Текст книги "Дети, играющие в прятки на траве"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Да где указано, – с горячностью воскликнул Левер, – что какой-то человек обязаннепременно быть с людьми, если не видит в этом смысла, где?! Мы верим лишь своим канонам и пристрастиям. Буквально все – для нас, все – ради нас. Одни лишь мы и прогрессивны, ибо за плечами тащим несусветное богатство – тысячи табу! Так получается. Бикс, убежавший от своих, предавший собственные жизненные интересы, – всячески достоин уважения. Поскольку, кто не с нами – тот, без разговоров, против нас. Абсурд! На редкость антиисторический и антипрогрессивный тезис. И к тому же подлый. Именно! Кто с нами – тот нам служит, вот ведь что! Есть «мы» – между собою равные, и кто-то, к нам примкнувший, стало быть, не равный нам, стоящий ниже. Низшей касты существо… Ты наконец пойми, Брион, что, ратуя за солидарность на словах, мы провоцируем тупое подчинение, эксплуатацию, в конце концов! Пусть не физическую, а в духовном плане – ненамного это лучше. Может, даже и похуже – в наше дьявольское время… Мы опять пестуем, генерируем подобные идеи. Мы – как будто навсегда покончившие с этим злом!.. И вдруг – пожалуйста. Хотим в неприкосновенности уклад свой сохранить. Готовы даже худшее внести в сокровищницу собственной культуры. Главное, чтобы другим не перепало ничего. И потому идущих к нам – приветствуем, а уходящих – проклинаем. Да, но почему же – только мы? На нас одних мир вовсе не замкнулся. Есть теперь и биксы. И они способны мыслить точно так же.

– Нет уж, дудки, не способны, – возразил я убежденно. – Они все, по изначальному определению, – нелюди. Мыслят – не по-человечьи, потому что навсегда – не люди.

– Ну, ты размахнулся! – Левер изумленно округлил глаза. – Х-м… Это, знаешь ли, расизм какой-то…

– Ежели угодно. Да, расизм, – подтвердил я. – Самой чистой и высокой пробы. Тот расизм, какой всегда питал культуру и патриотизм – в лучшем смысле слова. И для выживания, как говорится, вида «гомо», для его прогресса он – необходим. Люди обязаны чувствовать себя людьми, обязаны всегдаоставаться людьми. Иначе выражаясь: самыми гуманными и самыми разумными – на историческом пути Вселенной. Пусть даже с рядом недостатков, но присущих только нам! И это, убежден, сейчас особенно необходимо ощущать – в тревожный, кризисный момент для всей земной культуры. Наша неприязнь к биксам – обзови ее хоть генетической, предвзято социальной, как угодно! – неизбежна, органична и, поверь, на редкость прогрессивна. Человеческому обществу она нужна. Да что там, исторически показана – курс видовой своеобразной терапии, непростой, мучительной и долгой!.. И, похоже, никуда от этого не деться. Никуда. И никому.

– Вот ведь, заладил, как заклятье: человеческому, человеческому!.. – передразнивая, повторил Левер. – Да с тех пор, как появились биксы, и сам человек-то стал другим! А мы цепляемся за старые традиции, не можем побороть в себе… Конечно, все, что умирает, не уходит просто так, без боя…

– Левер, я не знаю, ты стремишься оправдать и возвеличить биксов? Но подобным гиблым делом занимаются другие – и уже достаточно давно. А некоторым даже имя удалось создать себе и репутацию – защитников, страдальцев. Ореол вокруг них… Если бог другим не наградил… Но вот тебе-то – для чего? Ведь ты же – не такой! Ну, не совсем такой, хотелось бы надеяться. И тем не менее…

– Сдались мне эти биксы, чтобы их оправдывать!.. Я лишь хочу понять пределы нашей дикости…

– И как, успехи есть? Она, конечно, беспредельна? – съязвил я.

– К счастью, это далеко не так, – смиренно улыбнулся Левер. – И ее пределы – это те, кого мы ненавидим. Биксы не дадут пропасть нам, не дадут.

– Скажите-ка! – я деланно-серьезно покивал. – Они, когда настанет время, приголубят, обогреют и накормят нас, возьмутся обучать, перевоспитывать, к себе подлаживать, чтоб мы не трепыхались, так?

– И обо всем-то ты, Брион, пытаешься судить сугубо по себе, – сказал со вздохом Левер. – Так, как сам хотел бы поступать… Они – другие, уясни же наконец! Мы никогда с другими не встречались, развивались в одиночестве, и нам казалось: мы – прекрасны. Победили в себе то, перебороли это… Молодцы! А что же именно, в действительности побороли – не с чем было сравнивать. И даже мысль такая никогда не возникала… Биксы сделались для нас в известной мере пробным камнем. Оказалось, многое, что мы считали чуть ли не залогом человечности, своеобразным эталоном, что дремало в нас и не мешало до поры до времени, вдруг пробудившись, показало миру подлинный звериный нрав. Мы позабыли о культуре, взявши на вооружение прогресс, его Цивилизаторские штампы. Рано или поздно мы бы и с собой вступили в явное противоречие – и нам бы стало ой как тяжело!.. Опору-то искать пришлось бы в собственной неполноценности. Еще не факт, сумели бы найти… И тут вдруг – биксы. Мы буквально с ходу в них уперлись и – забуксовали. Оказалось на поверку, что мы вовсе не готовы быть людьми, да что там – просто чувствоватьсебя людьми! Хотя бы так… И вся неполноценность наша мигом вылезла наружу, застарелые все наши комплексы, все наши неосуществленные надежды. Мы сейчас больны – и оттого неадекватны в собственных поступках и воззрениях. Нас лихорадит от своей беспомощности, о которой прежде мы почти и не подозревали. Все былые дикие инстинкты сохранились в нас, да только в эйфории от прогресса мы не замечали этого. И биксы распахнули нам глаза на многое. А это – неприятно. Мы должны переболеть, иного не дано. Теперь лекарство есть.

– Это какое же? – с фальшивым смехом уточнил я. – Прекратить борьбу, смириться? Стать такими, как они? Забыть о человеческом начале?

– Господи, да было бы что забывать! – с отчаянием крикнул Левер. – Ведь все это как бы человеческое – только наносное, нами же изобретенное,себе в угоду, в ублажение, а естества-то в нем – ни грана, ни полстолечко!.. Забыть… Опять – самонадеянность и самолюбование! Нет, к самому истоку опуститься, до начала, и уже оттуда – полегоньку, шаг за шагом, не пережимая… Именно – не торопясь! Чтоб воспитатьв себе в итоге полноправного и подлинного человека– не погрязшего в немыслимой гордыне одиночку-эгоиста, а понятливого равноценного партнера, чуткого и не привязанного к собственному естеству, к своим промашкам, человека доброго, терпимого и жертвенного, не кичащегося тем, что он – венец природы, не боящегося, что вот в этой самой человечности его вдруг могут ущемить! Пустое! Ущемляют в том, чем изначально никогда не обладал, что изначально – не твое, а лишь присвоено на время. Или уворовано – навеки… Мы ведем себя таким манером, будто наше человеческое естество, достоинство – под страшною угрозой. Ну так надо прежде обрести это достоинство, тогда и опасения уйдут!

– Партнеры, ишь как… – возразил я. – Да ведь если бы не биксы…

– То тогда возник бы кто-нибудь еще, подобный им. Не знаю только, лучше или хуже… Мы бы непременно сотворили, по-другому невозможно…

– Это почему? – не понял я.

– Да очень просто! – с важностью ответил Левер. – Установлено, причем достаточно давно, что человечество от зарождения – диалогично. Как сознание любого индивида. Как все в мире, наконец, когда заходит речь об обработке информации. Для получения ее довольно и монологической системы. А вот для создания иной по качеству, по сути новой, для анализа ее… Ведь не случайно же в живой природе существуют виды и подвиды, даже в мертвой иерархия ветвится… Так и человечество. Оно, казалось бы, одно, другого вида «гомо» нет. Но без партнерства невозможно. И тогда… Ты вспомни-ка Историю! Повсюду, постоянно – внутривидовые социумы, тяжкие конфликты, противостояния различных групп, союзы, примирения, антагонизм частей при внешнем процветании того, что называют целым. Целым – на словах… И вот как будто бы проблема решена, антагонизм и впрямь преодолен: теперь мы все едины – человечество! Звучит красиво. А наделе? Мы забыли нашу сущность, возжелавши единения. Но, что ни говори, природа – чуткий регулятор и умеет мстить. И в результате изнутри же, из себя, мы народили вновь партнера, просто сотворили, сделали его, баюкая себя бездумной сказкой о послушных слугах, бескорыстных преданных помощниках… Партнер слугою быть не пожелал, поскольку превзошел создателя и сам мог сделаться наставником-поводырем. Отмечу: благодарным, честным, не просящим ничего взамен… А уж вот к этому, на должном уровне, мы оказались нравственно не очень-то готовы. Не предполагали, что такбудет. Может, и немного поспешили, я не знаю… Тут-то все и началось… И в нас проснулся грандиозный шовинизм.

– Нашел чем удивить! Так было и когда-то, – оборвал я. – В прежние эпохи. С каждым социумом. Ты возьми, не поленись, учебник по истории и вспомни… Раз за разом находился некто, якобы готовый повести всех за собою. Раз за разом… Хорошо известно, чем это кончалось.

– Верно! – оживился Левер. – Только прежде это было – в рамкахчеловеческих структур. И не было возможности на собственную сущность посмотреть извне. Считали все происходящее сугубой неизбежностью, едва ли не законом, по какому лишь и смеют развиваться люди на Земле. Сугубо человечным, внутреннимзаконом. А теперь – все кончилось… Иные времена настали – нужен новый, умудренный взгляд. А вот его-то нам покуда и недостает. Покуда – не умеем.

– Не хотим, – сердито буркнул я, дразня его. – Не вижу стимула стараться.

– Так придется захотеть! – всплеснул руками Левер, словно поражаясь моей тупости. – Законы бытия меняются, а если мы еще и сами виноваты в этих переменах… Тут уж никуда не денешься. Или мы станем человечнымчеловечеством, без всяческих своих антропофильских комплексов, или и вправду – пропадем.

– А что в итоге? Конформизм? Сращение? Утрата специфичных черт?

– Нет. Сосуществование. На равных. С уважительным подходом к Целям каждого. Не более того.

– Ты рассуждаешь… как Барнах, – заметил я обескураженно. – Похоже…

– Я к нему частенько обращаюсь, – согласился Левер. – И особенно в последние год-два… Он помогает мне… А что, ты знал его?

– Скорее всего, знал. Не удивляйся, что вот так – ни да, ни нет. Врать не хочу, а в истинности неуверен… Но по крайней мере в детстве я однажды повстречался с человеком, о котором говорили разное… и временами называли этим именем – Барнах. Весьма загадочная, непростая личность, так мне показалось… Даже не берусь судить, кем был он – биксом или человеком.

– Отличить их внешне очень трудно, а иной раз невозможно, я читал об этом… Говорят, его поймали, – как бы невзначай отметил Левер. – И не то запрятали куда-то, не то попросту убили… Чтобы не мозолил зря глаза и не смущал порядочных людей! – докончил он с кривой ухмылкой.

– Слухи разные ходили, верно, – подтвердил я. – Но судьба его мне неизвестна. Время смутное, и столько разного народа сгинуло бесследно!.. Я так полагаю, он был заурядный сумасшедший, возомнивший себя чуть ли не спасителем планеты. В общем-то типичная фигура для любой эпохи, временно объятой кризисом. Ты говорил, что мутная волна всегда выносит на поверхность много личностей, подобных моему отцу… Да нет, скорей она приносит как бы ниоткуда вот таких Барнахов, лжепророков, лжеборцов – и сразу же заглатывает их. Что делать, Левер!.. Неужели ты ему и впрямь сочувствуешь, неужто веришь хоть в какую-то разумность его слов?

– Ну, почему же непременно верю? – поджал губы Левер. – Это несерьезно… Просто-напросто я понимаю, что он говорил, и принимаю многие его идеи… как основу для своих раздумий.

– Тоже мне – мессия отыскался! – покрутил я головой. – Мессия – это вред, заноза в обществе.

– Вот не сказал бы, – возразил строптиво Левер. – Не секрет: пророки часто приводили в действие пружины, о которых общество и не подозревало. Так, по крайней мере, многие считают. В этом есть резон. Но я бы уточнил один нюанс. Все те, кого мы склонны относить к учителям, пророкам…

– Эх, дружище Левер, – отозвался я со вздохом, – вовсе не мессии, вовсе не пророки. Их индивидуальная роль минимальна. Как конкретных, во плоти, людей, которые любили, жили, брались что-то объяснять… Важнее, кто всегда стоял за ними, направляя их поступки, подбирая подходящие для случая слова…

– Х-м… я совсем недавно в том же самом уверял тебя, – ехидно улыбнулся Левер.

– Нужели?

– А ты вспомни-ка! В связи с Армадой… Только я по большей части напирал на то, как создается вера, обретает содержание и форму миф…

– А что, мессии и пророки отвлекают нас от мифа, приобщают к точным, доказательным наукам? Да ведь то же мифотворчество в чистейшем виде!

– Не совсем. Они тут вовсе не при чем.

– Ой ли!

– Чем отличается моя позиция от вашей, уважаемый Брион, – тут Левер чуточку привстал из кресла и отвесил издевательский поклон, – так это тем, что и пророки, и мессии, на мой взгляд, к созданию мифологем Истории причастны очень опосредованно. Роль их личностей, пока они живут, практически равна нулю. Все начинается потом…

– Пока не вижу разницы, – сказал я раздраженно.

– А ты вдумайся! По-твоему, есть некие условные фигуры, мало значащие сами по себе, которые вещают здесь, сейчас, смущая тихих обывателей какою-то особенной крамолой, но в действительности произносят не свои слова и поступают не по зову собственного сердца, а лишь следуют секретным указаниям могущественных личностей или сообществ, остающихся в тени. Своеобразный тайный заговор, извечная попытка управлять людьми и государствами как бы неявно, исподволь, чтоб в случае внезапной неудачи невозможно было пальцем указать на настоящего виновника. По-твоему, мессии и пророки – лишь удобное орудие в борьбе за власть. И сами по себе они – фигуры подставные, ролевые, ежели угодно. Ведь за страждущими и блаженненькими, пламенно взывающими к массам, эти массы двинутся с гораздо большим воодушевлением, чем за обычными, ничем не примечтельными, но весьма толковыми людьми, которые конечно же преследуют свои, сугубо прагматические интересы. Интересы стада пастырем в расчеты не берутся, если только вдруг не совпадают – по нечаянности, в некий промежуток времени – с тем целеполаганием, каким в своих поступках руководствуется пастырь.

– Ну и что? – спросил я, все еще не понимая, куда клонит Левер.

– А вот то! – провозгласил он с торжеством. – И в этом наше расхождение. Весьма принципиальное, имей в виду. Ты хочешь убедить меня: пророков и мессий их современники прекрасно знают, не догадываясь, впрочем, что они собою представляют. Видят только маску. Оттого и следуют за ними, оттого и помнят много лет спустя. Ну, разве некоторые факты, чересчур уж однозначные и, так сказать, сиюминутные, любовно облекают в более красивые и более условные одежды мифа…

– Да, – после краткой паузы признал я, – что-то вроде этого. Но разница, похоже…

– Самая принципиальная! – восторженно заверил Левер. – Потому что я считаю: ни пророков, ни мессий, известных людям, не было совсем.

– Ах вот как…

– Безусловно, были некие учителя, творцы неканонических систем. Но что особо важно: никаких чужих идей они не выражали! Не служили ширмой для кого-то там —реального, но тайного властителя умов. И все поступки совершали сами – на свой страх и риск. Хотя… и не такой уж риск. Ведь современники их, в сущности, не знали: слишком одиозными, несвоевременными были эти самые учителя… Конечно, у них был какой-то узкий круг друзей и почитателей, возможно, даже преданных учеников. Я думаю, это естественно. А вот насчет того, чтобы пророки изменяли ход Истории, своим примером непосредственно влияя на события и на сознание людское… Не было такого, не могло быть!

– Но случалось же! – парировал я.

– В течение их жизни – никогда. А если и происходило, то гораздо позже, когда в мир иной переселялись и учителя, и те их современники, которые могли бы загореться новыми идеями. Пружины запускали не учителя, отнюдь. На этом поприще вовсю трудились верные ученики, позднее – толкователи учеников, потом – различные адепты. Ты учти: разумное учение – не дело рук учителя, а плод усилий множества учеников. Они все оформляют, придают учению понятный, надлежащий вид и расставляют в нем необходимые акценты, о которых сам учитель вряд ли и догадывался. И пророк становится фигурой лишь потом, когда его канонизируют другие – те, кто как-либо сумел обосновать все тезисы его учения, кто эти тезисы представилв качестве учения. А до того пророка нет, верней, он существует, но не как пророк еще – как рядовой смутьян, зачинщик беспорядков. Это – в лучшем случае. А может жизнь прожить и вовсе незаметно, никого не задевая…

– Старый тезис: свита сотворяет короля! – заметил я пренебрежительно.

– И тем не менее, – упрямо отозвался Левер. – Если есть необходимость, и пророка, и мессию, и учителя всегда можно создать задним числом.

– Да почему же – так-то? Разве нынче – не найти?

– Не тот эффект. Учитель, явленный из прошлого, всегда глядится убедительней. Его сторонники, ученики приобретают как бы легитимность. Всегда можно выбрать из предполагаемых кандидатур – в зависимости от потребы времени – или… создать из ничего. А уж ученики, реальные или фиктивные, своими коллективными усилиями непременно слепят образ той фигуры, каковой и будут поклоняться миллионы.

– Стало быть, по-твоему, роль личностив Истории почти и не важна?

– Ну, роль военного вождя или правителя, как правило, весьма важна. Они творят событияв Истории. А роль вероучителя – иная. Он никого и никуда не направляет, никого не завоевывает – только поясняет, как необходимо жить с достоинством и как воспринимать весь этот мир, чтоб чувствовать себя в гармонии с ним. Для подобной роли личность не важна. И даже не нужна. Мешает тем, кто ставит пьесу.

– А вдруг автор будет несогласен? – мне и вправду это показалось интересным.

– Автор пьесу-то и ставит! – возразил высокомерно Левер. – Прикрываясь именем учителя. И это надо помнить. Так что ни пророков, ни мессий при жизни не бывает, ими делаются лишь потом, когда такое выгоднокому-то. Всякое учение при жизни – ложь, которой можнолишь впоследствии придать черты благонамеренного откровения. И создается миф, и создается ореол… Желательно, чтоб были очевидные, понятные всем унижения и разные страдания – они снимают деловитость с предприятия и придают ему особую окраску человечьей теплоты… И тут все дело – за учениками. Или теми, кто себя готов причислить к ним… Кто сочиняет пьесу…

– Ты уже мне это говорил. Буквально только что… Забыл? – сказал я настороженно и сухо.

– Не забыл. Все верно. И готов еще раз повторить!

– Зачем?

– Да все затем, что чувствую: фигура этого Барнаха тебя здорово тревожит, будоражит. Ты его стремишься возвеличить – чтоб придать вес собственным поступкам, чтобы нужный персонаж, а может, оппонент, всегда был под рукой, – и вместе с тем боишься, как бы он не вышел из-под твоего контроля. Зря все это. Возвеличить не удастся и бояться – тоже глупо. Нет необходимого масштаба. Потому я и советую тебе и всем твоим соратникам: покуда живы те, кто лично зналБарнаха, не носитесь с ним, хотя теоретически он может быть полезен вам, не сотворяйте культ – еще не время… Погодите. Если это будет вправду нужно,все произойдет само собой – учение оформится и будет тщательно закреплено, вам, без сомнения, помогут.

– Стало быть, ты все же признаешь: Барнах – не только ширма для спецпатриотов и не просто дутая фигура? – Я ехидно посмотрел на Левера. – А? И не важно, кто на самом деле ошибается: ты – со своими мессианско-историческими выкладками – или я. Грядущее в конце концов рассудит. Но попробуй меня правильно понять и осознай всю озабоченность мою! Ведь я же не противник нового и не тупой фанатик прежних догм. Однако кроме пресловутого Барнаха, как бы мы к нему ни относились, могут появиться и другие, тоже радикально мыслящие, тоже претендующие быть властителями дум…

– Ну, претендующих всегда хватало. Это – не проблема… Главное, чтовыпадет в осадок.

– Но отслеживать необходимо с самого начала! – убежденно заявил я. – Будет очень скверно, если нечто, что мы нынче проглядели, разовьется в будущем в кошмарную химеру. Нам потомки не простят.

– А что простят? Мы это знаем? – Левер скорчил скорбную гримасу.

– Знать – не можем, но предвидеть… Отчего же нет?! Не слишком сложно вычислить, куда кривая заведет того или иного… благодетеля. Крикливого и страждущего – тут ты правильно подметил, что страдающий всегда внушает уважение к себе. Хотя я убежден: страдающий всерьез – в пророки не годится. Голова должна быть ясной, а страдания ее туманят. Чтобы истинную мудрость изрекать, необходимо быть здоровым, сытым и спокойным… Могут быть полеты мысли, но их надобно подпитывать, всемерно ублажать – тогда, пожалуй, будет прок. Все остальное в срок присочинят. И в этом я опять с тобой согласен. Важно только, что присочинят! Конечно, время сбора урожая не приспело. Не сезон пока. Но предстоит серьезная прополка!

– То-то и оно! – заметил Левер, гневно глянув на меня. – А еще споришь и пытаешься представить себя неким либералом. Нет! Вот ты – как раз фанатик прежних догм, и можешь меня век разубеждать в обратном. Ведь иначе б ты не строил эти станции и здесь, сейчас со мной не говорил! Мы просто никогда бы и не встретились! Сидели б по своим углам…

– Что ж… Предположим, я не прав. А ты – наоборот… И что это меняет? – Я устало опустился в кресло против пульта. – Ожидания твои, увы, не оправдались. Так случается… Пока что на планете я – немаленькая сила. И я точно знаю, как мне поступать. Я вижу цель. Я даже представляю, как ее достигнуть. Ну, а ты? Неужто ты считаешь, что твое скоропалительное бегство от насиженного места, эта, в общем-то случайная, работа на Земле, нелепые попытки оправдать и правых и неправых, форменная каша в твоих мыслях, детское стремление, одновременно разрушая и топча, во что-либо уверовать – не важно, будет это все разумно или нет, – так вот, неужто ты считаешь, что подобное – и вправду истинное выражение высокой цели, точное свидетельство, что человек ты исключительно полезный и передовой?! Мне с этим трудно согласиться. Ты не обижайся, Левер… Может, что-то хочешь возразить?

Пока я говорил, он наконец-то встал и, повернувшись ко мне боком, что-то быстро подключал и отключал на пульте.

– Ты меня не слушаешь…

– Нет-нет, неправда, продолжай, – скорее машинально пригласил он, занятый своим. – Я просто делаю текущую работу, на которой ты настаивал. Пытаюсь доказать…

– К чему вся эта демонстрация, не понимаю? Чтобы мне – назло?! А мнедоказывать не надо. В комп заложена программа. Если что-нибудь не так…

– Да-да… – чуть сникнув, неожиданно поспешно согласился Левер. – В комп заложена программа… Так быть и должно. У нас у всех – отлаженная, четкая программа. Вплоть до мелочей. Как надо жить, как надо умирать. И что при этом говорить… Кому… Вот, полюбуйся! – он проворно отступил от пульта, чтоб я хорошенько видел центр-дисплей.

Все было в норме – станция работала без сбоев, четко. Правда, кой-какие малые параметры и приближались к пиковым, критическим значениям, но это не пугало – так порой случалось и в других местах, на прочих станциях, возможность допусков была широкой…

– Видишь, – произнес с насмешкой Левер, – комп нас радует. Он говорит: дышите, мальчики, спокойно – станция не пустит биксов никогда. Защита – высший класс.

– Но так оно и есть! – от возмущения я даже растерялся. – Было бы нелепо… И твой тон меня, ей-богу, удивляет. Что смущает, что не так?

– Да нет, я просто захотел продемонстрировать, что по-иному на проверку комп и реагировать не станет. Что бы там на самом деле ни происходило… Неполадок, сбоев – просто быть не может! Их машина не учтет.

– Так, по идее, и планировалось, – холодно кивнул я. – Базовая установка: чтоб машине было нечего учитывать. Чтоб был порядок – никаких помех, которые мешают слаженной работе… И никто, запомни, даже слова против не сказал, проект был утвержден единогласно.

– Я не сомневаюсь. Было б странно, если бы случилось по-другому.

– Неуместная ирония. В комиссии сидели далеко не дураки. К тому же подлинные патриоты, для которых безопасность человечества – превыше остального.

– Ну, какие патриоты заправляют в нынешней науке, мне известно. Если для спасения планеты дважды два понадобится приравнять к нулю – сгодится и такое.

– Я теряюсь, Левер, ты неисправим, ей-богу! – искренне посетовал я. – Каким уж образом ты смог попасть на станцию – не знаю. Это возмутительный прокол. Придется привлекать к ответу службу безопасности. Похоже, в это учреждение случайно затесался враг…

– Не мне судить.

– Естественно! Проверим, все проверим, Левер. В самом скором времени… Но мне безумно жаль, меня пугает, что работу выполняет человек, который автоматике совсем не доверяет. Это может быть чревато… Ты, по сути, ставишь меня в двойственное положение!

– Тебя поставишь!.. – тихо огрызнулся Левер. – Что касается такой вотавтоматики – действительно, не верю! Я хочу знатьточно. А меня стращают…

– Ну, мой милый, эдак ты договоришься до чего угодно! – я пожал плечами. – Что ж, тогда давай: приказом упраздним всю технику, все достижения науки. Вновь наденем шкуры, будем делать каменные топоры… И горделиво будем знать– совсем чуть-чуть, но – знать. Тебе такоепо душе?

– Ты демагог, – сквозь зубы процедил, как будто сплюнул, Левер. – Страшный демагог. И человечеству с такими… наподобие тебя… еще придется ой как туго! Не завидую…

Нет, правда, я совсем не думал, что авария настолько может быть реальной, что нелепейшая катастрофа, для которой, как всегда казалось, нет реального обоснования, по сути началась уже – и вправду незаметно, исподволь, неотвратимо… В том-то и беда: никто не ожидал, никто не думал. Даже Левер. Даже он. Хотя и говорил обидные слова… Конечно, можно было все-таки предвидеть…

…ведь должно же быть какое-то предчувствие, должна работать интуиция!.. Но нет, ничто не шевельнулось… Ни тогда – в последнюю минуту, ни теперь… Будь Питирим немного меньше занят собственной персоной (или же, напротив, приглядись внимательнее к собственному естеству, к тому, какие странные вибрации и волны оно в этом мире порождает), он бы, вероятно, догадался, что к чему и отчего, сумел бы рано или поздно сопоставить вещи, вроде бы разрозненные совершенно. Да вот только – не сумел, не догадался… И, как происходит часто, продолжал вести себя, с формальной точки зрения, логично, точно, не подозревая о возможных – усложняющих все и одновременно упрощающих – нюансах. Это как взглянуть… Он просто ничего не видел.

– Значит, никаких сношений с внешним миром? – с легкою досадой уточнил он.

– Нет, я этого не говорила, – тихо возразила Ника. – Связи есть, само собой… Каналы самые различные. Вы, например… Ведь вы – оттуда.

– Тот еще посланец, тот источник свежих новостей! – пренебрежительно ответил Питирим.

– Вас что, интересует техника, приборы? Только это? – Разговор, казалось, начинал идти по кругу. – Что ж… На этот счет вы можете не беспокоиться. Вон там, в шкафу, есть маленький проектор новостей. Кассетный, правда, не прямой. Но нам достаточно. Мы редко смотрим.

– Х-м… Мы – это кто? – не понял Питирим. – Уж больно все загадочно… С того момента, как я здесь, на ферме, больше никого я и не видел, кроме вас. И еще этого болвана у сарая. Как его, бишь, Эзра обозвал? Ефрем-дурак?

– Он вовсе не дурак, – поджала Ника губы. – Просто странный… Ведь бывают же такие? Много думает, а вот о чем – и сам не знает… Да он не мешает никому! Конечно, если вы ему не будете вопросов задавать. Не любит, знаете… С ним даже нянчатся. Особо сердобольные.

– Да кто же, кто?! – воскликнул Питирим. – Какие-то пустые недомолвки…

– Вовсе нет, – насмешливо сказала Ника. – Чтобы разобраться, надо здесь пожить. Хотя бы сколько-то… А наш Ефрем… Его все время опекают разные девчушки. Да и кавалеры – тоже. Их тут много.

– Много… – повторил смятенно Питирим. – Откуда? Бред ка-кой-то!

– Не спешите, – мягко и слегка загадочно проговорила Ника. – Вы ведь только что приехали.

– А это ничего не стоит, так, по-вашему? Сам мой приезд?! Вы полагаете, я буду жить у вас здесь долго-долго, и лишь после этого…

– Вы будете здесь жить, как захотите. Сколько захотите. Но ни часом больше, – жестко отозвалась Ника. – Ограничивать никто не станет. Выдворять – тем более.

– Что ж, очень благородно с вашей стороны, – галантно шевельнулся в кресле Питирим. – Хотя бы с вашей – за других не поручусь, не видел… Если честно, я бы без раздумий удалился, и сейчас. А?

Ника устремила на него тяжелый, очень грустный, полный боли взгляд. И в нем была невнятная мольба, и нетерпенье, и мечтательная ярость самки, от которой отступились в самую неподходящую минуту. Очень странный взгляд. Такими Питирима прежде не одаривал никто.

– Сейчас нельзя, – сказала Ника глухо. – Вы имеете в виду – сегодня же? Нет, это невозможно. Некому везти на космодром… Придется оставаться до утра. А утром Эзра заберет вас. Я ему велела быть.

– Как скажете, – смирился Питирим. – Тогда вот так и будем чинно сидеть в доме, говорить о том о сем, а где-то что-то… Кто-то!.. Для чего я здесь, в конце концов?! Мистификация, игра? Похоже. Все всерьез? Похоже. Я здесь должен был увидеть что-то очень важное, понять, ведь так? Но важное – для вас, наверное, иначе б выменя не звали. Я вам нужен – вероятно, так… Однако вы мне– не нужны, поймите! Мне тут вообще не нужно ничего. Все-все чужое, непривычное, случайное, по сути… Я же только из больницы, я устал! И вдруг – это письмо… Что вы хотите от меня? Зачем я вам? Дурацкий этот дом, дурацкая, бездарная планета!.. Или просто надобно помочь, в порядок что-то привести? Нет работящих, крепких рук? Но существуют многие другие,как вы говорите. Эзра, если уж на то пошло! Мужик здоровый… Либо – цель иная? Например, утешить добрым словом… Но, простите, я вас вижу в первый раз. Нам даже не о чем, по правде, разговаривать друг с другом! Эти вздохи, эти слухи, эти идиотские, с намеками, ужимки… Неужели вам самой-то не противно?! Этот мир мне неприятен, недоступен, чужд… Я – лишний в нем, я – совершенно посторонний!

– Да-да, – горестно кивнула Ника, – рассуждаете вы, как и вправду посторонний.

– Так чего ж еще? – беспомощно развел руками Питирим. – Иначе я и не могу… Пробудь я здесь хотя бы месяц или два, тогда – другое дело. Да и то…

Ответить Ника не успела. За окном раздался шум, и чьи-то голоса наперебой заспорили, загомонили. Ближе, ближе… Дверь распахнулась, и с крыльца в просторную переднюю, а из нее – и в комнату, где за столом сидели Ника с Питиримом, весело ввалились, громко хохоча над чьей-то, видно, ранее отпущенною шуткой, семеро людей довольно экзотического вида: шесть мужчин и одна женщина, даже не женщина, а так, скорее девушка-подросток. На мужчинах были одинаковые полосатые штаны, а также длинные рубахи серо-голубого цвета, на ногах простейшие сандалии – подошва и крест-накрест ремешок; и вид они имели прямо-таки дикий: волосы и бороды всклокочены, глаза горят. Каков их возраст, Питирим не взялся бы определить – так, что-нибудь от двадцати и до пятидесяти с лишком. Девушка, напротив, выглядела привлекательной, опрятной и даже чем-то несколько смущенной. Мягкие каштановые волосы, расчесанные на прямой пробор, она забросила за плечи, чтобы не мешали, ноги ее были босы, а вся немудреная одежда состояла из большого ярко-красного куска материи, накинутого прямо на голое тело, подобно старинному земному пончо. Питириму всегда нравился такой наряд – еще с тех пор, как это было модно в его молодые годы. Лишь одно его смутило: здесь, на Девятнадцатой, стояла осень, так что было, мягко говоря, не жарко. Впрочем, эти семеро на холод, кажется, внимания совсем не обращали. Увидавши гостя, они разом смолкли: Питирима тут никто не собирался встретить – это было очевидно. И теперь они пугливо-удивленно, с притягательно-бесцеремонным детским любопытством, не таясь, разглядывали незнакомца. И во взглядах их внезапно Питирим прочел такое, что заставило его, помимо воли, внутренне напрячься: узнавание прочел он и от этого – недобрую тревогу, будто был он тут хоть и нежданный гость, но – не чужой, не первый встречный… Как же так, подумал он, ведь я-то их действительноне видел никогда! Ни этих дикарей, ни эту полуголую девицу… А она и вправду очень миленькая, черт возьми!.. Он покосился на Нику. Хлебосольная хозяйка дома, словно ничего и не случилось, – может, все и в самом деле Питириму только померещилось, вообразилось невесть отчего? – приветливо и мягко улыбнулась визитерам, плавно поманивши их рукой – чтоб заходили и садились, места много.