Текст книги "Дети, играющие в прятки на траве"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Питирим сидел, похолодев. Нет-нет, он понимал, что это – наважденье, чушь собачья, уж теперь-то – ничего не значащая запись очень давнего процесса, где случайнотак сцепилось все друг с другом: говорил одно, а посмотрел – сюда, а мог и промолчать, а мог и не смотреть – да мало ли какие существуют разные накладки!.. Понимать-то понимал – и все же был не в силах отогнать испуг, свалившийся неведомо откуда… Чувство безысходности, давление идущей из глубин времен угрозы… Ерунда, наивно утешал он сам себя, возможно, этот информблок уже отредактировали – те, кто видели его пятнадцать, двадцать лет назад или когда велась прямая передача… Пусть прямая – с оговорками, и тем не менее… Могли ведь, это не проблема для спецов! Но даже если скорректировали, то зачем – вот так, будто заранее известно было, что сегодня, именно сегодня Питирим – да внешне вовсе и не Питирим, ли-цо-то у него чужое, тело-то чужое! – влезет в шкаф и щелкнет тумблером на аппарате?! Он не могменя узнать, с неясным облегчением подумал Питирим, словно и вправду вдруг на миг уверовал в свершившееся через четверть века чудо. Разумеется, подлог! Но – чей, зачем, когда и почему? Ответов он не находил, да и желания такого не было, поскольку одолела – сразу, беспощадно – злая боль. Нет, не телесная – болело где-то там, внутри сознания, как будто в памяти открылась рана, о которой он и не подозревал. Так, может быть, царапнуло когда-то, полоснуло – слишком остро, чтобы ощутить мгновенно боль, а после эта часть сознания всегда была в покое, и края ужасной раны хоть и не сошлись, и не срослись совсем, но и не шевелились, а самообезболиванье, мимо всякого рассудка, дабы попусту не подключать, за годом год срабатывало в нужной дозе. Экстремальных ситуаций не было, вернее, подсознательно он их не допускал, – и было хорошо. До нынешнего дня… Печальный, добрый взгляд Яршаи все стоял перед глазами, утешая и не гневаясь ничуть, и Питирим не знал, куда теперь деваться от него. Былого не вернешь и не поправишь. Да и было бы нечестно поправлять! Поскольку он тогда Яршаю искреннесчитал врагом, которого необходимо, если есть возможность, обезвредить. А возможность-то была, еще какая! Очень честная и правильная, нужная, не сомневался Питирим. Я же для дела, я хотел как лучше. Я сознательно пошел на это, потому что верил… Вот оно – словечко! Верил… Этого хватало. Многим – до меня, и мне – потом. На всех хватало. Значит, прав был все-таки Яршая? Одной веры доставало, чтоб идти, не размышляя, напролом, без состраданья… И надолго ведь хватило, сколько лет жил с нею – до недавней встречи с Левером! Нет, что я: и потом, и даже – до последнего момента, вот до той секунды, как я с ужасом задумался об этом. Ой ли?!. Неужели же отныне так и жить – и завтра, и впоследствии, до самой смерти?! Все-все знать, все понимать – и жить беспечно, словно ничего и не случилось? Питирим внезапно понял: безрассудной веры – больше нет. Конечно, убежденность сохранилась, вытравить ее совсем, пожалуй, и нельзя. Но веры, что кружила голову, пьянила, окрыляла, позволяя с ледяным рассудком действовать безжалостно и сразу, – нет уж, веры не осталось, это помешательство прошло… И чувство избранности и непогрешимости, презрение ко всем, кто хоть на йоту отступает от любых затверженных параграфов борьбы, мешает отправлению борцовских ритуалов, – это чувство тоже вдруг поникло в нем, с немалым удивлением отметил Питирим. Смешно, вне всякого сомнения, считать, что один взгляд Яршаи, в сущности, случайный, брошенный давным-давно – и брошенный ли, кстати, наяву, а не по прихоти компьютерной игры! – мог до такой уж степени перетряхнуть все ощущения и мысли Питирима. Дудки! Просто было много факторов – других. Они накапливались, мелкие и крупные, и отлагались до поры до времени, хранились в тайниках души, не будоража. А потом – все будто спрессовалось, забурлило, точно взрыв произошел… Вот именно, и впрямь – был взрыв. И Питирим погиб, и Левера не стало. Но в итоге к жизни возродился – Левер,лишь с мозгами Питирима. Внешне-то – вот так и получилось. Биксы, чудом подоспевшие, спасли сознание… Зачем? Чтоб он свою неполноценность ощутил сполна? Мол: был уродом внутренне, а стал уродом внешне – чтобы не забылось никогда, кто он на самом деле? Изощренное отмщение врагов? Не то… Не то! Тогда, быть может, ум его необходим им для чего-то? Для такого, что они не могут или же не смеют – сами? Это им-то?! С их-то дьявольской способностью, умением, с их знанием, в конце концов?!. Да ерунда! К тому же на Земле, немного постаравшись, можно отыскать специалистов и получше, покрупней, чем он. Есть объективные критерии – по ним легко определить… И все же предпочли его. В чем гут загвоздка? Почему? А я теперь и вправду получеловек – спасенный, стало быть, испорченный навеки биксами, с тоской подумал Питирим. Для всех моих коллег, для всех друзей на мне теперь – клеймо, печать. Я хоть и человек – по джентльменскому, как говорят, набору качеств, данных от рождения, а в чем-то даже хуже, чем Яршая… Нет, я должен ненавидеть их, проклятых биксов, попросту – обязан, даже еще в большей мере! Жизнь мне исковеркали, в расход фактически пустили, проку-то от этого спасения!.. И сразу поднимается барьер… Спасителей – топить? Случалось и такое… А теперьвот – не могу! Все – к одному: чужое тело – презираемого мною человека! – приглашение сюда, дурацкий праздник, Ника, Эзра… На кого же он похож, а? И манерой говорить, и разными ужимками… Ведь я когда-то его видел, это точно. Только – где? Ну ладно, наплевать, мы с этим, надо думать, разберемся, это будет просто. Но с собою разобраться – боже ж мой!.. Я жду суда. Ну почему? С чего я так решил? А вот с чего: во мне сидит вина, я чувствуюее! И не за Левера, верней, не только за него – за все-все остальное: и за то, что помню хорошо, все время, и за то, что совершенно выпало из памяти, но – было, было все равно! Я весь – вина, и жизнь моя – вина. И как ее отныне искупать – не знаю. Да и можно ли, дозволено ли будет – искупить? И если все же как-то искуплю, то кто простит, кто скажет: хватит, дальше – чист?!. Каким судом меня судить: людским, понятным, или биксовским, или своим же собственным? А может, свой-то собственный – и есть людской, помноженный на биксовский? Кто мне подскажет? Кто я есть, зачем я – есть?! Ведь я боротьсябольше не сумею – сил не хватит, веры окаянной и надежды, что победа – это счастье. Никогда победа счастьем быть не может. Потому что тот, поверженный тобой, – несчастлив. Это только половина – радость, а другая половина – горе. Не смогу теперь я биться до последнего – не для того меня спасли! Предателя, убийцу – а спасли ведь… Пожалели? Нет. Когда врага жалеют– могут не убить, но возрождать!.. Смешно. Конечно, тут не жалость. Ну, а что тогда? И Питирим отчетливо, внезапно понял: это – сострадание, любовь – другого слова просто нет! – которая одновременно наказует собственным прощеньем. Ему дали шанс: все осознав, прожить еще раз, новойжизнью. Для кого?

Для них? Возможно. Для себя? И это не исключено. Да просто – жить по-человечески,по совести, во имя разума и счастья на Земле, жить, следуя Истории, Культуре, а не попусту болтаясь и мешая, будто камень, в жерновах прогресса! Ради этого… Не так уж мало… Чтоб вам всем пусто было, всем! – в сердцах подумал Питирим. А между тем пытливый Клярус продолжал допрос Яршаи.

– Всем известно, так что отпираться смысла нет: вы были – и не раз, – чирикал Клярус вдохновенно, – и не два – уличены в постыдной клевете на идеалы нашего движения. В различных проявлениях: словесно, письменно и даже в музыке своей! Что представляется особенно тлетворным и коварным… Да! Искусство ваше – аморально. От начала до конца. А уж об «актуальности» его я даже и не говорю.

– И правильно. Чего ж распространяться, когда нечего сказать?! – со смехом возразил Яршая. – Аморально – значит, вне устоев общества, я верно понимаю вас? Не выражает, стало быть, его заветных интересов?

Ну, а кто определял, дозировал такие интересы, кто выстраивал шкалу заветности? Вы явно что-то не учли… Вот – горькие плоды незнания!

Ведь всякое искусство – ангажировано, как привыкли выражаться. Но оно при этом и… ну, как бы поточней сказать? – вневременной субстрат Культуры. И оно фактически обязанолюбыми способами сохранять себя, чтобы в любой превратной ситуации иметь возможность выжить. Говоря иначе, будучи и вправду ангажированным по своей глубинной сути, в разных внешних проявлениях своих, по форме всякое искусство, хочешь или нет, должно быть максимально конформистским. В его вечном конформизме и таятся семена сиюминутной ангажированности. Лишь поэтому искусство и не умирает и понятно всем. Отрыв от формы для искусства равнозначен смерти. Ну, а что касается того, что моя музыка, по-вашему, неактуальна… Актуально только мертвое. Поскольку ни подправить, ни как-либо подогнать к текущим чаяниям общества его уже нельзя. Приходится самим подлаживаться, объявляя это мертвое вечно живым. Я говорю про навсегда от нас ушедшее, а не про мертвечину…

И поэтому вы очень удивляете меня. Вы, Клярус, требуете – так или иначе – одного: чтоб, если где-то там раздалось «блюм-м!», я моментально бы ответил «тю-тю-тю!», и все бы радостно вздыхали: «отозвался…» Ведь нелепо, вдумайтесь-ка сами! Актуальность в мелких частностях – не актуальна.

В этих частностях она и увязает, превращаясь либо в ничего не значащее зубоскальство, либо в нудное, убогое позерство псевдомногозначностью, а проще говоря – в поганенькую бурьку в маленьком стаканчике воды.

Естественно, расчет – на невзыскательное восприятие профанов. Но ведь в том-то все и дело, что их вкусы нестабильны, управляемы, поэтому доверия питать к ним – невозможно. Если хочешь быть забытым завтра – во всю глотку голоси о том, что названо важнейшим в данный миг, сегодня. Угождай нелепой философии текущего момента. И в особенности той, которая, помпезно возводя в культ нужды настоящего, печется якобы о будущем… Все это – недостойная возня. И лишь затрагивая общечеловеческое, как бы планетарное и, уж конечно, несиюминутное, такая актуальность обретает смысл – он становится понятен и потомкам и не требует ликбезных комментариев. Вот потому-то вечные вопросы жизни постоянно актуальны. Оттого-то и имеет ценность обращение к Культуре, а не к мертворожденным «блюм-блюм» и «тю-тю-тю», какими бы красивыми и важными они сейчас нам ни казались.

– Ишь ты, как! – капризно ввернул Клярус. – Вечные вопросы жизни захотелось ставить? И, небось, давать ответы? Разбежались!.. Ну, а как, положим, насчет смерти? Очень нынче злободневно! – гоготнул он.

– Это все равно вопросы жизни, – твердо произнес Яршая, игнорируя двусмысленность намека. – Потому и актуально настоящее искусство. Недостойно всякий раз размениваться по каким-то мелочам, усердно критикуя преходящие издержки времени и погруженный в него частный быт, и ограничиваться этим. Либо, когда нечего сказать, окутывать все флером мистики и делать вид, что ты умнее прочих… Все равно должна быть сверхзадача, даже если воплощаешь частное. Сказать: «Вожак людей и молодежи О’Макарий – педераст!» – конечно, можно и совсем нетрудно. Ну и что? Кто будет помнить О'Макария лет через тридцать? Да никто! А вот сказать: «Верхушка вожаков погрязла по уши в разврате и во лжи, поскольку это – свойство всяких вожаков, порядочные люди к власти не приходят», – тут уж, знаете, другое дело. Но и это будет только полуправдой, оставаясь голым заявлением. Нужны насыщенные краски, нужна плоть, необходимо это преподать как символ. Вот искусство здесь и будет актуальным в полном смысле. А иначе, получается, вся ваша смелость, ваша актуальность – это диалог, точнее, перебранка с никому почти не ведомым, конкретным О’Макарием, и только. И при чем же туг искусство?! Разве что в названии… Есть репортажи для информаториев, есть публицистика, в конце концов, – для тех же самых информационных складов. Вот они-то О’Макария пусть и запечатлевают в первозданной красоте, пусть даже обижают, если надо, – это ихзадача. Так сказать, на кошку – своя блошка… А для настоящего искусства актуальность этого масштаба – нулевая. Ведь Рабле не потому остался гением, что осмеял своих коллег-монахов и власть предержащих оппонентов, вовсе нет, а потому, что осмеял всеханжество, стяжательство, всю гниль эпохи, осмеял ее устои и мораль, которой сам, прошу заметить, следовал весьма неукоснительно. Бывали, безусловно, отклонения – а как без них! – но это уж его забота, он – творец, всего лишь человек, а судим мы – по творческим итогам…При таком подходе сам творец как частное лицо – уже не нужен совершенно, попросту мешает. Вот что важно.

– Вы о мертвых собирались говорить… О жизни ради мертвых, – все не унимался Клярус.

– Я как раз не собирался. Это вам чего-то в голову пришло. Но если уж так хочется… Никто не вечен, все мы смертны. Одинаково рождаемся, зато уж умираем все – по-разному. В зависимости от того, как жили. И задача настоящего искусства, я считаю, – дать почувствовать стоящим на пороге смерти, что их жизнь прошла не зря. Пускай они и не просились, не стучались в этот мир, но если все-таки явились и пробыли в нем какой-то промежуток времени, то достойны уходить не сожалея. Потому что жизнь их – тоже как искусство, скажем так… Порою очень странное, причудливое, но – искусство. А искусство вечно. И вот если эту мысль заронить в них, дать понять, что через бесконечное искусство жизнь их ни на миг не пресекается, распространяясь в прошлое и в будущее, сколько хватит сил вообразить, – тогда и впрямь искусство думает не только о живых, работает не только дляживых, но и спасает души от небытия. Оно ведь и на тленное, телесное всегда глядит сквозь призму идеала. Разве что подобный идеал становится понятным много позже…

– Точно! Биксы не рождаются, как мы, а мрут зато – не хуже нашего, – с внезапной радостью поведан Клярус, будто сообщил приятнейшую новость, по которой все давно истосковались.

– Да откуда вам известно?! – широко раскрыл глаза Яршая. – Может быть, и не рождаются. Положим, так… Но чтобы умирали, как все люди!.. Нет надежных данных. Или появились дополнительные сведения?

– Н-ну, я слышал… – неопределенно отозвался Клярус, разводя руками. Видно было, что подобного, и в принципе вполне закономерного, вопроса он не ожидал, поэтому мгновенно заподозрил каверзу, способную Ударить по его престижу. Чтобы избежать возможного конфуза, Клярус спешно уцепился за начало разговора. – М-да, Рабле… м-да… интересно… – с вялым раздраженьем кхекнул он. – Ну и примерчики у вас! Рабле, х-м… Может быть, вы и меня, как О’Макария, сейчас позорить станете?! – воскликнул он, найдя удобный аргумент и сам же им изрядно уязвленный. – И других достойных вожаков народа? Не хотите? Всех подряд – чего уж там!.. А?

– Нет, – вздохнул Яршая, – и хотел бы – да не буду! Мелко, ни к чему… Обидно тратить силы, когда можно применить их и в куда как более значительных делах. Жизнь коротка, и просто неразумно…

– Ой, и вправду коротка! – жеманно потянулся Клярус.

– Я не вижу оснований для иронии. Если поглядеть внимательно на прошлое…

– Ну, если бы да кабы!.. Все мы умные – задним числом, – скривился Клярус. – Но история не знает сослагательного наклонения!

– Увы, к сожалению, знает, – упрямо возразил Яршая, отирая пот со лба батистовым платочком – вероятно, добрая Айдора, по обыкновению, заранее подсуетилась, чтобы на людях ее любимый муж смотрелся хорошо. – Да, и на том стоит! Она не знает хронологии – другое дело.

– Ну, а как же даты? – не поверил Клярус. – Всем, по-моему, известно…

– Что известно? Что такой-то факт произошел после такого-то? Но это ничего не значит. Между ними могут пролегать и десять лет, и тысяча… Решают все – события, к которым эти факты удается привязать. Солнце всходит и заходит, времена года сменяют друг друга с завидным постоянством, что-то происходит в этой череде, но каждый раз – почти одно и то же, как по кругу. А события… Да, они резко выпадают из привычного круговорота мелких дел, которые мы, собственно, и называем жизнью. Есть еще эпохи – сами по себе события. Древний Египет, Древний Рим, Средневековье, например… Мы как-то вычленяем их среди других эпох. А вот для жителей районов вроде Индии или Китая хронология былых времен пойдет совсем иначе… В том-то и беда: хотя события и вправду громко заявляют о себе, однако их нельзя со стопроцентной достоверностью связать друг с другом – многое зависит от того, в каком конкретно ракурсе мы их воспринимаем. Ни одно событиев Истории не может послужить для нас источником другого. Мы их только соотносим меж собой, достаточно искусственно, наивно полагая, что в действительности было так.

– Вот! – неожиданно заметил Клярус. – Это показательно! И тоже вам зачтется. Вы ни в грош не ставите передовую человеческую мысль!

– Господи, при чем тут мысль?! – страдальчески поморщился Яршая. – Я совсем ведь не об этом.

– А о чем тогда?

– О том, к чему наша пытливая и передовая, как вы выразились, мысль не имеет никакого отношения.

– Значит, только выимеете! – гадливо ухмыльнулся Клярус.

– Никто, – отчетливо проговорил Яршая. – То, о чем я вам сейчас толкую, вне науки и вне наших пожеланий. Просто надобно всегда иметь в виду… События, которые нам кажутся простыми и естественными, упорядоченно расположенными на шкале времен, на самом деле как бы самоценны и самостоятельны, и каждое стоит особняком. И это оттого, что подлинной Истории неведомы причинно-следственные отношения. В противном случае она была бы жесточайшим образом детерминирована и могла бы быть предсказана в деталях на десятки тысяч лет вперед… И так же, с легкостью, просвечивалась бы и до самого начала. По любым – по сути, произвольно взятым – следствиям мы без труда бы восстанавливали их причины, находили бы причины тех причин, ну, и так далее… И не было бы никаких загадок у Истории! Они, однако, есть… Выходит, нет такой взаимосвязанности, и жестокой предопределенности не существует. Стало быть, что же? А вот что. Отсутствие причинно-следственных отношений значит одно: хода времени – нет, хронологии – нет. А то, что мы придумываем для Истории какие-то там даты – это от лукавого. События – есть. Но их расположение в Истории… Для современников мелочь, забываемая через пару лет, может смотреться как событие,а что-то, едва ли не упущенное из виду, впоследствии потомки назовут событием… Истинная значимость случившегося выявляется всегда задним числом: приобретает некую оценку и свой статус на шкале Истории. Но многое вполне возможно и додумать, и придумать, и связать друг с другом – задним-то числом…

– Зачем? – встрял Клярус, сонно хлопая глазами.

– Неужели непонятно? Ведь во многом разные события Истории – плод конъюнктурных представлений той или иной эпохи, тех или иных вождей и тех или иных идеологий, актуальных на не слишком-то больших отрезках времени. Да, время есть – в космическом масштабе. В жизни каждого из нас оно, конечно, ощутимо. Но для хронологии Истории оно, по сути, безразлично. Вроде – парадокс, да не совсем! Космическому времени неведом человек, а человеческой Истории неведомо космическое время. Ибо вся История одновременно – и причина, и следствие самой себя. В ней действует закон синхронности: и как бы нелинейность, и как бы не движение по кругу; напрямую не увязанные меж собой события влияют друг на друга, а другие, внешне тесно спаянные, – точно и не видят этой близости. Все вероятно в равной мере. И поэтому ничто, возникнув, не определяет неизбежность и необходимость прочего. И даже более того, порою словно отменяет появление другого, а то все-таки рождается… Порою ставя нас в тупик… Вот почему я утверждаю: сослагательное наклонение в Истории еще как применимо! В принципе мы в нем и пребываем постоянно. Оно – наше, кровное!..

– Так что же, – ахнул Клярус, – ничего и нет?! Ни настоящего, ни прошлого, ни будущего?! И выходит, что и мы сейчас не говорим – на самом деле?

– Ну, в какой-то мере, – усмехнулся сумрачно Яршая. – Может, так и будут все воспринимать, не знаю… Но вот вы заволновались… А все просто! Будущее ещене наступило, прошлого уже нет. Тогда как настоящее… Где пролегает грань, которая наглядно отделяет прошлое от будущего, где конкретно тот чудесный промежуток, про который можно с точностью сказать: вот – безусловное сейчас?! Я не могу ответить. И никто не сможет. Просто нам все время кажется: вот – настоящее. Покуда мы живем, вся наша жизнь буквально соткана из этих иллюзорных сверхмгновений. Все, что мы помним, что мы знаем и о чем мечтаем, – настоящее для нас. И вместе с этим все, что происходит в данную секунду, вмиг становится предметом наших же воспоминаний. Но так как прошлое и состоит вот из такого бесконечного потока «настоящих», в принципе не выделяемых в структуре времени, то и само оно как бы едино и условно. Настоящее – это вибрация материи в условном промежутке между будущим и прошлым, это вечная и беспрерывная, синхронная к тому же, смена вероятностей и невозможностей. Это – условное «все в одном». Будущее – да, дискретно, ибо только вероятностно. А прошлое – не только не линейно, но и вообще не обладает постижимой геометрией. Оно – едино, будто монолит. Однако монолит особенный – любых, в определенный миг реальных, сбывшихсявозможностей. Отвердевшая бесконечность вибраций настоящего… Внутри которого нет зафиксированного времени.

– Отчего же? – возразил строптиво Клярус и победоносно глянул на Яршаю. – Ведь каждое событие свершается в какой-то миг. У каждого события есть настоящее!

– А что мы знаем про него?!

– Я полагаю, все. На то оно и настоящее. Вот мы, к примеру, с вами – где? Мы – в настоящем. И поэтому участвуем в процессе… А иначе бы…

– Ну, если только с этой колокольни, только так смотреть!.. – Яршая широко развел руками. – Это несерьезно.

– Что ж тогда, по-вашему, серьезно? Только выражайтесь как-нибудь попроще. Все-таки здесь, в зале, – не одни мы с вами. Здесь сидит народ!

– Выходит, ежели народ, то ничего он и не понимает?

– Нет, народ-то понимает все! – расцвел в многозначительной и вместе с тем подобострастно-сладостной улыбке Клярус. – Все-все понимает. Но не надо действовать ему на нервы!

– Ладно, вам видней – вздохнул Яршая. – Я попробую. Не буду действовать на нервы – объясню, как понимаю. Есть система будущего и система прошлого. А настоящее – всего лишь логарифм, меняющий знак энтропии той системы, на какую обращен наш взгляд. Поэтому любое настоящее – вещь чисто информационная, не обладающая никакой энергией и не привязанная, стало быть, ко времени. И по большому счету, прошлое и будущее движутся синхронно друг навстречу другу, а не убегая друг от друга. Мы – там, где они сходятся. Близкое будущее мы можем рассчитать довольно достоверно, дальнее же – зыбко и туманно. Близкое прошлое мы помним хорошо, а дальнее – практически не помним совершенно. То есть – снова повторю – и будущее движется к нам, и прошлое накатывает на нас. Но нельзя сказать при этом, что мы сами движемся по временной шкале – она бесконечна, и любая точка на ней равноценна другой и годится, чтоб ее использовали в качестве начальной, базовой – того настоящего, из которого видно прошлое и будущее. Все – как бы настоящее, в действительности же его нет нигде. А это значит: для нас, для нашего настоящего, времени нет – оно неподвижно. Вот эта неподвижность и вибрирует, тем самым создавая иллюзорый ход Истории… Теперь я проще выразился – для народа?

– Вы поиздевайтесь мне, поиздевайтесь, – с раздраженьем буркнул Клярус. – Нет, чтобы покаяться, прощенья у народа попросить!..

– Меня народ ни в чем не обвинял, – нахмурясь, процедил Яршая. – Если бы не вы, он никогда бы и не знал…

– Зато теперь он знает все! – с надрывом отчеканил Клярус. – Все, что должензнать! И понимает – адекватно!

– Ну, уж коли так!.. – Яршая церемонно поклонился в темноту, разверзшуюся позади него. – Еще вопросы?

– А вы кончили – свое? Отговорились?

– Нет. Хотелось бы…

– Валяйте! – Клярус с искренним презрением махнул рукой. – В плюс это не запишется, но навредит вам – безусловно. Собственно, затем процесс и затевался… Надо, чтобы обвиняемые высказали все, что пожелают. Чтобы не было потом каких-то недомолвок, неувязок… Как говаривали прежде в образованных, порядочных кругах: «Раскройте карты, господа!» А суд потом уже решит…

– Благодарю, – Яршая коротко кивнул. – Тогда я вновь вернусь к тому, на чем остановился… Вся История, – он снова, будто бы ища ему лишь ведомой поддержки, глянул в темный зал, – подобно цельному живому организму, безусловно, существует, даже познаваема – и вместе с тем ее как будто нет… Мы ничего не сможем с точностью сказать о внутренней ее структуре, если будем ограничиваться лишь пытливым, величавым созерцанием извне, считая, что нам, людям, якобы и без того творящим свое прошлое, и этого довольно. Нет! Исповедуя такую тактику, мы не поймем и не увидим ничего. А ведь История в действительности очень много знает… Надо только верно задавать вопросы. А для этого необходимо – выкинув амбициозный вздор из головы и не боясь казаться простаками! – научиться задавать…

– Ага, – мгновенно встрепенулся Клярус, явно предвкушая новый и любезный его сердцу поворот беседы, – стало быть, на том и порешили. Никого из нас на самом деле нет. Отлично! Ни людей, ни времени, ни… – тут он сделал долгую, трагичнейшую паузу, – ни вожаков народа!..

– Отчего же? – саркастически прищурясь, глянул на него Яршая. – Этого добра как раз хватает. Постоянно. А итог – весьма плачевный.

Тут не надо быть особым прозорливцем. Только у народа, беззастенчиво лишенного Истории и права размышлять о ней, только у народа, жизнь которого старательно наполнена тоскливым чувством собственной никчемности, рождаются мифы, один нелепее, один ужаснее другого. И эти мифы для него становятся Историей. И ничего иного знать он не желает…

К сожалению, такие именно народы и играли основную роль на мировой арене. Впрочем, это и понятно: без народа, ощущающего постоянно величавую – а это обязательно! – никчемность, вожаки не могут сотворить державу сильную, способную исправно побеждать, чтоб после насадить кругом свою идеологию, свои придуманные мифы.

– Вы мне демагогию не разводите! – не на шутку рассердился Клярус. – Мы на вас управу-то найдем! Ишь!.. Думаете, если вас уважили, публично разрешили говорить, то можно поносить всех без разбору?!

– Дайте мне закончить! – в свою очередь вспылил Яршая. – Я не собираюсь никого здесь унижать. А вас – в особенности. (Клярус недоверчиво махнул рукой.) Я лишь хотел обосновать одну, по-моему, существенную мысль. (Клярус горестно вздохнул и показал кому-то в темном зале: мол, внимание!..) Мне кажется, все беды человеческой Истории проистекают только из того, что она с самого начала и всегда – монологична.Изначально люди были одиноки… Появление же биксов делает Историю диалогичной,то есть истинно реальной. Познаваемой, в конце концов!

– И это все, что вы намеревались сообщить нам? – с очевидным облегчением осведомился Клярус.

– Нет! Кое-что еще необходимо прояснить! – возвысив голос, заявил Яршая. – Только что я говорил об актуальной критике по пустякам, которая, как я смотрю, вас в сущности-то и волнует… Да не только вас! Но есть еще и воспевание – отменно актуальная работа. Воспевание текущего момента, быта, погруженного в него, и нескончаемой цепи сиюминутно значимых проблем… Однако в этом случае, помпезно воспевая все и вся, смешно с серьезным видом апеллировать к извечным и глобальным категориям. И туг на кошку – своя блошка, так сказать. Любая критика сильна, когда она всеобща. Вот тогда она и актуальна в лучшем смысле слова. Воспевание – как вечный антипод разумной критики – становится заметным, только будучи направлено на частности. Оно и не бывает актуальным никогда. И это в общем-то естественно, поскольку критика по своей сути конструктивна, у нее в основе – диалог; а воспевание, напротив, деструктивно, у него в основе – монолог, к тому же монолог, зацикленный извечно на себя… Короче, критика – здоровый базис, воспевание же – шаткая надстройка… Как и власть. А впрочем, власть без воспевания – ничто. Они не существуют друг без друга. Воспевание – явление холуйское, на что бы ни распространялось, и в глазах потомков очень быстро падает в цене. Искусство воспевающее – это не искусство. Это – суррогат, кичливая подделка, за красивыми одеждами способная порою скрыть убогость воспевателя, его холуйское нутро. Воспетый, даже искренне, порядок – никому не нужен. А воспетый беспорядок – уже нечто запредельное в своем цинизме. Если хочешь совершить обидную и непростительную глупость как художник и обречь себя на абсолютную неактуальность – радостно воспой какую-нибудь дребедень. Болваном, может, и не назовут, но уважать не станут. Актуально только то, что самоценно, отчего и не бросается немедленно в глаза. И это может выявить лишь зоркий, яростно-критический взгляд или тонкого мыслителя, или художника-творца. И ничего нет удивительного, когда обе эти ипостаси сочетаются в одном лице… Поэтому если сегоднядумает и завтраоставаться актуальным – пусть оно боится воспеваний. Восхваление – удел нечистоплотного, безграмотного проходимца, безусловно полагающего, что таким путем он как бы сам законно приобщается к объекту воспевании. Чушь! А часто именно вот эдаким безнравственным манером мы и меряем, определяем состояние Культуры, суть ее. Пора уже остепениться и понять в итоге, что мы есть такое: человечество, несущее сквозь бездну лет высокую Культуру, или просто шелудивый сброд, стремящийся к прогрессу в любом виде и, идеи ради, не стоящий за ценой, какая б ни была.

– Да кто вам дал такое право – всем навязывать свои идеи?! – Клярус, негодуя, стиснул маленькие пухленькие кулачки, казалось бы, готовый на глазах у зала кинуться на оппонента.

– Вот уж глупости, – пренебрежительно сказал Яршая. – И не думал этим заниматься. Я же никого не заставляюпринимать их, отрекаться от своих!..

– А что это тогда, по-вашему?

– Я просто размышляю вслух. И предлагаю всем задуматься немного. В том числе и вам…

– Ну, до чего любезно! – усмехнулся Клярус. – Он мнепредлагает! А я, бедный, и не ожидал… Вот это-то и называется – навязывать!

– Нет, нет! – теряя самообладание, вскричал Яршая. – Все наоборот! Навязывают, когда нечего сказать, а хочется, чтоб тебя знали, либо когда мысль дрянная. И не я – вы заставляете людей ни в чем не сомневаться, принимать как данность установку: лучше и прекрасней человека – нет, а кто не веритв это – враг заклятый. Ни на миг не допускаете, что можно думать по-другому. Признаете только собственные постулаты. Но нельзя же так! Сначала выслушайте, разберитесь, а потом уже решайте: нужно это или нет. Не нравится – не соглашайтесь. Предоставьте людям право выбиратьсамим! Ведь спектр идей – обширен.