Текст книги "Дети, играющие в прятки на траве"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Этот тон его мне не понравился совсем. Ведь он в открытую насмешничал, он издевался над отцом! И тот терпел еще… Потом я вдруг подумал: хорошо, останется Барнах (ну, пусть и впрямь – Барнах, не доктор Грах!) жить среди нас – и даже в гетто, на Аляске, все равно же среди нас, планета-то одна! – и будет так и дальше строить из себя невесть кого, указывать нам всем, как поступать, как думать, – можно же сбеситься! Лучше бы и вправду чесанул в свою Австралию и там тихонечко сидел… Пять, десять, двадцать, я не знаю, сколько лет молчал бы, прячась от людей, но всем бы было хорошо. И тут – собачники полезли… Идиоты! Не могли до завтра подождать… Но он хотел меня заложником забрать, вот ведь какое дело! Про Харраха я не говорю, он – бикс, и его надо было вывозить, хотя бы и под видом бедного заложника. Ноя-то – почему? За что же мнестрадать?! У них какие-то свои проблемы, пусть их и решают – без людей. Не могут? То-то и оно… А мы им – не позволим! Если уж собачников прищучили, так этих – и подавно. Как они тогда стояли, смерти ждали, чтоб по ним из огнепалов, значит!.. Смех и грех. Неужто испугались? Мне и вправду было страшно. Или просто пофорсить решили, всем спектакль показать: мол, бедненькие мы, несчастненькие, вот – и умираем ни за что, такие все кругом мерзавцы… А, небось, прекрасно понимали: поделом им достается, надоели они людям, как не знаю кто… Они и мне едва свинью не подложили – будь здоров, поджилки до сих пор трясутся. Если б не отец с его отрядом… Нет, собачники – дерьмо, тут пробу ставить негде, но вот эти, биксы, пусть на вид потише, а зато – куда страшнее!.. Что-то, я смотрю, собачники примолкли, совещаются. Нехорошо!.. Им волю-то давать нельзя… И вообще – чего мы ждем? Шальная мысль внезапно родилась в мозгу. Но – очень своевременная, я не сомневался… Пусть отец узнает – это надо, для всех нас! Пускай увидят, наконец, – и биксы, и проклятые собачники, – что я – не чурка ссаная, не размазня и слизень безобидный, а борец, идейно беспощадный, настоящий патриот и боевик, которому в рот палец не клади, который за версту опасность чует и немедля пресекает! Самофлай начали спускаться, выбирая место на поляне: видимо, сейчас всех будут погружать… Удобнейший момент!.. Я подошел к отцу – он изготовился уже кричать команду. Рядом с ним был верный Сидор-шах.

– Пап, – тихонько произнес я, принимаясь вдруг ужасно волноваться, – пап, мне надо кое-что тебе сказать. Ты извини, но очень срочное…

– Ну? – недовольно и нетерпеливо подстегнул отец. – Нашел же время!.. Что случилось?

– Пап, а с биксами что будет – ну, когда мы прилетим домой? С Барнахом, например, или с Харрахом?

– Да тебе-то что за дело?! Тоже мне, разведчик!.. Я еще не знаю. Неизвестно! Не решили! – буркнул, даже и не глянув на меня, отец, похоже, занятый сейчас совсем другими, более конкретными проблемами. – А почему… – тут он, как хищник, встрепенулся, – почему ты и Харраха к ним приплел? (Теперь уже и Сидор-шах прислушался к беседе.) Я тебя не понимаю.

– То, что Фока – бикс, вы знали? Или ты случайно угадал? – не унимался я. – А наш информатекарь?

– Я случайно ничего не говорю, – сказал отец. – Но что за странные вопросы у тебя?

– Пап, – я набрал побольше воздуха в грудь и на несколько секунд прервал дыхание, чтоб успокоиться, еще Яршая меня этому учил, – а то, что и Харрах – такой же бикс, как остальные, это тоже вам известно?

– Вот уж извини, дружок. – Взгляд у отца стал разом ледяной и страшный, бешеный стал взгляд. – Ты сам-то понимаешь, чтоты говоришь?

– Еще бы! Так, выходит, вы не знали… – удовлетворенно покивал я. – Ничегоне знали? Очень жаль.

– Аты, голубчик, малость – не того? От нынешней-то встряски, а? – игриво-напряженно улыбнулся Сидор-шах. Он часто любит пошутить… Да так, что после этого случайный человек заикой станет навсегда…

– Где доказательства? – свирепо прошипел отец. – Ты можешь – хоть одно?..

– Могу, – с достоинством ответил я. – Барнах сам сообщил об этом. Здесь, сегодня, всем! Пока вас не было, он все и рассказал. И даже существует запись его речи – можете послушать, хоть сейчас… У них теперь есть собственные дети – биксы научились. И под видом человеческих детей они растят их. Ну, не сами… Например, Яршая взял на воспитание Харраха. А все думали, что это – его сын… Не верите – спросите у Барнаха. Или у собачников – они как раз записывали все и уж, наверное, запомнили. А то – Яршаю тряханите хорошенько…

– Так чего ж ты до сих пор молчал? – сказал отец, мрачнее тучи. Я пожал плечами. – Ведь когда еще до этой записи дошли бы руки! Сколько времени прошляпили бы!.. Дьявол!.. Это все меняет, в корне. Ты и сам, поди, не понимаешь… Вот она, паскудная биксоидная раса! Биксовы отродья… Началось!.. – он злобно сплюнул. – Эх, прошляпили… А ведь намеки – были, даже допускали, что когда-нибудь… Не верилось! И дождались теперь, как мордой – в грязь… Хотя… Еще не вечер! Я так полагаю, это – лишь начало. Мы еще поборемся. Посмотрим, кто – кого!.. Спасибо, что сказал. На редкость вовремя… Ты – настоящийчеловек! Таких я уважаю. Может, о тебе когда-нибудь еще и книгу кто напишет… Да! – лицо его разгладилось, чуть зарумянилось, и он легонько, как-то по-особенному добродушнопотрепал меня ладонью по загривку. – Мы, конечно, будем проверять, но… Ох, Яршая, плут! Великий музыкант… Предатель он великий! Столько лет молчал!.. Ну, ничего, мы с ним сочтемся… Эх, банан, басурман, барабан! Вот жизнь!..

У меня словно камень с плеч свалился. Сразу все на свете сделалось легко и просто. И определенно – вот что важно. Где-то я, понятно, сознавал, что этими признаниями я отныне отсекаю в своей жизни многое – наотмашь и безжалостно – и с многим в жизни мне теперь придется распроститься, вероятно, навсегда. Да, с многим и со многими. И все-таки какая это сила – слово!.. Вот ты был, казалось бы, никто – и сразу, с полуоборота сделался вершителем чужих судеб. Или, напротив, был велик и почитаем – и в момент всего лишился, стал букашкой, даже хуже, чем букашкой, – только оттого, что кто-то вовремя ввернул одно-единственное слово… Я собою в те минуты был вполне доволен. Не могу сказать, чтоб горд, – я просто долгисполнил свой, и только, – но спокойствие и удовлетворение внезапно испытал такие, о которых и не помышлял ни разу. Словно пережил оргазм души… Я стал взрослей как будто, справедливей и мудрее. Удивительное чувство! Расслабление, раскованность… И – никакого сожаления. Уместно сожалеть, когда никто не помышлял, а ты вдруг взял – и сделал, вопреки всему, такое сотворил, что остальным, и не заслуживавшим вовсе, сделалось, по милости твоей, тоскливо и погано. А ведь тут-то шаг мой был – во благо'.Пусть кому-то и доставил неудобства… Нет сомнения: не я – так кто-нибудь другой (да те же самые собачники, любой из них!) чуть позже непременно рассказал бы обо всем отцу или соратникам его, из городских. Теперь это не важно… Для меня – не важно! Главное, я первым начал бить тревогу, первым проявил сноровку, бдительность и человечность – в лучшем смысле слова: принес пользу людям. Я – предостерег! И в мыслях не было, что предал самым подлым образом, донес… Нет! Угрызенья совести не мучили нисколько. И я чувствовал, что с этого момента я избрал своюсудьбу… А между тем всех, кто собрался на поляне, приготовились грузить в машины. Кто-то из собачников пытался сделать деру под шумок, но беглецов немедленно ловили и – кого пинками, а кого и по-хорошему, без долгих уговоров – возвращали к ожидающим посадки. Надобно сказать, собачники не выглядели слишком удрученными. Они язвительно посмеивались, отпускали шутки в адрес окружных властей, иные даже распевали пафосные песни – словом, возвращение домой никто из них не то чтоб не воспринимал всерьез, но явно не рассматривал как некую прелюдию к чему-либо ужасному. Похоже, наказания, которого они заслуживали, эти люди вовсе не боялись. Наблюдать такое было странно и достаточно противно. Получалось, что собачники и впрямь готовились отделаться лишь небольшим испугом, будто зная наперед: по-настоящему их ни в каких грехах не обвинят. Однако!.. А вот биксы, вроде бы едва не распростившиеся с жизнью, – те, наоборот, стояли тихо и, пожалуй, были искренне подавлены. Хотелось бы знать – чем? Ведь их всех только что спасли! И уж кому бы песни петь да радоваться!.. Нет-нет, никогда я не пойму их, никогда! Хотел спросить насчет них у отца, но тот уже ушел – руководить погрузкой… Ираидка и ее раскрашенные, голые архаровки так и юлили около собачников, так к ним в открытую и надирались – просто срам смотреть! Как будто настоящими героями собачники и были… Вот и разберись теперь, кто прав, кто виноват и кто на самом деле эту западню подстроил. И зачем – к тому же! Биксов девки Ираидкины из принципа в упор не замечали, а ведь были среди них парнишки – не чета собачникам, такие кобелины! Впрочем, тут загадки нет: каким бы ни был бикс, хоть сто раз распрекрасным, главная его беда – не человек он, нелюдь! Этим все и объясняется… Хотя, признаться, в те минуты искренней вражды и отвращения я к биксам не испытывал. Напротив, даже чувство жалости какое-то свербило. Я же знал, кудатеперь им предстоит лететь… Ведь это мы все скоро разбежимся по домам, и снова наша жизнь пойдет по старой колее, а вот какие испытания ждут биксов – трудно и вообразить!.. Что ж, сами виноваты: не хотели по-хорошему, полезли на рожон… А по-хорошему… как именно? – подумал я вдруг, и от этой мысли сделалось на миг тоскливо и ужасно тошно, словно к носу здоровенный кукиш поднесли. Собачников и биксов развели на разные концы поляны, после подогнали грузовые самофлаи – и посадка началась: в одни машины – биксы, а собачники – в другие. И не дай бог, чтобы кто-то рядом оказался! Это, думаю, разумно… Отчего-то появилась странная надежда: все, в конечном счете, обойдется. Пошумят, погомонят, какие-то, быть может, примут меры – с воспитательным прицелом, так сказать, – и все затихнет, все забудется со временем… Хотелось в это верить! Ну, не представлял я, как так можно жить иначе – без друзей, без игр, без умных разговоров!.. Что-то же должно остаться! Проходя в свой самофлай, я увидал Харраха. Наши взгляды встретились – и я не удержался, подмигнул ему: мол, будь здоров, а мы уж перетерпим, перебьемся, главное – не куксись!.. И он тоже подмигнул мне – с пониманием – в ответ. Отличный все же парень, настоящий друг! Побольше бы таких… И прежде неплохое, настроение теперь улучшилось совсем. Все было хорошо…

…все было так, как надо. И другого – не хотелось. Даже странно… Но иное просто выглядело вздором, чепухой, которая осталась позади и о которой думать было крайне неприятно. Питирим спустился по скрипучей лестнице в гостиную и выглянул в окно. Ни зги не видно. Осенью темнеет рано… Может, во дворе где и горят огни – у лестницы парадной, скажем, или у ворот, но окна выходили на другую сторону, на самую заброшенную часть двора. Часы, что на стене, показывали ровно девять. Время праздника… Сейчас он выйдет в темноту и в холод и начнет со всеми веселиться до упаду. Или это будет зрелище печальное – ведь все же праздник расставания, ухода?.. И ему на нем отведена роль неприкаянного зрителя, стороннего, случайного во многом наблюдателя? Нет, не хотелось, чтобы – так… Его вдруг одолело неуемное желание: чтоб все-таки его не принимали как изгоя, чужака, которого не ждут, но, если уж явился, – гнать, из деликатности, не станут. И с желаньем этим разом накатил страх одиночества. И прежде Питирим особо шумные компании не жаловал, да и друзей особо близких не имел. Случались женщины, и даже часто, но надолго не задерживались – то ли сами уходили, то ли Питирим их подсознательно и как бы ненароком отдалял… Он и влюбляться-то всерьез ни разу не влюблялся! Объяснял нехваткой времени, борьбой, делами… Может, так оно и было. Но по крайней мере чувства одиночества и позабытости он раньше не испытывал. Не одиночества, скорее – одинокости. Теперь же существо его пронзил неведомый, какой-то безотчетный страх, что в этом виде, в этой новой ипостаси – впредь и навсегда – ему судьбою уготовано ничтожно-одинокое, нелепое существование. Не здесь – здесь тоже все в диковинку, а – дома, на Земле. Я как паук, подумал он. Плету чудную паутину, но никто не попадается в нее, а паутина всех со временем лишь начинает раздражать. А я – забился в самый угол и сижу, и выжидаю, и никто не знает, жив ли я, нужна ли эта паутина вообще… Сейчас я выйду и скажу: привет, давайте веселиться вместе, вы – уходите, а я, наоборот, пришел, глядите-ка, какое у меня невиданное, новое, отличнейшее тело, тело моего врага, которого я съел!.. Бред, с раздражением подумал Питирим, я точно – спятил. Эта операция так просто, без последствий, не прошла. И ладно, черт с ней! Можно без конца терзаться. Каким стал – таким и стал. Другого-то уже не предлагают. И на том спасибо. Руки-ноги целы, все мужское тут, при мне, и голова – пусть малость странновато, но покуда варит. Будем жить, красавец, мы себя еще покажем!.. Он невольно усмехнулся, запахнул покрепче куртку – что-то к вечеру, после поездки с космодрома, его начало познабливать – и с деланной улыбкой на лице шагнул за дверь. Двор был не освещен. Но позади ворот, в лесу, среди ветвей, висело множество цветных фонариков – они раскачивались с каждым дуновеньем ветра, создавая фантастический, какой-то бесконечный хоровод огней… Отдельные фигуры спешно пробегали мимо – по двору, к воротам, чтобы присоединиться к тем, кто весело горланил под деревьями и громко хохотал. Его не замечали: то ли он и вправду был им всем неинтересен, то ли принимали впопыхах за своего – темно ведь… Питирим спустился по ступеням и, уже не останавливаясь, вместе с остальными заспешил к огням. Собравшиеся биксы – их и в самом деле оказалось предостаточно, намного больше, чем он ожидал, – одетые в немыслимые шкуры с длинными хвостами, в масках, безобразных и громадных, вереща без устали, все вместе взявшись за руки и резко, высоко подпрыгивая, кругом шли перед корявым, широченным, очень старым пнем. С ветвей над ним свисали жухлые венки, украшенные лентами, которые бессмысленно, точно отрубленные щупальца, змеились на ветру. А на самом пне, под большим и ярким фонарем – иные ленты набегали на него, метались, создавая гипнотическую пляску света и теней, – под фонарем стояла грубо сделанная кукла с белым бантиком на шее. «Оживи, оживи!» – кричали истово танцующие и с сухим ритмичным треском сталкивались масками: один раз – влево и подряд три раза – вправо… Кто-то подошел вдруг сзади и игриво обхватил за плечи Питирима. Тот испуганно отпрянул и, мгновенно подобравшись, обернулся. Перед ним была Лапушечка – в таком же, как и все, наряде, но без маски.

– Ты? – удивился он, испытывая неожиданное облегчение.

– А я тебя ждала, давно ждала, – с полубезумной, истомленно-радостной улыбкой на лице произнесла она, прерывисто дыша. – Сегодня… ты сегодня – мой.

– Это в каком же смысле? – засмеялся он.

– А в каком хочешь. Мой – и все. – Лапушечка крепко схватила Питирима за руку. Ладонь у нее была сухая и горячая. – Пока не появилась королева леса, хочешь, я тебе отдамся? Я умею все-все-все!

– Ну, как же так? – по-прежнему еще в своих заботах, словно в полусне, не понял Питирим. – Вот эдак – запросто?.. А праздник? Здесь же – пляшут…

– И мы тоже будем танцевать, какой ты недогадливый!.. А после выйдем в круг и сделаем ребеночка… Живого! Хочешь, да? Пошли?

– Нет, погоди. Я что-то не совсем… А если королева леса здесь появится, то что тогда?

– Тогда уже – нельзя. Она рукой махнет, и деточку – вон, видишь, на пеньке? – утащат на болото, в лес. И никакого нам ребеночка не будет. Даже мертвенького. Ас того момента королева леса станет твоей матерью-женой. А мы пойдем купаться на болота и ночную силу впитывать, чтобы к утру стоять корнями в землю. Это навсегда. Возьми меня. Смотри, какая я упругая и теплая! – Лапушечка едва ли не насильно затолкала руку Питирима глубоко под свой дурацкий, шутовской наряд. Он ощутил большую, чуть вспотевшую под мехом грудь и нежно-бархатистую, пылающую кожу живота, на удивленье ровного и гладкого– без той необходимой впадинки, которую обычно, по ее естественности, Питирим практически не замечал, покуда оставался на Земле, – лишь мышцы явственно вибрировали всякий раз, когда он прикасался к телу. Машинально, гладя снизу вверх, он сжал ладонью ее грудь – и тотчас отпустил. Лапушечка тихонько взвыла от блаженства. Черт, подумал Питирим, но ведь она – не человек. Как я могу?!. Лапушечка мигом приникла к нему, с жадностью удерживая руку. – Ну, пойдем, пойдем, давай! – бессвязные слова почти неслышно, как дыханье, вылетали из раскрытых губ. – Мы будем танцевать – в кругу… А после ты меня возьмешь. Ребеночка! Живого… – она звонко засмеялась и внезапно стала рвать одежду на себе. – Пока нет королевы леса. Ты же добрый. Я же вижу, как ты хочешь!.. Нам без деточек ужасно плохо. Мы уходим, выпускаем корни – и не остается ничего… Ведь ты не хочешь королеву леса, правда? Ты ни разу ей не сделал деточку, ни разу! А мне – сделаешь. Да? Сделаешь? И будет тогда деточка – у нас у всех… Живой ребеночек. Наш! – наконец она с себя содрала меховой наряд, и он упал к ее ногам. – Смотри, какая я, смотри, чтоесть! – она вся выгнулась в мерцающе-безумном свете фонарей, невероятно ждущая, счастливая в своем бесстыдном, страстном ожидании. – Давай, пошли в круг! Ну, не стой, пошли же! Нужно только там, где все увидят. И тогда они узнают и поймут – все, все! Нет, ты сначала обними меня. Сожми, чтоб больно было, чтоб я чувствовала!.. Где твой маленький? Ну, где? Я сделаю большим-… Дай мне сюда!

– Я не хочу! Я не могу! Уйди! – с отчаянием крикнул, отстраняясь, Питирим. – Ты… ты… – но язык не повернулся выплюнуть из глотки страшное, убийственное, злое: нелюдь…Да, не человек. Но вместе с этим – женщина, красивая, прекрасная в любовном вожделении. И это было жутко… И что удивительно: сейчас он не испытывал к ней ни презрения, ни искренней брезгливости – обычных его прежних чувств, когда он начинал вдруг вспоминать о биксах – там, на покинутой Земле. Зато возникло нечто совершенно новое, о чем он догадался далеко не сразу, – жалость. Даже и не жалость – сострадание. К той (женщине конечно же!), которая его без всякой задней мысли, просто так, позову естества – желала и которой он не смелпойти навстречу. Именно не смел, поскольку в человеке многие табу, привитые еще в младенчестве, как раз и формируют его «Я»…

– Но почему? Ты прогоняешь, да? – она смотрела с болью и непониманием. – Ну, почему? Ведь только тыи можешь… Потому что – человек!

– Вот оттого-то и не надо, – мягко, словно бы боясь ее обидеть, отозвался Питирим. – Мы разные. Совсем. И ничего не выйдет. Я же знаю!

– Разные… Совсем… – тихонько всхлипнула Лапушечка. – Но почему? Похожие! Смотри!

– Не в этом дело. Ты не понимаешь… Разные вот тут, – он чуть дотронулся мизинцем до ее груди. – Внутри все по-другому.

– Ну, а вдруг? Тогда я не пойду со всеми на болота. Я останусь, чтоб родить ребеночка. И нянчить… Я хочу остаться. Очень. Ну, попробуй!

– Нет! Нельзя. У каждого – свой путь, – добавил Питирим пустую, ничего не значащую фразу. Впрочем, не такую уж пустую – подлую, по сути… И вдруг понял: нетпути на самом деле. Есть – «могу» и «не могу». А путь – когда не хочется, но должен, когда ты слабей своих способностей и это на тебя ложится тяжким грузом – на всю жизнь. Мы слабые, подумал Питирим, она хотя бы хочет, пробует добиться, а я даже этого себе позволить не могу… Я – гость здесь, тупо повторял он сам себе, да, званый, но – случайный гость. Такой вот парадокс. И, в сущности, какое я имею право… Дикая, нелепая догадка неожиданно блеснула, словно невзначай, в его мозгу. – Ты, что же… меня знаешь? Прежде – не сегодня – уже видела меня?

– Да, – шепотом ответила Лапушечка.

Нет, этого не может быть, смешался Питирим. Откуда? Я ведь только утром появился здесь!

– А, – догадался он, – ты видела меня тогда, у мамы-Ники, и теперь вообразила, что знакомы мы – давным-давно! Вчера, сегодня, утром, вечером – тебе, наверное, без разницы. И если что-то было,то уже – как бы всегда… Тогда и разговора нет! Я прав?

Лапушечка согласно закивала, робко улыбнувшись, и глаза ее наполнились покойным, нежным светом. Надо думать, эти рассуждения ее ничуть не занимали и навряд ли, по большому счету, находили понимание – любые доводы сейчас она была готова принимать без возражений. Она все ждала, стояла – беззащитная, доступная и очень-очень грустная. Как человек, с тоской подумал Питирим. Нет, это наваждение, минутный бред, еще немного – и пройдет… Тем временем танцующие разорвали круг, почти что прекратив движение. Все смолкли. Неожиданно один из них – со звуком «хъяпь!» – ничком упал на траву и застыл. И сразу, несколько теснясь, склонились около него. «Нашли ребеночка, нашли?» – разноголосо крикнули другие. «Нет, – склоняясь еще ниже, отвечали первые, – не дышит. Это – свой». Тогда лежавший вскакивал и отбегал немного в сторону, а кто-то тотчас снова падал, и все повторялось – раз от разу. А потом у пня возникла Ника – в травяном своем зеленом платье, с тихим шелестом струившемся вдоль тела, точно ветер на лужайке колыхал податливые вызревшие стебли, и она вся в этот миг была живительной лужайкой, крохотной, затерянной в лесу… Все снова выстроились в круг и, не снимая масок, с однотонным и каким-то безнадежным воем протянули руки к королеве леса. «Сделай, сделай – подари…» – послышалось внезапно Питириму. Ника властно покачала головой. Вздох скорби пролетел по лесу… Питирим, не отрываясь, наблюдал за ней. Действительно – царица, вдруг подумал он. Их взгляды встретились, пересеклись. По лицу Ники пробежала легкая и добрая улыбка: не волнуйся, будет хорошо, всебудет хорошо… «Подари!» – летело в темноту. «Нет-нет, – сказала Ника, – время не настало». И еще раз – громкий и протяжный вздох пронесся под ветвями… И тогда один из круга неожиданно рванулся к пню, схватил в охапку куклу с бантом и, подпрыгивая, беспрестанно вереща, помчался прочь. Все остальные устремились следом – только в отдалении, стихая, раздавались голоса да треск ломаемых ветвей. Лапушечка поежилась и жалобно сказала: «Не вернутся. Не найдут… Пора идти купаться на болота, чтоб со всеми…»

– Ночь-то стылая какая!.. Ты – оденься лучше, – приказал негромко Питирим, переводя взгляде Ники на Лапушечку. – Замерзнешь ведь.

– А мне не холодно. Совсем, – ответила Лапушечка – без видимого перехода – очень равнодушно. – Уж теперь-то – все… И больше ничего. Какой ты глупый!.. Я хотела, а ты – нет. Тогда прощай. – Она сорвалась с места и, закрыв лицо руками, натыкаясь на деревья, тихо подвывая – то ли плача, то ли просто соблюдая ритуал, – как была голая засеменила, побежала на далекие отсюда голоса, вдогонку за своими…

– Все, идите в дом, – раздался голос Ники. – Я дождусь их, а вот вам здесь делать нечего. Идите!

Питирим согласно, как бы машинально, покивал и медленно пошел к воротам. А онименя и не заметили, подумал он. Никто. Не обернулись даже… И не то чтобы от этого досада или горечь наполняли существо его, но, что ни говори, разочарованность осталась. Я-то думал, они ждут меня – ведь сами же на праздник зазывали днем! – а они просто позабыли, что я есть на свете. Только вот Лапушечка… Ну почему они не люди?! Если б они были, как и мы… И не одна Лапушечка – все прочие, все те, кто нынче танцевал! Симон остался – значит, что-то в нем переменилось. Человечнее он, что ли, сделался? Да нет, навряд ли… Ведь тогда бы и Лапушечка здесь не была и, уж тем паче, не бежала б на болота! Этот странный ритуал потерянного, мертвого ребенка… Я не вижу смысла. Биксы же умеют, научились – много лет назад!.. Хотя, конечно, Девятнадцатая от Земли чертовски далеко, и перемены долетят сюда еще неведомо когда… Тоскливый мир. И как тут Ника умудряется работать, жить?! Наверное, и вправду любит га, иначе объяснить нельзя. Сначала пожалела, как и я сейчас, а после… Ведь Яршая тоже их любил. Да и не только он, насколько я наслышан. Многие… Выходит – можно? Можно – не бояться, нес глумленьем и презреньем относиться к ним?.. Они и сами-то похожи на детей – такие же наивные, бесхитростные, верящие, что когда-нибудь им человек поможет… Человек… Родитель их и старший брат. Стремящийся лишь к самовознесению и к собственному совершенству. А ведь нет его, такого совершенства, потому что мы хотим все время – только для себя, чтоб каждый, по отдельности, удачно получил, урвал свое, и только. А все вместе? В этом и загвоздка:

вместе-то, на круг, мы не имеем ничего… Развал, разброд, и ненависть, и злоба. Нам пример бы подавать, а мы… Но, может быть, и впрямь – все проще? В самом деле – смена поколений? Поколений разума… Кто знает?!. Мы не понимаем их,боимся, потому что они – новое, другое поколение, рожденное всемчеловечеством? Вот это «всем» для нас и остается непонятным. Мы привыкли на сугубо личном, ритуальном уровне: отцы и дети – тут все ясно, тут проверено веками… Но едва акцент сменился – так машина вдруг забуксовала. Все возвышенные наши речи оказались ник чему и, даже более того, они внезапно оказались неумны и лживы. Дети – в принципе иные, дети каждого из нас, уж если подходить к проблеме с эдаких позиций, – появились, а мы их не признаем, отказываем в самом человечном, данном от природы, изначальном – чтобы и они могли иметь детей.Туг даже больше, чем простой антагонизм различных поколений. Тут – отчетливая пропасть, катастрофа! Человечество не хочет видеть для себя преемников, хотя и не способно дальше выживать без них… Баланса нет – есть резкий крен. В какую сторону, хотелось бы мне знать… Но долго так – нельзя. Конечно, на наклонной плоскости естественные силы трения бывают исключительно большими, но – не бесконечнымиже! Биксы ждут, что человек поможет… Чем? Тем только, что заставит или порекомендует уподобиться во всем нам, людям? Господи, да разве этонужно им?! Они же о другом мечтают – стать собой,к тому же ни на йоту не слабее и не хуже человека. Стать собой… А кто, скажите мне на милость, не стремится к этому? Конечно, получается у всех по-разному… Яршая стал собою, он – сумел. Погиб… И Левер, в поисках своих, в метаниях забредший в пустоту, – он тоже в этом – в расщепленности, в непонимании и мудром просветлении – нашел себя и навсегда остался Леве-ром, собой. Погиб… Харрах. Все только начиналось для него, все было впереди, но даже и на этом малом промежутке времени, отпущенном ему, он как-то утвердился, и понятно было, что с намеченной дороги к самому себе он никогда в дальнейшем не свернет. Скорей всего – погиб… Барнах! Не знаю, кто он – бикс, обычный человек? – но вот уж он-то был собой всегда, неистовый фигляр, честолюбивый богохульник, вознамерившийся утвердить другую веру: в братство, в монолитность духа, в сопричастность разных разумов одной Культуре, в первобытную любовь друг к другу ради подлинного счастья – где-то там, в грядущих временах, быть может, даже в непонятных измерениях… Погиб… Или сумел-таки спастись и уцелеть? Что ж, я бы, честно говоря, не слишком удивился… Ну, а Ника? Тоже, вероятно, обрела себя. Не может быть, чтоб просто верила, бездумно и легко, в необходимостьсобственных поступков. Она вся – здесь, в этом мире. Счастлива ли? Ведь собою быть – не радость, не подарок к дню рожденья, это – тяжкий крест, который надо вопреки всему нести. Да, вопреки всему… Но для чего-то я ей нужен, для чего-то – позвала! Возможно, чтобы не пропасть, не скукситься совсем, и написала мне? Но кто я ей, откуда она знала вообще, что я на свете существую?.. Разумеется, там, на Земле, для многих мое имя кое-что и значило, но чтоб на Девятнадцатой к нему какой-то проявляли интерес… Почти невероятно. Вот как странно: я сорвался с места, прилетел сюда – и до сих пор не понимаю для чего. Все знают, я не сомневаюсь, это видно! Все, за исключением меня… А кто я в сущности? Не слишком-то удачливый изобретатель, если честно, всюду прикрывающийся громким именем отца и постоянно опасающийся, что когда-нибудь все недочеты, недоделки и промашки, на которые предпочитали закрывать глаза, внезапно вылезут наружу – и тогда случится неминуемый скандал? Что ж, глупо отрицать… Или упрямый боевик, дитя системы и ее прислужник, истинный фанатик, человеческие чувства ставящий на низшую ступень? Да, верно. Но все это – только полуправда. Потому что, оказавшись в экстремальной ситуации, в чужом обличье, я засомневался – сам в себе. И испугался – за себя, верней, за то, какя – такой вот, сомневающийся – дальше буду жить. Конечно, облик не меняет, не ломает человека окончательно, но право выбора – предоставляет. Лишь теперь, лишь здесь, на Девятнадцатой, открылось с беспощадной ясностью: все, даже самая высокая идея – преходяще, если нет при этом человечности, терпимости, готовности любить – не потому, что вынужден, а потому – что не умеешь по-другому, не дано. И смысл поступкам, ценность придают не истовая убежденность в чем-то, не происхождение, не положение среди тебе подобных, а определяют этот смысл такие хрупкие и слабые, на первый взгляд, вещи, как любовь и доброта. Злом – борются, подумал Питирим, а вот добром-то – побеждают. Я всегда хотел победы, полной, абсолютной, но не достигал ее… Мне не хватало малого: собою быть. Не как функционеру в жизни – как простому человеку, для которого чужое горе – его горе и чужая радость – его радость, а не повод для завистливой интриги. Мне всего-то не хватало пустяка… И чтоб понять такое и принять, пришлось утратить свое внешнее, привычное лицо. Нет больше Питирима для других! Есть – Левер, но с душою Питирима. И возьмем это как данность… Он вошел обратно в дом и несколько минут бесцельно посидел в гостиной. Встал, зачем-то заглянул на кухню, выпил из-под крана ледяной воды… Потом полез под душ и долго-долго мылся и плескался, глядя на свое чужое тело в зеркале напротив, словно силясь оттереть, отмыть его до узнаваемости, до того, чтоб навсегда войти в него и – быть. Покончив с душем и одевшись, он из любопытства снова заглянул в гостиную на первом этаже. Без всякой цели, лишь бы время скоротать. Шагнул – и замер на пороге… Ника, видно, лишь недавно возвратилась. Как и днем, она была печальна и серьезна. Платье из травы она уже сняла, скорее всего – выбросила где-то за ненадобностью, и теперь на ней был длинный, до полу, пушистый голубой халат… Жаль, неожиданно подумал Питирим, хотелось бы ее в том травяном наряде здесь, поближе, разглядеть. А впрочем, ладно.