Текст книги "Дети, играющие в прятки на траве"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

– Что-что? – внезапно повернулся к нему Клярус, с явным удивлением таращась из экранных недр. – На линии помехи, да? У вас поправка?

Поначалу Питирим слегка опешил: без сомнения, вопрос был задан именно ему – выходит, Клярус его реплику (верней, короткий спич) услышал! Как же так? Ведь это – только запись, теньминувшего! Каким же образом… Но времени для долгих размышлений репортаж не оставлял.

– Да! – выговорил твердо Питирим, будто и вправду находился в этот миг в огромном зале, где вершился суд. – Поправка. И по существу! Не надо лгать: биксы – не тупые и не дикие, как вы изволили заметить. Уж по крайней мере – в лучшей своей части! – от таких слов брови у внимательного Кляруса шальными птичками взметнулись к напомаженной кудрявой челке, а на грустном, замкнутом лице Яршаи проступило выражение признательного, ласкового одобренья. – Мне, к примеру, – Питирим шел напролом, испытывая чувство непонятного подъема, – биксы сделали такую операцию, какая нашей медицине и не снилась до сих пор. А вот они – сумели!

– Поконкретней можно? – неожиданно цветистым, блеющим каким-то голосом осведомился Клярус.

– Разумеется, – упрямо буркнул Питирим. – Вот вам конкретный факт: мой мозг вживили в тело мертвого, другого человека. Повторяю: человека!

– Х-м… Ваше имечко, простите? – вовсе уж угодливо осклабился, заерзав в кресле, Клярус.

– Да пошел ты кчерту! – не на шутку разозлился Питирим. – Других допрашивай! При чем тут я?

– Благодарю! – елейно-лучезарно улыбнулся Клярус. – Что же, вот – и аргументик, новый!

Что все это значило на самом деле, Питирим так и не понял, потому что вдруг изображение мигнуло на экране и слегка скакнуло, словно бы трансляцию взялась вести другая камера. И Клярус сидел прямо, более к нему не оборачиваясь, и Яршая даже крошечным намеком не показывал, что видит (или видел?) Питирима. Да, но как такое получилось? – снова изумился тот. Ведь сам процесс закончился бог знает сколько лет назад! Теперь почти уже забыт… Откуда же контакт?! И эта непонятная реакция… Причем – обоих, вот в чем парадокс!

– Известно, дорогой Яршая, что вы, так сказать, не брезговали и наукой, – продолжал тем временем сварливым тоном Клярус. – Все мы признаем: наука – светоч нашей жизни, вся ее основа. Ведь мировоззрение людское…

– В том-то и беда! Когда науку делают мировоззрением, – печально произнес Яршая, – она перестает быть собственно наукойи немедля переходит в сферу откровенной мистики, религиозно-социальных представлений, у которых свой особенный инструментарий, в принципе не совпадающий с научным. Но наука не способна стать мировоззрением, и точно так же и мировоззрение не может быть научным. Ежели одно объединяется с другим, то только – по невежеству и бескультурью. Понимаю, в чем бы вам меня хотелось обвинить: как мог я при своем передовом мировоззрении с приязнью говорить о диких…

– Не всегда! Не надо так огульно! – протестующе махнул рукою Клярус. – Есть и исключительно продвинутые, высочайшим образом организованные типы – среди этих… Словом, вы своей вины не умаляйте!

Питирим насторожился. Прямо на глазах в системе представлений Кляруса наметился феноменальный поворот. Но ведь не мог же сам он – в ходе разбирательства!.. На эдакий-то подвиг даже сотни Клярусов – и то бы не хватило! Ну, а ты на что? – сказал себе с укором Питирим. И от мелькнувшей, смутной все еще догадки ему сделалось не по себе.

– Согласен, – закивал Яршая. – Да! Но занимался я наукой в чистом виде. И полученные знаниясвои передавал, минуя то, что вы без всяких оснований именуете патриотической струей в мировоззрении. Еще раз повторяю: есть наука, со своим инструментарием, и есть свод догм вокруг нее – с инструментарием, присущим толькоим. Наука – вне морали. Как, впрочем, и мировоззрение… А вот все прикладные ипостаси их – другое дело. Я усердно занимался музыкальною наукой – во всем обозримом ее спектре. И уж коли я свои познания, свои предположения на этот счет изволил передать отдельным биксам, то, ей-богу же, вреда великого ни роду человеческому, ни его Культуре не нанес. И вот что я еще скажу: не чувствуя вины за свой цивилизованный, безумный мир, нельзя творить Культуру! А пользоваться ею – и подавно. Впрочем… Вам хотя бы приблизительно известно, что такое творчество?! Киваете… Ну-ну.

– Поболе вашего культурой занимался, – хмуро брякнул Клярус. – Не таких, как вы, курировал и направлял. Всегда был облечен доверием.

А после мне «спасибо» говорили. Что касается вины, то уж – простите…

Не тот случай. Чувство гордости – испытывал, не раз! Вот и сейчас…

– Да просто эту самую вину, чуть что, вы бережно стараетесь свалить на собственных же подопечных!.. Неразумно. Вы невольно принижаете Культуру. Ну да ладно!.. Когда из-за какой-то вещи начинается раздор, о настоящей ценности ее на время забывают – важен факт обладания вещью. Когда Культуру принимаются делить, о ее самобытности думают меньше всего: важен факт уничтожения Культуры. Как чего-то, потерявшего уже свое неповторимое лицо…

– Ну, вы полегче! – запыхтел с обидой Клярус. – На Земле не только Дураки живут… И, если уж на то пошло, вот вашу музыку как раз никто не понимает! И не хочет принимать – да-да! Поскольку..

– Я всегда считал, что настоящая доступность музыки – в ее первоначальной сложности, – с презреньем выпятивши нижнюю губу, проговорил Яршая. – В той ее великой сложности, которая была и есть – гармония. И всякая попытка упрощенчества гармонию немедля убивает. Любят сокрушаться: ах, утратили народную основу!.. Нет, милейший! И народная, стихийная, как иногда считают, музыка – изрядно непроста. Мы только называем так: народная… И это лишь невежды полагают: если что-нибудь «народное», то, стало быть, – простое.

– А я не позволю оскорблять меня здесь! – взвился Клярус. – Думаете, если вам разрешено трепаться…

– Не трепаться, а отстаивать свою позицию, – внезапно побледнев, утробно проурчал Яршая. – Для того и созван этот суд, чтоб было все по чести и любой подозреваемый, а уж тем паче обвиняемый, мог высказаться прямо, до конца! И затыкать мне рот вы по закону права не имеете.

– Нашли себе закон!.. – скривился Клярус. – Ладно, говорите. Только это вам потом зачтется.

– Не гоните лошадей, любезный. – На лице Яршаи проступило выражение усталости и сожаления. – Какая чепуха! Ведь именно такие – вроде вас – приемлют только отупелый суррогат искусства и о прочих судят по себе. Для них тупой – значит простой; простой – значит народный; а народный – значит всем понятный и поэтому необходимый. Им мерещится: без их претенциозного, воинственного бескультурья на Земле никто не проживет. В том, собственно, все бескультурье и заключено… Искусство не бывает всем понятным, и не всем оно необходимо. Я подчеркиваю: не его подмена, а само искусство! Музыка обязана быть сложной, если это – музыка. Она вбирает в себя многие науки. И заглядывать пытливо в рот орущим бескультурным – не заслуга наша, а беда. Есть культура массовая, и есть Культура масс. Но это пугают – сознательно, велеречиво.

– Не судите по себе! – бесцеремонно вставил Клярус.

– Бескультурье окриком не упразднишь, – не обращая ни малейшего внимания на эту реплику, Яршая гордо сложил руки на груди, – хотя оно другого обращения, пожалуй, и не понимает. Оно – от холуйства, а холуйство кланяется низко. Очень гибкий инструмент. Однако вынудитьего умолкнуть, не мешаться, не вцепляться мертвой хваткою в Культуру – можно и необходимо. А в противном случае и вправду на Земле останутся лишь жалкие треньбреньдеры, играющие сразу десять или двадцать нот вдогонку той, которую ты взял, – и то случайно, невпопад. Иначе только простенькое да убого-пафосное, где не надо шевелить мозгами, за искусство принимать и будут. И не в музыке одной – в литературе, в живописи, да во всем! И в педагогике, и в философии, в истории, в культуре знаний, вообще – в Культуре! Мы кичимся: ах, земное, человеком создано!.. Как создано, так и утеряно.

– Ну, вы – не очень-то!.. – с негодованием заметил Клярус, грозя пальцем.

– А, не нравится, – язвительно сказал Яршая. – Нет уж, вы послушайте, послушайте – полезно иной раз… Мы знаем, что такое блеск прогресса, барский шик цивилизации. Но, ослепленные всей этой мишурой, мы позабыли, что еще есть нравственность Культуры, для которой эти побрякушки – сущее ничто. А для нее-то важен – человек. Не тот, который одевается, куда-то едет, обжирается, пьет, строит новый звездофлай похлеще прежнего, но человек, способный понимать искусство и способный видеть это самое искусство и в одежде, и в еде, и в отправлениях своих, и в звездофлаях, даже в чертовых убойлерах; способный сам себя котировать по меркам высшего искусства и поэтому – вот главное! – готовый уважать подобного себе, готовый сострадать ему и помогать, готовый поступиться всеми достижениями мнимого прогресса, побрякушками цивилизации – во имя человечьей доброты и чести называться человеком.Да, лихие времена настали… С чем мы к ним пришли? Ведь потому-то и лихие времена, что человеческой Культурой мы забыли их наполнить. Все, все есть, а человека – нет! Есть – сапиенс. А что ему Культура, что История, которую он ловко перепишет и перемордует, глазом не моргнув, в угоду нынешним тщеславным вожделениям! Само собой, мораль ханжи он знает, он ее блюдет. Но нравственности – нет в помине. Она вся, с Культурой вместе – где-то там, в болоте, на задворках… Отто-го-то биксов мы и ненавидим. И еще раз повторю: не апеллируйте к науке, вам по сути непонятной, не стяжайте на мировоззрении, которое всегда религиозно, ритуально и насквозь пронизано догматами, Познанью чуждыми в своей основе. Да, наука – вне морали, вне мировоззрения, если угодно. Да, мировоззрение – вне истинной науки, вне морали. И не надо их мешать друг с другом. Ну, а коли ненароком довелось, тогда хоть называйте порожденных вами же кентавров по-другому, не вносите путаницы, нам ее и так хватает! Мораль, наука и мировоззрение тогда, и лишь тогда, едины – но неслитны все равно! – когда не сами по себе берутся, не в отдельности, а – в лоне нравственности всей Культуры, гармоничной, все любовно возводящей в ранг искусства. У искусства нет прогресса. Как и у Культуры нет прогресса. Он способен проявляться в разных частностях, в инструментарии, которым пользуется человек: в науке той же, в технике, мировоззрении… И если уж мы о прогрессе говорим, то это всякий раз – о человеческой, земной цивилизации. И только. А вот о Культуре как-то забываем… Да и ясно, почему: она не может удовлетворить наше тщеславие – не очень-то наглядна, чересчур простерта в глубь времен, на всенароды!

– Верно, – согласился Клярус. – Все народы. Это надобно учитывать любому патриоту, – невпопад добавил он и зорко поглядел вокруг себя. – Народ не может ошибаться. Люди могут. А народы – нет.

– В какой-то мере… – покивал Яршая. – Ибо многое их просто не касается – такое, что не входит в понятийную народную систему, что всегда реально занимает только индивида. Индивида, а не патриота! И на этом уровне нам крайне важно помнить: сапиенс творит цивилизацию, тогда как биксы – порождение Культуры. Вот поэтому мы их не принимаем, не хотим идти на компромисс, в контакте с ними жить, а не в борьбе. Конечно, внутри вида всегда тесно, всегда сложно – туг уж матушка-природа, что ни говори, недоглядела… Но ведь биксы и могли бы, в сущности, стать органичным и желанным дополнением к тому сообществу, которое мы гордо именуем человечеством. Могли бы многие проблемы – наши! – разрешить довольно быстро, подойдя к ним по-иному, нетрадиционно… Нет, мы из последних сил, с упрямством, вызывающим естественное изумление, стараемся причислить биксов к нашему, единственному во Вселенной, как мы полагаем, виду, силимся впихнуть их в рамки, где и нам-то зачастую делается тошно. Пробуем подладить под себя… А что в итоге? Нам не нравится, какие они, биксы; наши давние, замшелые стереотипы не подходят к ним – и вот мы, на глазах зверея и не понимая, отчего так получилось, конфронтацию, что рождена в дурных людских мозгах, возводим сходу в абсолют. Не видим ей альтернативы. Не хотим!.. Замечу: нравственностьКультуры исключает конфронтацию, моральцивилизации ее возводит в абсолют.

– Кого, простите? Нравственность? – хихикнул Клярус.

– Конфронтацию! – зверея, произнес Яршая. – Слушать надо. И чуть-чуть соображать!.. Как ни прискорбно, сапиенс забыл, что он еще и «гомо»… Это породит со временем большие беды. Собственно, уже их породило, только виноватых мы стараемся искать среди других. Мы – чистые. Смешно!

– Послушайте, друг мой, – не выдержал, вконец истосковавшись, Клярус, – совесть надо же иметь! Вы говорите так, как будто к богу нас зовете!..

– Да! А что? – заносчиво сказал Яршая. – В чем-то вы и правы, в чем-то вы попали в точку. Ведь взываю я не к жалкому рациональному рассудку, а к осознанию! Оно всегда имеет склонность к вере.

– А Барнах считал наоборот… – не без издевки вдруг заметил Питирим.

– Что? – повернулся к нему Клярус, заинтересованно поглядывая из экранных недр. – У вас поправка?

– Да нет, просто – к слову, – хмыкнул Питирим. – Почтеннейший Яршая, сколько я могу понять, большой приверженец и почитатель биксов и всего, что с ними связано. Поклонник чуждого нам всем… И в том числе – идей Барлаха! А тот всякую религию на дух не выносил. Особо – мистицизм.

– Конечно, это может вызвать кривотолки, – согласился с ним Яршая. – Дескать, на словах – почти сподвижник, ученик, а как до дела – так и отрекаюсь… Ничего подобного! Религию, обрядовую сторону я вовсе не имел в виду. Я говорю о вере– в счастье, в справедливость, в то, что завтра будет лучше, чем сегодня, и так далее. Короче, говорю о вере в некую наджизненную, надсиюминутную, непознанную данность. И она – одна из главных составляющих Культуры. Вера в мировой порядок и гармонию, которые всему существованию – да просто быту! – придают высокий смысл. Сознание тем и чудесно среди прочей рефлекторной жизни, что умеет верить…

– Н-ну, – с сомнением ответил Питирим, – я, правда же, не вижу здесь принципиальной разницы… Да ладно уж, сказали – и сказали!

– От души благодарю, – елейно-лучезарно улыбнулся ему Клярус. – Вот – и аргументик, новый!

– Да уймись ты, наконец! Заладил – аргументик, аргументик!.. – против воли снова взбеленился Питирим.

Теперь он только ясно понял, в чем же заключался фокус. Не начни он возмущаться вслух – и не возник бы сбой в программе… Это лишь на вид был незатейливый, простой информпроектор, а на деле – хитроумнейший, способный к моментальной перестройке всей программы интелкомп. Такие даже на Земле встречались редко – в основном их изымали у репатриируемых биксов, каковые, по вполне надежным слухам, интелкомпы и изобрели. И вот, пожалуйста, одна такая штучка – в эдакой глуши! Откуда, как сюда попала? Новая загадка, с огорчением подумал Питирим, и если разобраться… А с изображением все выходило просто. Запись давнего процесса закольцована была на игровую часть, но вряд ли кто подозревал, что она здесь имеется. Сейчас-то, по прошествии десятилетий, это не имело прежнего значения, а вот тогда, когда практически синхронно миллионы со вниманием следили за течением процесса, за речами подсудимых и обменивались репликами, с чем-то соглашались вслух, а чем-то возмущались – да, тогда система действовала с полною нагрузкой. Все домашние компьютеры, наверное, заранее единой сетью были исподволь подключены к немногим интелкомпам, оказавшимся в распоряжении людей. Вот дьявольская хитрость! Ведь обратная-то связь осуществлялась постоянно. И нетрудно угадать цепочку, по которой шли сигналы: зал суда – вариативный фильтр интелкомпов – подключенные домашние компьютеры – вновь интелкомпы – и назад, в жилища каждого. На входе – зал, где разбирательство текло своим законным чередом, но дальше – карусель, вертеп, сплошной обман. А догадаться было, в сущности, нельзя – такой был ловкий камуфляж… И объективный вроде бы, прямой показ событий, даже якобы эффект обратной связи, и одновременно – мелкая, но принципиальная подчистка, подтасовка интонаций говорящих, слов и даже целых фраз – в угодном ракурсе, чтоб не как было, а как надозалегло в анналы и там пребывало, до тех пор, пока их не востребуют доверчиво-пытливые, заведомо патриотичные историки – других на эту славную стезю уже давно не допускали. Впрочем, варианты, вероятно, сохранялись все – на крайний случай; правда, вряд ли кто из смертных, даже очень высоко взлетевших, знал доподлинно, о чем там речь и где все это можно отыскать… Поэтому и тени колебаний не могло возникнуть у пытателей минувшего: ведь вот он – документэпохи, протокольный репортаж! Да, как бы протокольный… Только с небольшой, но – очень нужной коррективой, каковую при трансляции не раз и совершенно незаметно проводила игровая часть злосчастных интелкомпов. «Ты во всей теории правдивее истории – науки не найдешь», – припомнил Питирим слова из школьной песни. Вот уж точно! И где ложь – попробуй подлови! Но подловил же! – с удовлетворением подумал Питирим. Хотя… спустя десятилетия – что толку?! А тогда-то ведь, в азарте передачи – и не замечали. Создавали – слепо – усредненную,вполне благонадежную, с необходимыми акцентами картину. Ну, а если в конъюнктуре переменится что-либо и какие-то нюансы станет все-таки желательно убрать, или смягчить, или дополнить – задним-то числом куда уж проще! Так, простите, чем же именно я занимался только что? Внимал истории? О, нет!.. Выходит, это все небезобидно до сих пор и не простая до сих пор игрушка?! Значит, вся система подновлений, как и прежде, действует, и отключать ее не собирались? Правда, тоже никому не сообщил и… Что ж, выходит, правы Левер и Яршая? И вот так: по капельке да по крупинке набираются помехи, создается сетка, сквозь которую уже не видно старого, оригинального рисунка, и тихонько, постепенно проступает совершенно новый – тоже якобы кусок Истории? Какой? Где истина? Не спрашиваю, в чем… Вот в этом, видимо, и есть… Да, варианты сохраняются, скорей всего. Но должен же, ей-богу, сохраняться где-то и контрольный, изначальныйэкземпляр, не может быть, чтоб… Ну, а почему бы, между прочим, нет? Зачем он, истинный, контрольный, только смуту сеять да разброд! Куда удобнее, когда перед тобою – масса вариантов. Сколько пищи для раздумий, для пустых сопоставлений! Главное, все чинно, гладко, подконтрольно, комар носа не подточит. Можно версий, исключительно правдоподобных, создавать хоть миллион. Наука!.. Это я – случайно – вызвал перебивку в записи, мгновенную переигровку исторического и как будто бы в деталях зафиксированногоэпизода, ибо я – лицо не постороннее, меня процесс волнует до сих пор, тем паче я его еще не видел… А историк – он серьезен, он анализирует добытое и с глупыми вопросами, и возражениями, да к тому же с добавлениями радикального характера не лезет никуда – по крайней мере в ходе получения полезной информации. Воспринятое им – всегда готовый факт, который уж потом, при случае, легко додумать, увязать с другими, утрясти… А я – сначалаусомнился в факте, будучи непроходимым дилетантом!.. Катится, летит История, а вместе с нею – мы… Как говорили некогда: творим историю своими же руками. Вот – тот самый случай. И я должен этим соучастием гордиться, вяло, будто нехотя, подумал Питирим. Но гордости при этом никакой не испытал. Наоборот, ему вдруг сделалось тоскливо и, чего греха таить, немного страшно. За всех тех, кто раньше был, и за себя, и за других, которым предстоит лишь появиться в этом мире. Соучастнички, подумал Питирим, разбойнички – по общему же дельцу, если честно, все проходим, разве что кто половчей – в героях щеголяет, а другие – нет… А вот у биксов, очень бы хотелось знать мне, тоже – так? Они-то что в Истории готовы усмотреть? Или она для них – и вовсе звук пустой? Понятие без всяческого смысла? Нечто, данное навеки тольколюдям? Было бы недурно прояснить… А между тем пытливый Клярус все допрашивал Яршаю.

– Нет, вы мне ответьте: по какому праву вы убеждены, что и мое сознание, и ваше – да буквально всякое! – имеет склонность к вере? – разглагольствовал он. – Это, я скажу вам, че-ре-ва-то!.. И кончайте, вы меня прилюдно не порочьте, это вашпроцесс – не мой!

– Что ж… Вера – это тяга к натурализации чудес в своей душе, – с улыбкою откликнулся Яршая. – Говоря так, я подразумеваю: вера – это не доверие, а некий изначально существующий логически-фатальный элемент. Не рефлекторный, как у прочего зверья, а именно логически-фатальный – предначертанный, но должный быть осознанным. Вся наша жизнь идет под знаком ожидаемого чуда, то есть состояния или события, которого не может быть.Сам разум наш для мирозданья – тоже в некотором роде нонсенс… Но ведь – появился! Чудо, что ни говори. И мы ждем для себя ответного… Огромного или помельче – не играет роли. Мы как будто бы купаемся в таком вот ожидании, оно для нас – питательная и необходимая среда. Поэтому и все мечтанья наши – это ли не вера!.. Упования, надежды – из разряда иррационального, как к ним ни относись. Вот, скажем, в старину мечтали: что-то там такое сделается – и всем будет очень хорошо… Все будут счастливы… Ну, прямо-таки рай в загробной жизни! Мы-то с вами знаем: хорошо не стало. Но опять же, невзирая ни на что, – надеемся. И вроде бы и вся История, и разум наш, и трудный опыт должны утверждать, подсказывать: нелепы эти упования, а временами – даже и вредны. Так нет! Мы бессловесно и внеобразно как будто чувствуем… Все время в грезах. Справедливость, идеал, гармония!.. Прелестно! А ведь музыка – как раз из этой сферы. Вообще – все творчество. Любой, кто истинно, по благости души творит – тот непременно верующий человек. Да только вера тут особая… Он может презирать религии как способ благостной нивелировки и растления умов пытливых индивидов, может быть безбожником, озлобленным материалистом, вздорным циником, но все равно он веруетв своей душе и только оттого – творит. Хотя… аналогично верует и тот, кто, отрицая, разрушает… Каждый в собственном сознании несет частицу веры – ту, что смог в себе найти и сохранить, у каждого своя планида. Вы вот, например! Вы ж верите и, полагаю, искренне, что биксы – изначальные враги и человеку не чета. Почти что адские создания, посланцы дьявола…

– Э, нет, тут верой и не пахнет! Не приписывайте мне! Я просто знаюэто! – оскорбился Клярус. – Всякий честный человек обязан это знать!

– Подставьте сюда «верить» – что изменится? – пренебрежительно повел плечом Яршая. – Вы поймите: знание и вера суть одно и то же. И не путайте, пожалуйста, с религией – там вера не важна, там важен ритуал, там важно соблюдение догматного обряда, важно утверждение, что на пути к возвышенному ты нуждаешься в посреднике. Но кто его уполномочил, чем он лучше? Самозванство в чистом виде!..

– Пастыри всегда нужны, – с неудовольствием поведал Клярус. – Да, всегда и всюду. А иначе в головах – разброд. Мы, между прочим, потому и бедствуем теперь…

– Что вас не сделали наиглавнейшим пастырем Земли! – докончил с громким хохотом Яршая. – Представляю, как бы мы все жили! Одна мысль на всех, и та – по средам.

– По чему? – не понял Клярус.

– Ну, по четвергам, – явно глумясь, сказал Яршая. – То-то сразу бы настало счастье!.. Счастье – всем, а для чего – плевать. Вернее, ясно, для чего: чтоб неповадно было возражать таким, как вы. Чтоб вы могли держать людей в узде, построив в ряд, и тыкать в морду им, как кнутовищем, этим самым счастьем, вами же придуманным. Чудесно! Счастье подчиняться, счастье с биксами бороться, счастье проливать без смысла кровь – во имя… А вот цели-то и нет – возвышенной, разумной, всем необходимой!.. Тут уж верой за версту не пахнет.

– Вы еще поговорите! – пробурчал с угрозой Клярус. – Если не уйметесь, я прерву сегодняшнее слушание. А потом вам могут слова и не дать…

– Скорей всего, – признал Яршая, снова погрустнев. – Скорей всего…

– Да никаких сомнений! Я, по крайней мере…

– Это-то и плохо. На тернистом пути к вере сомнение должно являться первым, подтверждая справедливость выбранной дороги. А потом приходит остальное, в том числе и вера… Ибо вера – знает, а знание – верит.

Вы, конечно, возразите: знание – продукт науки. Да, но разве же наука никогда не порождала веры? Будоражащей сознание, гуманной!..

– Может быть, слепой? – язвительно хихикнул Клярус. – Вы уж договаривайте до конца!

– Нет, вера слепой не бывает, – произнес Яршая после краткой паузы. – Уверенность слепой бывает, да. Она обычно опирается на факты, а их очень просто переврать, подтасовать… Уверенность – опаснейшая вещь. Тогда как вера!.. Например, в прогресс, в инопланетный разум и его сверхсовершенные, нам не чета, цивилизации, в конце концов – в благополучную и неизбежно познаваемую целесообразность мира!..

Питирим никак не мог понять, чего же добивается Яршая. Хочет защитить себя? Но результат процесса хорошо известен. Да и сам Яршая должен был предвидеть, чем в конечном счете обернется этот фарс. Неужто он надеялся на чудо, о котором столько говорил?! Навряд ли… Уж кто-кто, а он доподлинно знал цену этим чудесам. Быть может, он решил воспользоваться случаем и наконец публично заявить о собственных пристрастиях, о собственных воззрениях? Что ж, не исключено… Вот только ктобыл слушателем, ктоспособен был его услышать?! И к тому же где гарантия, что все сейчас услышанное – правда, что Яршая говорил в действительности те слова, которые звучали в записи? Ведь их вполне могли подкорректировать и целые пассажи страстных заявлений заменить другими… Впрочем, так ли это, вряд ли кто сумеет выяснить. Приходится довольствоваться тем, что есть. Однако ясно при любом раскладе: Клярус был по меньшей мере недоволен поведением Яршаи. Нет, не этого он ожидал. Ну, а чего? Раскаяния, горестных стенаний, просьб о снисхождении? Да в том-то и весь фокус, что Яршая – это было видно за версту – себя виновным не считал! Ей-богу, Клярус мог бы и сообразить… А вот – терпел, выслушивал и даже затевал какую-то дурную перепалку… Или попросту не смеяиначе? Был ему приказ… Пойди теперь установи!

– И что же получается: во всей вселенной нет такого разума, чтоб нас опередил?! – задергался от возмушенья Клярус. – Даже просто – никакого нет? Мы – сами по себе?!

– Нет, разумеется, его придумать можно, – снисходительно сказал Яршая. – Тут, как говорится, нет проблем. Придумать – и поверить.

А потом и обрести уверенность. Все это, при желании, легко преподнести как подлинный апофеоз познания, взрывающего иррациональное из самой сердцевины, изнутри. Поймите же, на всех нас надвигается и вправду страшное: мы начинаем исповедовать религию познания! В которой самое знаниеуже не так-то и необходимо. Потому что в основании любой религии – не вера, а уверенность. Буквальная уверенность: все, сообщаемое пастырями или иерархами, – святая правда. Так оно и было – прежде и сейчас. Само собой, вообразить другую, не похожую на нас цивилизацию – довольно просто. Но нельзя изобрести Культуру!

А она как раз – извечный пробный камень истинного. Вот об этом мы стараемся не думать, ибо сами оказались вдруг на грани иссякания культурного запаса. По причине нашей непростительной забывчивости, Клярус, от напыщенности нашей, от большой дремучести духовной.

Для чужого разума Культуру новую, иную– выдумать нельзя. Однако приглядитесь: в рамках нашей же Культуры этот разум появился. Мы его из принципа не замечаем, мы готовы верить в скорую реализацию любых позорных бредней, а в него не верим – оттого что появился он под боком, не за тридевять земель, а здесь, у нас. Но разве в арсенал науки не включается такое нематериальное понятие, как интуиция?

Ведь это – вера, в чистом виде. И она способна нам помочь сейчас не в эмпиреи воспарять, а трезво поглядеть на вещи.

– Кажется, я понимаю, что вы тут стремитесь доказать, – сварливо отозвался Клярус. – Вы пытаетесь представить дело так, будто мы все в плену уверенности, не имеющей основы, то есть – у иллюзии. Нелепой, стало быть, иллюзии, что биксы – наши лютые враги. Мы ничего не понимаем, и в действительности они – душки, наши лучшие друзья!

А вот – не выйдет! Миллионам вы мозги не задурите!

Питириму очень не понравился подобный поворот допроса. Впрочем, вмешиваться он не стал: не то чтоб из каких-то опасений обратить чиновный гнев и на себя (по табели служилости он был гораздо выше Кляруса) – нет, просто не хотелось лишний раз, без острой надобности, потрафлять создателям информсистемы и по мелочам вновь подменять реальный ход событий (да и сколь он был реален ныне – тоже непростой вопрос). Довольно, с горечью подумал Питирим, я эдак поступал уже, и сам не замечая, буду впредь умней.

– Да-да, Яршая, миллионы вам давно не верят! – разгонялся в крик побагровевший Клярус. – Ну, а я – так и подавно! Зарубите это на носу! Народ не проведешь! Ни вам не доверяют, ни смутьянской вашей музыке, ни… вообще! Вот так! – он гикнул и, вконец разволновавшись, замолчал.

Яршая испытующе и холодно взглянул на обвинителя, потом куда-то мимо, в темный и притихший зал, и только грустно покачал плешивой головой.

– Я тоже им не доверяю. Как и вам, – признал он. – Хоть причины наших, скажем, антипатий – разные.

– А ну-ка объяснитесь! Ну-ка – объяснитесь, вы! – бесцеремонно рявкнул Клярус.

Все они – от пешки до фигуры – одним мирром мазаны, подумал чуть брезгливо Питирим и сам невольно удивился, обнаружив в себе это чувство. Ведь на месте Кляруса там, в зале, мог бы находиться и папаша мой – я знаю, он подобные процессы тоже, доводилось, вел… И чтобы изменилось? В стиле, методах, подходе? Ни-че-го. Вот то-то и оно!.. Конечно, Клярус – идиот, безграмотный, напыщенный ублюдок. Ну, а грамотеи – все ли они лучше? Все ли?..

– Что ж, я попытаюсь объяснить. – Яршая глубоко вздохнул и кончиками пальцев утомленно потер лоб. – Но только не перебивайте. Объяснять придется долго… Да, вы правы: я не доверяю людям. Впрочем, не любым – особым, хоть их нынче много развелось… Таким, как вы, к примеру, Клярус, как Прокоп Брион, как извращенец педагогики недоблаженный Джофаддей, а также вашим всем друзьям, сподвижникам, любовникам и прочим подлым прилипалам. Люди эдакого сорта – хлебом не корми! – мечтают всюду навести порядок, сами, между прочим, для себя его не признавая. И, желаючи добиться своего, идут по скверному пути террора. Против всех – и чуждых, и своих. Довольно характерная черта: чтоб на кого-то там свалить вину, необходимо прежде запугать своих же – легче направлять поступки, да и помыслы. Террор… Мы очень долгои не знали, что это такое, даже слово позабыли. А пришлось вот вспомнить… На планете долго правил мир и были все равны: евреи, турки, немцы, русские, зулусы… Нет, случались неурядицы, но это – пустяки. Совет Координаторов был в целом мудр… Ненависти – вот чего мы много лет не знали. Это главное… И тут в наш мир явились биксы – мы их сами породили. Да… И сами же – немедля испугались. А от страха до открытой неприязни – один шаг… И испугались мы не потому, что они вред какой с собой несли, но потому, что многое из нашего, как представлялось ранее, исконно человеческого, стало выглядеть сомнительным, смешным. Мы ведь любили свои слабости лелеять, ублажать, любовно созерцая их: мол, ах, какие мы, все человеческоенам и впрямь не чуждо!.. И в итоге – нет, чтобы задуматься, остановиться, мудро подождать! – мы бросились всем скопом защищать свое.И нужное, и попросту никчемное… Не столько от завистливых и загребущих биксов, сколько от своей же, по большому счету, слабости. И на планете появилась власть, которой, в ритуальном ее смысле, мы давно уже не знати, – власть людей. Диктат людей. Не над чужими – над себе подобными. Дабы не смели сомневаться в своей избранности, человечности, дарованной нам изначально. Новая, земная раса…Прежде были разные народы, а теперь вот – раса. Вроде бы звучит красиво, но в каком контексте!.. Надо ведь учитывать. Земная раса – и без вариантов. Это – как паскуднейшая объективная реальность, данная навеки нам…Чтоб научиться люто ненавидеть всех свободных, надобно почувствовать себя рабом, привыкшим кроме наказанья получать подачки. Именно подачки закрепляют в рабстве более всего… И несогласных эта власть сминает, в основном – уничтожает. Как подарок, в лучшем случае – Аляска, гетто для изгоев. Вам ли объяснять, бесценный Клярус: власть всегда считает себя правой и единственно возможной. Это то необходимое условие, которое ей позволяет утвердиться. Хотя ясно, что в природе уникального не существует – даже разум, даже он не уникален, ежели способен создавать себе подобный. Я не доверяю новой власти – той, что приживается буквально на глазах. Диктат в своей основе – лжив. В противном случае он был бы чем-либо иным. Впрочем, всякая власть преходяща, и в этом ее диалектика. Не просто, в чистом виде – власть, а форма ее правления. Ну как, скажите мне на милость, можно любить форму, поклоняться ей?! Заслуживает уважения и преданности – содержание. А а власть как раз и требует, чтоб поклонялись форме, силясь всякими путями доказать ее извечность… Это оттого, что содержания у власти – нет. Она – надстройка над Культурой и, как всякая надстройка, неустойчивая и случайная во многом, абсолютизирует лишь то, что ей доступно, – форму, оболочку. Да, конечно, оболочка тоже может быть обманчиво прекрасной, но любить ее!.. За что? Когда любят, тогда и доверяют, когда доверяют – тогда склонны и любить… А здесь – за что?! Придет со временем другая власть, и третья, а все в целом – радужный пузырь, величина-то мнимая! А ведь она повсюду превозносится как проявление особой, высшей человечности, как некий наш едва ли не крупнейший, восхитительный духовный взлет. Позор Культуры объявляется ее основой. Где уж тут Культуре устоять?! Вот потому-то я и, не таясь, не доверяю. Не могу! Когда кругом распад и профанация искусства, этики, – да что там, просто знаний! – когда каждая тупая рожа, еле-еле говорящая подряд три слова, но зато с борцовским нимбом, нимбом патриота, смеет так и сяк указывать тебе, как жить, как чувствовать и понимать, когда любой подонок, зная, что его за это приголубят, может запросто, из зависти, от скуки, на тебя вдруг донести, – ей-богу, руки опускаются! Имеют наглость рассуждать о вечной красоте, о творчестве, не смысля в этом деле ничего, – за них и речи-то суконные другие пишут, если надо выступать перед народом, если надо об искусстве слово темное, заветное сказать. И о каком доверии, с кем можно говорить?! Я тоже здесь – не для того, чтоб собирать народные напевы, как вы понимаете, дражайший Клярус. И вы тут не для того, чтобы снабжать меня новинками фольклора. Мы, в конечном счете, оба – на работе, так сказать, и заняты своим, наверное, и впрямь исконным делом. Вам вот донесли – вы обвиняете. Нормально. Я же – защищаюсь, потому что донесли конкретно на меня. И не секрет, известно всем, кто именно: мой юный, повторяю – юный другБрон Питирим Брион. Хороший мальчик, развитой, отнюдь не без способностей. Он все мое семейство заложил. Без выгоды, конкретной, осязаемой, однако безоглядная борьба– уже награда для того, кто встал на этот, с позволения сказать, тернистый путь. Я удивляюсь, что он пожалел своих родителей и принялся за дело с дальнего конца. История другому учит. Это даже в школах, даже в раннем детстве знать должны… И, кстати, я не вижу: здесь мой юный благодетель или не пришел? – Яршая мельком глянул в темный зал, потом вдруг обернулся и с экрана, будто узнавая, зорко посмотрел на Питирима. – Здесь, еще бы! – произнес он удовлетворенно. – Он теперь всегда здесьбудет. – И внезапно улыбнулся – грустно, только уголками губ, и как-то тяжело, словно прощая и прощаясь в то же время, подмигнул: мол, ничего, ты слышишь, видишь – это основное, где-нибудь, когда-нибудь тебе зачтется, ведь тебе еще расти и набираться разума, и знания, и веры, мой беспутный, сумасбродный друг. – Ну вот и хорошо. Отлично…