судьбою»: А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников. «Чинари» в текстах, документах и исследованиях: В 2 т. Б. м., 1998. Т. 2. С. 610–612.
[Закрыть]. Кажется, что заведение Хармсом альбомчика для памятных записей инициировано совершенно новыми для него, если можно так выразиться, «светскими» впечатлениями от знакомства с более или менее известными людьми, среди которых Клюев занимал едва ли не первенствующее место. По воспоминаниям современников, Клюева, когда он бывал в компаниях, всегда просили почитать стихи, и не исключено, что именно в доме Русаковых в конце марта – начале апреля 1925 года Хармс не только познакомился с Клюевым, но и впервые услышал его стихи в авторском исполнении.
Попытаемся далее проследить возможные (и несомненные, документированные) соприкосновения Клюева и Хармса.
Клюев ко времени знакомства с Хармсом уже был членом Союза поэтов[939]939
Азадовский К. Указ. соч. С. 18 и др.
[Закрыть]. Хармс же подал заявление о вступлении в Союз только 15 августа 1925 года[940]940
Александр Введенский и Даниил Хармс в Ленинградском союзе поэтов и Ленинградском союзе писателей: (По материалам архивов Пушкинского Дома) / Публ. Т. А. Кукушкиной // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2007–2008 гг. СПб., 2010. С. 549.
[Закрыть], однако посещал его заседания с более раннего времени: «Документально подтверждается его регулярное присутствие на союзных вечерах с конца мая 1925 г.»[941]941
Там же.
[Закрыть] Таким образом, Хармс мог быть посетителем 1-го вечера Всероссийского союза поэтов, состоявшегося в Библиотеке им. Тургенева (ул. 3 Июля, д. 34) 14 июня 1925 года, на котором среди девятнадцати членов Союза читал свои стихи и Клюев.
В хронологически сбивчивых воспоминаниях Г. Н. Матвеева говорится о посещении Хармса Клюевым – скорее всего, все в том же 1925 году:
Даниил заходил к Клюеву, нравились ему чудачества Клюева: чуть не средневековая обстановка, голос и язык ангельский, вид – воды не замутит, но сильно любил посквернословить[942]942
Воспоминания Георгия Матвеева о Данииле Хармсе / Публ. А. Л. Дмитренко // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2007–2008 гг. СПб., 2010. С. 598. Здесь же подробная биографическая справка о мемуаристе (С. 593–596).
[Закрыть].
Неизвестно, был ли Хармс на гражданской панихиде по Есенину, состоявшейся 29 декабря 1925 года в помещении Союза поэтов на набережной Фонтанки, д. 50 (в ней участвовал Клюев). Однако известен его скорый творческий отклик на гибель Есенина: 14 января 1926 года Хармс написал стихотворение «Вьюшка смерть» с посвящением «Сергею Есенину», где по понятной ассоциации упомянул и Клюева (см. заглавие настоящей работы). Возможно, Хармс готов был прочитать его на вечере памяти Есенина, организованном совместно Союзом поэтов и Союзом писателей 8 февраля 1926 года в Капелле: здесь одиннадцать членов обоих союзов, в том числе и Клюев, читали свои посвященные памяти Есенина стихи (Клюев читал также стихи самого Есенина). Но, как явствует из письма А. В. Туфанова тогдашнему председателю Правления Союза писателей Ф. К. Сологубу, никому из членов объединения «Левый фланг» (куда входил и Хармс) Союза поэтов «не дали ни одного места»[943]943
К истории «Левого фланга» Ленинградского отделения Союза поэтов… С. 186.
[Закрыть], поскольку правление Союза отклонило предложенные ими к чтению произведения «как не отвечающие теме вечера»[944]944
Александр Введенский и Даниил Хармс в Ленинградском союзе поэтов и Ленинградском союзе писателей… С. 552.
[Закрыть]. В стихах представителя «Школы чинарей Взирь зауми» (так Хармс подписался под своим произведением) «оценщикам» было, конечно, не просто уловить их соотнесенность с гибелью Есенина.
Около мая 1926 года вышел сборник Союза поэтов «Собрание стихотворений», в котором, наряду с произведениями других членов Союза, опубликованы и стихи Клюева и Хармса[945]945
Там же. С. 553.
[Закрыть]. Посещения Хармсом Клюева в 1926 году – наиболее документированный период их контактов: в записных книжках Хармса они отмечены 29, 30, 31 октября (видимо, что-то требовало тогда ежедневных встреч) и 21 ноября[946]946
Хармс Д. Указ. изд. Кн. 1. С. 79–81.
[Закрыть].
Союз поэтов провел 17 декабря 1926 года (у себя в Союзе), затем 10 января (в Большом драматическом театре) и 8 февраля 1927 года (в Капелле) один за другим три вечера памяти Есенина. На всех этих вечерах Клюев читал «Плач о Сергее Есенине». Возможно, хотя бы на одном из этих «союзных» вечеров присутствовал Хармс. Между тем 4 января 1927 года, как отмечено в его записной книжке, Хармс в очередной раз посетил Клюева[947]947
Там же. С. 123.
[Закрыть].
В конце 1927 года Клюев намеревался вместе с Хармсом (и его другом А. И. Введенским) выступить с чтением своих произведений:
Клюев приглашает Введенского и Меня читать стихи у каких-то студентов, но не в пример протчим, довольно культурным. В четверг, 8 декабря, утром надо позвонить Клюеву[948]948
Хармс Д. Указ. изд. Кн. 1. С. 185. Туже запись Хармс повторил на отдельном листке, только вместо «протчим» написал «прошлым» (Хармс Д. Указ. изд. Кн. 2. С. 166). Эту коррективу можно пояснить. Вероятно, имеются в виду студенты литературно-словесного отделения Высших курсов искусствоведения, перед которыми 28 марта 1927 г. выступали Хармс и его друзья. Выступления прерывались язвительными шутками и замечаниями слушателей, на которые в конце концов резко отреагировал Хармс. В результате в Ленинградское отделение союза поэтов поступил «Протест» студентов, в газете «Смена» была опубликована резкая статья, порицавшая Хармса и его друзей (Иоффе Н., Железнов Л. Дела литературные… (О «Чинарях») // Смена. 1927. 3 апреля), а Хармс и А. И. Введенский в ответ написали «Заявление», отвергавшее обвинения в их адрес. Документация по этому инциденту впервые полностью опубл.: Александр Введенский и Даниил Хармс в Ленинградском союзе поэтов и Ленинградском союзе писателей… // Указ. изд. С. 577–579.
[Закрыть].
Состоялось ли планируемое выступление, неизвестно.
Как явствует из записных книжек Хармса, в январе следующего года он занимался многочисленными и самыми разными вопросами, связанными с организацией вечера «Три левых часа» (состоялся 24 января) и, среди прочего, с распределением билетов между специально приглашенными зрителями. В списке лиц, кому были предназначены пригласительные билеты, находим и Клюева[949]949
Хармс Д. Указ. изд. Кн. 1. С. 192. Отметим, что фамилия Клюева по неизвестным причинам вычеркнута; характерно, что за Клюевым в этом списке следует его сосед по квартире Мансуров.
[Закрыть].
Упоминание Марковым Хармса в числе посетителей Клюева (см. выше и прим. 2) находит подтверждение в развернутом описании одного такого посещения в мемуарах хармсовского приятеля 1920-х годов поэта И. В. Бахтерева:
До чего же мал и тесен город, в котором живем! Переходя Садовую, встречаем Введенского.
– Куда, друзья, держите путь?
Даниил объяснил, что ведет нас к поэту Клюеву. Александр оживился, сказал, что присоединяется к нам. Теперь шли вчетвером, попали в большой, будто в пригороде, зеленый двор. Александр бывал у Клюева чаще Хармса, потому его и направили на рекогносцировку. Вернулся немедленно, сказал:
– Николай Алексеевич просит к себе.
Входим и оказываемся не в комнате, не в кабинете широко известного горожанина, а в деревенской избе кулака-мироеда с дубовыми скамьями, коваными сундуками, киотами с теплящимися лампадами, замысловатыми райскими птицами и петухами, вышитыми на занавесях, скатертях, полотенцах.
Навстречу к нам шел степенный, благостный бородач в посконной рубахе, молитвенно сложив руки. На скамье у окна сидел паренек, стриженный «горшком», в такой же посконной рубахе.
Всех обцеловав, Клюев сказал:
– Сейчас, любезные мои, отрока в булочную снарядим, самоварчик поставим…
Отрок удалился.
– Я про тебя понаслышан, Миколушка, – обратился он к Заболоцкому, – ясен свет каков, розовенький да в теле. До чего хорош, Миколка! – И уже хотел обнять Николая, но тот сладкоголосого хозяина отстранил.
– Простите, Николай Алексеевич, – сказал Заболоцкий, – вы мой тезка, и скажу напрямик.
– Сказывай, Миколка, от тебя и терновый венец приму.
– Венца с собой не захватил, а что думаю, скажу, уговор – не сердитесь. На кой черт вам весь этот маскарад? Я ведь к поэту пришел, к своему коллеге, а попал не знаю куда, к балаганному деду. Вы же университет кончили, языки знаете, зачем же дурака валять…
Введенский и Хармс переглянулись.
– Прощай чаек, – шепнул мне Даниил.
Действительно, с хозяином произошло необыкновенное. Семидесятилетний дед превратился в средних лет человека (ему и было менее сорока) с колючим, холодным взглядом.
– Вы кого мне привели, Даниил Иваныч и Александр Иваныч? Дома я или в гостях? Волен я вести себя, как мне заблагорассудится?
От óканья и благости следа не осталось.
– Хочу – псалом спою, а захочу – французскую шансонетку. – И, сказав, продемонстрировал знание канкана.
Мы не дослушали, ближе-ближе к двери – и в коридор, смотрим, стоит в темноте отрок со связкой баранок.
– Чего же вы, граждане, наделали? Злобен он и мстителен. Уходите подобру-поздорову.
Мы задерживаться и не собирались, попробовали заглянуть к жившему по соседству художнику Мансурову – не застали, пытались навестить Малевича – не было в окнах света, и Введенский заторопился на очередной преферанс.
Жалею, что с вами связался, – сказал на прощанье Введенский, – теперь к нему не зайдешь[950]950
Бахтерев И. Когда мы были молодыми: (Невыдуманный рассказ) // Воспоминания о Н. Заболоцком. Изд. 2-е, доп. М., 1984. С. 81–82.
[Закрыть].
Воспоминания Бахтерева грешат избыточной «литературностью» и неточностями, поэтому попытаемся поставить сообщаемые в них сведения в реальный временной контекст.
«Менее сорока» (как пишет Бахтерев) Клюеву, родившемуся в октябре 1884 года, было по крайней мере до октября 1924-го, но в это время Хармс с Клюевым еще точно не знакомы. С Бахтеревым Хармс и Введенский познакомились не ранее осени 1926 года. Заболоцкий с конца 1926-го находился на военной службе и, хотя имел возможность ежедневно возвращаться из казарм домой, ходил постоянно в военной форме, что не могли не отметить Бахтерев (и Клюев)[951]951
Тем не менее А. Кобринский считает, что описанное посещение происходило «примерно в декабре 1926 года» (Кобринский А. Даниил Хармс. М., 2008. С. 104).
[Закрыть]. Скорее всего, описанный Бахтеревым визит к Клюеву происходил в 1927 году[952]952
Попутно отметим, что в свете описанного Бехтеревым (если его рассказ точен) мимолетного (и конфликтного) пребывания Заболоцкого в гостях у Клюева представляется странным утверждение Маркова о том, что у Клюева «можно было встретить Николая Заболоцкого…» (см. выше).
[Закрыть].
Имеется также свидетельство Н. Н. Матвеева-Бодрого о неоднократном посещении Клюевым семьи Хармса:
Очень часто бывал у них Клюев. Жена Ивана Павловича
(отца Хармса И. П. Ювачева. – B.C.)любила поговорить с ним. Клюев вел себя с ней скромником, говорил на божественные темы, держался благочестиво, но тут же, зайдя в комнату Дани, мог запустить таким матерком!..[953]953
Воспоминания Георгия Матвеева о Данииле Хармсе / Публ. А. Л. Дмитренко // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2007–2008 годы. СПб., 2010. С. 601. Эти беседы Клюева с матерью Хармса могли происходить не позже февраля 1929 г. (скончалась 18 февраля).
[Закрыть]
Итак, очевидно, что по крайней мере с весны 1925-го по 1928 год Хармс и Клюев неоднократно встречались друг с другом в домашней обстановке, возможно, на литературных вечерах и даже планировали совместное выступление.
Что же сближало маститого и начинающего поэтов?
Начнем с того, что все посетители Хармса, с одной стороны, и ленинградского жилища Клюева – с другой, в своих последующих мемуарах сочли необходимым специально описать необычное внутреннее убранство комнат каждого из поэтов[954]954
О комнате Клюева, превращенной им в подобие избы крестьянина-старообрядца, см., например, в письме Н. М. Конге А. Е. Парнису в кн.: Азадовский К. Николай Клюев: Путь поэта. Л., 1990. С. 252–253; Иванов Г. Петербургские зимы. СПб., 2000. С. 99; описание комнаты Хармса, наполненной причудливыми деталями и устроенной, как он выражался, «по-левому», – в воспоминаниях более чем двадцати мемуаристов.
[Закрыть] – подобного сюжета, пожалуй, больше не найдем в мемуарах о ком-либо из тогдашних писателей. Заметим при этом следующее: в воспоминаниях о Хармсе, относящихся к событиям 1924–1926 годов, его комната как причудливый объект еще не фигурирует – она привлекает внимание тех, кто описывает последующий период его жизни. Выскажем предположение, что Хармс стал «выстраивать» свое жилище после того, как познакомился с по-своему диковинным устройством комнаты Клюева.
Ни один из множества мемуаристов, писавших о Хармсе, не обошел вниманием его «чудачества»: экстравагантную одежду и головные уборы, эпатирующее поведение на улице, в гостях и дома. Сопоставим это с тем, что справедливо отметил по поводу литературы о Клюеве К. Азадовский:
«Чудачества Клюева», которые привлекали в поэте Хармса (как писал о том Г. Матвеев: см. выше), были сродни его собственным «чудачествам». Пристальное внимание Хармса именно к этой стороне поведения Клюева характеризуется его рассказом Н. В. Петрову о том, как Хармс однажды наблюдал появление Клюева в баре гостиницы «Европейская». Клюев пришел туда в армяке и валенках, чем вызвал неудовольствие официанта, не желавшего его обслуживать. Тогда Клюев подхватил вдруг проходившую мимо девицу и элегантно сделал с ней несколько па фокстрота. Хармса, по его словам, заворожило мгновенное превращение мужичка в подтянутого элегантного джентльмена[956]956
Русский имажинизм: история, теория, практика. М., 2005. С. 438.
[Закрыть].
И еще одно свойство Клюева безусловно привлекало в нем Хармса.
О прекрасном знании немецкого языка и чтении Клюевым в подлинниках авторов, которых ценил и изучал также и Хармс: Гёте, немецких философов, в том числе Канта и Бёме, – вспоминают многие мемуаристы[958]958
См., например: Филиппов Б. Всплывшее в памяти. London, 1990. С. 153; Липкин С. Квадрига: Повесть. Мемуары. М., 1997. С. 336.
[Закрыть]. И здесь, как и в других случаях, Хармс не мог пройти мимо ситуации преображения простоватого по внешнему виду и манерам Клюева в начитанного и обладающего неординарными познаниями мыслителя: именно такой тип людей стал привлекать его внимание с 1927–1928 годов и из таких людей он составлял свою «коллекцию» «естественных мыслителей» – людей простоватых (если не диковинных) внешне, но обладающих экзотическими познаниями и склонных к философствованию.
По удивительному стечению обстоятельств Клюев появился в поле зрения Хармса незадолго до того, как творческие поиски начинающего поэта и его единомышленников по организованному тогда объединению «Левый фланг» вывели их к заинтересованному взгляду на народное творчество и, по ассоциации с ним, на творчество Клюева: «Сказки про Колобок есть и малоросс<ийские>, напоминают <стихо<творения> Клюева>»[959]959
К истории «Левого фланга» Ленинградского отделения Союза поэтов… // Указ. изд. С. 166.
[Закрыть]. Поэтому уместно соотнесение стихотворений Хармса конца 1925 – начала 1926 года с произведениями Клюева[960]960
См.: Дневниковые записи Даниила Хармса… Указ. изд. С. 542; Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб., 1995. С. 297.
[Закрыть].
Замысловатая сила судьбы свела Хармса и Клюева еще один (последний) раз: 9 января 1932 года бюро секции поэтов Союза писателей исключило, помимо прочих, Хармса и Клюева из числа своих членов[961]961
Александр Введенский и Даниил Хармс в Ленинградском союзе поэтов и Ленинградском союзе писателей… // Указ. изд. С. 576.
[Закрыть], а 16 января комиссия по перерегистрации подтвердила это исключение[962]962
Новые документы из архива А. Д. Скалдина / Публ. Т. С. Царьковой // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1998–1999 гг. СПб., 2003. С. 391–393.
[Закрыть].
____________________
Валерий Сажын
А.В.Сухово-Кобылин в 1917 году
Большевики не только никогда не отмечали, но и просто не замечали юбилеев великого русского писателя и философа А. В. Сухово-Кобылина. Его, монархиста и консерватора, никогда не признававшего никаких смут русской черни, даже при самой усердной гримировке ну никак нельзя было выдать за столь любимое ими «зеркало русской революции». А кроме того, юбилейные даты драматурга, родившегося 17 сентября 1817 года, как легко догадаться, неизменно почти совпадали с годовщинами октябрьского путча.
…В роковом 1917 году, когда смуты и перевороты добивали Россию, имя Александра Сухово-Кобылина неожиданно, сквозь грохот трагических событий зазвучало ясно и четко. Не потому, конечно, что ему в том году минуло бы сто лет, а потому, что великий режиссер Всеволод Мейерхольд решил впервые поставить на сцене Александринского театра в едином художественном ключе всю драматургическую трилогию «Картины прошедшего»[963]963
Впервые вся трилогия была сыграна Русской драматической труппой B. Л. Форкатти в Таганроге в октябре 1900 г. На московских гастролях ансамбля Александринского театра и Театра Литературно-художественного общества в июле 1901 г. были поставлены все пьесы Сухово-Кобылина.
[Закрыть].
Задолго до 17 сентября (столетия со дня рождения Сухово-Кобылина) в журнале «Театр и искусство» были опубликованы интереснейшие мемуары – «Из воспоминаний Старого Театрала (К постановке трилогии Сухово-Кобылина)». Их автор – Александр Михайлович Рембелинский, друг драматурга, его ближайший сосед по имению в Чернском уезде Тульской губернии, а также великолепный Кречинский на тульской любительской сцене, заслуживший восхищение самого автора.
Поводом для написания мемуаров и было решение дирекции Александринского театра «возобновить цикл комедий покойного Сухово-Кобылина: „Свадьбу Кречинского“, „Дело“ и „Смерть Тарелкина“». А. М. Рембелинский увидел в новом обращении театра к Сухово-Кобылину добрый знак и приветствовал
решение театральной дирекции перетряхнуть старый репертуар в замену легковесности современного. <…> Что касается лично до Сухово-Кобылина, то нельзя не порадоваться, что воздают наконец должное его памяти. Тем более, что при жизни он был оценен весьма мало[964]964
Рембелинский A. M. Из воспоминаний старого театрала (К постановке трилогии Сухово-Кобылина) // Театр и искусство. (Пг.) 1917. № 5. 29 января. С. 91, 93. Перепеч.: Дело Сухово-Кобылина / Сост. и подгот. текста В. М. Селезнёва и Е. О. Селезнёвой. Вступ. ст. и коммент. В. М. Селезнёва. М.: Новое литературное обозрение. 2002. С. 382, 387. О судьбе мемуариста после 1917 г. ничего не известно.
[Закрыть].
Премьера «Свадьбы Кречинского» пройдет 25 января – за месяц до отречения от престола императора Николая II. «Дело» зрители увидят 30 августа, после так называемого корниловского мятежа, когда русские генералы – будущие вожди и герои Белого движения – попытаются спасти родину от красной чумы. А «Смерть Тарелкина» зажжет огни рампы 23 октября – за два дня до исторической катастрофы.
10 января 1917 года Всеволод Мейерхольд расскажет о принципах театральной трактовки трилогии (в это время режиссер был занят подготовкой «Каменного гостя»):
…Репетиции «Свадьбы Кречинского» ведет любезно принявший на себя сотрудничество со мной А. Н. Лаврентьев. Разработка мизансцен с артистами принадлежит всецело ему, разработка макета сделана мною, причем, вырабатывая план, мы исходили из замечательной игры В. Н. Давыдова в роли Расплюева. Вообще основной стиль постановки подсказан трактовкой исполнителей Расплюева и Тарелкина, т. е. Давыдова и Аполлонского, которые ведут свои роли в том гротесковом ключе, столь подходящем для произведений Сухово-Кобылина[965]965
– ский. К постановке трилогии Сухово-Кобылина // Биржевые Ведомости. № 16 031. 10 (23) января. Вечерний выпуск. С. 4.
[Закрыть].
Сказано коротко, но ясно: Мейерхольд отказывается ставить трилогию как ряд бытовых картин минувшей эпохи, ищет к ней новый сценический ключ.
Впрочем, в «Свадьбе Кречинского», как позже и в «Деле», критики не усмотрели никакого особенного новаторства. Критический спор вспыхнул только вокруг ее главного героя: не слишком ли молод для этой роли артист Юрий Юрьев?
Н. А. Россовский, напомнив, что «знакомая старушка „Свадьба Кречинского“ вновь появилась на сцене в 251-й раз», не принял Кречинского-Юрьева:
Еще более резкой была рецензия журналиста А. В. Голдобина, появившаяся под псевдонимом «Даль»:
Г. Юрьев, изображавший в отчетный вечер Кречинского, ни новизной, ни цельностью художественного воплощения не «согрешил». С добросовестностью внимательного ученика, он повторял те эффекты и те позы, которые стали «казенными» для роли авантюриста прежних дней <…> Таким образом, «Свадьба» была без… Кречинского. Зато она была с Расплюевым, с прекрасным, неподражаемо-правдивым и простым Расплюевым, воплощенным едва ли не в тысячный раз маститым Давыдовым[967]967
Даль <Голдобин А. В.> Театральное эхо. Александринский театр. «Свадьба Кречинского» – А. В. Сухово-Кобылина // Петроградская Газета. 1917. № 25. 26 января. С. 13.
[Закрыть].
Критик И. Я. Рабинович уверен, что комедию надо было играть «в духе французской комедии – искрометно, весело, считаясь с той молниеносной быстротой, с которой все в пьесе совершается». И. Я. Рабинович упрекает Юрьева за «серьезный тон» во втором акте: «в его голосе зазвучали драматические – в юрьевской манере – нотки, – и переход к веселости не вышел»[968]968
Рабинович И. Александринский театр. Свадьба Кречинского // Речь. 1917. № 27. 29 января (11 февраля). С. 6. Перепеч.: Мейерхольд в русской театральной критике. 1892–1918. М.: Артист. Режиссер. Театр. 1997. С. 333–336.
[Закрыть].
А критик и историк театра Н. Н. Долгов одобрил новую трактовку главного героя «Свадьбы Кречинского»:
В исполнении г. Юрьева нам очень понравилось то, что это был более молодой Кречинский. Прежде исполнители той же роли в Александринском театре выглядели неизмеримо старше, между тем, Кречинскому нет еще сорока лет[969]969
Долгов Н. Театр и музыка. Александринский театр – «Свадьба Кречинского», комедия Сухово-Кобылина // Биржевые Ведомости. СПб. 1917. № 16 064. 27 января (9 февраля). Утренний выпуск. С. 7.
[Закрыть].
Рецензия критика Эдуарда Старка (он назвал «эту постановку одной из самых слабых работ прославленного мастера» и объявил «Свадьбу…» «Похоронами Кречинского») дает некое представление о том, почему пресса не могла принять спектакль Мейерхольда. Режиссер, по мнению критика, «жестоко затянул темпы» действия комедии:
В особенности 1-й акт вышел таким скучным и нудным, таким линялым по краскам, что невольно приходилось спрашивать себя: да полно – точно ли перед нами «Свадьба Кречинского»? Может быть, это играют какую-нибудь из современных пьес настроения?
Итак, на сцене вместо привычной веселенькой кутерьмы разыгрывается нечто более серьезное и драматическое. Старк хвалит «замечательное мастерство, проникнутое удивительной свежестью и жизненностью», В. Н. Давыдова-Расплюева; подробно говорит о рисунке роли Юрьева-Кречинского:
Внешность – превосходная. Манера себя держать, исполненная барственного достоинства, – совершенно правильные <…>Вообще роль сыграна с большой живостью, разнообразием тона и жеста[970]970
Старк Э. Александринский театр («Свадьба Кречинского», Сухово-Кобылина) // Обозрение Театров. (Пг.) 1917. № 3349. 27 января. С. 9.
[Закрыть].
Рецензент «Нового Времени», отмечая «скучную размеренность срепетовки», полагает, что
для театралов спектакль был интересен тем, что в главной роли впервые выступил г. Юрьев. С внешней стороны фигура Кречинского ему бесспорно удалась: вышел действительно обаятельный светский человек, с красивыми манерами, с вкрадчиво-чарующим голосом. Удались ему и те сцены, когда приходится обманывать и завоевывать доверие. Зато в более искренних местах роли, например, во втором действии, когда он один, или в сценах с Расплюевым – исполнение казалось каким-то искусственно-драматическим и деланным[971]971
Театр и музыка. «Свадьба Кречинского» // Новое Время. СПб. 1917. № 14 690. 27 января (9 февраля). С. 5.
[Закрыть].
В журнале «Театр и Искусство» Кречинский назван в числе «наиболее видных ролей, сыгранных Ю. М. Юрьевым»[972]972
– ский. К юбилею Ю. М. Юрьева // Театр и Искусство. 1917. № 9. 26 февраля. С. 179.
[Закрыть].
К дискуссии о Кречинском подключился и сам актер.
– Я знал на что иду и был подготовлен к отрицательным отзывам в печати, – сказал нам Ю. М. – Роль Кречинского – это такая роль, где публика не может отрешиться от прежних исполнителей. Может быть я скверно играл – не мне судить об этом, но упрек, относительно того, что я был чересчур молодым, я считаю неосновательным.
<…> Взгляд на Кречинского как на старика основан на том, что обычно эту роль играли старые актеры[973]973
Театральное эхо. Ю. М. Юрьев – о Кречинском // Петроградская Газета. 1917. № 26. 27 января. С. 4.
[Закрыть].
После рецензий появляется серьезная статья о значении двух главных героев «Свадьбы Кречинского» для русского театра, для русской общественной жизни: «Кречинский и Расплюев (К постановке трилогии Сухово-Кобылина на Александринской сцене)». Н. Н. Долгов убедительно опровергает ходовое мнение, будто «пьеса банальная по содержанию и не представляет каких-либо первостепенных достоинств ни по художественности, ни по идее»; потому, мол, что ее герои – шулера и уголовники.
Н. Н. Долгов говорит об общественной значимости тех пороков, которые олицетворяют главные герои комедии. По его мнению,
сила автора «Свадьбы Кречинского» в его полнейшей объективности. Сухово-Кобылин глубоко изучил преступный мир, и вот он говорит с полнейшим беспристрастием созерцателя: в этом мире есть поразительно талантливые люди. Его Кречинский не только ослепительно хорош, он прежде всего талантлив. <…>
Мораль пьесы, если уж непременно надо искать ее, в том, что нельзя так устраивать жизнь, что люди сильной воли и могущих <так!> страстей находят выход своей энергии прежде всего в преступности. Из нашей размеренно-чинной жизни выкинуто все, на чем лежит печать страстности. Но этот инстинкт не умирает. И вот появляется суррогат былой красоты приключений – карточный стол, за которым в один вечер переживают и муки отчаяния, и надежды, и радость победы. У нас изгнан романтизм, но через Кречинского его искорка в полной обыденщине театра и стала любимым огоньком и для зрителей, и для актеров[974]974
Долгов Н. Кречинский и Расплюев (К постановке трилогии Сухово-Ко-былина на Александринской сцене) // Искусство. (Пг.) 1917. № 3–4. С. 11.
[Закрыть].
Разумеется, по меньшей мере странно было бы сводить весь смысл «Свадьбы Кречинского» к похождениям двух картежных шулеров, а в Кречинском видеть лишь охотника за богатым приданым. Деньги для Михаила Васильевича – не цель, а средство, главное же для него – упоительный азарт игры, он как бы и раб ее, и романтик.
Говоря о Расплюеве, Н. Н. Долгов рассматривает старую дилемму, «смешон или жалок этот человек. Большинство исполнителей склонялось к комической трактовке, но кое-кто с горячим убеждением говорил о жалости». Сухово-Кобылин никогда не понимал и не принимал характерную для русской литературы слезоточивую мелодию о маленьком человеке: какие злые силы бушуют в расплюевской душе, мы увидим в «Смерти Тарелкина» (и об этом напоминает критик), когда забитый и прибитый Расплюев «наденет форму квартального надзирателя и будет кричать в порыве служебного рвения: „Перехватать всю Россию!“»
«Предание говорит, что лучшим исполнителем Кречинского был Самойлов», а лучшим Расплюевым критик почитает своего современника В. Н. Давыдова: «Не будем ждать признаний задним числом и назовем еще теперь его блестящую игру гениальной»[975]975
Долгов Н. Кречинский и Расплюев (К постановке трилогии Сухово-Ко-былина на Александринской сцене) // Искусство. (Пг.) 1917. № 3–4. С. 12.
[Закрыть].
Подведем предварительные итоги. В общем справедливо замечание современных комментаторов, что «никто из рецензентов не увидел в этом спектакле начало работы над трилогией Сухово-Кобылина»[976]976
Песочинский Н. В., Кухта Е. А., Таршис Н. А. Комментарии // Мейерхольд в русской театральной критике. 1892–1918. С. 493.
[Закрыть]. Критики, привыкшие каждую пьесу Сухово-Ко-былина анализировать как автономное произведение, не догадывались о художественном и тематическом единстве всех пьес трилогии «Картины прошедшего» – единстве, которое впервые понял и реализовал на Александринской сцене Всеволод Мейерхольд.
И – опять тишина. До 30 августа – дня премьеры «Дела» в Александринском театре. Правда, когда «публика направляется в кассу за билетами на „Дело“, спохватываются, что в театре нет освещения. Переносят спектакль в Михайловский театр, Александринский же оказывается в руках Демократического совещания»[977]977
Старк Э. Театральные заметки // Обозрение Театров. 1917. № 3543–3544. 17–18 сентября. С. 9.
[Закрыть]. Этот, казалось бы, не столь существенный факт красноречиво говорит о том, что творилось в Петербурге в дни смуты.
Еще более тревожная атмосфера царила 30 августа, когда впервые открытие театрального сезона, «вероятно, по обстоятельствам переживаемого момента, собрало немного публики. Зияли ложи бенуара и бель-этажа. Пустовали кресла первых рядов. Отсутствовали завсегдатаи Александринского театра», – читаем 31 августа в первом отклике на премьеру журналиста Ф. В. Трозинера, выступавшего под псевдонимом «Ом».
Суров художественный приговор критика: Мейерхольд и
![Книга Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2] автора авторов Коллектив](http://itexts.net/files/books/110/oblozhka-knigi-shef-sysknoy-policii-sankt-peterburga-i.d.putilin.-v-2-h-tt.-t.-2-107265.jpg)
