Текст книги "Россия и Запад"

Автор книги: Александр Лавров

Незаконченная статья В.Ф.Ходасевича «О двадцатилетии эмигрантской литературы»

28 ноября 1924-го, два с лишним года после того, как Ходасевич навсегда уехал из Советской России, он писал В. И. Иванову:

Угнетает меня равно и то, чтó творится в России, и то, на что насмотрелся я здесь, в эмиграции. Там – сознательное и планомерное разрушение культуры, здесь – маразм. И там, и здесь – разительное понижение интеллектуального уровня: иначе назвать не могу. И там, и здесь – грубейшее насилие над совестью и умом, затыкание ртов и все прочее. Россия раскололась пополам, и обе половины гниют, каждая по-своему. Мучительно то, что никаким словом здесь не поможешь: происходит «исторический процесс», а это вроде дурной погоды: ее надо переживать, пересиживать. А пересидим ли?[555]555
  Шишкин А. «Россия раскололась пополам»: неизвестное письмо Вл. Ходасевича // Russica Romana. 2002. Vol. IX. P. 110.


[Закрыть]

Спустя десять месяцев он уже не так мрачно и категорично отозвался на эту больную тему кризиса культуры и русской литературы (и русских литераторов), в частности в статье «Там или здесь?»:

…Ни здешние, ни тамошние не должны и не могут претендовать ни на какую гегемонию, основанную на признании за ними какой-то особой «жизненности». <…> Литература русская рассечена надвое. Обеим половинам больно, и обе страдают, только здешняя иногда не хочет стонать – из гордости (может быть, ложной). А тамошней и стонать не велено. И бахвалиться им друг перед другом нечем. И высчитывать, которая задохнется скорее, – не надо, не хорошо. Бог даст – обе выживут[556]556
  Дни. 1925. № 804. 18 сентября.


[Закрыть].

Ходасевич еще раз развивал эти суждения в начале 1926 года, когда он послал ответ на анкету о советской и эмигрантской литературе в пражский журнал «Своими путями». Привожу начало его:

Относительно литературы в России и в эмиграции могу лишь повторить вкратце то, что писал месяцев пять тому назад в одной из своих статей (газ. «Дни»). Литература русская тяжко болеет и там, и здесь, хотя причины и проявления болезни различны, часто даже противоположны. Здесь – оторванность от России, там – насильственная в ней замкнутость; здесь – оскудевание языка, там – словесное фиглярство на областнической основе; здесь – отсутствие резонанса в обществе, там – полицейские приказы по литературе и «суд глупца», поминутно доносящийся до писателя в форме властного окрика; здесь – преувеличенный консерватизм, там – погоня за новшествами, неразборчивая и грубая, вызванная то невежеством, то борьбой из-за куска хлеба; здесь – усталость и вялость, там – судорожная кипучесть, литературная лихорадка, схваченная на нэповском болоте[557]557
  Своими путями. 1926. № 10–11. С. 22–23. С датой: 12 января 1926.


[Закрыть].

Затем он полностью цитирует конец своей статьи в «Днях» («Литература русская рассечена надвое и т. д.»).

Отрицание жизнеспособности эмигрантской литературы, например М. Л. Слонимом и другими редакторами «Воли России» или Д. С. Мирским в «Верстах», вызвало категорическую отповедь Ходасевича в эти годы[558]558
  См., например: «Там или здесь?» (1925), его нашумевшую в то время рецензию на «Версты» (Современные Записки. 1926. Кн. 29. С. 433–441), и его статью «Очередная тема» (Возрождение. 1927. № 688, 21 апреля).


[Закрыть]. Не раз признавая неизбежные трудности, возникающие перед «литературой в изгнании», он тем не менее подчеркивал необходимость эмигрантской литературы, возможность ее существования и процветания, ее особенную роль.

В начале 1931 года он сказал Н. Д. Городецкой:

Дело эмигрантской поэзии по внешности очень неблагодарное, потому что кажется консервативным. Большевики стремятся к изничтожению духовного строя, присущего русской литературе. Задача эмигрантской литературы – сохранить этот строй. Это задача столь же литературная, как и политическая. Требовать, чтобы эмигрантские поэты писали стихи на политические темы, – конечно, вздор. Но должно требовать, чтоб их творчество имело русское лицо[559]559
  Городецкая Н. В гостях у Ходасевича // Возрождение. 1931. № 2060, 22 января.


[Закрыть].

После рассуждения о том, как трудно сохранить такое лицо далеко от России, Ходасевич «резко» заявил, что это возможно, и продолжал:

Вы замечали на карте метро такую соединительную линию – Navette. Где-то она, кажется, около Pré-St.-Gervais, или… да… нет, не знаю. Словом, пряменькая такая линия. Вот и роль эмигрантской литературы – соединить прежнее с будущим. Конечно, традиция – не плющ вокруг живых памятников древности. <…> надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и – в новой форме – будущим. Как вам сказать… Вот Робинзон нашел в кармане зерно и посадил его на необитаемом острове – взошла добрая английская пшеница. А что, кабы он его не посадил, а только бы на него любовался, да охранял, чтобы не дай Бог не упало? Вот и с традицией надо, как с зерном. И вывезти его надо, и посадить, и работать над ним, творить дальше. Главное, совершенно необходимо ощутить себя не человеком, случайно переехавшим из Хамовников в Париж, а именно эмигрантом, эмигрантской нацией. Надо работать – и старым, и молодым. Иначе – катастрофа. Литературе не просуществовать ни в богадельне, ни в яслях для подкинутых младенцев… Что же касается принципиальной возможности… Глупости, что ничего нельзя создать![560]560
  Городецкая Н. В гостях у Ходасевича // Возрождение. 1931. № 2060, 22 января.


[Закрыть]

Он повторял эти взгляды в нескольких статьях, опубликованных на страницах «Возрождения»[561]561
  См., например: Ходасевич В. Подвиг // Возрождение. 1932. № 2529. 5 мая; Он же. Литература в изгнании // Возрождение. 1933. № 2886. 27 апреля, и № 2893. 4 мая.


[Закрыть].

К середине 1930-х годов, однако, Ходасевич все больше подчеркивает трудности положения эмигрантского писателя, обосновывая это личным опытом. Это особенно заметно в его письмах. 23 октября 1936 года он писал А. С. Тумаркину, сотоварищу по 3-й московской гимназии:

…Твое общество я бы предпочел всякому другому, если бы вообще был еще способен к общению. Но я могу делать два дела: писать, чтобы не околеть с голоду, и играть в бридж, чтобы не оставаться ни с своими, ни с чужими мыслями. <…> Я – вроде контуженного. Просидеть на месте больше часу для меня истинная пытка. Я, понимаешь, стал неразговороспос<об>ен. Вот если бы я мог прекратить ужасающую профессию эмигрантского писателя, я бы опять стал человеком. Но я ничего не умею делать[562]562
  Публикуется по автографу (Lilly Library. Vishniak papers. F. 143). Впервые (не полностью): Новый Журнал. 1944. № 7. С. 286.


[Закрыть].

Это чувство кризиса не прошло, а усугубилось со временем. 21 июня 1937 года, когда ходили слухи, что Ходасевич собирается вернуться в Советскую Россию, он писал Н. Н. Берберовой:

Действительно, своего предельного разочарования в эмиграции (в ее «духовных вождях», за ничтожными исключениями) я уже не скрываю <…> Я сижу дома – либо играю в карты. Литература мне омерзела вдребезги, теперь уже и старшая, и младшая. Сохраняю остатки нежности к Смоленскому <…> и к Сирину[563]563
  Письма В. Ходасевича к Н. Берберовой / Публ. Д. Бетеа // Минувшее: Исторический альманах. Paris, 1988. [Вып.] 5. С. 312–313; перепеч.: Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 530.


[Закрыть].

Нет сомнения, что кризис отягчался его физической немощью, постоянным нищенством и неотложными заботами о деньгах. Но к концу 1937 года его разочарование дошло до такого предела, что Ходасевич решил поведать о нем не только в письмах, но и публично. 19 ноября 1937-го он писал В. В. Набокову:

 
          Секрет: собираюсь писать для «С<овременных> З<аписок>»
статью о 20-летии эмигрантской литературы. Полагаю, что
                                       царь Иван Васильич
                      От ужаса во гробе содрогнется.[564]564
  Из переписки В. Ф. Ходасевича / Публ. Дж. Малмстада // Минувшее: Исторический альманах. Paris, 1987. [Вып.] 3. С. 280; перепеч.: Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997.Т. 4. С. 532. Цитируется «Борис Годунов» (сцена «Царские палаты») А. С. Пушкина (Собр. соч.: В 10 т. М., 1957. Т. 5. С. 267).


[Закрыть]
 

Статья эта не была опубликована и даже дописана. Это связано либо с ухудшением здоровья писателя, либо с переменой его решения относительно необходимости (и разумности) публичного заявления о кризисе эмигрантской культуры. Четыре машинописных страницы (с поправками от руки) сохранились в архиве Ходасевича и были проданы Н. Н. Берберовой М. М. Карповичу, когда она приехала в Америку в начале 1950-х годов. Теперь они находятся в фонде Карповича в Бахметевском архиве (Колумбийский университет, Нью-Йорк). Черновик статьи (без названия) публикуется здесь впервые[565]565
  Несколько предложений из черновика приводятся в комментарии к письму Ходасевича к Набокову от 19 ноября 1937 г., как перепеч. в 4-м томе Собр. соч. Ходасевича (С. 710).


[Закрыть]. В квадратных скобках [] даны зачеркнутые слова. Текст публикуется в новой орфографии, а не в старой, которой Ходасевич не изменял до конца жизни; все же остальное воспроизведено так, как есть в рукописи.

____________________

Джон Малмстад

* * *

<О двадцатилетии эмигрантской литературы>

Строго говоря, о двадцатилетии эмигрантской литературы, как и советской, писать преждевременно, потому что этот срок еще не исполнился ни для той, ни для другой: раздвоение русской [литературы словенс <так!>] словесности хронологически не совпадает с октябрьскою революцией: оно произошло несколько позже. Однако, это раздвоение именно октябрьскою революцией вызвано, и ее двадцатилетие дает повод говорить о двадцатилетии эмигрантской литературы.

[Первое десятилетие зарубежной словесности] Ее первое десятилетие ознаменовано долгими, порою ожесточенными спорами о самой возможности ее бытия. Возвращаться к ним сейчас уже не имеет смысла, потому что они разрешены самой жизнью: [двадцатилетие] двадцатилетнее существование эмигрантской литературы есть факт, наличность которого отрицать уже не приходится. Тут, однако, ставят порою вопрос: действительно ли мы имеем перед собою литературу, то есть [некоторое] целостное, внутренне объединенное явление, или только [некий] конгломерат печатных произведений, еще не образующих литературы, несмотря на свое количество? Такой вопрос отнюдь не представляется праздным или бессодержательным. Действительно груда книг, объединенных местом и временем издания, даже при наличии известного качественного уровня, не [всегда] непременно составляет то, что может быть с полным правом названо литературой данной эпохи и территории. Однако, в нашем случае вопрос решается просто, ибо ответ вытекает из очеви[дности: ]дности. При самом даже поверхностном сравнении зарубежной «литературной продукции» с советской, мы тотчас замечаем, что они разнятся друг от друга далеко не только своими официальными общественно-политическими идеологиями, которые, может быть, составляют их наименее существенные признаки. Различие гораздо [глубже: оно в] разительнее и глубже: оно в языке, в стиле, в голосе, в самих понятиях о природе и [смысле] назначении художественного творчества. Мало-мальски развитой глаз уж безошибочно, не глядя на подпись автора и место издания, отличает написанное «здесь» от того, что пишется «там» [(случайные подража] (случайные и немногочисленные «подражания советскому», разумеется, в счет не идут). Сама возможность такого распознавания всего лучше свидетельствует о том, что в обоих случаях перед нами – именно не конгломераты книг, а целостные и своеобразно окрашенные литературы: эмигрантская и советская.

Бытие зарубежной словесности началось в условиях, неблагоприятных не только внешне, но и внутренно. Уже к началу войны, даже несколько раньше, было ясно, что период, ознаменованный господством и влиянием символизма, изжит, закончен. На смену символизма как будто шли новые течения: акмеизм, мистический реализм, неоклассицизм, футуризм с его разветвлениями. Однако, их новизна была кажущейся, потому что все это [были] было не что иное, как слабые, порою вполне дефективные варианты символизма. Подлинной смены еще не было, она даже еще не намечалась. (Писатели] Эпоха была критическая, а не созидательная, и таковою осталась вплоть до революции. Писатели, ушедшие после Октября в добровольное изгнание и положившие начало эмигрантской словесности, унесли с собой лишь общие традиции русской литературы: ее национальную окраску, ее тяготение к религиозно-философским и нравственным проблемам, наконец (и в особенности) – ее духовную независимость. [В советской России всему этому места не было. Эмигрантская литература] В советской России всему этому места не было. Эмигрантская литература видела смысл своего существования в том, чтобы эти традиции сберечь, пронести через лихолетие, которое мнилось ей непродолжительным. Она их и сберегла – по крайней мере, как идеал, и в этом есть несомненная, неотъемлемая заслуга ее зачинателей. Но той жизненной энергии, того благодетельного духа новых исканий, который свойствен творческим, а не критическим эпохам, она с собою не принесла и не могла принести. Если мы припомним основной, руководящий состав ее деятелей, то увидим, что, за единственным исключением, о котором речь будет ниже, она состояла из людей, либо давно уже выполнивших свою историческую миссию, либо из эпигонов, никогда никакой миссии не имевших[566]566
  Молодежь, от которой можно было бы ждать обновленного творческого порыва, за старшими не последовала, осталась в Советской России. Этот факт не раз выдвигался в доказательство оторванности эмигрантов от живых [сил] родины. Однако на самом деле было иначе. К моменту эмиграции те молодые силы (впрочем, немногочисленные и довольно слабые), которым было суждено кое-что [совершить в советской литературе] (впрочем, весьма немногое и незначительное) совершить в советской литературе, находились еще в эмбриональном состоянии; литературная молодежь того времени еще не успела органически усвоить те духовные начала, которые советская власть отнимала у русской литературы; она не последовала за эмигрантами не потому, что боялась утратить связь с родной словесностью, а потому, что у нее еще этой связи не было; она осталась [там] потому, что ей нечего было унести с собою, и потому, что [она] еще не знала, чего лишается, оставаясь на месте.


[Закрыть].

Отсюда проистекли тягчайшие и уже непоправимые последствия. Несомненно, что в эмиграции был создан ряд хороших вещей – назовем для примера «Жанетту» Куприна, «Анну» Бор. Зайцева, некоторые стихотворения З. Н. Гиппиус. Но литература, не движимая духом новых исканий, обречена повторять себя. Творчество эмигрировавших писателей покатилось по старым [рельсам] рельсам. Казалось, писатели перенесли столы из Москвы и Петербурга в Париж и уселись писать, как ни в чем не бывало, даже стараясь о том, чтобы перемена места не нарушила [привы] их привычных литературных навыков. И в самом деле, не только форма, но и сама тематика их писаний в глубокой, в истинной сущности не подвергал<и>сь никакому обновлению. Хуже того. Главное место заняли произведения, содержащие элегические воспоминания о невозвратном прошлом. Это [прошлое, подвергаясь] прошлое подверглось идеализации, которую трудно назвать иначе, как мещанской: на все лады оплакивалось утраченное [благ] бытовое благополучие, вспоминались недоеденные пироги, недопитые настойки; порою тяжкими вздохами провожалось то, исчезновению чего надо бы радоваться. Даже в случаях скорби о старом российском лиризме, как-то так порой выходило, что люди скорбят не столько о чувствах, которым уже нет места, сколько об их материальной базе. По очень глубокому и верному замечанию Ф. А. Степуна, память о России все более подменялась воспоминаниями о ней. Рассеянные кое-где проклятия по адресу большевиков компрометировались мещанским характером этих воспоминаний, а главное – оказывались бессильны создать идейный остов зарубежной словесности. Лишенная литературного пафоса, она не в силах была обрести в себе и пафос гражданский. Она сделалась беженской, а не эмигрантской, обывательской, а не героической. Сама идея о сохранении традиций постепенно уступила место инстинкту персонального самосохранения. Горделивая мечта о посланничестве уступила [место заботам о х] место преувеличенным заботам о хлебе насущном, [в] скромному, но судорожному желанию хоть как-нибудь пережить, перетерпеть политическое ненастье. Вместо щита в руках очутился зонтик.

Обывательский дух прежде всего сказался в понижении строгости к самим себе. [Среднее] Средний уровень писаний понизился. Эмигрантские авторы чаще всего не достигают собственного до-революционного уровня, изредка его сохраняют, но никогда над ним не возвышаются. Единственное исключение – Бунин, не обновивший своей тематики, но сделавший в эмиграции еще один большой шаг по пути мастерства, – шаг, по крайней мере равный тому, который был сделан им в эпоху «Господина из Сан-Франциско», «Казимира Станиславовича» и других рассказов того же цикла. В «Митиной любви» и особенно в «Жизни Арсеньева» Бунин стал во весь рост. [Нобелевская премия] Нобелевскую премию он заслужил не только дарованием, но и суровым трудом. Однако, попытки придать бунинскому торжеству некое распространительное толкование, разговоры о том, что в лице Бунина премия получена «как бы и всеми нами», может быть, отчасти верны только в политическом смысле. В литературном смысле они жалки. Нет, бунинские лавры принадлежат лично ему и только ему: нас они вовсе не осеняют.

Заметки о «Путешествии в Армению» О. Мандельштама

1. Армянский язык

Дикая кошка – армянская речь

Мучит меня и царапает ухо…

1. Армянский язык

Встреча с Арменией явилась первой страницей нового периода творчества О. Э. Мандельштама – периода «Новых стихов». Армянский язык и армянская речь выступают на этой странице особой темой.

О желании Мандельштама получить в Армении работу и о намерении в связи с этим изучать армянский язык узнаём из рекомендательного письма Н. И. Бухарина к председателю Совнаркома Армянской ССР С. М. Тер-Габриеляну от 14 июня 1929 года, посланного еще за год до поездки. Бухарин писал:

…О. Мандельштам хотел бы в Армении получить работу культурного свойства (например, по истории армянского искусства, литературы в частности, или что-либо в этом роде)… Готов учиться армянскому языку и т. д.[567]567
  Кубатьян Г. И. Место армянской темы в творчестве О. Мандельштама: (Уроки Армении) // Вестник Ереванского ун-та. Обществ, науки. 1989. № 2 (68). С. 19–20.


[Закрыть]

Вскоре после приезда в Ереван Мандельштам начал заниматься; о своей первой учительнице армянского языка – Марго – он оставил запись, не вошедшую в опубликованный текст «Путешествия в Армению»[568]568
  См.: Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. Т. 2. С. 396–397.


[Закрыть]. Вскоре поэт попадает в дом отдыха на острове Севан, где остается около месяца и продолжает занятия уже под руководством Анаиды Худавердян, тогда студентки пятого курса исторического факультета Ереванского университета[569]569
  Там же. С. 394. Ее воспоминания см.: Худавердян А. Встречи с поэтом // Литературная Армения. 1991. № 5.


[Закрыть]. Судя по дальнейшему, обучение было успешным.

По возвращении в Москву Мандельштам не оставляет надежды вернуться в Армению. В своем «Путешествии…» он писал о намечавшейся в мае 1931 года новой поездке своего друга Б. С. Кузина:

Итак, Б.С., вы уезжаете первым. Обстоятельства еще не позволяют мне последовать за вами. Я надеюсь, они изменятся.

К тому же времени относится черновая запись:

Это был гребень моих занятий арменистикой – год спустя после возвращения из Эривани – [печальная] глухонемая пора, о которой я должен теперь рассказать еще через год – и снова в Москве и весной[570]570
  Мандельштам О. Э. Указ. соч. С. 318, 397.


[Закрыть].

Насколько серьезным было стремление поэта подготовить себя к преподавательской деятельности в Армении, можно судить по тому, что в это время он начинает изучать древнеармянский язык (грабар). За содействием Мандельштам обращался в Институт народов Востока, о чем написал в главе «Ашот Ованесьян» «Путешествия в Армению»:

Мой любительский приход никого не порадовал. Просьба о помощи в изучении древнеармянского языка не тронула сердца этих людей…[571]571
  Там же. С. 311. В «Путешествии…» Мандельштам использует первое название Института. Это название институт носил до 1929 г., затем был переименован в Научно-исследовательский институт этнических и национальных культур народов Востока. В 1930 г. преобразован в Научно-исследовательский институт народов Советского Востока при ЦИК СССР, а 11 мая 1931 г. – объединен с национальным сектором Института советского строительства и права Коммунистической академии, получив название Институт национальностей СССР (справка Л. М. Видгофа). Вероятно, здесь поэт бывал не однажды, ср. в дневниковой записи: «Ашот Ованесьян, директор Института Народов Востока, знаток кремнистого темно-глагольного церковного грапара (древне-армянского языка), строжайший администратор, член ВКП, одобрил мое желание заняться яфетидологией, выдал мне грамматику Марра и отпустил с миром» (Там же. С. 395).


[Закрыть]

И все же возможность начать работу, как свидетельствуют рукописи, нашлась. В архиве Мандельштама, находящемся сейчас в Отделе рукописей и редких книг Библиотеки Принстонского университета, сохранилось пять листов его переводов с древнеармянского языка. Нам удалось определить источники текста на четырех листах из пяти. На листах 1 (здесь и далее нумерация листов условная) и 2–3 – переводы из книг IV и VI «Истории Армении» Фавстоса Бузанда; при этом на листах 2 и 3 сохранилась авторская нумерация – «6» и «8», свидетельствующая о том, что объем переведенного текста был существенно большим. На листе 4 – перевод из «Истории императора Иракла» епископа Себеоса; источник текста на листе 5 обнаружить пока не удалось. По ходу перевода Мандельштам выписывал некоторые слова на грабаре (по-видимому, впервые встретившиеся), а в некоторых случаях, также в скобках, давал пояснения или варианты перевода.

Приводим тексты переводов. В квадратных скобках указано зачеркнутое автором; пятиточия в квадратных скобках означают обрыв текста.

<лист 1>

Гнел и Паранцем

В то время была дочка одна прекрасная (у) Андовка некоего, одного из нахараров князя Сюника, которая звалась Паранцем [от которого] сильно (наречие) прославлена была красотою и скромностью. И вот, Гнел, юноша племянник (сын брата = եղբայրի + որդի) царя взял ее в жены. И молва красоты девушки в места (разные местности) распространилась, и молва красы ее участившись множилась и звенела.

_________________

Приводим соответствующий текст в переводе М. А. Геворгяна (1953).

Фавстос Бузанд. История Армении. Кн. IV. Гл. XV

В те времена у некоего Андовка, одного из нахараров сюникского нахапета, была красавица дочь по имени Парандзем, которая славилась своей красотой и благонравием. И молодой Гнел, племянник царя, взял ее себе в жены. И слава о красоте девицы распространилась повсеместно, и слава о прелестях ее, передаваясь из уст в уста, росла и гремела.[572]572
  Курсивом /в файле – полужирным – прим. верст./ выделен текст, соответствующий переводу Мандельштама.


[Закрыть] И от этой славы воспылал страстью к ней двоюродный брат Гнела, по имени Тирит, и искал случая, чтобы повидать свою невестку. Когда же он добился своего желания и повидал невестку, то после того стал измышлять средства, чтобы погубить мужа этой женщины, надеясь, что таким путем, быть может, сумеет овладеть ею[573]573
  Дальнейшая история Парандзем излагается в главах XV–XXI. Царь Аршак II по проискам Тирита приказывает убить Гнела. После его смерти козни Тирита разоблачены, Аршак приказывает убить Тирита и берет Парандзем в жены. Парандзем не любит Аршака. Из-за ее холодности Аршак берет вторую жену, Олимпию, из византийского императорского дома. Парандзем с помощью яда, подмешанного в лекарство, устраняет Олимпию. После гибели Аршака в крепости Ануш к власти пришел его сын от Парандзем Пап (368–374). Шапух идет войной на Армению, Парандзем организует оборону крепости Артагерс. Когда крепость пала, царицу привели к Шапуху. Фавстос Бузанд пишет:
  Персидский царь Шапух захотел надругаться над родом (Аршакуни), над армянской страной и царством. Приказал собрать все свое войско, своих вельмож и низших служителей и весь народ подвластной ему страны и выставить перед всей этой толпой царицу Армении Парандзем. И он велел построить на площади для соблазна некое сооружение, поместить в нем царицу и предоставить (всем) совершать с ней гнусный и скотский акт совокупления. Так они убили царицу Парандзем.


[Закрыть].

_________________

<листы 2 и 3>

[…] из дали видел епископ Иоанн лошадь<,> очень сильно (весьма) изумился<,> вперил в нее взор. Когда же пришел (подъехал) – приблизился всадник близко к нему туда – тогда поджидающий Иоанн (руку поднял) (բուռմ – рука, кулак)<,> схватил поводья лошади и сказал […] пьяным был и много упрямствовал он (тот) слезть с коня. Потом принудил его Иоанн слезть с лошади той (իջանել – слезть) и взял (առ) повел в сторону (մեկուսի) от дороги. И человеку наклониться (нагнуться) приказывал и говорил […]

_________________

Приводим соответствующий текст в переводе М. А. Геворгяна (1953).

Фавстос Бузанд. История Армении. Кн. VI. Гл. VIII

Глава VIII.

О епископе Иоанне, его поведении и неразумии, вздорных словах и делах, и о том, какие знамения явил на нем Бог.

Другой епископ Иоанн, – если можно его назвать епископом, – был сыном бывшего патриарха Парена; это был лицемерный человек, показывавший на глазах у людей будто постится и носит власяницу, и даже обуви не одевал, а обматывал (ноги) летом рогожей, а зимою соломенным жгутом; но он глубоко погрязал в жадности и забыл имя Бога от жадности, до того, что совершал недостойные и невероятные дела.

Случилось ему раз куда-то поехать; сидел он верхом на вьючном животном и ехал; повстречался ему незнакомый мирянин молодого возраста, верхом на коне, с мечом на поясе, с шашкой на боку, с луком и колчаном за спиной, с вымытыми смазанными волосами, с шапкой на голове и плащом на плечах. Он ехал своей дорогой, быть может с разбоя. А конь, на котором он сидел, был рослый, хорошей масти и хорошего хода, так что, когда епископ Иоанн издали заметил коня, то удивился и загляделся. Когда всадник подъехал к нему, Иоанн, дождавшись его, вдруг схватил за узду лошади и сказал: «Слезай сейчас с коня, мне надо поговорить с тобой». Человек сказал: «Ни ты меня не знаешь, ни я тебя, о чем это ты хочешь говорить со мной?» Так как человек этот был пьян, то очень упрямился, не желая слезать с коня. Но Иоанн принудил его слезть с коня и отвел его в сторону от дороги.[574]574
  Курсивом /в файле – полужирным – прим. верст./ выделен текст, соответствующий переводу Мандельштама.


[Закрыть] Там он велел человеку стать на колени и сказал: «Рукополагаю тебя во священники». А тот сказал в ответ о себе: «Я с младых лет занимаюсь разбоем, убиваю людей, совершаю злодеяния, веду распутную жизнь, я и теперь занимаюсь этим делом, не достоин я этого». Человек очень упрямился и спорил, но Иоанн еще сильнее принуждал его. Наконец, Иоанн насильно повалил его на землю, положил на него руку, в знак рукоположения его в иереи, потом, подняв его на ноги, велел ему распустить узлы плаща и накинуть на себя рясу и сказал: «Иди в свое село и будь иереем в этом селе». Он даже не знал, из какого села был этот человек. Потом Иоанн подошел к коню и, положив на него руку, сказал: «А этот конь пусть будет мне платой за то, что я рукоположил тебя в священники». Человек упорствовал, не хотел давать коня, но он насильно отнял коня и отпустил человека. И все это случилось из-за лошади.

И человек тот, одевший вопреки воле рясу, вернулся домой, вошел в дом к себе, к семье своей и сказал жене и членам семьи: «Вставайте, помолимся!» А они сказали: «Что ты, с ума сошел, не бес ли вселился в тебя?» А он опять сказал: «Вставайте, помолимся, потому что я – иерей». Они удивились, кто краснел, кто смеялся. После долгого упорства они, наконец, согласились помолиться с ним. Потом жена сказала мужу: «Ведь ты был только оглашенным и не был крещен». Человек сказал жене: «Разве дал он мне подумать, ошеломил он меня, я и забыл сказать ему это, а он рукоположил меня в иереи и, взяв лошадь с уздой и седлом, уехал». Домашние сказали человеку: «Встань, пойди опять к этому епископу и скажи: „Я не был крещен, как ты мог сделать меня иереем?“» Он отправился к епископу и сказал: «Я не был крещен, как ты меня сделал священником?» Иоанн сказал: «Принесите мне кувшин воды». Взял воду, вылил ему на голову и сказал: «Ступай, вот я окрестил тебя». И сейчас же услал этого человека от себя.

_________________

<лист 4>

[…] Отправился, [пошел] пустился в путь пошел Гайк из Вавилона с женой (կնաւն) и со всем своим скарбом (добром) и домочадцами. Пришел поселился в земле Араратской в доме (в селении) у [подошвы] подножья (горы), [которое] что впервые построил (շինեալ էր) Дзерван-отец с братьями своими. И потом отдал это (селение, дом) Гайк в собственность (վալուաձ ժառանգութեան) Кадму – внуку своему. […]

_________________

Приводим соответствующий текст в переводе К. П. Патканьяна (1862)

Себеос. История императора Иракла.

Я начну рассказывать эпос о страшном царе и храбром муже: во-первых историю древних, откуда произошло изобилие земного строения; далее, присоединю и привью к нему мифы о героях и баснословные рассказы о безумных войнах. Когда от великих мук столпотворения, как бы от родов, произошло то, что рассеялся многочисленный народ в великой пустыне, в местах недоступных шуму, тогда поднял на товарищей своих меч свой Титан, который первый царствовал на земле. Бел-Титанид, не сознавая своей природы, воображал себя выше всего рода человеческого, и весь род человеческий звал себе в подчинение. В то время Гайк-Яфетид не захотел подчиниться царю Белу, и не согласился назвать его Богом. Тогда Бел пошел войной на Гайка; но мужественный Гайк изгнал его луком своим.

Это тот Гайк, который родил сына своего Араманьяка в Вавилоне. Араманьяк родил много сыновей и дочерей, из которых первенцем был Арамаис. У Арамаиса родилось много сыновей и дочерей, из которых старший был Амасия. Амасия родил многих сыновей и дочерей; первенцем был Гегам. Гегам родил тоже множество сыновей и дочерей, из которых первенцем был Гарма. У Гармы родилось много сыновей и дочерей, старшим из них был Арам. Арам также родил многих сыновей и дочерей, из которых старшим был Арай Прекрасный.

Вот имена мужей родоначальных, перворожденных в Вавилоне, и ушедших в страны севера, в землю арарадскую. Переселился Гайк из Вавилона с женой, детьми и со всем имуществом. Пошел он, и поселился в земле арарадской, у подножия горы, в доме, который прежде построил отец Зерван с братьями.

После того оставил Гайк это владение в наследство внуку своему Кадмию,[575]575
  Курсивом /в файле – полужирным – прим. верст./ выделен текст, соответствующий переводу Мандельштама.


[Закрыть] сыну Араманьяка. Сам же переселился оттуда, и ушел на север, и поселился на одной возвышенной поляне. Это поле получило название Гарк (отцы) во имя отцов. По тому же случаю, и страна получила название Гайк, со всеми Гайями.

При могучей силе, Гайк был красив собой, искусен в метании стрел и был сильным бойцом. В то время царствовал в Вавилоне герой-охотник, Бел-Титанид, великолепный и причисляемый к Богам; он владел силой необыкновенной, и выя его была красоты великой. Он был князем всех народов, рассеявшихся по лицу земли. Употребив пред их глазами волшебные средства, и раздавая царские повеления всем народам, в порыве дерзновенной гордости своей, он соорудил подобие свое и заставил всех поклоняться ему, и приносить жертвы, как Богу. И немедленно все народы исполнили его приказание; но некто Гайк, из старшин народных, не покорялся ему, не ставил его образа в доме своем, и не воздавал ему божеских почестей. И было его имя Гайк, против которого у царя Бела родилась страшная ненависть. Царь Бел, собрав войско в Вавилоне, устремился на Гайка, чтобы убить его.

_________________

<лист 5>

[ассид ― ― [576]576
  Окончание слова (две или три буквы) чтению не поддается.


[Закрыть]]

[…] Тогда я приучился[577]577
  Чтение предположительное.


[Закрыть] жить своим трудом. Я это время выглядел довольно страшно. А именно: у меня был вид мелкого разбойника<,> который только что вернулся с грабежа. [Так вот] Я […] село Чарабисса<,> чтобы найти кусочек хлеба и […..] там на работу к одному крестьянину<,> который дал мне одежду, а именно […]

_________________

Нами были предприняты попытки определить, с какого или каких изданий переводил поэт. Поиск привел к предположению, что наиболее вероятный источник – хрестоматия «Цветник грабара» (Сост. Л. Дарбинян, А. Авагян, А. Парсаданян, Ш. Авагян. Издал Р. Ач<арян>. Ереван, 1931[578]578
  На древнеармянском языке: Գրաբարի Ծաղկաքաղ. յԵրեվան, 1931. Հրափարակեցʻ Հ. Աճ <առեան>. Антология отпечатана на стеклографе, что позволяло получить тираж более 100 экземпляров. Переиздана типографским способом в 1936 г. в несколько расширенном составе: Աճառեան Հրաչյա. Գրաբարի Ծաղկաքաղ. Երեվան, Պեփհրափ. 1936 (Ачарян Р. Цветник грабара: Хрестоматия древнеармянского языка. Ереван: Гос. изд-во, 1936).


[Закрыть]). В эту антологию вошли все переведенные Мандельштамом тексты, за исключением последнего (страницы 15–16, 23–24, 33). Издание поэту могли привезти или прислать из Армении знакомые. Словарь грабара, необходимый для работы, он мог найти в Москве. Отметим, что работа с этим словарем предполагает по крайней мере удовлетворительное знание новоармянского языка.

В указанной антологии, однако, нет истории о поездке Драстамата к заключенному в персидской крепости Аньюш царю Аршаку (из главы VII книги V «Истории Армении» Фавстоса Бузанда), которую поэт в своей вольной обработке включил в «Путешествие в Армению». Источник, по которому Мандельштам познакомился с ней, пока неизвестен.