Текст книги "Дети, играющие в прятки на траве"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

…все представлялось важным, заключающим в себе особый смысл, потаенную пружину, на которую нажми – и все само собой придет в движение и выстроится в том порядке, наконец, когда и мимолетно брошенного взгляда достает, чтоб распознать картину в целом. Ну, и что тогда? – с усмешкою подумал Питирим. Изменится хоть что-нибудь в моей судьбе и прояснится ли та роль, какую в этом мире мне доверено сыграть? Теперь он, в сущности, не сомневался: время вольных жизненных стремлений и деяний завершилось для него, он сам подвел себя к тому, чтоб с благодарностью и мукою принять предложенную роль, в ней снова сделаться свободным и тогда уж довести события до предначертанной – кто знает, может, роковой? – развязки. Довести… Он должен был понять, насколько крепко связан, разобраться в этом и определить, где в незаметных, новых путах следует искать особо уязвимые места, – не с целью непременно сбросить их совсем, но для успокоенья внутреннего: вот она, слабинка, есть – и хорошо! И если там, на космодроме, и потом, уже в пути, он как-то не задумывался о пикантности своих приобретений, о путях, какими все ему досталось, каждый шаг свой видел в одолевшем, против ожиданья, сне, необычайном, очень-очень долгом, но в действительности – быстротечном, то теперь настало пробужденье, все вернулось в изначальный, прежний ритм – только оказалось вдруг растянутым до бесконечности вперед, в преображенном времени, и точкой перелома стал он сам, вернее, его двойственное положение отныне, его ипостась, другая, о которой он не помышлял, – кому-то, вероятно, нужная и отвратительная вместе с тем. «Я» и «не-Я»… И что на будущее лишь емупринадлежало, а что нет, каким бы образом он ни пытался изменить соотношение в дальнейшем, – вот что было непонятно Питириму, угрожая превратиться в неотвязную, сводящую с ума загадку. Но об этом размышлять он совершенно не хотел. Необходимо было отрешиться от мучительных раздумий, хоть сейчас… Покуда Ника хлопотала над обедом, он разглядывал гостиную. Все старое, все ветхое, казалось, только повернись неловко, даже просто посильнее дунь – и стены с бледно-желтой штукатуркой, и тяжелая неповоротливая мебель, словно чучела доисторических животных, с горделивою наивностью поставленная в ряд, и потемневшая от времени, наверное, до ужаса скрипучая, обшарпанная лестница с витыми поручнями, уводящая полого на второй этаж, и грязный, невесть сколько лет уж не беленый потолок, и безобразная на длинной ножке люстра с множеством хрустальных, надо полагать, гирлянд и легкомысленных подвесок вызывающе причудливых конфигураций – да, все это разом обвалилось бы, рассыпалось и обратилось в прах, и даже дуть не надо, лишь взгляни на что-нибудь с особенным, настойчивым вниманием… Мой бог, подумал Питирим, неужто трудно было перестроить дом, хоть как-то, просто для порядка, обновить, чтоб современный человек не ощущал себя здесь инородным телом?! Ведь стоишь средь эдакой музейности и знать не знаешь: то ли пол сейчас провалится в неподходящем месте, то ли люстра на голову рухнет, то ли вообще весь дом с фундамента сойдет. Как тут живут?! Да и зачем живут? Вопрос не самый бесполезный, если глянуть изнутри на это старое «гнездо»… Похоже, здешние хозяева и с современной техникой не слишком-то дружили. Уж по крайней мере никаких новейших головизофонов, никаких информразгадчиков, ну, на худой конец, домашних компов Питирим не углядел, как ни старался. Объяснений было два: либо разные новации такого рода, все без исключения, не только в доме, но и на планете попросту не прививались (а тому свидетельств было много), либо всякие каналы связи – двусторонней регулярнойсвязи! – с внешним миром были перекрыты, может быть, за исключением канала обезличенно-официозных данных, отчего индивидуальная переработка информации теряла как бы смысл, не давая по большому счету ничего. Теряла смысл… Это было странно. Для чего такое? Впрочем, здесь не только это выглядело странным, если не сказать сильнее… На стенах висели три картины в золоченых крепких рамах – и не цветокопии, как можно было ожидать, а настоящие картины, писанные маслом на старинный лад. Уж в этом Питирим недурно разбирался – еще в детстве старина Яршая преподнес ему наглядные уроки, чтобы рос культурным человеком. Так что иногда… Картины в золоченых рамах. И на всех художник очень тщательно, но как-то неумело – чуть по-детски, что ли, прорисовывая каждую деталь, – запечатлел пейзажи Девятнадцатой. Точнее, это был один пейзаж, но только данный в разном освещении, хотя и трудно было уловить, где утро, а где вечер, – просто свет был здесь как бы придуманный, нейтральноразный. Питирим невольно посмотрел в окно. Ну, так и есть: художник рисовал в гостиной. Да, действительно похоже, разве что на третьей из картин, где моросил унылый дождь, у горизонта вопреки оптическим законам (это уж уместней было б на других, игриво-солнечных холстах) виднелся космодром – с вокзалом и огромной чашей накопителя. И это тоже выглядело странным, абсолютно нелогичным. Питирим вздохнул и, подойдя к массивному овальному столу посреди комнаты, уселся в кресло с высоченной твердой спинкой. Он поймал себя на том, что здесь, вот в этом доме, ощущает непонятное стеснение, неловкость даже, будто влез в чужую, вовсе для него не предназначенную жизнь и – нет, чтоб сразу удалиться, извинясь! – теперь подглядывает тайно за ее течением, за разными ее какими-то интимными приметами, которые приятно оценить, с привычным сопоставить, довообразить, к себе примерить и которые на самом деле ему совершенно не важны и не нужны – так, прихоть, баловство… Ему внезапно стало скучно. Ника все не шла, словно намеренно затягивая время, словно ей ужасно не хотелось снова очутиться с ним наедине. Но так не может, не должно быть! – подумал с раздраженьем Питирим. Она сама послала тописьмо, где приглашала навестить… Зачем – пока оставим в стороне. Позвала – вот что главное! И нате вам – такая нелюбезная в итоге встреча… Ну, а, собственно, на что еще рассчитывать: она же видит меня в первый раз! Чужой и незнакомый ей мужчина… И она – почти монахиня из старых фильмов. Очень это как-то все нелепо, такне поступают – уж по крайней мере объясняют поначалу, что к чему. Пусть даже это будет и неправда, во спасенье – вздор… Он слышал, как она гремит посудой – эх, убогость, самого простого бытового автоблока нет! – как быстро ходит взад-вперед, одно подносит, а другое убирает, тщательно споласкивает под несильной струйкою воды, размеренно и долго перемешивает, разливает, звякает столовыми приборами… Когда же, право? Наконец все завершилось. Ника вышла, не спеша катя перед собою столик с приготовленным обедом и обильной сервировкой на двоих. Она держалась очень прямо, с прежним напряженным, даже вызывающим немного отчужденьем, на лице ее застыло выражение серьезной неприступности, какое появляется, когда в итоге человек на что-либо уже решился, но принять как должное еще не в силах и от этого страдает, и корит себя в душе, и молит, чтобы все скорей кончалось… Некая растерянность, униженность сквозили в ее взгляде, да, и вместе с тем – вот парадокс! – презрение, и не поймешь, к кому: к себе ли, к гостю или же к обоим сразу, к ситуации, которая случайно их соединила. И еще – оттенок сожаленья был, и некой жалости, и потаенной мягкой грусти. Вот ведь как: все сразу, тысяча оттенков, но веселья среди них или хотя бы дружелюбного расположения – как не бывало.

– Слава богу! – против воли вырвалось у Питирима. – Наконец-то!

– Если я заставила вас ждать, то извините, – сухо отозвалась Ника, принимаясь перекладывать обед на стол – неторопливо и размеренно, как автомат.

– К вам часто приезжают гости? – чтобы как-то завязать беседу, начал Питирим.

– Нет, – отрывисто, не глядя на него, сказала Ника. – Не люблю гостей.

– А как же я? – недоуменно вскинул брови Питирим. – В какой же роли выступаю я? Мне говорили, это выпослали приглашение. Ведь так?

Ника коротко кивнула, словно поясняя: эта тема ей неинтересна.

– Все же я надеюсь, это был не розыгрыш? – не унимался Питирим. – Не праздной скуки ради, а? Иначе было бы жестоко… и несправедливо. Гнать человека в эдакую даль… Не для того, чтоб просто посмеяться?

– Нет, естественно, – сказала Ника, опуская голову и принимаясь очень тщательно раскладывать подле тарелок вилки, ложки и ножи. – Я не привыкла ни над кем шутить. По крайней мере здесь. Оставим этот разговор. Вам сколько супу? Или вы не любите? Он очень вкусный, – как-то просто и застенчиво добавила она.

– Серьезно? – оживился Питирим. – Тогда – конечно. Я сто лет уже нормально не обедал. Мне в больнице ничего такого не давали. Все стерильно, все по дозам, все по генетической программе, чтоб, не приведи господь, каких-то изменений в организме не произошло.

Половник в руке Ники дрогнул, и она быстро, настороженно, недобро даже глянула на гостя.

– У нас кухня вегетарианская, – бесцветным, ровным голосом заметила она. – Разнообразие на самом деле – не ахти. Мы уж привыкли, а другие вот… Вы, видимо, не знаете: на Девятнадцатой зверей нет никаких. Любую снедь везут с Земли. И то не слишком балуют… Но местные растения на редкость калорийны. Так что…

– Я не сомневаюсь, – дружелюбно молвил Питирим. – Тем более у эдакой хозяйки…

Ника густо покраснела и, с неудовольствием, досадливо вздохнув, качнула неопределенно головой. Потом уселась в кресло против Питирима.

– Откуда вам знать, какая я хозяйка! – возразила она с горечью и как-то чересчур уж резко. – Вам-то – ну откуда?! И потом: кому какое дело! Право… Если вы хотите сделать пошлый комплимент…

– Да вы меня совсем неверно поняли! – всплеснул руками Питирим.

– Я понимаю, как могу. Другого – нет, – Ника поджала губы. Питириму показалось, что еще немного – и она заплачет. Ну, а что такого я сказал? – с досадою подумал он. Еще недоставало с истеричкою общаться… – Вкусно? – вдруг спросила она с неподдельным интересом. – Вот и хорошо. Я рада. – И по тону ее Питирим почувствовал, что рада она вовсе не за ублажение его желудка, а за что-то непонятное, иное, исподволь вошедшее в их в сущности пустейшую беседу.

– Туту вас висят картины… – Питирим взглядом показал на боковую стену. – Любопытные работы. Что-то есть в них, безусловно… Это вы нарисовали?

– Ой, нет-нет! – с поспешностью призналась Ника. – Был когда-то здесь один…

– Художник?

– Тот еще художник! Вы бы посмотрели!.. – с нескрываемым сарказмом и одновременно с непонятным сожаленьем отозвалась Ника. – Неужели вам понравилось, а?

Питирим пожал плечами.

– Нет, вы все-таки скажите, – отчего-то начиная волноваться, требовательно попросила Ника.

– Господи, да что же мне сказать?!. Для дилетанта – в обшем-то неплохо… – Питирим, как бы прицениваясь, быстро скользнул взглядом по картинам. – Даже славно. Так мне кажется… А вы… еголюбили? – неожиданно спросил он. Словно и непроизвольно, осененный смутною догадкой, и при том конечно же нарочно, чтобы можно было наблюдать реакцию хозяйки дома.

Ника вздрогнула и, резко выпрямившись, уперев обе ладони в краешек стола, недружелюбно и тоскливо посмотрела мимо гостя.

– Да, любила. Ну и что? – проговорила она тихо. Взгляд ее померк, и уголки губ опустились. А она ведь не такая уж и молодая, вовсе не девчонка, машинально для себя отметил Питирим, и вся на взводе – комок нервов. Неужели я тому виной? Чудно! – Любила, – повторила Ника странным тоном, где смешались и смиренное признание минувшего, и искреннее удивление, недоумение: да как же так – ужеминувшего?! – Ну, – повела она неприязненно плечом, вновь замыкаясь в прежний кокон отчужденья, – что ещевам рассказать?

Внезапно Питириму сделалось смешно. И все же – как девчонка, усмехаясь про себя, подумал он. Ей-богу. Так и рвется доиграть придуманную роль. Зачем? Да и какую роль? И я обязан, вероятно, подыграть ей… Ну, как дети, право слово!.. Вот: сидим – и что-то там изобретаем с умным видом, и пытаемся друг с другом играть в прятки, а на самом деле спрятаться-то негде – пустота кругом, и максимум что можно – встать быстрее за спиной другого и с притворством затаиться. Неужели я сюда для этого летел? Чтоб дурака валять? Трепаться – как бы ни о чем? Мол, догадайся сам… Да не умею я и не хочу, зацепок нет! И сама – тоже хороша: я, дескать, все-все-все готова объяснить, вот только вас не знаю… Так какого черта приглашала?!

– Кажется, в одной картине – неувязка, – со значеньем поднял палец Питирим.

– А я… не замечала, – с беспокойством возразила Ника. – Очень же похоже…

– Да насчет похожести – и разговора нет, – чуть улыбнувшись, согласился Питирим. – Все узнаваемо. Но поглядите хорошенько, здесь вот нарисован космодром. Айз окна-то он не виден вовсе. Он отсюда далеко.

– Кому не виден, а кому – наоборот, – разочарованно сказала Ника. – Это как смотреть… О чем мечтать… Ведь разве не мечтания определяют и наш взгляд на мир, и нашу зоркость? И правдивость, а?

– Не знаю. Я бы не сказал, – уклончиво ответил Питирим. – По крайней мере не всегда, уж это точно.

– Ах… Какие удивительно знакомые слова! – вздохнула Ника. – У меня такое чувство, будто все их произносят. Постоянно. Все хотят судить о мире здраво, глубоко. Хотят, чтоб их слова звучали важно и весомо. Искренне пытаются… А получается наивно-одномерно, очень плоско, даже примитивно… Может, оттого, что и не надо этого желать нарочно? Все должно происходить само собой. Да-да. Без напряжения… Вот вы, к примеру, оказались здесь…Я пригласила…

– А зачем вы это сделали?

– Вы сожалеете? Вам неприятно?

– Я вообще ни о чем не жалею, – с легкою усмешкой произнес Питирим. – К тому же я здесь так недавно, что при всем желании испытывать какие-то эмоции…

– Тогда – все хорошо, – Ника строго посмотрела на него. – Тогда не нужно ничего изобретать.

– Я разве занимаюсь этим? Может, вы…

– Пусть – я, – кивнула Ника отрешенно. – Как вам нравится, так и считайте. Ваше право.

– Батюшки, ну что вы, в самом деле?! – несколько опешил Питирим. – Я не хотел вас обижать. Так, сорвалось… Простите. Кстати, – тут он оживился, – я нигде у вас не видел никакой аппаратуры… Это вы нарочно?

– Вы имеете в виду – здесь, в доме? А зачем? Она, по сути, ненужна. Все новости, какие намнеобходимы, мы и так обычно узнаем. Да, рано или поздно…

– Или поздно! – горячо заметил Питирим. – Какая ж это новость?!

– Нам – достаточно. Мы многого не просим. Не привыкли… Это вы у себя суетитесь, ловите мгновенье, придаете ему значимость эпохи…

– Понимаю. Вам тут некуда спешить, у вас перед глазами – вечность.

– Ошибаетесь. Одно лишь настоящее. Ему не важно: ни что в прошлом, ни что в будущем… Оно – и то, и то. В нем постоянство: настоящее всегда при вас и вместе с вами существует… А мгновенность – ускользает, точно воздух между пальцами. И ей-то доверять нельзя. Мгновение всегда готово обмануть, рядясь в фальшивые одежды. Знаете, как красочное платье, но с чужого, не со своего плеча…

И все-таки в ней что-то есть, изюминка какая-то, неповторимость, неожиданно подумал Питирим, исподтишка, тихонько наблюдая за хозяйкой дома. И в манере говорить, и в этой переменчивости настроений, и в способности зажечься, сделаться на миг ребенком, для которого – в его игре – нет никаких авторитетов, да и, черт возьми, она и внешне вовсе недурна, когда не прячется в себя и не становится в дурацкую, надуманную позу. Впрочем, может быть, и не дурацкую, и это простоя не в состоянии чего-то уловить, понять. Действительно – как дети, вот и остается только прятаться в себя, поскольку больше некуда – кругом открытое пространство, все-все на виду. Бежать в себя… Но неужели это – истинный и наш необходимый путь, осознаваемый лишь напоследок – в качестве своеобразного подарка, компенсации за прежние бесплодные попытки?! Он невольно усмехнулся и, того сам не заметив, выразительно пожал плечами. И тут обнаружил, что Ника пристально, с каким-то даже благосклонным удивлением следит за ним. Словно подметила в нем наконец-то некую черту, которую давно искала, безуспешно для себя пыталась выявить, чтоб раз и навсегда – как могущую многое, если не все! – определить вот здесь, сейчас и прочно закрепить в своем сознании. Он улыбнулся ей. И даже подмигнул, дурашливо и беззаботно. Ника вспыхнула – и тотчас как бы вновь захлопнула оконце… Эдакий зверек, подумал Питирим, ужасно любопытно знать ему, а что же там – снаружи, но, едва заметит посторонний взгляд, заметит, что такое любопытство не осталось без внимания, так сразу прячется – до нового удачного момента, когда снова можно будет выглянуть из норки… Как в народе говорят: и хочется, и колется… Вот странно, чем я так ее тревожу? Эта ее чопорность, зажатость… Ведь она меня боится, я же чувствую! Зачем же было приглашать?

– Вы и родились на Земле? – спросила Ника, словно ожидая от него уверенное «нет».

– Да, – подтвердил спокойно Питирим. – Родился, знаете, и вырос, и работал – на Земле. И никуда не вылетал – ни разу. Разве что сейчас…

– Сейчас… – задумчиво-печально повторила Ника. – Все меняется, – она тихонечко вздохнула. – Даже и не замечаешь… Ждешь чего-то, а оно – уже пришло. И собирается уйти, пока ты размышляешь. И не хочешь, а дают. А то, что хочешь, – говорят: куда же ты смотрела раньше? Понимаете?

– Не очень, – мотнул головою Питирим. – Я, знаете, тупой какой-то стал.

– Да неужели?! – недоверчиво взглянула Ника. – Это что же – после катастрофы?

– Нет. Тут катастрофа не при чем. Гораздо раньше. Видимо, устал, переработал. Может быть, переборолся. Даже так. И вовремя сам не заметил, не остановился… Это очень важно – вовремя остановиться. Потому что, если так не сделать, никуда уже не двинешься потом, хотя и будешь резво ножками перебирать и ветру подставлять лицо. Да только это будет ложь, самообман, самовнушенье.

– Все – самовнушенье, – возразила Ника. – Каждый маленький успех. Не говоря уж о больших…

– А неудачи?

– То же самое. Вам никогда не хотелось в петлю?

– В петлю? Нет. Ни разу. Это совершенно точно. А вот как-нибудь иначе, по-другому – иногда бывало. Помню хорошо… Но только это – чушь!

– Конечно, – согласилась Ника. – Это все от глупости, от недопониманья. Если вдуматься, то и усилий прилагать не надо. Никаких. Ведь мы давно уже как будто на том свете. Только кажется, что здесьеще хоть что-то можно изменить. – Она с укором посмотрела на него и вдруг спросила: – А… скажите, на Земле сейчас и вправду – хорошо?

– Что? Хорошо?! – невольно поразился Питирим. А сам подумал: до чего ж мы любим говорить не значащие ничего слова и задавать нелепые вопросы – тем нелепые, что изначально нам уже известны все ответы, столь же идиотские порою, как и самые вопросы. – На Земле – сплошной бардак, и для любителей клубнички он, естественно, прекрасен. В нем, хочешь или нет, – своя эстетика, достойная, наверное, быть вписанной в анналы всей культуры, как заметил мне один весьма неглупый человек. Вот разве что назойливый немножко…

– Кто? – моментально подобравшись, Ника метнула в него испытующий взгляд. Пожалуй, только добрая Айдора так смотрела на него – и то, когда он начинал безбожно врать…

– Да вы не знаете совсем, – досадливо ответил Питирим. – На свете много говорящих…Вы еще спросите: для чего все это вообще? – Он вяло и пренебрежительно махнул рукою в сторону окна. – Какой смысл думать о всех тех, кто станет жить после тебя, если ты для них ужене существуешь?! Ведь и впрямь невольно хочется задать такой простой вопрос…

…какой смысл наших притязаний, с кем мы, в сущности, воюем?!

– Да, мой милый Питирим, спрошу – и сто, и двести раз, и после смерти не устану задавать свои вопросы! – Левер, негодуя, повернулся, с вызовом уставясь на меня, на фоне бесконечных индикаторов, компьютерных экранов и цветастых рычагов настройки удивительно сейчас похожий на невиданную птицу, про которую вот так-то сразу и не скажешь без обиняков – не то она готовится взлететь, не то, напротив, злобной силой вырвана из траектории полета и прибита, припечатана навеки к пульту управления, неистово распята на его панели, – именно таким и сохранился Левер в моей памяти: едва ли не беснующийся, рвущийся к неведомым пределам и одновременно – сломленный, беспомощный, потерянный, способный ради позы все предать анафеме и все, рассудку вопреки, представить в качестве святыни, ибо, кроме позы, не осталось ничего. – За что мы боремся, – воскликнул он, – ты, я, все на Земле?

– Надеюсь, ты-то это знаешь превосходно. Равно как и я. И множество других людей, которые участвуют в борьбе. Побереги-ка драгоценные эмоции. Они тебе еще понадобятся, Левер, очень пригодятся. – Видит бог, мне не хотелось никаких дискуссий. – Лучше заложи в комп данные проверки. Кажется, там что-то не сошлось, какой-то сбой возник? Ну так – давай, ищи, в чем дело! Станция должна работать безупречно. Линия защиты, пожалуй, как никогда сейчас важна.

– Еще бы! – театрально вскинул руки Левер. – Дать отпор врагу – первейшая задача! Ничего, успеется… Тебе еще почти что сутки здесь торчать…

– Послушай, Левер, все же я не понимаю, – начал я, стараясь подавить в себе растущее слепое раздражение, – чего ты добиваешься? Тебе не нравится тут – ну так уходи, но только по-хорошему, мест для работы нынче много, даже чересчур! Тебя, похоже, угнетает обстановка на Земле – не надо было прилетать совсем. Хотя – как патриот, как человек, в конце концов! – и вне Земли ты не имеешь никаких моральных прав вести себя иначе, уклоняться от борьбы. Долг каждого – везде… Да что я объясняю?! Стыдно даже… Но теперь, уж коли ты на станции, уж коли совершенно добровольно подрядился этим делом заниматься, – что тебе не так?

– А все! – ответил Левер, подбоченясь. – Все буквально. Ты вот, например!..

– Ну, что ж, благодарю. Ты поразительно любезен… Чем же я не угодил?

– Х-м… Лично ты – пока ничем. Но твоя деятельность, этот ореол вокруг тебя…

– А я и вправду занят очень важным делом! И доказывать что-либо – глупо. Я придумал эти станции, и мнепоручено их инспектировать.

– Вот я и говорю, – с глумливою усмешкою продолжил Левер. – Дело, дело… Всякий вздор теперь приравнен к делу! Ты всего-то навсего придумал выстроить барьер, очередной. Зачем, позволь тебя спросить? Ах, ну, конечно, биксы всюду, нужно упредить возможную атаку, нужно быть все время начеку… Но уже сколько лет мы ждем?! Тебе не кажется, что это все становится каким-то фарсом, непотребным балаганом, вырождается в чрезмерно затянувшийся идиотизм?

– Ну, знаешь!.. Ты бы еще с этими речами обратился к массам – по центральному каналу!..

– Брось. Ведь я серьезно, – уязвленно отозвался Левер. – Сам сказал, что я здесь – посторонний. В принципе ты прав. Со стороны виднее… Ведь все это, все осуществляемые меры, ухищрения – не столько, чтобы защитить себя от биксов, сколько, если вдуматься, от нас самих, от наших страхов, наших комплексов, от лютого неверия в себя, в свою непогрешимость, силу, богоизбранность – хоть так! Мы же давно себя изжили – в прежнем, заданном Историей, привычном виде, что-то надобно уже менять – в себе, в своем подходе к миру, к собственному историческому назначению, в конце концов! Нет избранности, нет! И не было. А мы боимся, не хотим понять… Вот почему меня и бесит эта лживая многозначительность, с какой ты контролируешь мой каждый шаг.

– Да ты-то тут при чем! Мне важно, чтобы станция работала без сбоев! Ты за это отвечаешь…

– Вот, – строптиво согласился Левер, – я – придаток, бессловесная обслуга.

– Бессловесная… Уж тот молчун!

– Но я и впрямь не смею говорить о деле.

– Почему же? Говори!

– Хорошо, – после короткой паузы ответил Левер. – Только не перебивай.

– Уж постараюсь.

– Ну так вот. На самом деле для тебя не важно, станут биксы нападать – сегодня, завтра, через месяц – или нет. Да это, в сущности, и не волнует никого: вон сколько ждали и готовились – и все впустую… Даже станция как таковая для тебя не столь важна. Само собой, необходимо, чтоб она работала нормально, без поломок. Только к биксам это не имеет отношения. Они – лишь повод, некий символ, и не более того. Ведь ты – проектировщик станции, она в известной мере твой ребенок, за которого ты отвечаешь. И репутация твоя впрямую связана с его прилежностью и послушанием… Короче, ежели на станции нет сбоев, все узлы надежны – значит, ты с задачей справился, тебе и дальше можно доверять, почет и уважение!.. И от того, найду я неполадки или нет, сумею устранить их или не сумею, очень многое зависит в неплохой – пока! – твоей карьере. Потому ты и пытаешься проконтролировать все мои действия.

– Но неполадок нет! – вдруг начиная волноваться, возразил я.

– Почему ты так решил? Насколько я могу судить, в твоей конструкции естьнедочеты…

– Правда? Ну, и что не так? Конкретно – покажи!

– Конкретно! – прохиндейски улыбнулся Левер. – То, что недоделки есть, ты сам наверняка подозревал. Но, слава богу, все пока сходило с рук. Поэтому никто не должен знать… Иначе вся твоя карьера – кувырком… Я ж понимаю… Если я сумею показать, чтоименно не так, я сделаюсь твоим врагом. Зачем тебе свидетель, а?

– Н-ну, предположим… Видишь, я с тобою честен.

– Это очень мило, – кротко глядя на меня, отметил Левер. – Я и не надеялся…

– Так в чем моя ошибка? – мрачно повторил я. – Если неполадка важная, давай немедля устранять. И вправду… не хотелось бы огласки. Не люблю… За сутки – сможем?

– Я еще не знаю. – Левер выразительно пожал плечами.

– То есть как?

– А так. Мне кажется,что есть недоработки, но…

– Что – но? – теряя самообладание, взревел я. – Что ты прыгаешь вокруг да около?!

– Зачем кричать? – с обидой отозвался Левер. – Я действительно не знаю точно. Где-то что-то барахлит, и это настораживает.

– Почему раньше не сказал мне?

– Если мелочь, думал сам исправить и не тормошить тебя по пустякам. Это во-первых. Ну, а во-вторых… Не дай бог, разбаланс в системе – ведь тогда всю лавочку придется закрывать. Иначе бед не оберешься. Этой станции – конец, и прочие зарубят… Понимаешь?

– Х-м… Когда система сложная, всегда есть риск, пусть минимальный…

– Да не надо уговаривать себя! Тем более – меня. Уж кое-что я тоже смыслю… Не дремучий идиот.

– Короче! – потребовал я.

– Скажем так… – Левер чуточку помялся. – В общем, я предупредил, а там решай. Захочешь – позовешь комиссию: пускай определит. Хотя…

– А если мы договоримся? – вкрадчиво заметил я. – Совместно все исправим, никому не сообщим… Зачем людей пугать? А я уж постараюсь, чтоб тебе потом была награда – за отвагу и прекрасную работу на ответственном посту… Идет?

Левер прикрыл глаза и вдруг протяжно, даже как-то чересчур трагически вздохнул:

– Что с тобой делать? Я предполагал, что этим кончится. Награда – это хорошо, конечно, да вот только… Я же не за этим прилетел на Землю. И не ради премии торчу на станции.

– А для чего ты здесь? – вновь начиная нервничать, спросил я. – Но не надо сказок, будто бы тобою овладела сверхвысокая, сверхценная идея!

– Нет, идеи меня мало занимают. Уж по крайней мере в том аспекте, как ты это сам воспринимаешь. Ерунда. Я здесь, чтобы работать, а не тешить окружающих, и в том числе себя, какими-то дурацкими иллюзиями…

– Камень в мой огород? – насторожился я.

– Отнюдь, – деланно-равнодушным тоном проговорил Левер.

– Ну вот ты работаешь, – настаивал я, – что-то эдакое вдруг находишь… Не совсем, ну, скажем так, понятное… И даже мне готов помочь. Ведь я и вправду не хотел бы никакой огласки, тут ты угадал.

– Не надо быть семи пядей во лбу! – с легким презрением откликнулся Левер.

– Так что же – за дело? – Я приготовился встать из своего кресла.

– Не спеши, – отмахнулся Левер. – Я же ничего конкретного покуда не сказал.

– Прости?

– Нуда! Все только домыслы, предположения… Тебе-то лучше знать, где слабые узлы. Ведь ты – проектировщик. По большому счету, я хотел тебя проверить…

– И что же?

– К сожалению, я оказался прав. Карьерные дела важнее безопасности людей.

– Одно другому не мешает, – покачал я головой.

– Хотя и не способствует…

– Ну, это уж кто как способен понимать! Короче, ничего опасного на самом деле нет? Сплошная болтовня… А уж намеков-то, намеков!..

– Это чтоб тебе жизнь сладкой карамелькой не казалась, – скорчив безмятежную гримасу, тихим, лучезарным голосом заверил Левер.

У меня буквально камень с плеч свалился.

– Да уж, Левер… Ой, бедняга! – с искренним сочувствием промолвил я. – Ведь у тебя в мозгах – полнейший кавардак! Порой мне даже кажется, что ты немного спятил… Ты вконец запутался – в себе, в своих заботах, да во всем! Твои нелепые амбиции, попытки быть судьей… Ну разве можно говорить всерьез, не издеваясь…

– Можно! – резко оборвал меня мой собеседник. – И не просто можно, но – необходимо. Да! Мы заявляем: ах, мы – люди, все у нас разумно, гармонично, хорошо, и если бы не враг, грозящий нам извне…

– Естественно, грозящий! – хмыкнул я, вновь обретая веру и спокойствие, которые в какой-то миг чуть не покинули меня. – И не извне – он среди нас, коварно затаился, маскируясь под людей, и ждет… А то бы стали мы стараться, ограничивать себя в необходимом, тратить столько средств!.. Смешно не понимать! Вот наконец когда-нибудь покончим…

– И не будет ничего, – сказал печально Левер. – Ничего хорошего. Поскольку зло не в них,а в нас, пойми же! В нас! Мы потому и не покончим с ними никогда. Трескучие, пустые словеса! У нас уже не хватит сил. Мы развалились, деградировали – изнутри, в себе. А все еще кичимся: дескать, Матушка Земля, родившая людей, могуча по определению, и человечество могуче, да и каждый человек – могуч! Ну да, могуч, когда не замыкается в себе, сам на себя, не веруетв свою непреходящую роль во Вселенной. Она есть конечно же, такая роль, но, замыкаясь на своих традиционных, архаических стереотипах, якобы научных, извращенных перспективных установках, мы ее рискуем потерять. Уже теряем! – Левер, словно позабыв недавний разговор, вновь оседлал любимого конька. Я попытался было возразить, окоротить его, но он, как тетерев, токующий на ветке, ничего не замечал. Ему, похоже, даже слушатель не нужен был – хватало изначального толчка, намека, чтобы дальше упиваться непосредственно процессом говорения… – Да, – продолжал он, повышая голос, – мы боимся изменить систему ценностей, надуманных во многом и не конвертируемых в русле мировой Истории. Мы тщимся ухватить за хвост прогресс, обвешались со всех сторон дешевой мишурой и побрякушками цивилизации, на каждую поставив штампик с изреченной схоластической идеей, и при этом выпали, да что там – вывалились, с треском, оглушительно гремя, за рамки человеческой культуры. Вот что страшно. Вот о чем бы нам подумать: что важнее – омертветь, окостенеть нам всем в своей цивилизации, все так же гордо именуясь человечеством, но перестав им быть, поскольку это замирание несет в себе конец, или немножко потесниться, выпустив на волю тех, кто совершенней, чтобы вместес ними сохранять великую культуру и за счет такого симбиоза жить и дальше, не теряя своего лица? Что главное теперь: спасти утилитарную цивилизацию – и сгинуть либо защитить всеобщую культуру, правда, поступившись несколько своей исконно человеческой гордыней? Вопрос сложный, но решать его придется. Времени – почти в обрез.