Текст книги "Дети, играющие в прятки на траве"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

– Нам хотя бы их отсюда, из округи, выгнать, – тихо и мечтательно заметил О’Макарий.

– Ктобы спорил?! У нас слишком горячо теперь, – решительно встрял Клярус. – Но зато в других местах пока потише… И Совет Координаторов не даст сейчас согласия на общую кампанию. Я точно знаю, в курсе. А локальный рейд – ну кто же будет возражать! Полезно даже – припугнет особенно строптивых. Нужно только самостийные отряды, эти банды живодеров, как-то урезонить. Тоже, я скажу вам, пустячок, а вырастаете целую проблему. Эти все отряды самообороны надо распустить немедля. Иначе они весь почин провалят, навредят, дискредитируют идею. Мы должны бороться честно, чистыми руками. Показуха навредит. Мы – люди с чистой совестью, гуманных устремлений!

– Что верно, то верно, – подтвердил Эллерий.

– Мы – мирные люди, но наш бронепоезд… – с готовностью взвыл О’Макарий, – стоит…

– Погоди! – оборвал его отец. – Еще напоешься! Дело надо делать.

– Пафос никогда не может навредить, – обиженно ответил О’Макарий. – Что-то ты, смотрю…

– Еще раз донесешь – убью! – пообещал отец. – Эх, – с неожиданной мечтательностью в голосе продолжил он, – соседа бы, Яршаю, потрясти, да хорошенько!.. Заслужил, негодник! Всю его аппаратуру раскурочить да по блокам просмотреть… Наверняка там много интересного! А самого взять за грудки – и мордой-то… об стол… Эх, нет доверия к нему!

– Силою, Прокоп, никто нам не позволит, – рассудительно заметил Сидор-шах.

– Зачем же силой? Мы не в диком обществе живем. Пока… Есть методы и поприличней. Да и силу можно обозначить как увещевание в особой ситуации… Нам хоть одно бы доказательство – пустячное совсем, один прокол – и дело будет сделано… Я ж понимаю: толькоподозрений – мало.

– Ну, а если провокацию устроить? – радостно, как будто что уже надумал, предложил вдруг Чжан Микита.

– Да кому она нужна, если Яршая не при чем?! – ответил Клярус. – Полагаю, когда рейд начнется, сразу прояснится многое. И главная задача – ничего не упустить из виду. Лучше не форсировать события. Так верней. А в экстремальной обстановке каждый будет как облупленный.

– Ну, хорошо, – подвел итог отец, – тянуть и впрямь, я думаю, нельзя. Сегодня же по кодовой связи оповестим все подразделения. Пошлем запрос в Совет Координаторов. Срочный запрос. Вряд ли там будут тянуть с ответом.

– Полагаешь, из Совета возражений не последует? – осведомился Эллерий.

– Против локального рейда? Никогда. Координаторам самим все эти биксы надоели. Одна головная боль от них… Но – гуманность!..

– Гуманность – понятие чисто человеческое, – тихо сказал Клярус, – и предназначена только для людей. Потому что может быть понята только ими. По достоинству оценена, усвоена. И в надлежащий миг использована в полной мере. Право на гуманность – это наше, изначальное, святое. Отсюда и наш рейд – с объективной, человеческой, точки зрения – гуманнейшее предприятие… Я не шучу.

– Никто не шутит, – ласково откликнулся отец, но в его голосе мне вдруг почудилась изрядная угроза. – Стало быть, решено. Сегодня и завтра – на подготовку. А послезавтра, утром, выступаем. Как вожак людей из спецотдела округа все руководство рейдом беру на себя. Эх, банан, басурман, барабан! – счастливо крякнул он. – Как я хотел, как ждал!.. Конечно, было рано, люди не созрели. Но теперь!.. – он оглушительно хлопнул себя по ляжкам и захохотал.

И вся веранда вместе с ним зашлась от хохота. Со стороны – собрались люди, отдыхают, веселятся. А мне было страшно. Я внезапно понял: вот сейчас, вот здесь – сломалось что-то, трещина прошла, разъединившая все то, что было до сих пор, и то, чему отныне быть, возможно, навсегда. Поскольку в новых, предстоящих днях спокойной и размеренной, хорошей жизни ждать уже не приходилось. Маленький, локальный рейд? Ой ли!.. Ведь всегда в таком вот, малом, самое-то жуткое начало и берет. Потом не остановишь… В старых книжках много говорилось именно об этом. Оттого и не давали их читать кому угодно. Мне – как сыну вожака – давали, а вот Рамбику, к примеру, – уже нет… И я не столько сознавал, сколько с тоскою чувствовал: идет беда – для всех, сначала для округи нашей, а потом – для всех. Хотим мы или нет. Да, собственно, теперь-то и желанья не играли роли. За нас все решили. Нам же оставалось – выполнять. И славить предводителей. Мне было страшно, повторяю. И вместе стем какой-то незнакомый мне задор, азарт проснулись вдруг в душе. Я словно стал на десять лет взрослей. Я рисковал. Я шел бороться, чтобы победить. Конечно, победить! Иначе для чего все было затевать?! Еще я неожиданно подумал: интересно, в школу послезавтра я пойду или занятия отменят? Надо с кем-то поделиться новостью, немедленно, и обсудить все, загадать и тоже как-то подготовиться. Не с Минкой же сидеть и языком чесать – ей, по большому счету, наплевать, ей лишь бы нравиться, да целоваться, да обжиматься где-нибудь в кустах или, как здесь, на крыше. Мы вместе слышали, и что она начнет трепать теперь – нетрудно было догадаться. Мне же надо обсудить по существу.Харрах, подумал я, вот с ним-то можно говорить всерьез. Сейчас приду к ним, выманю его из дому и – все расскажу. И вместе обмозгуем, как быть дальше. Ведь нельзя же оставаться в стороне, когда другие, весь народ – пускай в округе, пусть покав округе! – начинает наконец-то настоящую борьбу. И странно: я хотел держать совет с Харрахом, а вот то, что бедному добрейшему Яршае угрожает очевидная опасность, может, скорая расправа, – как-то напрочь упустил из виду, если честно, позабыл, да, не придал ни капельки значения. Его заботы – их ему и разрешать. А мной владел азарт совсем другого рода. Не сострадания, а – соучастия.Что я, мальчишка, понимал?! Ведь получилось как-то очень быстро, неожиданно, непредсказуемо – пожалуй, даже так. И было все же в этой неожиданности нечто, поневоле наводившее на мысль, что существовал на самом деле ранний, хорошо продуманный в деталях план, коварный и известный лишь немногим… Кем продуманный, когда, зачем? Об этом оставалось только до поры до времени гадать…

…предполагать, не слишком, впрочем, доверяясь интуиции. А что другое мог себе позволить Питирим? Теперь все для него приобрело оттенок высшей обязательности и одновременно – призрачности, в силу именно такой, стоящей, как всегда, выше него, над ним первопричины, до которой без подсказки – вряд ли докопаться самому. Он шел, не торопясь, к вокзалу, специально – чуть-чуть сбоку от протоптанной дорожки, ноги путались в траве, и это заставляло с каждым шагом совершать усилие, пусть маленькое, но усилие, и хоть вот так, в наивной форме, возвращало ощущение реальности происходящего, его заполненности временем и точным расстоянием, которое сейчас необходимо одолеть. Вокзал вблизи смотрелся уж и вовсе неприглядно: явно наспех сложенные стены, все в потеках и разводах, пыльно-тусклые, слепые амбразуры окон и распахнутые настежь металлические двери, кое-где изъеденные ржавчиной, – все говорило, что вокзал построен не вчера – давно и отродясь почетных экскурсантов или делегаций здесь не ожидали, а для редких заурядных визитеров, право же, не стоило стараться. Судя по всему, надолго на планете не задерживались – прилетали по делам и сразу отбывали восвояси. Не то чтобы богом забытое место, однако и не из разряда тех краев, которые порою поминают в конце сводок новостей, натужно радуясь: мол, жизнь покуда не устроена, но все-все впереди. Для Девятнадцатой подобных перспектив никто, похоже, не сулил. Сам факт, что у планеты не было пристойного названия, уже о многом говорил. И ясно было, что поселков тут – по пальцам сосчитать, а городов нет и в помине. В противном случае тогда немножечко другой бы возвели вокзал, сообразить нетрудно. Впрочем, это Питирима мало волновало. Прилетел – и ладно. Жив-здоров – и хорошо. А что потом случится – не его забота. Надо думать, на Земле давно все решено. Возле металлических дверей он задержался, словно бы не зная, как быть дальше, постоял немного, озираясь, но внутрь так и не зашел, а двинулся направо, вдоль стены, касаясь изредка ее рукой, будто вот эти легкие прикосновения могли удостоверить в верности маршрута. Что-то никого не видно, думал он, куда все подевались? А… наверное, толпятся по ту сторону вокзала и сейчас поедут по домам. Ведь где-то же должны их поселить… А если я вдруг опоздаю и они уедут без меня? Нет, погодите, як ним не имею ни малейшего касательства. Ну, ровным счетом никакого! У них всех – вполне конкретные дела, которые необходимо сделать – и назад. А я сюда – по приглашению, настойчивому, персональному. Хотя… довольно странно… Гость, а рядом – никого, никто и не встречает. М-да… Он прошагал вдоль всей стены и свернул за угол. Ему открылась площадь, некогда залитая стеклобетоном, но давно уже не подновлявшаяся. Низкие унылые строения, похожие на склады, окружали ее с трех сторон. Между бараками зиял просвет – дорога от вокзала. Ни души. Лишь по дороге, обильно пыля, катил прочь многоместный ездер. Допотопная конструкция: воздушная подушка с роликовым ходом – когда надо тормозить или, напротив, трогать с места. Опоздал-таки, досадливо подумал Питирим. А впрочем, я ведь и не нужен им…

– Брон Питирим Брион? – услышал он внезапно.

От стены ближайшего пакгауза, куда он и не глянул поначалу, отделился человек и быстро зашагал навстречу Питириму. Сущий великан, совершенно седой, но с очень молодым, на удивление, лицом, на котором выразительные черные глаза и такие же черные, густые брови впечатляюще контрастировали с ниспадавшими едва ли не до плеч жесткими серебряными прядями волос. Детский свежий румянец заполнял его щеки, будто он только что вернулся с крепкого мороза. Одет был мужчина просто: без каких-либо ненужных украшений старый, но чистый и отглаженный комбинезон – когда-то непременнейшая принадлежность всех фронтирных освоенцев (в том числе и биксов – право, любопытная деталь!), простые башмаки с пружинистой сервоподошвой и ворсистая рубашка-молния с закатанными выше локтя рукавами (а ведь здесь, на Девятнадцатой, не так уж было сейчас жарко – Питирим, по крайней мере, выходя из шильника, накинул куртку с автоподогревом и ничуть не пожалел). Мужчина подошел почти вплотную и, сложив мощные ручищи на груди, приветливо и испытующе одновременно поглядел на гостя.

– Брон Питирим Брион, я не ошибся? – повторил он хрипловатым баритоном.

– Нет, не ошиблись. – Питирим слегка откинул голову, чтоб лучше видеть лицо великана. Чем-то весь облик человека показался ему вдруг знакомым. Но, конечно, это был лишь новый – из случавшихся в последние дни – выверт памяти. – Вы ждали именно меня? Вы посланы встречать?

– Да, – широко и дружелюбно улыбнулся незнакомец. Но была при всем при том в его улыбке скрытая какая-то искусственность, отрепетированность профессионала. – Эзра, – коротко представился он и протянул широкую ладонь. К удивленью своему, Питирим ощутил мягкое и деликатно-осторожное рукопожатие. Гааза мужчины излучали доброе внимание, однако где-то в глубине их Питирим заметил и другое – цепкую осмотрительность, холодную оценку, собранность, как у отлично вышколенного боевика с Земли (да и у биксов – он запомнил с детства – был почти такой же взгляд). – Вас ждали с прежним, пассажирским, рейсом, а вы вот – на грузовике… – не то просто констатируя, не то с укоризной произнес Эзра.

– Я не успел собраться сразу.

– Это несущественно. Теперь. Вы здесь – и ладно.

– Мой багаж…

– Пока пускай побудет на вокзале. Он уже доставлен с шильника. Но если очень вдруг понадобится…

– Что же, я тут ненадолго? День-другой – и до свиданья? – удивился Питирим. – Или мы просто побеседуем немного, так что я обратно – тем же самым рейсом?.. Тогда я не понимаю, для чего понадобилось это – вызов, сам полет?

– А вы не торопитесь, – заговорщически усмехнулся Эзра. – Потерпите. Как вы все стремитесь сразу повернуть!.. Ведь я же только и сказал: покудавещи брать с собой не нужно. А вот долго вы пробудете у нас или совсем чуть-чуть – не знаю. Сами для себя решите. Уже там, на месте.

– Значит, все-таки мы едем… – с долею злорадства молвил Питирим.

– А стал бы я тогда встречать вас! – широко развел руками Эзра. – Впрочем… Вы же, покидая шильник, как и все, прошли автоматический таможенный досмотр. Теперь вы – птичка вольная. Никто вам не указ. Не будь меня, устроились бы жить в гостинице – в поселке, вот и все.

– Я что-то не пойму… – с сомнением заметил Питирим. – Вы говорите: шильник грузовой. Но там вместе со мной летели пассажиры…

– А такие, вроде вас! Лететь необходимо, а рейс только грузовой. Садятся, что поделаешь… Запрета нет. Да это только так, одни лишь разговоры, что грузовики. Давно уже и пассажирские места в них сделали. Удобно.

– Это верно. С транспортом теперь везде проблема, – согласился Питирим. – Но я не вижу самофлая! – он выразительно окинул взглядом площадь.

– Ездер, – коротко ответил Эзра.

– Вот как?

– Самофлаи тут не очень-то в чести. Летают низко – можно сбить. Это во-первых. А во-вторых, хотя летают очень низко, прямо над макушками деревьев, но оттуда, сверху, все же видно кое-что… Здесь лишних глаз не любят… Так что ездер – самое оно. Катает быстро, исключительно маневрен и надежен, не шумит. Дороги – скверные, да их почти и нет. А ездеру не важно: поле, автострада или топкое болото. Вот такие в нашей жизни странные нюансы.

– Действительно, странные, – кивнул Питирим. – Что же тут нельзя особенного видеть?

– Мало ли… – пожал плечами Эзра. – Когда-то здесь, на Девятнадцатой, – вам это вряд ли говорили – проходил фронтир. И кое-что с тех пор осталось… В смысле нравов. И традиций, это уж само собой.

– А почему планете имя не придумали?

– Зачем? И Девятнадцатая – тоже имя. На фронтире все обозначали цифрами – для простоты. Названия давали после. Кстати, может, мы одни-единственные и остались, чтоб вот так – с порядковым-то номером, и больше ничего… Выходит, сами по себе, ни на кого на свете не похожи.

– Шутите, – сказал со вздохом Питирим.

– Немножко, – согласился Эзра. – Ну, пойдемте. Ездер я оставил за углом.

Они наискосок пересекли пустынную площадь, перепрыгивая иногда через большие, застоявшиеся лужи (вероятно, накануне был изрядный дождь, отметил Питирим), и сразу, выйдя на дорогу от вокзала, увидали экипаж. Ездер оказался неказистой старенькой моделью – без багажника и с откидным непрочным верхом. Они втиснулись в машину: Эзра – на переднее сиденье, Питирим, как полагалось, – сзади; едва слышно загудел мотор, и ездер, приподнявшись на полметра над землею, вырулил на середину тракта и довольно быстро полетел вперед. Прозрачный высокий обтекатель на носу гасил встречные потоки воздуха, качки и тряски не было никакой, так что, ежели закрыть глаза, могло показаться, будто агрегат стоит на месте, только знай себе гудит, словно в каком-нибудь аттракционе из воспоминаний канувшего в Лету детства.

– Вы меня слышите? – спросил Питирим.

Эзра, слегка обернувшись, коротко кивнул.

– Почему здесь так мало людей?

– А с чего вы взяли? – удивился Эзра. – Все сейчас в поселке, на работе.

– Да, но на вокзале…

– На вокзале людям делать нечего. Есть два-три оператора, а так – все автоматы делают.

– Кто – биксы? – невольно вырвалось у Питирима.

Эзра развернулся вместе с креслом и сел лицом навстречу пассажиру.

– Я сказал: автоматы, – жестко произнес он, и в глазах его вдруг шевельнулась чуть заметная брезгливость. – Вы не выносите биксов, я правильно понял?

Это был очевидный вызов, и вся проблема состояла в том, принять ли его здесь, в чужом по сути мире, где свои законы и традиции, свои пристрастия, а это несомненно – в душах освоенцев, даже в пятом поколении, фронтир упрямо оставляет злой, неизгладимый след. И тут не слишком жалуют земное – в метропольном, так сказать, снобистском варианте. Даже щеголяют собственным презрением к земному. Питирим это прекрасно понимал, точнее, знал, поскольку по своей работе сталкивался с освоенцами не раз, когда те вдруг оказывались ненадолго на Земле. Поэтому он выждал паузу, а после мягко и уклончиво ответил:

– Видно, вы серьезно полагаете, что на Земле совсем уж оборзели, потеряли головы и биксов за разумных вовсе не считают! Вы не правы.

Эзра грустно усмехнулся.

– Всякое бывает…В том-то и беда, – проговорил он тихо, – что их многие считают чересчурразумными. А это – как бы антиразум. В представлении простого, очень себя ценящего обывателя. Охранные инстинкты, вероятно.

– Ну и что? По-вашему, таких инстинктов не должно быть совершенно?!

– Я не говорил. Я лишь хотел заметить: с антиразумом не обязательно вести себя гуманно, благородно. Если он годится для чего-то – нужно, как получится, использовать. Или, напротив, постараться выбросить на свалку, да еще и ножкой притоптать: мол, это – шваль, а человек – силен. Поэтому в отдельных случаях и разницы не видят – бикс перед тобою или автомат…

Похоже, Эзра сам был склонен ситуацию не обострять. По крайней мере говорил он без надрыва, ровным голосом и даже, был момент, легонько улыбнулся, точно речь шла о вещах не то чтобы совсем невинных, но достаточно второстепенных, не способных за живое задевать. Все биксанутые там, на Земле, вели себя иначе: как чуть что – входили моментально в раж, надсаживали глотки, даже не пытаясь переубедить противника, представить мало-мальски обоснованные аргументы. Просто – грубо наседали и считали себя чуть ли не святыми, исключительными провозвестниками нового прогресса. Так и назывались – «новопрогрессисты». Будто есть еще какой-то там прогресс, который устарел, изжил себя… И редко-редко кто из них пытался повести беседу тихо и толково. С горлопанами же Питирим знал, как общаться…

– Словом, биксов вы не любите нисколько, – то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал Эзра.

– Господи, да неужели это важно?! Здесь, сейчас… – поморщился с досадой Питирим. – Что это может изменить?

– Сейчас, пожалуй, ничего, – признал невозмутимо Эзра и вновь развернулся спиной к гостю.

Ездер между тем, рывком притормозив, сошел с дороги, несколько секунд висел на месте, словно выбирая путь получше, и затем через поля рванул навстречу лесу, что чернел вдали, у горизонта.

– Послушайте, куда мы едем? – поразился Питирим. – Разве не к поселку?

Он не был в точности уверен, что дорога ведет именно к поселку, ну да не в болоте же она кончалась!..

– Нет, – ответил равнодушно Эзра. – Про поселок ничего не знаю. Велено доставить вас на ферму.

– Где разводят жирных кроликов? – невольно усмехнулся Питирим.

– Ну, что-то там разводят, безусловно, – в тон ему ответил Эзра.

– А зачем? Меня туда – зачем? Особенная форма заточения? Но как-то не припомню, чтобы состоялся суд, который вынес бы такой вердикт!..

– Вы получили приглашение. Там все должно быть сказано, – пожал плечами Эзра, с нарочитой внимательностью вглядываясь в даль.

– Хорошенькое дело! Приглашение под стражу! К сожалению, текст никаких подробностей не содержал…

– Я тоже сожалею. Значит, вам же будет интересней. Впрочем, если вы намерены считать и дальше, что вас ждет кутузка, – на здоровье. Отговаривать не смею. Каждый искупает свою вину в меру собственной испорченности. И готовит себя к худшему. Только запомните: худшее не вытекает напрямую из плохого.

Питирим недоверчиво уставился в спину невозмутимого возницы. Возница… Это слово как-то неожиданно пришло в голову и поразило Питирима одновременно своей точностью и своей нелепостью – в конкретной, данной ситуации.

– У вас наверняка в машине есть автопилот, – сказал он чуть капризным тоном. – Вы бы повернулись все-таки ко мне… А то ведь… со спиной не очень-то приятно разговаривать.

– Ах, мы желаем светскую беседу!.. – Эзра снова крутанулся вместе с креслом. Как он ловко это делает, подумал Питирим, при всем при том, что здесь кошмарно тесно! Профессионал!.. – Ну, что ж, извольте… – Эзра одарил его сердечнейшей улыбкой. – Как просили… Это уж всенепременно – есть у нас автопилот. Хотя, по совести, дурной… Итак, я слушаю.

– А вы со всеми пассажирами так… издевательски? – не удержался Питирим.

– Если учесть, что пассажира я везу впервые – здесь, по крайней мере, – то со всеми, – с важным видом кивнул Эзра. А глаза его смеялись, просто неприлично хохотали… Ни следа былого отчужденья.

– Вы еще скажите, что и ездером не управляли никогда, – не скрывая досады, заметил Питирим.

– Вот тут вы и ошиблись: ездером я пользуюсь все время, без него здесь – пропадешь. Но езжу в одиночку – уж такая, понимаете, специфика работы… Просто нынче попросили: мол, доставь, дружочек, сделай одолжение, больше и некому. А вы, наверное, решили: эдаким извозом я тут занимаюсь постоянно?

– Разумеется. И вы бы так решили, надо полагать. Но кто вас попросил? Ведь я же ничего не знаю! Ничего.

Некоторое время Эзра тер свои огромные ладони о штанины на коленях, словно в неподдельном, неожиданном смятении, а после пристально взглянул на Питирима. Взгляд был очень жесткий, упрямо-колючий, и от недавней доброжелательности в нем не осталось даже тени.

– Вы уверены, что вам и впрямь необходимо знать? – спросил он тихо.

– Да.

Питирим выдержал тяжелый взгляд возницы и вслед за тем почувствовал смертельную тоску.

Память услужливо толкнула на поверхность образ-знак: когда-то так уже смотрели на него, будя в душе тоску и боль, но только теглаза были прозрачно-голубые, неулыбчивые вовсе, страшные глаза, которые способны видеть все, такое даже, от чего хотелось бы навеки отвернуться…

– Вы хоть знаете, ктовы?

– Ну, если кратко… Брон Питирим Брион, конструктор и инспектор-воссоздатель силовых защит, преступник, человек, – бесцветным тоном перечислил Питирим. – Сейчас и впредь, и, вероятно, навсегда – кентавр: мозг – прежний, мой, а тело – от другого человека. Повторяю: все– людское.

– Это крайне важно, что людское, – с нескрываемой иронией отметил Эзра. – Стало быть, не бикс. Все будут знать. Прекрасно! Чистый экземпляр. Хотя и составной, но – благородный.

– Я не вижу, в чем причина насмехаться надо мной, – напрягся Питирим.

– А, бросьте. Все-то вы отлично понимаете… Люди – раса достойных. Все прочие – шваль. Так?

– Вам по душе биксы? Вы сочувствуете им?

– Но ведь смешно считать, – проигнорировав вопрос, продолжил Эзра, – просто дико полагать, будто рожденный человеком, даже абсолютный идиот, – птица высокого полета. А какой-то бикс, пускай он даже уникально одарен, блистательно разумен, – вечно где-то там, внизу. Поскольку он – не человек.И не был им. Расизм? Куда уж больше! И, главное, так по-людскипонятно!.. Врожденное качество «гомо». Одна из форм его величия, неповторимая во всей Вселенной! Праздник для философов и гуманистов!.. Ведь и вы здесь только потому, что человек, и лезете ко мне с дурацкими вопросами, поскольку в вас сидит и гложет лютая вина, возникшая из вашей человековости. Извините, слова подобрать другого не могу. Будь рядом с вами в ту минутубикс – вы б не раскаивались вовсе.

– Ошибаетесь, не все так просто. Черное и белое… Нет-нет! Я и теперь, извольте видеть… – Питирим протестующе взмахнул рукой.

– Неправда! Ваш самообман оставьте при себе. Вы ждете справедливого суда – это понятно… Но одновременно вы боитесь всякогосуда! Ведь вот в чем дело. Чувство вины вселяет этот страх, боязнь расплаты, наказания… А почему? Да потому, что там, на станции, когда была авария, вы струсили и предали себе подобного. Нет, не по разуму – по крови, по происхождению! Вы человекапогубили. А могли спасти… Могли! Я понимаю, был изрядный риск, так нет, не захотели… Разумеется, и вам досталось – только чудом удалось у смерти выцыганить, собирали, так сказать, по крохам. Но того, другого, вы сознательно, без колебаний обрекли на гибель. Хоть, как показала экспертиза, проведенная немедля после катастрофы, шансов выжить больше было у него. И вы все понимали, видели… Теперь вы каетесь в душе. Теперь! А ведь еще был случай, много раньше…

– Если вы решили говорить со мной в подобном тоне, – бесцеремонно оборвал Эзру Питирим, – то я скажу: да, струсил. Потому что, вероятно, ненавидел. Перед выбором стоял, и времени на это было – пшик! Уж как решишь… Потом свободы не было, слепая предопределенность. Я не рассуждал, не сознавал своих поступков!

– Э, милый друг, – Эзра укоризненно покачал пальцем, – вот тут-то и прокол. Существенный прокол. И на суде бы его ни за что не пропустили. Ну, представьте: вы сейчас – и вправду на суде…

– С трудом, но постараюсь.

– Говорите: не любили… Ладно, дело ваше. По заказу не полюбишь. Но еще вы говорите: испугались и уже не рассуждали… Рассуждали, и не вешайте лапшу мне на уши! Все четко-четко для себя определили. Да!

– Х-м, интересно, – криво усмехнулся Питирим, – откуда вы все знаете? Не в смысле, что вам истина открыта, а просто – где вы понабрались столько слухов, чтоб болтать теперь, навязывать свои идеи, представления, огульно обвинять, в конце концов?! Откуда? Почему уверенность такая: вам известно лучше, чем мне самому?

– А потому, что вы предатель с детства, Питирим. Вы так воспитаны. Ведь вспомните: еще давным-давно вы начали с предательства. Ужасного по сути, но тогда вам непонятного – опять же воспитание! – и вместе с тем естественного, как ни странно, глубоко продуманного, доблестного, вот что важно. Все с ног на голову!.. Так что если отрешиться от сугубо человеческого, бытового наполнения того поступка, все было прекрасно. И поступок был прекрасным. Не само предательство, а то, какпредано. Прекрасное предательство… Звучит? Ведь именно с позиции морали человеческойвы действовали идеально. И это вам запало в душу. Закрепилось: нет ничего изначально определенного, ничего твердого, святого. Этика – лишь угол зрения на вещи. Можно совершить мерзкое и остаться чистым. Нелюди, биксы… Чтобы их изгнать, все средства хороши. Вы гордились собою, ну как же: предал, а вам тотчас – «умный мальчик, благородный, настоящий человек'.»И с этим ощущеньем вы взрослели, жили до сих пор. С любовно выращенным чувством: кто не с вами, кто перечит вам, кто хочет быть сам по себе– тот явный или до поры до времени потенциальный враг, достойный отверженья в любой форме. Предать ради дела – жизненная доблесть, крупная победа, вот ведь как… Отсюда – шаг до трусости, до шкурничества, до оправдания якобы делом собственного малодушия. Дозволенность преступления… А вы говорите: все – слепая предопределенность. Выбор был всегда, до самого последнего момента.

– Что ж, тогда, если угодно, я выбрал как раз эту самую слепую предопределенность, – пожал плечами Питирим. – Судят ведь не за намерение – за итог.

– Я понимаю, – вздохнул Эзра. – Можно ли судить неизбежность… То, что со временем становится как будто выше нас, сильнее нас… Можно, Питирим, поверьте. Даже, я бы сказал, необходимо. Я же не случайно задал вам вопрос: ктовы? И ответ был именно такой, как я надеялся услышать. То, что выше нас, мы сами создаем – в себе, вокруг себя. Проклятая, тупая человековость… Гордыня! Слепнем от бездумного, чумного преклоненья перед собственной природой. И тогда вдруг выясняется, что даже подлость может быть по-человечески прекрасна. Даже преступление против человечности внезапно позволяет оставаться именно людьми, дает нам право во всей полноте вкушать удовлетворение от человеческой своей натуры! Дико. Страшно. Где она, культура? Все – с ног на голову! Как бы ни был ты ужасен, мерзок, глуп, но если это – в рамках человеческой традиции,то все в порядке, можешь спать спокойно. Твоя раса тебя не обидит. Простит. Оправдает. Ты – свой. Тебя лелеять надо. А вот нет – должна обидеть, чтобы выжить, чтоб остаться расой. Неужели не понятно?!

– Так, пожалуй, рассуждать способны только биксы, – холодно заметил Питирим.

– А что вы знаете о них? Вы с ними виделись – вчера, сегодня?

– Нет, – признался Питирим. – Я видел только в детстве. И с тех пор – ни разу. Не пришлось. Но я боролся постоянно, можете не сомневаться.

– Это-то я знаю, – согласился Эзра. – Силовые станции, проекты сгинь-убойлеров, другие разработки, столь необходимые, чтоб люди чувствовали собственную защищенность… Правда, от кого?.. У вас отличные мозги, полезные для дела.Потому-то и спасли их. Дали тело убиенного – гуляйте!..

Питирим непроизвольно зябко обхватил руками плечи.

– Что, свербит в душе? – похлопал его по колену Эзра. – Пустячок, а неприятно?

– Да не в этом дело, что вы прицепились! – Лицо Питирима сделалось уныло-скорбным. – Не пойму я: этот суд – он только будет? Или был уже?

– Какая разница?

– Огромная! Я осужден, меня сослали?

– Нет, вас пригласили в гости.

– Снова с самого начала… Кто? Зачем? Откуда вы, простой возница… извините! – вы, сотрудник совершенно непонятной службы на забытой богом Девятнадцатой, осведомлены обо мне… недопустимым образом? Недопустимым, именно! И еще смеете меня судить и порицать…

–  Васбольше нет. Чужое тело… Так что – будемте корректны – вовсе и не вас, а только – вашу душу.

– Да не все ли мне равно, кем там меня теперь считают?! Для себя-то я – и был, и есть!.. И точка.

Эзра с шумом втянул носом воздух.

– Сладкие болота, – важно сообщил он. – Совсем скоро. Гиблые места. – И вновь, как прежде, кольнул Питирима тяжелым, испытующим взглядом. – Вот чувствую: кого-то я напоминаю вам, а? – неожиданно спросил он.

– Д-да, – чуть растерявшись, подтвердил с запинкой Питирим, – напоминаете. Но у того глаза были другие – голубые. И белесые ресницы.

– Вон оно как… – Эзра с пониманием слегка кивнул. – Такое, знаете, бывает… Кстати, ваше имя – Питирим. Но есть еще одно… Вы не хотите в новой ипостаси называться по-другому? Для разнообразия…

– Нет, не хочу, – угрюмо отозвался Питирим.

– Ну, извините, – Эзра улыбнулся давешней располагающей улыбкой. – Я опять к вам повернусь спиной. На этих чертовых болотах я предпочитаю управлять машиной сам. Приборы старые, и ездер давно списывать пора. Неровен час… А биксы, между прочим, шастают здесь напрямки – и хоть бы что!

– Кто-кто? – заволновался Питирим. – Вы говорите… биксы?! Неужели и на Девятнадцатой…

– А то! – помпезно вскинул обе руки Эзра.

Ну и пусть, с апатией подумал Питирим. Здесь, на болотах, им и место. И похоже, что они не очень и мешают, к ним привыкли. Вероятно, так. Планета, в сущности, пустая, малозаселенная, никто друг перед другом не маячит, можно, как сейчас, уехать из поселка и в каком-нибудь глухом местечке преспокойно заниматься своим делом. На Земле нельзя, а тут – пожалуйста. Такая тихая и неприметная, простая жизнь… Болото, ежели угодно. В переносном и буквальном смысле слова. Уголком сознания он вдруг отметил, что, пожалуй, и ему теперь предуготована подобная судьба. И если даже нет, то – все равно: пускай другие и позволят к старому вернуться, сам он, коли честно, вряд ли к этому окажется готов – ни в скором времени, ни в более далеком. Никогда. Он пребывал в каком-то зыбком полусне. Происходившее вокруг его и волновало вроде, и одновременно словно не касалось вовсе. Я, погруженное в не-Я…И что реальней – он и не пытался уточнить. Да просто не хотелось! Он, конечно, подивился неким странностям возницы, но – слегка, не более того. И вопреки элементарной логике его совсем не занимал вопрос: а почему судить, наотмашь, больно, без обиняков, берется не какой-нибудь разумник из земных специалистов, не знаток, но человек заведомо случайный, посторонний – Эзра, для которого заботы Питирима не должны играть, ну, ни малейшей роли? Почему? Как так случилось? И откуда эта непонятная осведомленность, эта страсть, довольно необычная для человека, говорящего на темы в общем-то абстрактные и здесь не нужные, по правде, никому? Чем больше Питирим пытался размышлять, тем остра-ненней становился взгляд на вещи: прежнее теряло многозначащую ценность, превращалось в заурядную цепочку фактов, кое-как скрепленных мелочной причинно-следственной зависимостью; в то же время настоящее неимоверно разрасталось, поглощая все, хоть как-то призрачно маячившее впереди, и эта остановка, заключавшая в себе движение, сводившая все его виды в точку, где одно уже нисколько не влияло на другое, эта остановка делала сознание на удивление свободным, непредвзятым, легким и при том лишенным тех рефлексий и самооценок, без которых, как казалось ранее, нельзя ступить и шагу. Да, Питирим остался сам собой, естественно, но он себя теперь не проецировал на мыслимые связи в мире. Был поток равновеликих изменений и фиксаций, всеобъемлющий поток разнонаправленных течений. Это чувство Питирим словами выразить не смог бы, он довольствовался тем, что оно – было. Он сердился – и как будто не сердился, волновался – и хранил в душе спокойствие, он ясно видел цель – и вовсе не стремился к ней. Мир обложили ватой, мир весь сделался немым и ватным, вязким и одновременно – дьявольски упругим, так что даже было нечего пытаться разом вырваться из плена его очевидностей и одномерных абсолютов. Удивительное дело: Питирим готов был к худшему и понимал, что худшее – прошло. Вот разве только лучшего не будет, но для данной ситуации – и это хорошо. Он вяло смотрел по сторонам, вдыхал дотоле незнакомый сладковатый запах, все сильнее заполнявший воздух, наблюдал, как Эзра несуетно-точно задает программу старенькому компу. Наблюдал… Сторонний наблюдатель, волей случая попавший не туда, куда стремился по инерции – пустой необходимости, все той же неосознанной случайности, растянутой на очень долгий срок. Внутри инерционного движения причинно-следственные связи рвутся. Ну, а жизнь моя, она что, не инерцией сплошной была? – некстати удивился Питирим. И все, что было, тоже можно произвольно толковать, а вот итог останется один: я – в чужом теле, на чужой планете, в рамках чуждых, непонятных отношений. Дом разорен, жизнь не сложилась, я один, и мне никто не смог помочь. Точней, помочь стремятся, но – не мне. А лишь тому, который из меня пока не получился. То есть – что-то получилось, без сомнения, иначе бы я не был здесь сейчас и даже мысли о нелепости случившегося мне бы в голову не приходили. Да, нелепость… Ну, а как я мог воспринимать все это? С самого начала я не то чтоб удивлялся или горевал – я попросту не в силах был постигнуть: что произошло, как, для чего? Чтоб жил, сказал мне доктор, навестив меня через неделю после катастрофы. Вероятно, он и прежде заходил, но я его не видел – липкая какая-то, клубящаяся темнота упрямо обволакивала мои мысли, ощущенья, тело… Тело… Именно! Я даже не подозревал о той метаморфозе, что меня постигла. Я очнулся, мозг освободился от проклятой пелены – и в это время появился доктор. Словно подгадал момент визита… Нет, конечно, – просто знал. У них, у оживленцев, выверено все буквально до минуты, им без этого нельзя… С ним была довольно милая сестричка – почему-то я ее запомнил, может, оттого, что после моего второго сумасшедшего рождения она была и оставалась еще несколько тоскливых дней единственной – во всей Вселенной, так мне померещилось вдруг – женщиной, которую я видел, мог случайно, будто ненароком, осязать, которая заботами своими неожиданно напомнила мне маму, а ведь мне ужасно в эти дни недоставало женской ласки и тепла, пусть даже и формальных, как теперь я понимаю… Врач освободил меня от жестких трубочек, повязок, датчиков, каких-то разноцветных проводов и удовлетворенно крякнул. Что ж, недурно, произнес он, этотдолго проживет, вы, милый друг, должны молиться на меня. Еще чего, сказал я. Ну, не на меня, развел руками врач, моя заслуга маленькая – а на ваше провиденье, на судьбу. Я как-то не приучен, возразил я, и молитв не понимаю. Дело ваше, отозвался врач, но донор вам попался далеко не худший. Донор?! У меня перехватило горло. Да, ведь вы еще не знаете, хихикнул доктор, думаете – легкими царапинами обошлось, а вот и нет, дружок, вы поглядите, чтоб потом не возникало… Я послушно, больше машинально, чем вдаваясь в смысл его слов, приподнял руку… Это я теперь уже, наверное, привык, а в первые секунды… Я не закричал, нет, не заплакал, не завыл от ужаса, не разразился бранью – на такое буйство у меня бы просто не хватило сил. Все было прозаичнее – меня чуть не стошнило: от проснувшегося вдруг отвращения, от безысходной, унизительной гадливости – к тому чужому,противоестественно чужому, что отныне сделалось не просто моей малой частью, но – навеки и всецело – мной самим! Стиснув зубы, я разглядывал белесую нетренированнную руку, всю в веснушках, с редкими, какими-то колючими, оранжевато-золотыми волосками, разглядывал сухие растопыренные пальцы со сплющенными, розоватыми, кой-где обгрызенными шляпками ногтей, разглядывал узкую мягкую ладонь, которую расчерчивали непривычные мне линии – чужие, вздорные, нелепые по сути, потому что становились навсегда моими, и чужая, посторонняя судьба, непостижимым образом перечеркнувши данную мне от рожденья, сумрачно глядела на меня, хотя, конечно, ерунда, как раз теперь – моя и более уже ничья, ведь именно таким и смог я возродиться к жизни, с этой вот ладонью, значит, то, что было прежде, ныне – точно не мое, как прошлогодний лист на дереве, воспоминание осталось, а продлить в грядущее – нельзя, не по закону, противоестественно! Чтоб дальше жить, необходимо навсегда утратить прежнее, привычное, нет, не скажу – любимое, однако же обыденноеестество. Нам в детстве нет нужды свыкаться с телом: оно – данность, словно бы предтеча нашего сознания. А тут – все-все наоборот. И не простая смена оболочки, а необходимое вживаниев чужую плоть, которая, поди ж ты, что-то помнит, что-то знает, и притом такое, что не только окружающим, но и первичному-то обладателю, пожалуй, не предназначалось знать, ну, разве что на уровне обрывочных и смутных ощущений… Повторяю, я почувствовал себя ужасно мерзко, будто мне разрезали живот и приказали: полюбуйся-ка, какое у тебя вонюче-изобильное дерьмо, какая пакость – и ведь это тоже ты, все – ты, носи в себе и впредь, гордись и умиляйся, если сможешь. Я так думаю, порядок, покивал с довольным видом врач, носите, пользуйтесь, любуйтесь! И я, еще не веря до конца, спросил его, как полный идиот: а это вот… надолго? Врач всплеснул руками и зашелся в громком, непотребном смехе. Навсегда, голубчик, произнес он наконец, конечно, если вы не отчудите снова… Я смолчал. Сейчас я ненавидел – и его, и самого себя, другого, нового, и симпатичную сестру, которая, как мне казалось, стала соучастницей моей кончины и одновременно – злой свидетельницей унижения, какому я цинично был подвергнут, едва только бросил мимолетный, первый взгляд на эту жалкую веснушчатую руку. Несколько спустя волненье улеглось, и я уже не так переживал. Но в те минуты!.. Разумеется, меня жалели и стремились как-нибудь утешить, я не сомневаюсь – люди-то по сути добрые, заботливые, что там говорить!.. Старались всячески помочь – тогда вот, в клинике, когда я от отчаяния чуть ли не на стенку лез, да и теперь… Хотя яснее ясного: определенно я им для чего-то нужен, вот и возятся со мной, как с недоумком. Будто выжидают подходящую минуту, а пока – готовят… И не спрашивают даже: я-то сам – хочу? Да ведь и раньше кто, по правде, интересовался этой ерундой!.. И – ничего, я жил, и действовал, и уважал себя. И знал – за что. Теперь я ничего практически не знаю. Что-то мне сулят, я чувствую.