Текст книги "Дети, играющие в прятки на траве"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

– Есть хотите? – равнодушно поинтересовалась Ника.

Не спуская с нее глаз, он коротко мотнул еще чуть влажной головой. И вправду, аппетита не было совсем. Вот, это тоже – не мое, подумал Питирим, я прежде ни за что б не отказался, да и ели мы достаточно давно…

– Нет, лучше утром. Встану – и тогда позавтракаю плотно, – улыбнулся он.

– Ну, дело ваше… Завтра утром приезжает Эзра, – как бы между прочим сообщила Ника.

– Да, я помню, – подтвердил он со значением. И к этой теме они более не возвращались.

– Что ж, – произнесла с невольным вздохом Ника, – вот и хорошо. Тогда программа на сегодня, видимо, исчерпана… Веселье кончилось. – Она внимательно, с усталою усмешкой глянула на Питирима. – Если этот праздник называть весельем… К вам Лапушечка не приставала часом?

– Приставала, – согласился Питирим. Ему об этом очень не хотелось вспоминать теперь. Внезапно появлялась какая-то внутренняя боль, и вместе с нею возникало чувство неуместной, в общем-то бессмысленной вины.

– Я так и поняла. Она давно уже на вас имела виды.

– Как это – давно? Мы ж в первый раз увиделись с ней только нынче днем!..

– Она не объяснила разве ничего?

– Нет.

– Может, и не надо. Может быть, и к лучшему, – легонько закусивши нижнюю 0 % кивнула Ника. – Да. Несчастное создание. Но они все – обречены тут. Почти все.

– Вы изъясняетесь какими-то загадками, – пожал плечами Питирим.

– Загадок никаких как раз и нет. Все очень просто… Вас Лапушечка, наверное, ужасно раздражала?

– Раздражала… Не сказал бы. – Питирим, нахмурясь, силился в себе хоть что-нибудь понять, и даже не понять, а просто – уловить и как-то, пусть не до конца, определить то основное, что упрямо ускользало от него. – Не раздражала, нет… Скорее, жалко ее было… Удивительно, ей-богу!

Ника, чуть склонивши голову, внимательно уставилась на Питирима, и во взгляде ее не было ни прежней чуть высокомерной отчужденности, закрытости, запрятанных поглубже боли и обид, ни недоверия, ни холода – остались только мягкое смирение, и грусть, и непонятная надежда…

– Что-то я себя сегодня чувствую неважно, – зябко повела плечами Ника. – Я пойду к себе?

– Как знаете… – ответил Питирим. – В конце концов вы дома у себя! Я тоже вот, когда на праздник шел… Теперь – нормально… Может, вы немного простудились? Вечер выдался холодный и сырой…

– Не думаю. Обычный вечер… Осень – что же вы хотите! Просто, видимо, устала… Как-то вдруг тоскливо сделалось – на празднике, в лесу. Вам не знакомо это: чтобы праздник, а… ужасно грустно?

Неожиданно на Питирима накатили смутные воспоминанья. Из благословенной дали детства… Очень ласкового, теплого… Которого, казалось, хватит навсегда – с избытком, так что и не нужно больше ничего… Он на мгновение представил сам себя…

– А знаете, – сказал он тихо, – знаете, когда я был совсем ребенком, я болел порою и тогда мне мама перед сном читала книжку… Там, я помню, были и герои, и драконы, и любовь… У вас ведь есть какие-нибудь книги здесь?

– Конечно, – глухо отозвалась Ника.

– А хотите – я вам тоже почитаю?

Ника – удивленно и растерянно немного – улыбнулась. И тихонечко кивнула. Погасив повсюду свет внизу, они на ощупь поднялись по лестнице. Чуть скрипнув, дверь приотворилась, и они шагнули в комнату – как и весь дом, наполненную плотной темнотой… Не отдавая в том себе отчета.

чисто машинально – поуже возникшей здесь привычке – Питирим стал шарить по стене рукой, стараясь отыскать старинный выключатель. В доме было все на старый, даже старомодный, лад – пожалуй, если верить читанным когда-то книжкам, именно вот так и было на самой Земле, пока не наступили перемены и не появились биксы. Именно вот так…

– Не надо, – вдруг запротестовала Ника. – Не включайте! Я прошу вас…

– Ну, а как же я читать-то буду? – брякнул Питирим и по тому, какое в комнате повисло напряженное молчание, мгновенно догадался, что сморозил непростительную глупость.

– Посидите просто – рядом, – наконец сказала Ника. – Просто что-нибудь мне расскажите. Хорошо?

В окно заглядывали фонари, по-прежнему горевшие в лесу, и потому, когда глаза привыкли к чуть трепещущему сумраку, возможно стало различать убранство комнаты. Широкая кровать, торшер, стол, зеркало в углу – от пола и почти до потолка, старинный и массивный гардероб, два кресла и какие-то картинки на стенах. И все, пожалуй… Ветер за окном раскачивал лесные фонари, и по всей комнате, как привидения разгуливали тени. Со двора не доносилось более ни звука – праздник кончился… А свет не погасили… Ника быстро скинула с себя халат и голая нырнула под большое одеяло. Потом несколько привстала, взбила кулачком подушки – и затихла совершенно. Питирим смущенно маялся возле раскрытой настежь двери – не решался дальше заходить… Он понимал двусмысленность всей ситуации, но, что необходимо делать, что ему дозволено, он в точности не знал.

– Что ж вы как бедный родственник стоите? – позвала негромко Ника. – Дверь хотя бы затворите, дует.

– Сквозняка-то нет – окно закрыто, – деревянным голосом ответил Питирим, но дверь захлопнул плотно. И – остался, где стоял. Потом чуть кашлянул.

– Вы здесь – чтоб издеваться надо мной?! – с отчаяньем спросила Ника. – Что вы встали? Для чего, не понимаю, вы за мною увязались?

– Для чего… Хотел сначала книжку почитать, теперь вот… Если вам противно, я могу уйти.

– Но почему – противно, почему?! – Ника резко приподнялась на локте.

– Я думал… Ну, мне показалось… – Питирим с трудом подыскивал слова, сейчас вдруг ставшие такими неуклюжими, пустыми… – Я же – не совсем теперь, как люди. Половинчатый… Мозги – мои, а тело-то – чужое… Я подумал, вам противно будет и общаться-то со мной. Послали приглашение… Зачем?

– О, господи… Дурак! – внезапно закричала Ника. – Ненавижу! Идиот!

Она ничком упала на подушки, зарылась в них лицом и громко, безысходно зарыдала. Тогда он осторожно сел на край кровати и стал слушать. Он никогда по-настоящему не слышал, как женщины плачут (ведь Лапушечка – не в счет!). Да, смеялись, грустили, скандалили – сколько угодно. А вот чтоб просто плакать – нет, ни разу. И потому он все сидел и слушал, напряженной внимательно, как будто открывая для себя великое новое действо, увлекательную странную игру, и совершенно в этот миг не представлял, что должен делать, как вести себя обязан, да и должен ли предпринимать какие-то поступки вообще… Потом осмелился и, протянувши руку, начат с осторожностью легонько гладить Нику по пушистым волосам. Ника не противилась – лишь глубже втиснула лицо в подушки. Постепенно плач ее затих. Перебирая пряди, Питирим, как маленький, раскладывал их по подушке, завивал в колечки, просто – мягко ворошил… Немного позже пальцы Питирима начали соскальзывать чуть ниже, гладя и лаская шею, плечи; словно ненароком, он немного отодвинул одеяло и теперь настойчиво и методично, с нежностью вычерчивая непонятные узоры, кончиками пальцев принялся водить по всей поверхности спины, время от времени прикладывая к ней ладонь и без усилий пожимая, и сдвигая потихоньку одеяло дальше вниз… Спина была прохладная и очень гладкая, и Питирим с каким-то истовым упрямством прикасался к ней, сосредоточившись всецело на какой мог только мягкости и плавности движений. Ника, все еще уткнувши голову в подушки, спрятав в них лицо, была сначала неподвижна, но затем едва заметными толчками стала подставлять под руку Питирима то плечо, то шею, то лопатку, тихо вздрагивая и мгновенно замирая, когда делалось особенно приятно… Наконец она вздохнула глубоко и успокоенно, как человек, сумевший разом побороть все свои страхи и сомнения, и вслед за этим, будто плавно поднырнув под самое себя, вдруг повернулась на спину, закинув руки высоко за голову. Все также продолжая мерное движение ладонью, Питирим коснулся пальцами расслабленного живота, взбежал наверх и неожиданно, скользящим жестом, но довольно крепко охвативши грудь, приник губами к еще мягкому, чуть сладковатому соску, который от прикосновений делался все больше, тверже и желанней…

– Все не так, – шептала Ника, точно в забытьи. – Совсем не так… О, боже! Как прекрасно…

Питирим отпрянул на секунду – силясь разглядеть ее лицо, понять…

– Но что – не так? – почти что с ужасом спросил он. – Почему – не так?

– Нет-нет, хороший, все – прекрасно. Я ведь о другом… Не обращай внимания. Ну, не боишься больше? Успокоился, да? – она нежно провела ладонью по его лицу, по волосам. – Иди сюда. Все хорошо… Иди!

С какой-то лихорадочной поспешностью, словно страшась, что это волшебство сейчас закончится, исчезнет, так и не начавшись толком, он сорвал с себя одежду, кинулся под одеяло, крепко прижимаясь к Нике, гладя резко-страстными движениями ее спину, бедра, ощущая мягкую живую плоть ее груди и то тепло, что разливалось во все стороны от крепкого, податливого, ждущего безмерно холмика пониже живота, потом внезапно вновь вскочил и принялся все тело Ники жарко, исступленно целовать. Затем приник к ней, сгреб в охапку, обнимая – сразу всю, – и было светлое блаженство, счастье и восторг, когда он проникал в нее и бережно вздымался, и кружился вместе с нею, и летел, и падал, и паденье длилось долго, бесконечно долго, сладкая, мучительно-пронзительная невесомость, так что Ника вдруг тихонько закричала и забилась вся, сжимая его голову обеими руками, осыпая поцелуями, а он стонал от упоенья и ни думать, ни мечтать, ни вожделеть уже был попросту не в силах… А потом они лежали рядом, быстро и безостановочно друг друга гладя и лаская, иногда их пальцы, проходя невидимыми траекториями, неожиданно соприкасались и переплетались на мгновенье, и едва заметно, с благодарностью сжимались… Тишина, наполненная радостным успокоением… Они молчали, да и, собственно, о чем еще им было говорить в те бесконечные, волшебные секунды, и без слов все было ясно, все понятно…

– Жарко… – вдруг шепнула Ника. – Я не знаю… Приоткрой, пожалуйста, окно. Чуть-чуть.

Он встал и, прежде чем она успела возразить, зажег торшер у изголовья. Первое, что ему бросилось в глаза, – был стол. А на столе в изящной тонкой рамке он увидел фотографию, давнишнюю, любительскую, но – объемную, как и положено, цветную. И на снимке был – он сам. Вернее, Левер – молодой, смеющийся, довольный… Он глядел на Питирима – озорно и добродушно: мол, хороший ты, голубчик, парень, да и я, учти, – не промах… Страшный раскаленный гвоздь вонзился в сердце, так что все на миг померкло и предательски поплыло от ужасной боли, но потом гвоздь вынули, и Питирим рывком вздохнул. И повернулся к Нике – медленно, согнувшись, как старик…

– Вот потому я и просила поначалу свет не зажигать. Я ведь должна была убрать – забыла. А когда входили, вспомнила. – Она лежала бледная, потерянная, кажется, готовая к любой, самой кошмарной сцене. – Извини. Я понимаю…

– Ничего-то ты не понимаешь, – произнес совсем беззлобно Питирим. – Накинь-ка одеяло, я окно раскрою.

Он легонько, будто ободряя, улыбнулся ей, настежь распахнул окно и снова сел на край кровати, низко опустивши голову. Изрядный холод и ночная сырость залетели в комнату и разом закружились, донося снаружи терпкий запах леса и чуть слышное монотонное, осеннее шуршание ветвей.

– А ну-ка ляг! – сердито приказала Ника. – Еще не хватало, чтоб ты простудился.

Он залез под одеяло, машинально отстраняясь от нее, стараясь не задеть своим холодным боком.

– Вот как… Значит, Левер жил на Девятнадцатой? – спросил он глухо.

– Значит, жил, – ответила она натянуто-спокойным тоном, неотрывно глядя в потолок.

– Все эти годы? Много-много лет подряд? И все-таки бежал – отсюда?

– Да.

– А почему? Ты не любила?

– Нет, наоборот – любила, очень… Ты же видел снимок на столе. Наверно, если б не любила…

– Ну, а он – тебя? Он, Левер!..

– Он как раз и не любил… Терпел – другое дело. Я-то знаю точно… Он здесь ненавидел – все.

– Тогда… зачем же оставался?

– Есть такая категория людей, которым… ну., не то чтоб нравится страдать, но нравится все время уважать себя за те страдания, что выпадают на их долю. Я называю это: быть борцом на пустом месте… Это может выглядеть значительно со стороны, а если рассмотреть поближе… Он здесь мучился, я знаю. И хотел все время, чтоб мы улетели. Ну, а я так не могла. Я чувствовала: здесь моя работа, здесь – я вся…

– Но если б ты смирилась, согласилась?

– Все равно… Мы б долгое ним не протянули. И разрыв был неизбежен. Но двенадцать лет – ты вдумайся, двенадцать лет! – он жил вот здесь, со мной. Он не любил меня, нет. Я была, по сути, маленьким трамплином, неизбежным и необходимым, от которого он смог бы оттолкнуться и… Да только ничего бы не случилось. Он не понимал, а я-то – видела… И все-таки… надеялась, жалела – и поэтому молчала… – на глазах у Ники задрожали слезы. – Ведь, когда мы познакомилась, я, правду говоря, была наивной, романтической девчонкой… Все за чистую монету принимала, верила ему… Но никогда, ни разу он меня такне ласкал!.. – она вдруг поглядела пристально на Питирима, чуть привстав на локте. – Вот как вышло… Страшно же сказать: сейчас со мною – он, опять! Не могу поверить, что его нет больше – вообще. Родное тело и родное выражение лица… И все-таки – неон. Вернулся кто-то посторонний… Ты уж извини, пожалуйста, что я так говорю, но это правда! И не обижайся. (Питирим понятливо развел руками.) Представляешь, я теперь ведь даже и не знаю, как мне называть тебя… Вот чушь! Собачий бред! Ей-богу… Но когда ты стал меня ласкать, я сразу поняла – не он! Другие ласки, все иное. Как бы объяснить… Нет, не могу. Любимый человек – совсем же рядом, как бы– рядом… И – чужое все, прекрасное, не пережитое… Еще необходимо привыкать, верней, свыкаться с мыслью… Впрочем, надо ли? А?

Питирим лежал, воображая, как у изголовья, на столе, стоит сейчас егопортрет (уже – не Левера, теперь – его, и это надо помнить каждую минуту, помнить всю оставшуюся жизнь!), лежал, напрягшись весь, будто сквозь тело пропускали сильный ток. Он как-то в юности такое испытал…

– Ну, кто бы мог предположить!.. Когда я в первый раз увидела тебя – сегодня, я чуть в обморок, ей-богу, не упала. Страшно стало – не то слово.

– А зачем ты вообще мне написала… ну, туда, в больницу? До сих пор не понимаю… Для чего звала сюда?

– Да выключи ты свет, ну, в самом деле! – тихо попросила Ника. Питирим повиновался. – Почему послала приглашение? Не знаю. Точно и не объясню, пожалуй… Это был порыв какой-то, я не рассуждала. Просто, как узнала, что случилась катастрофа и таквышло, захотелось увидать – еще хотя бы раз… в последний раз побыть вдвоем… Я не могла смириться, что его… не стало. (Питирим отметил про себя с невольным удовлетворением и даже с тайным мелочным злорадством: имя Левера она старается совсем не поминать.) – Я, безусловно, эгоистка, непростительно, жестоко поступила. Но иначе – не могла. Еще – хотя бы раз… Я понимала: будет все не так, как раньше, понимала и – не верила. И думать о подобном не хотела. А потом мне вдруг в какую-то секунду показалось, что, возможно, и тебе должно быть страшно тяжело. Другое тело, и другие мысли, и другие отношения с людьми, с самим собой… И я решила: будь что будет! Показалось: у тебя как будто память отсекли. Ты помнишь все, но про другого, прежнего, а нынче у тебя нет ничего – одна надежда… И мне стало очень больно за тебя, тем более что ты… ты сделался, как он.Один исчез, но мог приехать, а другого я не знала, но зато он – был, да, был все тем же для меня…Нет слов, чтоб точно объяснить… Конечно, это было преступлением – позвать тебя сюда!

– Преступник – я, – печально отозвался Питирим. – Вдвойне преступник: и тогда, и то, что здесь, с тобой… Чужое место занимаю…

– Вот уж глупости! – она прижала твердую ладонь к его губам. – И больше так не говори, не смей! При мне и… при других. Ты занимаешь своеместо – я так захотела, я! И не твоя вина… – она легонько чмокнула его в висок.

– Так что же, – хрипло произнес, зажмурясь, Питирим, как будто должен был без всякой подстраховки прыгнуть с сумасшедшей высоты, – ты все… прощаешь мне? И я – оправдан, ну, хотя бы вот настолько, на полстолько?! Виноват, но – не наказан? Почему? За что?!

– Да потому, что виноватая, дурашка ты несчастный!.. Я! Тем, что была бесстыдной эгоисткой, тем, что захотела… Как Орфей когда-то – Эвридику… Позвала. По сути, с того света. Да-да-да! А ты – приехал… И не знал, не представлял, что едешь-то – на казнь! Мою, свою… Что оба мы наказаны – тем, что друг друга не виним! Ты понимаешь?

– Понимаю, – прошептал он. – Если бы я мог тебе доставить радость…

– А она – была! Немыслимая, лучше – нет! Ты дал мне право и возможность на секундочку забыться и поверить… Разве это – мало? Милый! Только не ругай, не проклинай! Не надо. – Она вдруг прильнула вся к нему и стала жарко целовать. – Тебе приятно, хорошо ведь, да?

– Кому – тебе? – спросил он голосом, далеким и чужим.

– Тебе, тебе'.Другому, не-ему!.. Ведь все-таки со мною – ты! Я – с ним, и никуда не денешься… А ты – со мною… Извини. Опять не то я говорю. Опять…

– Да нет, все то как раз… – он подложил под голову ей руку, и она доверчиво к нему прижалась. – Что-то оба мы запутались, – сказал он с мягкой укоризной. – Выясняем, уточняем… Так недолго и сойти с ума.

– А что же делать? Ведь – двенадцать лет… Огромный срок! А пролетел, как миг… Мне скоро – тридцать пять. Еще не старая, но… Только уж и остается, как воспоминаниями жить. И ворошить их, и примеривать – и на сегодня, и на завтра, на любой день… Кто сюда поедет, в эту даль? Зачем?

– А дети? Они были? Есть?

– Ну что ты, нет, конечно! Он и слышать не хотел о них… Тотон…

– Но почему?

– Здесь – не хотел категорически. Вот улетим куда-нибудь – тогда… А здесь – не место. Людям здесь – не место. Для любого человека Девятнадцатая – гиблая планета. Только прозябать тут да бездарно деградировать… Он это часто говорил, когда мы спорили, особенно в последние год-два. Я не хотела улетать, а он настаивал… Тотон.

– Как интересно… Ну, а этотя? – внезапно в тон ей молвил Питирим.

– Откуда же я знаю?! – Ника говорила искренне и как-то по-наивному серьезно, даже, может, слишком… – Я сама ведь позвала… А у тебя?

– Что именно?

– Есть дети? У тебя когда-нибудь была… пусть не жена, но женщина – любимая, чтоб навсегда?

– Чтоб навсегда? Нет. Как-то, знаешь ли, не вышло. Никогда безумно не влюблялся, и в меня, пожалуй, тоже. Есть такие люди, – усмехнулся он.

– А вы с ним все-таки похожи в чем-то, – заключила Ника невпопад. – Похожи… Вот чудно!

– Все может быть, – со вздохом согласился Питирим. – Любые совпадения. А коли поискать… Скажи, а этот странный ритуал с ребенком… Почему он?

– Точно не скажу. Когда я прилетела на планету, это ужебыло. Они все тоскуют и переживают, что у них не может быть детей. Врожденное, наверное… Им очень хочется, чтоб здесь играли и смеялись дети, чтоб их можно было нянчить… Где они видали настоящих, человеческих детей – не знаю, для меня загадка… Эти биксы – фантастически привязчивы и преданны. И бескорыстны – просто иной раз становится не по себе… У них трехлетний цикл – потом они уходят. Приезжают новые, а праздник – остается. Вот что удивительно. Откуда они знают про него, как умудряются передавать – не представляю. Тех, кто не идут на праздник – а таких буквально единицы, – почти сразу забирают и увозят с Девятнадцатой. И новым биксам они попросту не успевают рассказать.

Похоже, так нарочно поступают, чтоб им не удавалось встретиться друг с другом, чтобы не было контактов…

– Я не вижу смысла…

– Вероятно, все-таки он есть. Особенный, глубокий смысл. Потаенный… Я подозреваю, здесь, на Девятнадцатой, осуществляется какая-то масштабная программа, о подробностях которой никому не говорят. По крайней мере мне детали неизвестны. Как и цель самой программы. Но, чтоб дело выгорело, биксы, судя по всему, должны жить так.И все мы – тоже…

– Ну а здесь-то они делают что? Для чего они? Конкретно – тут… Наверное, не просто так живут!

– Конечно, нет. Без дела не сидят… Привозят их довольно дикими, дремучими, но что-то есть в них от детей… Хотя… какие они дети! Даже старички порой встречаются. Смешно и грустно…

– А везут откуда? – вдруг насторожился Питирим. – Ведь не с Земли же! Там, пожалуй что, таких и нет.

– У биксов, говорят, лабораторий много, самых разных. – Ника поудобней положила голову на Питиримово плечо. – Я выясняла поначалу, но все без толку. А после – перестала. И не так уж это важно мне… Везут откуда-то, и ладно. Основное начинается на ферме, здесь. Я каждый день за ними наблюдаю – как биолог, ну, и обучаю их, воспитываю, как умею… Организм их все три года созревает. И в конце концов – программа в них, наверное, такая – они все уходят на болота, залезают в воду по колено и… пускают корни. Да, пускают корни, и не смейся! В самом натуральном виде – наподобие травы или деревьев… Замирают, умолкают… И перестают быть даже биксами… А кем становятся – неведомо… Еще три года они так живут, деревенея и тупея, постепенно умирая…

– Господи, но для чего им это нужно?

– Им? Совсем не нужно. Я же говорю: программа. Радоваться собственной погибели. Жить ради близкого конца и радоваться, что он близок… Нам понять довольно трудно, а они – вот так… Уходят на болота… Выпускают корни, чтобы умереть. Они – добытчики. В здешних болотах много всяческих веществ, соединений, очень важных для земной какой-то техники. И биксы из воды, из почвы впитывают их корнями, как-то там, внутри себя, перерабатывают, и на коже их – вроде шипов, наростов и сосулек – начинают собираться выделения – кристаллы. Вот они-то и нужны, вся ценность – в них. А биксы, те, которых присылают с новой партией, еще незрелые совсем, выходят на работу каждый день и, ни о чем, конечно, не догадываясь, собирают, тщательно соскабливают все, что за ночь наросло, крупица за крупицей… Никакой механизации, работа исключительно ручная – так уж повелось когда-то. А потом приходит их черед…

– Но неужели невозможно выстроить завод?!

– Я думаю, возможно. Но… зачем? Труд биксов, судя по всему, дешевле. Они – каждый сам себе завод. Потом: они на редкость безотказны – не болеют, не ломаются, не спорят.Только радуются… Пустят корни – и стоят…

– Да это ж форменное рабство! – охнул Питирим.

– Нет, почему? – вздохнула Ника. – Ведь они нелюди. Так, по крайней мере, принято считать.

– Я прежде и не знал об этом ничего, – с немалым возмущением признался Питирим. – И все кругом молчали. Это же чудовищно!.. Живых и мыслящих существ слать на болота! На погибель!.. Были бы они безмозглые…

– Уж так заведено… К тому же именно разумные перерабатывают лучше. Это установлено. Кристаллы делаются чище и крупнее. Качество другое… Между прочим, в них нуждаются не только люди – биксы тоже иногда везут с Земли своих работников. И тоже здесь, на ферме, оставляют. Может быть, и не с Земли завозят – я не знаю точно. Мне не объясняли…

– Значит, все же – спелись… А кричали, так друг друга поносили!.. Ложь, все ложь! – невольно содрогнулся Питирим. – И на тебе! Хоть в этом – спелись. Лучшего придумать не сумели… И никто причем не знает… Прямо тайный синдикат какой-то! – он прекрасно представлял, куда идут эти кристаллы. На защитных станциях, им спроектированных, все реакторы работали на этом веществе. Когда-то биксы подсказали… Правда, по другому поводу совсем и для другого дела… Ну, да суть не в этом. Человеческая мысль и впрямь пытлива… А вот для чего такое вещество понадобилось биксам – вообще неведомо. Но он действительно не знал, какэто добывают! Думал, синтезируют в лабораториях, на фабриках, есть склады… Как же! Для подобных целей биксов ведь когда-то и создали – быть живыми инструментами, с конкретною программой, да при том разумными – чтоб сами наилучшим образом организовывали дело. Но теперь – не двадцать первый век! Он полагал: нет прежней дикости. А вот поди ж ты… И в такой вот щекотливой ситуации и люди, и продвинутые биксы – именно земные, из особенно толковых, в этом нет сомнений! – заодно, выходит… Можно, стало быть, сотрудничать, забыв о разногласиях! Но интересную, кошмарненькую, прямо скажем, точку для контактов отыскали!.. Вот о чем бы надо знать всем, вот бы с чем бороться сообща!.. – Ты говоришь, их здесь, на ферме, учат. Чего ради?! – горестно спросил он. – Им-то это, вероятно, и не нужно?

– Чтоб садиться на болоте, пускать корни и деревенеть – не нужно, – согласилась Ника. – По большому счету, им и вправду – ни к чему. Но это, видишь ли, необходимо – мне! Я не могу, когда они – вот так… Они же славные и добрые. Не их вина… Они хотят быть лучше и умней, хотят! Представь себе. Пусть сами и не понимают это до конца… Ну так их можно подтолкнуть, направить, в чем-то им помочь! Конечно, единицы остаются, с кем потом и дальше есть смысл заниматься, единицы… Но их надо находить, хотя бы их – пока… Мы отбираем лучших, прячем, направляем в школу – здесь же, на планете.

– Не боишься, что я донесу? – тихонько хмыкнул Питирим, сам удивляясь, как такое в голову пришло.

– Нет, – простодушно отозвалась Ника. – Не посмеешь. Да и не захочется теперь.

– Так полагаешь?

– Разве может быть теперьиначе? – Питирим вдруг ощутил, как Ника пристально и с удивленьем посмотрела на него. – Ведь ты общался с ними… В чем-то они даже нас с тобой мудрее… И нельзя бездушно с ними обращаться, как с вещами. Знаешь, иногда мне кажется: будь здесь, на ферме, дети – настоящие, неважно чьи! – одно присутствие их очень много изменило бы. Облегчило бы жизнь – всем нам.

– Возможно, ты права, – кивнул согласно Питирим. – Возможно… Но смотри, какой тут парадокс. Верней, не парадокс, а целая проблема! Ведь они, тобой обученные, уходя – все начинают понимать! И видят: кто они, зачем они… Так – шло бы стадо на заклание, и нет забот. А получается теперь, что стадо – только поначалу. Ты невольно открываешь им глаза. Но нужно ли? Ведь это – в принципе – жестоко.

– Странные ты вещи говоришь, – вдруг прошептала Ника. – Будто бы тебя волнует… Именно тебя! Улавливаешь? Он-то с этой точки зрения, когда был здесь, и вовсе не глядел. Для нихон этики не признавал… Ну, разумеется, жестоко, кто же спорит! Но иначе я не знаю – как. Что делать с ними, как себя вести… Иначе – не умею. Если б кто мог подсказать… Ты, вероятно, тоже не советчик, как ни жаль… А заниматься толькопримитивной, прикладной наукой – от и до – нет сил. И перспективы нет. Всегда одно – из года в год… Он потому-то и сбежал отсюда. Ему тошно было. И противно.

Питирим легонько, с нежностью погладил Нику. До чего все просто оказалось и одновременно – сложно, дьявольский клубок… Ему невероятно захотелось сделать ей приятное – сейчас, такое, чтоб она не мучилась, чтоб на душе ее вдруг сделалось свободно и светло.

– Никуля, Никушка, ты – слов нет – до чего же милая, чудесная! Ты – ангел во плоти! Прости мне эти пошлые слова, но они – искренние, я такдумаю! – он страстно и порывисто прижал ее к себе. И в темноте он чувствовал, что Ника улыбается в ответ. Он чувствовал улыбку эту по тому, как ровно и почти неслышно бьется ее сердце.

– В ящике стола лежат его записки. Или письма. Не ко мне, а – вообще… Егописания… – проговорила Ника. – Если хочешь, забери их. Как-нибудь прочтешь… Сожги или храни – мне все равно. Они – твои.

– Но… – начал было Питирим.

– Нет-нет, пожалуйста, возьми. Они действительно – твои. А мне теперьуже и не нужны… Наверное.

– Ну да, ну да… Вот, значит, как… – только и смог ответить Питирим.

– И надо спать, в конце концов. Уже пора. Сегодня был ужасно странный день…

– Я все-таки окно прикрою. Что-то зябко…

Питирим вскочил, захлопнул с треском ставни и нырнул назад под одеяло, и с какой-то жадной нежностью опять стал Нику обнимать, и целовать, и гладить, словно опасался упустить хотя бы миг, боялся, что и Ника, и вся эта ночь внезапно, вспыхнув сладким наваждением, исчезнут…

– Знаешь, – выдохнула Ника прямо в ухо Питириму, – знаешь… Эзра утром за тобой приедет – и ты лучше уезжай. Совсем. Не надо, а?..

– Не надо… – повторил он, слепо глядя в темноту. – Ну, что ж… Тебе видней. – И долго так еще лежал, не шевелясь. А после спрятал вдруг лицо в ее пушистых волосах и, обессиленный, опустошенный, незаметно провалился в сон. Похоже, ему что-то снилось – с массой всевозможных лиц и чрезвычайно умных разговоров, в ярких красках, как случалось иногда, – но ничего конкретного он не запомнил – так, невнятные обрывки, вздорные картины, странные и страшные, в которых глупо было даже и пытаться отыскать какой-то смысл…

Проснулся он довольно рано, но в окно уже струился свет очень земного, пасмурного утра. Ники рядом не было – куда-то, вероятно, убежала по делам. На удивленье тихо встала и исчезла… Питирим пожал плечами, вылез из-под одеяла и, помимо воли, кинул быстрый взгляд на стол. Веселый снимок Левера пропал – вполне возможно, Ника унесла с собой и спрятала подальше. Да уж, лучше поздно… Питирим кивнул, как будто соглашаясь невесть с чем, и начал одеваться. Выглянул в окно: двор был пустынен и безмолвен, только за оградой на ветвях раскачивались все еще горящие – ну, сколько можно, господи! – цветные фонари, и это тусклое свеченье вызывало чувство окончательной заброшенности и невозвратимости минувших дел, и слов, и встреч, и упований… Прежде чем идти из комнаты, вниз, Питирим, не слишком-то задумываясь, для чего ему все это, машинально заглянул в ящик стола, незапертый и даже чуть-чуть выдвинутый – словно бы с намеком: дескать, не забудь… Действительно, на дне лежало несколько листков, небрежно перегнутых пополам. Одни эти листки, и больше ничего… И не известно, было ли здесь что-нибудь еще… Слегка помешкав, Питирим достал их, повертел рассеянно в руках и, не читая, положил в карман. Потом прилежно застелил постель и вышел в коридор. На первом этаже – ни в кухне, ни в гостиной – Ники тоже не было. Еще появится, утешил сам себя зачем-то Питирим и принялся подогревать оставленный ему обильный завтрак. («Я сутранаемся поплотнее», – вспомнил он свои вчерашние случайные слова и благодарно улыбнулся.) Аппетита снова не было, он съел едва ли половину и, поколебавшись, выкинул остатки в кухонный утилизатор. А затем, точно набрел на исключительно толковое решение проблемы, от которой пухла голова, с довольным видом вытащил записки Левера и, не раздумывая, кинул следом за едою в пасть утилизатора. Теперь лишь оставалось терпеливо дожидаться Эзру. Выходить из дому не хотелось – опустелый двор невольно навевал безрадостные мысли. И погода к утренней прогулке тоже не располагала. Чтобы как-то скоротать тянувшееся время, Питирим раскрыл в гостиной шкаф, извлек знакомый информатор и включил его. Все это делалось размеренно, почти что механически, без глупой суеты. Ведь я здесь – лишний, думал с тихим отвращеньем Питирим, я здесь не нужен, то есть нужен, если все-таки позвали, но – не обязателен,и, если б я сюда вдруг не явился, вряд ли бы что изменилось, жизнь текла бы по прочерченной, готовой колее, и потому нелепо обольщаться: все, что было, – чистая случайность, мимолетное стеченье обстоятельств, следствие минутной слабости, когда на сердце стало, против ожидания, тревожно-одиноко и мучительно тоскливо… Да, вот так и получается: любовники по внутренней тревоге – динь! прозвенел звоночек – и помчались, даже не раздумывая, друг навстречу другу – динь! снова прозвенел звоночек, все, отбой, тревога кончилась – и страсть угасла, и все разбежались по своим местам, чтоб больше, вероятно, никогда друг друга и не видеть, и не вспоминать – по крайней мере, без особой, несусветной надобности. А возникнет ли она еще когда-нибудь – такая-то потребность встретиться, увидеться опять, быть рядом и испытывать от этого восторг?.. Он ждал, минуту или две, но информатор не работал – то ли поломался (не исключено, прибор старинный все же, ветхий, а вчера нагрузочка была – дай боже!), то ли просто блок-программа кончилась и, вовремя не получив команды задержаться, вся ушла куда-либо на главный информационный накопитель, ну, а новую закладывать не стали. Да и, собственно, когда и кто бы этим мог заняться?!. Странно, что лишь эпизод с Яршаей здесь и сохранился… Впрочем, тут, на Девятнадцатой, особой логики и не было ни в чем. Глухое место, и вся жизнь построена, по сути, как придется. Только каждые три года наступает праздник – это уж без сбоев, тут все четко, можно время проверять. Смешно: межпраздничная единица времени… Одна из местных достопримечательностей. Бред какой-то!.. Ника все не шла. И ладно… Хочет таксебя вести – пусть, он ей не приказчик. Питирим засунул информатор в шкаф и сел, уныло глядя на картины на стене. Наверное, сам Левер их и рисовал, вдруг догадался он, вот здесь, у этого окна. О чем мечтал, зачем? Тяжелый все-таки был человек… Снаружи донеслось знакомое глухое стрекотанье – ездер, понял Питирим, ну вот и все… И глупо тут задерживаться, надо снова в путь, на космодром, к былому… Или все теперь иначе повернется и придется начинать жизнь, в сущности, сначала? Поглядим… Он запахнул покрепче куртку на груди и вышел на крыльцо. На землю сыпался едва заметный дождь, даже не дождь был – просто изморось висела в воздухе, все покрывая тонкой влажной пленкой. Услыхав стук двери, Эзра не спеша, всем телом повернулся на сиденье и приветственно взмахнул рукой.