355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Лавров » Россия и Запад » Текст книги (страница 15)
Россия и Запад
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 06:22

Текст книги "Россия и Запад"


Автор книги: Александр Лавров


Соавторы: Михаил Безродный,Николай Богомолов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

Textual evidence suggests that «Doctor Zhivago» might well be viewed as a response to Akhmatova’s treatment of the Theotokos, the Mother of God. Although it is certainly not by chance that Yury’s mother’s name is Maria, mothers in «Doctor Zhivago» are diametrically the opposite to Akhmatova’s images. The mother theme receives highly fraught treatment in Pasternak’s novel, where mothers are often not devoted to their children, and if they are, quickly become background characters. Mothers die or disappear or abandon their children in this novel. The novel starts with the funeral of Yury’s natural mother, Maria Nikolaevna Zhivago, whom Yury remembers adoringly and prayerfully even though she often abandonned him as she took cures in Europe for her failing health. Another mother figure is his adoptive mother, Anna Krueger-Gromeko, who dies early on.

Zhivago himself has difficulty in dealing with his first wife Tonia as a mother, seeing her as an object rather than a human being. He imagines her after giving birth as a mythical «barque that crossed the sea of death to the continent of life with a cargo of new souls», lying at mooring with «strained rigging and planking»[376]376
  Ibid. P. 106.


[Закрыть]
. Yury’s second wife Lara has one daughter with her first husband Pasha and another with Yury, whom she abandons in the thickets of the Civil War. Yury has a third wife Marina, with whom he has two children, all of whom he ignores and who fall into the background. Finally, the Mary of the Zhivago poem, «Рождественская звезда», is not the stem, stoic mother enduring her son’s crucifixion, around which Akhmatova builds «Requiem», but the young virginal Mary of the birth.

Much more powerful than the mother figure is the Magdalene theme of the lover and fallen woman, surrounding Lara’s adolescent years and reflected in discourses about Magdalene and in the two Zhivago poems devoted to Magdalene. Indeed, Lara, who is described as an intercessor, or «zastupnitsa», in the Yuriatin part of the novel combines both Magdalene and Mary Theotokos in her capacious life experience and generous character[377]377
  See my «Characterization in „Doktor Zhivago“: Lara and Tonia» (Slavic and East European Journal. Fall, 1990. P. 322–331).


[Закрыть]
.

Despite an implicit resistance to the images that form Akhmatova’s fundamental poetic identity, Pasternak shows that Akhmatova was very much on his mind in the final poem of «Doctor Zhivago», «Гефсиманский сад». Attached to a handwritten copy of the final poem, written in 1950, in which the poet announces himself as the judge of his age, was a dedication to none other than «Анне Андреевне [Ахматовой] [sic]»[378]378
  Pasternak B. SS5. Vol. 3. P. 732. A handwritten copy with the dedication was given to Akhmatova’s good friend, N. A. Ol’shevskaia.


[Закрыть]
. Not only does this dedication show that Akhmatova was on Pasternak’s mind, but when we examine the text of this final poem of «Doctor Zhivago», we also confirm that it responds specifically though obliquely to the final monument poem of «Requiem», in which Akhmatova creates a monument to herself and all the mothers who bore witness to the horrors of the Stalinist tyranny. Pasternak is competing precisely with Akhmatova, even as he is leaving his own mark as the witness and judge of his age.

The proof can be found in the parallel ship and river images at the end of each poem. Akhmatova’s epilogue ends with: «And may the melting snow stream like tears / From my motionless lids of bronze, // And a prison dove coos in the distance, / And the ships of the Neva sail calmly on». In the final lines of «Garden of Gethsemane» Pasternak raises the stakes, answering Akhmatova’s Mary by speaking as the Orthodox Christ Pantocrator.

 
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты[379]379
  Pasternak В. SSS. Vol. 3. P. 540.


[Закрыть]
.
 

The ships on the river that form an ironically peaceful background to Akhmatova’s memorial to maternal suffering, now become a crucial image of human history, filled with evil deeds, part of the drama of final judgment. Pasternak has erected his Christ Pantocrator, the Ruler and Judge of All, in clear juxtaposition to Akhmatova’s Mother of God and the bronze memorial, who stand resolutely by the site of death (whether the biblical Crucifixion or at Stalin’s «Crosses» Prison) and never allows us to forget. One rather grandiosely claims authority as the divine Orthodox judge, while the other is merely human and the intercessor and protector of people, who judges effectively by always keeping alive the memory of injustice, so that people should never have to suffer that murderous fate again.

The final act of the Akhmatova-Pasternak drama played out in the 1950s, when Pasternak had finished his novel, and Akhmatova criticized it for what she saw as an inappropriately self-absorbed image of the public poet. Akhmatova found Pasternak the man, as well as his image of Christ in «Doctor Zhivago» overly self-centered. She corrected him both in person and through her poetry, in a poem from 1959, entitled «The Reader». Nonetheless, she would find authentic spirituality in other, much more private Pasternak poetry.

After World War II Akhmatova was endlessly annoyed by Pasternak’s ignoring her poetry and had gradually become a stem critic of her erstwhile ally. Although by 1956 there was «no continued friendship» between the two monumental poets, Akhmatova and Pasternak had always trusted each other with their poetry[380]380
  Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 168–169.


[Закрыть]
. Pasternak read the beginning of «Doctor Zhivago» to Akhmatova in 1947. By late 1957, when it was completely finished, Akhmatova had read «Doctor Zhivago» to the end. Irritated by the novel, according to Chukovskaya, she found «completely unprofessional pages», which she sarcastically attributed to Pasternak’s late-life lover, Olga Ivinskaya She reportedly was tempted to «grab a pencil and cross out page after page»[381]381
  Там же. С. 213.


[Закрыть]
. Ignoring the novel’s religious-philosophical discourse, she claimed somewhat disingenuously, in my view, that the best passages «in this novel are landscapes… I responsibly affirm, there is nothing like them in Russian literature. Not in Turgenev, not in Tolstoi, nowhere. They are ingenious»[382]382
  Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 213.


[Закрыть]
.

Indeed, Pasternak’s ubiquitous references to the Gospel in «Doctor Zhivago» and his poetic identification with the Christ figure in the Doctor Zhivago poetry appear to have been a major source of irritation to Akhmatova A 1947 poem, «То B. Pasternak», written just as Pasternak was starting to share pieces of the novel, she renewed the biblical theme informing their rivalry, relating Moscow at this time after the renewed post-war attacks on literature in 1946, to Gethsemane and the moments before the Crucifixion. Akhmatova talks about the world falling deaf and quiet, following the treachery and anticipating impending death:

 
Так вот она, последняя! И ярость
Стихает. Все равно что мир оглох.
Могучая евангельская старость
И тот горчайший гефсиманский вздох[383]383
  Ахматова А. Сочинения. Т. 1. С. 252.


[Закрыть]
.
 

This poem raises the theme of Gethsemane that would be central to the first of the Zhivago poems and one of Pasternak’s signature poems, «Hamlet», written in 1949.

Toward the end of the 1950s Akhmatova wrote a poetic response to «Hamlet», titled «The Reader» [ «Chitatel’», 1959]. Increasingly, she felt that as one of the leading poets of Russia, Pasternak was too focused on himself. In April 1959 she commented to Chukovskaia that «[Pasternak] is a wonderful person and a divine poet. But the same thing that happened to Gogol, Tolstoy, and Dostoevsky happened to him: toward the end of his life he put himself above art»[384]384
  Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 283.


[Закрыть]
. At an infamous dinner in Peredelkino August 21, 1959, the last time the two poets met, Pasternak refused to sit next to Akhmatova and made fun of her when she recited her new poems[385]385
  Черных В. А. Цит. соч. С. 583.


[Закрыть]
. Akhmatova, in turn, struck back by declaiming «The Reader». «Hamlet» conveys the poet as actor playing Christ in the Garden of Gethsemane, in a way that also links the Christ story to Shakespeare’s «Hamlet» (which Pasternak had been translating):

 
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси[386]386
  Pasternak В. SS5. Vol. 3. Р. 511.


[Закрыть]
.
 

In her poem, Akhmatova depicts Pasternak as a self-centered poet who is decidedly not a Christ figure[387]387
  Amert S. In a Shattered Mirror: The Later Poetry of Anna Akhmatova // Stanford: Stanford Univ. Press, 1992. P. 21–29. Although Amert views these verses as lacking irony, in my view, they are full of irony and criticism of Pasternak’s staginess.


[Закрыть]
.

 
He должен быть очень несчастным
И, главное, скрытным. О нет! —
Чтобы быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.
 
 
И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло,
Лайм-лайта холодное пламя
Его заклеймило чело.
 
 
А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд[388]388
  Ахматова А. Сочинения. T. 1. C. 198.


[Закрыть]
.
 

Here Akhmatova reproaches Pasternak’s foregrounding of himself in his poem, «Hamlet», rather than the reader and the subject matter. For her, writing poetry is much less a performance on the part of the poet than it is a gesture of reaching out for contact with another person. It is, indeed, a form of dialogue.

Despite the tense and bitter final meeting Akhmatova was quick to remember another poem, in which, in her view, Pasternak was both at his height as a poet and achieved authentic treatment of the divine. She found in «In the Hospital» («V bol’nitse», 1957), a truly inward, genuine I-Thou conversation with God in the moments before the poet’s death. The poem ends with this prayer:

 
«О господи, как совершенны
Дела твои, – думал больной, —
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
 
 
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О боже, волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.
 
 
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать.
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.
 
 
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр»[389]389
  Pasternak В. SS5. Vol. 2. P. 103.


[Закрыть]
.
 

This poem is suffused with a vivifying sense of gratitude. Interestingly, when Pasternak, the poet who wanted to believe so strongly in resurrection, thought that he was on his death bed in 1957, the themes of resurrection and new life that suffuse «Doctor Zhivago» are no longer part of the discourse. Rather he is glad of his life, fearful of death, and yet able to feel at peace at the end of his life.

In conclusion, what was the miracle in the rubble of the Russian revolution that Akhmatova and Pasternak helped to create? And was it despite or because of their biblically based poetic quarrel? To start with, in the very way that they used language and composed their art they brought dead objets, images, and stories back to life – in short, they made miracles. «Pasternak, like Akhmatova», as Chukovskaia put it somewhat crudely, «makes miracles out of garbage»[390]390
  Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 201.


[Закрыть]
. And Akhmatova’s and Pasternak’s art helped to assure the survival of the rich religious and philosophical renaissance of an earlier age, which accorded each person both personal voice and moral choice. Through their courage and perhaps even because of their rivalry and their sometime subtle and sometimes completely unsubtle criticisms of each other’s biblical interventions, both poets kept alive the Orthodox tradition and the Bible as «the notebook of humanity». And that is indeed a miracle.

____________________
Edith W. Clowes

Леонид Семенов – корреспондент Андрея Белого

«Мои слова памяти будут о стихотворце, мятежнике, работнике, страннике, священнике и мученике Леониде Семенове-Тянь-Шанском», – в этой фразе З. Н. Гиппиус из ее очерка «Поэма жизни (Рассказ о правде)» (1930)[391]391
  Гиппиус З. Н. Чего не было и что было: Неизвестная проза 1926–1930 годов. СПб., 2002. С. 515.


[Закрыть]
обозначены основные жизненные вехи одного из «младосимволистов», сверстника Александра Блока и Андрея Белого, избравшего, однако, иную – не собственно творческую, а (используя символистскую терминологию, в данном случае вполне уместную) «жизнетворческую» стезю. Обретенный Семеновым в 1907 году путь «жизнетворчества» предполагал не только отказ от литературных форм самовыражения, но и полное изменение образа существования:

вслед за Александром Добролюбовым он расстается с «обществом» и уходит «в народ». <…> Постепенно имя Семенова, как и имя Александра Добролюбова, становится своего рода символом – олицетворением «ухода», к которому тяготели и другие младшие символисты (Блок, Белый)[392]392
  Азадовский К. М. Александр Блок и Мария Добролюбова // Ал. Блок и революция 1905 года. Блоковский сборник. VIII (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 813. Тарту, 1988. С. 35. Общие сведения о Л. Д. Семенове и статьях и публикациях, ему посвященных, см. в коммент. К. М. Азадовского к кн.: Клюев Николай. Письма к Александру Блоку. 1907–1915. М., 2003. С. 118–120, – а также в энциклопедической статье B. C. Баевского (Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 5. М., 2007. С. 553–555).


[Закрыть]
.

Закономерным образом возникает вывод о том, что биография Семенова – «самое значительное его произведение»[393]393
  См.: Баевский B. C. Жизнестроитель и поэт // Семенов Л. Стихотворения. Проза / Издание подготовил B. C. Баевский. М., 2007. С. 457 («Литературные памятники»).


[Закрыть]
.

Приведенная выше фраза Гиппиус содержит лишь одну неточность: пришедший в результате долгих духовных поисков в 1915 году к исповеданию православия, Семенов в 1917-м лишь готовился, по благословению оптинского старца отца Анатолия, принять сан священника, но за несколько дней до рукоположения, вечером 13 декабря, был застрелен на пороге собственного дома местными крестьянами. Пользуясь попустительством новой власти, воцарившейся после большевистского переворота, они безнаказанно разоряли дворянские гнезда и убивали их хозяев; жертвами бандитов стали и другие представители рода Семеновых, жившие на юге Рязанской губернии. Как свидетельствует в воспоминаниях (1942) В. П. Семенов-Тян-Шанский,

убит Леонид был не разбойниками, а распропагандированными людьми из крестьянской молодежи – теми же самыми, которыми ранее был ранен его старший брат. <…> Ими же, – добавляет мемуарист, – были убиты вслед затем и другие наши родные и знакомые, как Н. Я. Грот, князь Сергей Ник. и княжна Нат. Ник. Шаховские <…>. О том, что Леонид был убит не разбойниками, говорит тот факт, что дом на его хуторе не был ограблен, но, как передавала мне его сестра, были уничтожены частично лишь его записи и дневники, что, по ее мнению, сделано было из опасения, что Леонидом в дневниках могло быть описано происходившее вокруг, причем он мог знать имена тех, кто являлся виновником разных уголовных проступков, совершавшихся вокруг, в том числе убийств и покушений[394]394
  Семенов-Тян-Шанский В. П. То, что прошло: В 2 т. / Изд. подгот. МЛ. Семенов-Тян-Шанский. М., 2009. Т. 2. С. 431.


[Закрыть]
.

Семенов погиб от рук представителей той простонародной среды, с которой он на протяжении целого десятилетия пытался слиться и жизненный уклад которой представлялся ему единственно правильным и оправданным. На свой лад его участь могла служить подтверждением слов об «очарованной и проклятой пропасти», разделяющей народ и интеллигенцию, – их в докладе «Россия и интеллигенция» (1908) произнес Блок год спустя после «ухода» Семенова[395]395
  См.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 2010. Т. 8. С. 221.


[Закрыть]
. Однако в плане завершения личной судьбы мученический конец придавал пройденному Семеновым жизненному пути особый смысл и переводил его в иной ценностный регистр – жизни как жития. В соответствии с канонами житийного жанра могут быть рассмотрены ранние этапы его жизни – как жизни «непросветленной», предшествовавшей духовному преображению. Именно так расценивал сам Семенов эту пору в автобиографических записках «Грешный грешным»: «безобразное время моей молодости». Тогда он, по собственному признанию, предавался соблазну

так называемыми эстетическими эмоциями (художественными впечатлениями или просто внешними щекотаниями чувств) заменить те внутренние, нравственные удовлетворения, которые ищет дух, когда чувствует себя одиноким и оторванным от других людей, когда жаждет Бога[396]396
  Семенов Л. Стихотворения. Проза. С. 338, 252–253.


[Закрыть]
.

Тогда, в первые годы XX столетия, Леонид Семенов, внук сенатора, прославленного географа, общественного и государственного деятеля и сын председателя отделения статистики Русского географического общества, будучи студентом историко-филологического факультета Петербургского университета, вошел в литературную среду. Сначала в студенческий поэтический кружок под руководством Б. В. Никольского, где дружески сблизился с В. Л. Поляковым и А. Блоком[397]397
  См.: Громов А. А. В студенческие годы // Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 402–403.


[Закрыть]
; затем, в 1903 году, – под покровительство Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус, в круг молодых авторов, печатавшихся в руководимом ими журнале «Новый путь». В восприятии еще более юного, начинающего поэта Вл. Пяста Семенов уже тогда представал вполне значительным и определившимся литературным талантом – «пронзал, поворачивал все внутри своими выстраданными, горячими, горячо произносимыми строфами»[398]398
  Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 40.


[Закрыть]
. Тогда же, в 1903-м, Семенов завязал знакомство со своим ровесником, который почти одновременно с ним пришел в литературу и также оказался в сфере духовного притяжения четы Мережковских, – с Андреем Белым.

Их общение началось в особо знаменательный для Белого день – 31 мая 1903 года, непосредственно после похорон отца Белого, Н. В. Бугаева, на кладбище Новодевичьего монастыря и поминальной церемонии в ресторане «Прага».

Вернувшись оттуда, – вспоминает Белый, – я застал у себя Леонида Дмитриевича Семенова, поэта, писателя, еще студента; он приехал из Петербурга передать мне что-то от Мережковских; и – хотел было уйти; но я оставил его у себя[399]399
  Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 38 об.


[Закрыть]
.

Описывая события последующих дней (первая половина июня 1903 года), Белый отмечает:

…Почти каждый день ко мне приходил Леонид Дмитриевич Семенов; мы с ним совершали длинные прогулки по Москве, чаще всего оканчивающиеся сидением на лавочке в Новодевичьем Монастыре; мы посещали могилы Соловьевых, отца, Поливанова, Владимира Соловьева; и у этих могил происходили горячие и оживленнейшие разговоры наши о Боге, о России, о самодержавии и революции, о стихах, о Блоке, о Мережковских[400]400
  Андрей Белый. Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 39.


[Закрыть]
.

«…Две недели провожу в упорных беседах с ним», – резюмирует Белый[401]401
  Андрей Белый. Ракурс к Дневнику // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 18 об.


[Закрыть]
. В мемуарах в отдельной главке «Леонид Семенов» он затрагивает отчасти проблематику этих бесед:

…Казалось, что он – демагог и оратор, углами локтей протолкавшийся к кафедре, чтобы басить, агитировать, распространять убеждения – месиво из черносотенства, славянофильства с народничеством; он выдумывал своих крестьян и царя своего, чтобы скоро разбиться об эти утопии, ратовал против капитализма; дичайшая неразбериха; не то монархист, а не то анархист! <…> Меня раздражало его самомненье, желание стать моим руководителем, организатором политических мнений; огромнейшее самомнение перло из его слов на меня <…>[402]402
  Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 278–279. В ходе встреч Белый и Семенов не только дискутировали на идеологические темы, но и знакомили друг друга с плодами своего художественного творчества. Свидетельство этого – процитированная в письме Белого к А. С. Петровскому от 18 августа 1903 г. первая строфа стихотворения Семенова «Свеча» (см.: Андрей Белый – Алексей Петровский. Переписка. 1902–1932. М., 2007. С. 67), опубликованного позднее – в ноябрьском номере «Нового Пути» за 1903 г. О чтении Семеновым этого стихотворения Белому в Москве свидетельствует в своих воспоминаниях Н. И. Петровская (см.: Жизнь и смерть Нины Петровской / Публ. Э. Гарэтто // Минувшее. Исторический альманах. № 8. Paris, 1989. С. 38).


[Закрыть]
.

Андрей Белый не в силах передать много лет спустя в конкретных аргументах и деталях содержание тогдашних разговоров и не пытается фантазировать на эту тему. Составить определенное представление о проблематике и тональности дебатов между ним и Семеновым можно по двум письмам последнего (они сохранились в архиве Белого, датируются тем же 1903 годом). Первое из них – не самое первое в завязавшейся переписке: утрачено как минимум одно письмо Семенова к Белому – оно содержало какие-то критические суждения по адресу московской группы поэтов-«декадентов», объединенных вокруг издательства «Скорпион», и вызвало возражения со стороны Белого. (Он же, насколько можно судить по письму Семенова от 5 октября 1903 года, воспринял то послание как отповедь от имени петербургской группы, сплотившейся в «Новом Пути».) Письмо Семенова служит наглядным подтверждением вышеприведенных слов Белого относительно доктринального характера личности его автора. (Что отмечали и другие знавшие Семенова люди, в частности товарищ по университету Ю. Бекман: «Его прямой и резкий характер требовал не только соглашения с ним, но даже подчинения <…>»[403]403
  Цит. по: Баевский B. C. Жизнестроитель и поэт. С. 451. Ср. наблюдения Ф. Ф. Зелинского в некрологической статье «Памяти Л. Д. Семенова» (1918): «При всей своей простоте это была натура властная; чувствовалось, однако, что эта властность имела не личный характер, а была обусловлена, наоборот, подчинением собственной личности идее» (Кто дошел до Оптинских врат. Неизвестные материалы о Л. Семенове / Публ. B. C. Баевского // Известия Академии наук. Сер. литературы и языка. 1998. Т. 57. № 1. С. 57–58).


[Закрыть]
.) Это – ответ на неизвестное нам письмо Белого (ни одно из его писем к Семенову не сохранилось):

5. X. 1903.

Вчера получил Ваше письмо. Огорчило. Отложил его в сторону, занимался своим делом. Меня немного лихорадило, был нездоров. Взял вечером Фета. Прочел подряд его элегии и думы. Вспомнил о Вас. Взял «Будем как Солнце» и тоже не отрываясь прочел почти всё до конца, и изумился. Какой грандиозный мир, какая сила! какой стих и какая искренность!

 
Я всех люблю равно, любовью равнодушной,
………………………………………………………………………
Я всех люблю равно, любовью безучастной.
Пожалейте, люди добрые, меня[404]404
  Контаминация строк из стихотворений К. Д. Бальмонта «Я не могу понять, как можно ненавидеть…» и «Слепец» («Пожалейте, люди добрые, меня…»). См.: Бальмонт К. Д. Будем как Солнце: Книга Символов. М.: Скорпион, 1903. С. 199, 212.


[Закрыть]
.
 

Да я жалею его. Мне жаль его, мне жаль его, потому что ему нет выхода из его прекрасного, таинственного то светлого, то мрачного замка. Он в нем вечный узник, несчастный узник с угрюмым взором каторжника, он никогда, никогда никого не согреет, никогда не станет солнцем, никогда не станет горячим лучом. Странный он человек – он светит, его лучи ослепительно-переливны, но это – свет холодный, не греющий, не ласковый, «электрический» свет, не оживляющий, а мертвящий. Я ненавижу электрический свет – при нем живые лица мне кажутся мертвыми – механическими масками, пугают меня своей роковой безжизненностью, своей непроизвольной переменностью. Я пришел к вам издалека; там в лесу у меня мерзнет жалкое слабое существо; я пришел ночью, я шел на свет, я захватил с собою лучину, чтобы затеплить ее – бережно донести назад и там у себя развести костер и согреть любимое умирающее существо, – и я прихожу и вижу электрический фонарь – и нигде живой искры, о которую я мог бы зажечь свою лучину, ее унести к себе, и у себя развести костер. А там в лесу умирают… и в эту минуту вы начинаете мне толковать про мудрость и хитрость инженера, изобретшего фонарь, познавшего законы энергии, механики и т. д. и т. д., и каков же должен быть мой ужас, когда я узнаю, что этот самый гениальный ваш инженер – как милостыни просит у кого? у читателей, у малых сих?

 
Пожалейте, люди добрые, меня.
Мне уж больше не увидеть блеска дня.
Сам себя слепым я сделал, как Эдип.
Мудрым будучи, от мудрости погиб и т. д.
………………………………………………………………………
Я на солнце глянул, солнце разгадал и т. д.
………………………………………………………………………
Пожалейте соблазненного мечтой![405]405
  Фрагменты из стихотворения «Слепец» (Там же. С. 212).


[Закрыть]

 

Несчастный! он соблазнен безумной мечтой! Изобретя свой электрический фонарь, он вообразил себе, что он изобрел солнце (разгадал его!), и с этим фонарем заперся в своем замке и живет в нем один – слепой, сам себя заковавший каторжник! и какой крик:

 
Пожалейте, люди добрые, меня!
 

Да, я его жалею! Но что же делать?

Простите, дорогой Борис Николаевич, всего бы меньше хотел я обидеть Вас, грубо задевать Ваши личные человеческие (как они меня приятно поразили!) чувства. Не о Константине Д. Бальмонте, человеке с рыжей бородкой, очень может быть, добром, любящем выпить, Вашем друге – и не о Валерии Яковлевиче Брюсове, человеке женатом и, конечно, не думающем о потехах с козой на лужайке[406]406
  Обыгрываются строки из стихотворения В. Брюсова «In hac lacrimarum valle» («Весь долгий путь свершив, по высям и низинам…», 1902), впервые опубликованного в «Северных Цветах. III альманахе книгоиздательства „Скорпион“» (М., 1903) и вошедшего затем в его книгу «Urbi et Orbi»: «Мы натешимся с козой, // Где лужайку сжали стены» (Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1973. Т. 1. С. 307).


[Закрыть]
– говорил и говорю я Вам, и не о литераторах Бальмонте и Брюсове – выразился я, что они лишни и пусты. Как от литераторов – от них ничего другого – кроме как корректности и литературной добропорядочности, и не требуется. Но что значит какое-то противоположение их Мережковским – в этом отношении? Я совершенно не понимаю! мое письмо к Вам – я думаю – не заключало в себе ничего такого, что могло бы дать Вам повод – считать его выражением взглядов Нового Пути, и ни я, ни Мережковские ничего подобного никогда и не думали выражать в печати! Это раз, а затем я лично за себя скажу, что не считаю себя обязанным скрывать свои мнения о Бальмонте и Брюсове – от «малых сих», с одним конечно условием: выражать эти мнения литературно. То есть так, чтобы они не вызывали такие прискорбные недоразумения, как мое письмо, написанное наспех, под впечатлением и лично к Вам. Иначе что это за странная жреческая каста, какое-то замкнутое деление на посвященных и не посвященных! И так я не говорил ни о Ваших друзьях Бальм<онте> и Бр<юсове>, ни о литераторах – в том узком смысле, как Вы это слово очевидно понимаете. Я говорил, если можно так выразиться, об их литературных личностях. И в этом смысле – если Вы это мое выражение поймете – я, простите, Борис Николаевич, – не беру и не могу – взять своих слов назад.

Я не собираюсь и никогда не собирался писать критических статей о Бальм<онте>, о Брюс<ове>. Это, по-моему, теперь в том же смысле лишнее дело, как лишни и они сами. Но Ваше письмо побуждает меня сказать Вам кое-что из того, что я о Вас и о них думаю. Не нотации я Вам читаю – Борис Николаевич! – зачем такое обидное слово! Простите, если мое письмо приняло такой нежелательный вид, но мне иногда страшно за Вас, страшно и за себя. Может быть, в этом последнем признании Вы найдете для меня оправдание в моей резкости. Я, может быть, потому и резок – и даже пристрастен, необъективен – потому что не победил еще в себе Бальмонта и Брюсова – потому что борюсь с ними в себе. Вы пишете мне, что Вы бываете «взорваны», когда Вам начинают говорить о «декадентстве» извне. Во-первых, Вы, значит, знаете, что такое «декадентство». Дело тут, конечно, не в словесных определениях, о которых можно бесконечно спорить, но Вы, значит, знаете, что оно, если различаете «его» «внутри» и «его» «извне» – если бываете даже «взорваны», когда осмеливаются говорить Вам о нем «извне». Но Боже мой! все мое письмо только и было вызвано желанием, чтобы Вы искусились выйти из этого «декадентства», чтобы Вы хоть раз взглянули на него именно «извне» – проверили бы себя: прорыв ли это к солнцу – или к электрическому фонарю Бальмонта – то, что Вы чувствуете. Не запирайтесь в этом замке «Я» – как Бальмонт, как Брюсов, как раньше их Baudelaire, Verlaine, как до последнего времени Мережковский – иначе будет время, что и Вы, вместо того чтобы светить и греть других, придете к «малым сим» с криком: «Пожалейте, люди добрые, меня!». Не предостережение это Вам, не нотация, это – просто мои чувства к Вам. И в ответ Вы лепечете мне азбучные истины, и поистине «нотации». Ну кто же спорит, что легкомысленно говорить про человека: он – лишний! не Раскольников я! и не сотрудник Петербургского листка[407]407
  «Петербургский листок» – выходившая с 1864 г. ежедневная газета, популярная в малообразованных слоях населения; выражала ретроградные эстетические взгляды.


[Закрыть]
, чтобы сказать про Бальмонта и Брюсова – они пустые люди – в том смысле как говорят – «она – пустая барынька»! Азбучная это истина – говорить, что все – нужно, все существует, следовательно, все нужно, все чем-нибудь обусловлено и что-нибудь собою обусловливает. Легко сказать, что Бальмонт – сын своего века, плод мучительных, исторических, нравственных, философских переживаний и т. д.! О sancta simplicitas! Вы чисто по-бальмонтовски убегаете от ответственности суда, от суда над собой в блаженную тишь холодного философского сознания; я – сын своего века, я чудный таинственный тропический цветок – выросший на почве таких-то и таких-то переживаний, – возделанной такими-то и такими-то гениями, – и вот как я сложен и чуден! любуйтесь мною! О! я знаю, что в миллионы раз легче сказать: «я знаю, что ничего не знаю», «все существующее законно» – и, удовлетворившись такой азбукой, сложа руки любоваться своим отражением в «книге символов» – чем взять метлу в руки и сказать: я знаю, что – добро и что зло, и что нужно и что – ненужно, – идите, «малые сии», я отмету сор от бисера! и прежде всего это сделать в себе. Ведь тут суд! тут страшная ответственность суда, тут личное дерзание, тут подвиг! А там ничего – холодное зеркало – сознания! Возьмите книгу «Будем как солнце» – Боже мой! какая мерзлая, механическая ретроспективность! Какое убийственное отсутствие личного дерзания, личной смелости, подвига! Какая азбучная философия. Чисто механическое отражение – личности, правда – может быть, сложной, глубокой, великолепной, как Арум[408]408
  Намек на стихотворение Бальмонта «Арум» («Тропический цветок, багряно-пышный арум!..») (Бальмонт К. Д. Будем как Солнце. С. 146).


[Закрыть]
, – но ведь это не жизнь – не биение, не стремление – не прорыв! И я беру на себя дерзость и смелость сказать, что это ненужно и лишне, оговорюсь: теперь и не так спроста, огулом, а для того, о чем грезите Вы, о чем плачет в своей каторге сам Бальмонт, и в стремлении к чему – быть может – сходимся мы. Это – нужно, но чисто отрицательно – поучительно, что вот, мол, люди – бились, стучались в дверь, просили солнца и получили электричество вместо него, сначала обрадовались, а потом плакали: – пожалейте, люди добрые, нас! Это было нужно – но только потому, что это неизбежно, а не в прямом телеологическом смысле. Было нужно, чтобы по пути люди вошли в эти страшные замки – заглянули: – не в них ли то, чего мы ищем и жаждем, и вот, нагоняя страх на нас, идущих им вслед, – несется из этих замков как предостережение – их крик: Пожалейте нас, люди добрые. Пожалейте нас, соблазненных лживой мечтой! И мы идем мимо, потому что мы не потеряли еще надежды найти огонь солнца, зажечь о него свои светильники, разнести их по хижинам «малых сих», спалить ими стены проклятых замков, освободить каторжников и из «сумрачных и гордых паладинов»[409]409
  «Я сумрачный, я гордый паладин» – заключительная строка сонета Бальмонта «Крестоносец» («Ни ревности, ни скуке, ни злословью…») (Там же. С. 136).


[Закрыть]
– сделать их ласковыми светлыми детьми. Но довольно! мы, может быть, говорим разными языками! Не беру и слова «пустой» назад. Не потому только, что пусто – это созерцание своих переживаний, и их отражений в символах, а и потому что – заверяя меня в литературной добропорядочности Брюсова, в чем я и не сомневался, Вы не доказали мне, что Брюсов – не нигилист, т. е. чтобы в нем было хоть что-нибудь, на что бы он мог опереться в личных дерзаниях, которые у него точно так же отсутствуют, как и у Бальмонта. Он ничего не знает, вот что я о нем думаю, пока не докажут мне противного. Он занят только собой, потому что, как и Бальмонт, умывая руки от всякого суда, он – безвольно созерцает поток своего сознания, свои переживания, текущие как река перед ним, мимо, сами собой и больше ничего. Он – индифферентист. Но я чувствую, что Вы меня опять не поймете. Но что собственно дало мне повод так резко высказаться о Брюсове, – так это – известие, что он бежит в Париж. Как?! теперь, когда здесь готовятся, зреют решающие, грозные события, когда готовится каждому испытание в его личной вере и крепости, он бежит… Для чего? Простите – я не могу себе это иначе представить, как так: Ему надоело, наскучило созерцать одну и ту же переменность своей личности, одно и то же течение своего сознания – и вот, чтобы его разнообразить, он прибегает к такому детскому, простому чисто механическому средству – замене одних внешних впечатлений другими. Там новые улицы, новые физиономии, люди, языки – они станут новыми элементами его переживаний, новой пищей его механически их воспринимающего и пережевывающего сознания. Будет все-таки – некоторое разнообразие, перемена белья, она не замедлит отразиться и в какой-нибудь «книге символов». Ее прочтут московские друзья и превознесут за новизну. Как это просто! Так это или не так? В ответ на это Вы толкуете мне о том, что Афанасий Афан<а>с<ьевич> Шеншин – не Фет, который говорит про себя «с бородою седою – верховный я жрец»[410]410
  В неизвестном нам письме Белый противопоставлял А. А. Фета – сына помещика А. Н. Шеншина, т. е. частное лицо, Фету – поэту. Стихотворение Фета «С бородою седою верховный я жрец…» (1884) Белый неточно цитирует в «Симфонии (2-й, драматической)» (1901). См.: Белый Андрей. Симфонии. Л., 1991. С. 157–158.


[Закрыть]
. Да неужели?!?! Ужели эта необыкновенная истина только вам и открыта в ваших теософских кружках в Москве?! – Я, конечно, не Вы, и еще менее Фет, и Брюсов, но представьте себе! и я знаю, что я не мал, когда говорил про себя: Я – горний дух непобежденный. Но изменяет ли это хоть что-нибудь в том, против чего я спорю!? Эта личность (индивидуальность, по Вашей терминологии) – может ошибаться и падать, может обнаруживать декадентство (упадок), бессилие и обнаруживает его, когда, как Бальмонт, отказывается от всякого делания, покорствует механической игре своего течения (эта личность – всегда течение, переменность Бальмонта). Это не переоценка всех ценностей, а отказ от всякой оценки – т. е. именно делания (какое же другое делание можно требовать от этой личности – не маханье же топором и руками?!) – так это отказ от деланья, говорю я, – когда Бальмонт – говорит: Я ничей, полюбил я беспутство свое[411]411
  Имеется в виду первая строка стихотворения «Я полюбил свое беспутство…» (Бальмонт К. Д. Будем как Солнце. С. 76).


[Закрыть]
, Все равно мне, человек плох или хорош[412]412
  Первая строка стихотворения (Там же. С. 70).


[Закрыть]
и т. д. и т. д. до бесконечности. Решите сами, что легче? Сказать ли, что я не знаю, что добро и что зло? ибо все существует – во мне и следовательно – все законно едино, равно – или взять меч и разрубить себя пополам и сказать про одну половину, она добро, а про другую: она – зло. Ведь первое ни к чему не обязывает! и потому оно и бесплодно и, по-моему, лишне, а второе осуждает – взявшего меч на вечный подвиг, обязывает к неустанной напряженности, к вечному мучительному «настороже» и деланию! Первое – по-моему – трусость бессилия, Пилатовское умывание рук. Против него-то в декадентстве я и спорю, его-то и боюсь, боюсь за Вас, не легкость ли его – Вы приняли за прорыв из мучительной, нудной борьбы Достоевского, Толстого, ибо уж они-то не уставали в своем мучительном делании! А вы что?

Вы говорите про символизм – ничего против этого не спорю. Но зачем Вы как-то таинственно завертываетесь при этом в плащ жреца! Может быть, – вы и знаете об этом что-нибудь большее, чем я! Но пока вы не откроете этого, я наравне с profanum vulgus[413]413
  Непосвященной толпой (лат.).


[Закрыть]
буду только недоверчиво улыбаться. Простите, иначе не могу! побольше трезвости! Будем как солнце, но не солнцем при затмении. – Приглашая Вас стать «извне» – не ко всему тому, что Вы называете декадентством, – а вот к тому, о чем я говорю в этом письме, – я не звал Вас стать перебежчиком в другой лагерь, потому что сам ни к какому лагерю не принадлежу. Зачем Вы притащили за волосы либерализм и даже марксизм сюда?! – Не отрицаю глубины личности у Бальмонта, вернее, глубины философского прозрения своей личности – у него, знаю у Брюсова – в высшей степени прекрасную и трогательную, человеческую черту – но это все нисколько не касается того, о чем я говорю. Допускаю даже и то, что я их неправильно односторонне понимаю, но это все не исключает моего страха за Вас, и если Вы меня не понимаете, то тем страшнее мне за Вас. Но тогда оставим споры.

Кто этот эписк<оп> Антоний и какие у Вас с ним отношения?[414]414
  Епископ Антоний (в миру Михаил Флоренсов; 1847–1918) – духовный наставник Андрея Белого в 1903–1904 гг. (см. о нем в письме А. С. Петровского к Э. К. Метнеру от 5 октября 1903 г., приводимом в статье Джона Малмстада «„Мой вечный спутник по жизни“. Переписка Андрея Белого и А. С. Петровского: Хроника дружбы» // Андрей Белый – Алексей Петровский. Переписка 1902–1932. С. 22–23; также: Андроник, иеромонах. Епископ Антоний (Флоренсов) – духовник священника Павла Флоренского // Журнал Московской Патриархии. 1981. № 9. С. 71–77; № 10. С. 65–73). В «Воспоминаниях о Блоке» Белый приводит слова Семенова об Антонии (произнесенные, безусловно, в более позднее время): «Я не знаю, кто больше – Толстой, или этот епископ» (Белый Андрей. О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 77).


[Закрыть]
Приедете ли в Петербург? Простите за все, что Вам могло быть больно читать в том и в этом моем письме.

Рад за Вас, что Вы отказались от своих фантастичных экономических (sic!) планов[415]415
  Подразумеваются попытки Белого найти себе место службы или постоянный источник доходов – актуальные после окончания Московского университета и смерти отца. 6 июля 1903 г. он писал Брюсову: «В погоне за средствами строю различные фантастические проекты, вроде чтения публичных лекций по разным городам России и т. д.» (Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 358). В автобиографических записях об октябре 1903 г. Белый свидетельствует: «…Профессор Лахтин <…> уведомляет меня, что мне приготовлено место преподавателя естествознания в женском Александровском Институте; но я уже вновь передумал <…>» (Андрей Белый. Материал к биографии. Л. 40 об.).


[Закрыть]
. Но Ваши благодарности звучат для меня странно.

Преданный душой

Леонид Семенов.
6. X. 1903.[416]416
  РГБ. Ф. 25. Карт. 22. Ед. хр. 23. Приводимые далее письма Семенова к Белому хранятся под этим шифром.


[Закрыть]

«Антидекадентская» позиция и обличительный пафос, столь наглядно продемонстрированные в этом письме, во многом предвосхищают дальнейшую эволюцию Семенова, которая приведет его в конце концов к разрыву с литературным миром, к отказу от «искусственных» эстетических ценностей ради ценностей религиозно-этических, коренящихся в простонародном жизненном укладе. Оппозиция по отношению к идейно-эстетическому канону «старших» символистов ни у одного из «младших» представителей этого направления не была обозначена столь резко, как у Семенова. Андрей Белый во многом разделял его установки, противопоставляя индивидуалистическому «декадентству» символизм религиозно-теургического толка, который представлялся ему истинным символизмом, освященным высшими «жизнетворческими» целями, но признавал тем не менее художественные достижения «старших» безусловными и воспринимал их как надежный и необходимый плацдарм для дальнейших исканий. Судя по некоторым замечаниям Семенова, Белый готов был также истолковывать его инвективы как продиктованные своего рода «партийной» предрасположенностью – критической позицией петербургской группы «Нового пути», руководствующейся религиозно-обновленческими идеями, по отношению к московскому самоценному эстетизму, насаждавшемуся в издательствах «Скорпион» и «Гриф» – основных литературных пристанищах Белого. По всей вероятности, эти или сходные с ними аргументы были сформулированы в его ответном письме, на которое последовал приводимый ниже отклик Семенова:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю